збе затеялись игры. Пьяно рыгнув, Ходаков, кряжистый толстоногий детина более шести с половиной пудов весом, вскричал: кто не верит, что он одну, а за нею вторую казачку на себе пронесет вдоль горницы туда и обратно, вынесет из избы и воротится назад? С ним вызвались спорить. Для интересности Нефед разнагишался, оставшись лишь в сапогах. Раздели догола и визжащих казачек. Могучий артиллерист склонился - белотелую бабу, крупную, сдобную, понудили усесться на него, обжать торс ляжками. Проделал он с одной, как обещал, затем - с другой и тут от надрыва задохся, прилег на лавку, три часа не мог оклематься. Без него на кроватях вгоняли казачек в жгучую испарину. А у Колтышовых молодка притворилась, будто ей в радость ухаживания красных, перебирает стройными ножками - сейчас в пляс пустится... сама к двери ближе-ближе... Кинулась - и убежала. Тогда красногвардейцы принялись было донимать свекровь - но уж больно стара. И решили на ней по-иному отыграться. - А ну, старая карга, сними черный платок! Этим трауром на нас погибель накликаешь? Старуха упрямо не снимала, яростно плевалась, и Цыпленков, вчерашний мойщик паровозов, выхватил из печки головню - поджег конец платка. В ужасе бабка сорвала его - к буйной радости красных: - Распустила свои космы, старая развратница! - Вид делала, что не хочет, а сама только и думает, чем прельстить, ха-ха-ха-аа!! Старик, бессильный (больше года, как не встает), взялся проклинать нехристей. Голос у него оказался неожиданно громким и притом скрипучим. Красногвардейцы выбросили лежачего на двор, а чтобы оттуда не доносились его проклятия, накрыли старика деревянным корытом, в каком дают корм свиньям. Брал отряд вволю радость от жизни. Сам Зиновий Силыч уединился с круглощеким мальчиком - младшим сыном зажиточного хозяина Цырулина. Папаша в тот день лишился всех своих десяти коров и овечьего стада - а мог бы расстаться и с жизнью... Рассказывая то об одном, то о другом случае, Губка время от времени восклицал: "Что делается-то!" или: "И что теперь?" Люди в полутемной избенке не отвечали: думали о происходящем. Когда Губка совсем умолк, хорунжий подытожил: - Знать, они завтра - на нас? Губка слышал разговор комиссара с его конной разведкой; позже удалось подслушать, что говорили между собой артиллеристы. Поутру команда обозников повезет в Соль-Илецк реквизированное зерно, погонит скот, а отряд выступит на Изобильную. На подходе к станице разделится на две колонны: одна двинется коротким путем, по зимнику; вторая пойдет по летней дороге. Если казаки Изобильной вздумают сопротивляться - нападение противника с двух сторон должно будет ошеломить их. 7 Под янтарным плавящимся солнцем снег вдоль дороги подернулся бурым налетом. Красногвардейцы шли с ленцой. К отворотам шинелей приколоты алые банты, к картузам, к городским поддельного пыжика шапкам, к снятым с казаков папахам - вырезанные из жести или фанеры и обтянутые кумачовой материей звезды. Перед головой отряда открывался просторный дол. По его дну протянулась под углом к дороге замерзшая речка, укрытая снегом, но намеченная полосами тальника и камышей. Дальше белел увал, подпирая серо-голубое небо. От горизонта стали густо распространяться по белому черные точки. Их россыпь, широко захватывая увал, медленно сползала навстречу. Комиссар, сидя на старой спокойной кобыле, посмотрел вправо, на конного знаменосца. Тот приосанился, сжимая длинное древко с тяжело свисающим алым знаменем. Ехавший верхом немного позади комиссара Будюхин, показывая вытянутой рукой вперед, закричал громко, беспокойно: - Каза-а-ки! На нас наступают! По колонне загуляло: - Казаки озверели! Первые лезут! К Житору подскакал Ходаков: - Разрешите остудить их? Враз накрою шрапнелью. Зиновий Силыч повелительно махнул рукой: - Давай! Красные поспешно развернули орудия. Ходаков совался к прислуге, суетливо распоряжался, с похмелья трудно ворочая налитыми кровью глазами. Пушка, подпрыгнув, с хлестким молниеносным ударом грома выметнула снаряд, за нею рявкнула другая. - Недолет! Заряжай! Сизые облачка таяли над увалом. Масса черных точек стала рассеиваться. Комиссар, прижимавший к глазам окуляры бинокля, вдруг воскликнул: - Почему - коровы? Маракин, тоже смотревший в бинокль, пришпорил лошадь, понесся, разбрызгивая талый снег, к Ходакову: - По коровьему стаду лупишь, пушкарь х...ев! Подъехал и Житор. Ему сказали: казаки перегоняют скот с зимовников в станицу. Значит, о том, чтобы биться, мысли нет. Зиновий Силыч, не показывая, что доволен, гневался: какая слава пойдет об ошибке!.. накричал на командира артиллерии. Отряд двинулся снова. Развеселясь, люди смаковали происшествие, состязались, фантазируя: а в другой раз-де Ходаков начнет палить по скирдам в поле! по колодезным журавлям! по плетням с глиняными горшками, ха-ха-ха!.. Весенний ветерок всколыхивал красное знамя, за хвостом колонны поспешали стайки бойких воробьев, проворно устремляясь на оброненные конские "яблоки". Минуло четыре часа пополудни. Впереди, несколько справа, гребень раздваивала выемка: то начиналась седловина, где расположена станица Изобильная. К ней вилась, забирая вправо, летняя дорога. А напрямки спускался к замерзшей речке зимник, пропадал в заросшей кустарником и деревьями приречной низине: так называемой уреме. К комиссару подъехал Маракин: - Может, не терять время - не делить отряд? - и насмешливо выругался: - Какое там, к х...ям, вооруженное сопротивление... Житор подумал. - С военной точки зрения, охват - грамотнее! Пусть увидят в нас военных и зарубят себе на носу! Ходаков, сидя на огромном коне-"батарейце", повел три с лишним сотни стрелков, артиллерию, дроги со станковыми пулеметами более коротким путем: по зимнику. Полозья давили шипящую слякоть, под которой твердел толсто наросший за зиму лед. Приблизившись к Изобильной, Ходаков должен был развернуть свою часть по косогору над седловиной и ждать подхода Житора. Тот собирался послать отрядников на станицу цепями. Если казаки обнаглели бы и стали стрелять, Ходаков накрыл бы станицу шрапнелью, стрелки - ударили казакам во фланг. Без окопов, без батареи - что те могли? ..."Смогли - а все остальное: семьдесят процентов неизвестности..." - Марат Житоров подремывал в легковой машине, катившей по мартовскому проселку. Поля лежали тусклые, от поросших березняком холмов летел по сырым осевшим снегам тугой ветер, напитанный терпковатым запахом обнажившейся палой листвы и валежника. Небо роилось, глухое, с темными клубами на бело-сером фоне. Скоро линию горизонта приподнимет возвышенность, машины проедут плотину через реку Илек, и покажется въезд в колхоз "Изобильный". После гибели отряда Оренбург направил в Изобильную войска, не поскупившись на людей и вооружение, но в бой вступать оказалось не с кем. Заняв станицу, красногвардейцы принялись арестовывать, в первую очередь, нестарых молодцов. Все они отвечали как один: оружия в руки не брали! были на гулянье в станице Буранной, праздновали день Святого Кирилла. В Буранной установили как факт: там в самом деле угощалась и веселилась казачья сила Изобильной - и именно в день и час, когда истреблялся отряд Житора. Несмотря на это, на площади принародно расстреляли станичного атамана с сыном, священника, мельника и полдюжины самых зажиточных станичников. Помимо того, был поставлен к стенке, после основательных измывательств, каждый седьмой житель в возрасте от девятнадцати до сорока пяти лет. Однако оставалась неудовлетворенность: никто не признался и под пытками: да, мол, рубил, колол (или видел, как другие колят) отрядников Житора. Удалось лишь узнать, что руководил хорунжий Байбарин, местный житель; он потом с семьей скрылся. - А люди под его началом? - Как я их мог видеть? Я был на гулянии в Буранной - тому полно свидетелей! - с этими словами отлетали на небо. Следствие предположило: Дутов, державшийся северо-восточнее Верхнеуральска, послал в рейд своих казаков, и они, сделав дело, вернулись в степь... Разумеется, комиссары не успокоились, настроенные копать глубже, - но в конце мая полыхнуло выступление чехословаков, в июле Дутов без боя взял Оренбург: в Изобильной, как и окрест, провозгласилась белая власть. Когда красные появились вновь, то застали одних баб, детей, стариков. Все, кто чувствовал в себе силы, ушли с белыми. Оренбургская ЧК возобновила расследование по гибели Житора с отрядом. Имея разведчиков при штабе Дутова, ЧК получала сведения: хорунжего Байбарина никто в штабе не знает! К чекистам попали документы белых. Среди многих фамилий не мелькнула ни разу фамилия "Байбарин". Почему белые столь непроницаемо засекретили свою удачную операцию в Изобильной? Встав во главе оренбургского НКВД, Марат Житоров изучил и обнюхал каждую бумажку, что хоть как-то касалась изнуряющего вопроса. Глодало чувство, что истинные виновники не найдены - отец не отомщен! Житоров выискал справку: в 1932 к семье в колхоз "Изобильный" возвратился Аристарх Сотсков. Когда уничтожали красный отряд, Сотсков был с теми, кто гулял в Буранной. Позже семерка ему не выпала - остался жив. После прихода Дутова служил в одном из его полков, угодил в плен: отсидел в советской тюрьме, затем - в концлагере, потом отбывал ссылку в Восточной Сибири. Застав дома двоих нагулянных женою детей, отнесся к этому благоразумно безропотно. Колхоз поставил его скотником. Его привозили в Оренбург на допрос. Промаявшись три часа, Житоров не почуял в разбитом человеке ничего, кроме надорванности, и покамест отпустил его. В одно утро, просматривая, как обычно, сообщения, поступающие по линии НКВД, Житоров впился глазами в несколько строчек. В Ташкенте разрешено поселиться "Нюшину Савелию, уроженцу станицы Изобильная, бывшему белогвардейцу, прибывшему из Персии..." Марат присосался к справке и вскоре выявил. В известный день Нюшин тоже праздновал Святого Кирилла в Буранной; впоследствии, как и Сотсков, воевал в казачьем полку Дутова, вместе с атаманом отступил в Китай. Потом перебрался в Персию. Не подвезло где-нибудь благополучно осесть - мотался по жизни неприкаянно. И соблазнили уговоры большевицких посланников, призывавших беглецов к возвращению. Ждала же Нюшина, как и других, тюрьма. Но, отсидев три года, он не поспешил в родной Оренбургский край, а предпочел Ташкент. "Вот он, под золой уголек! - щекотнуло Марата. - Опасается показать нос на родине - как бы кто чего не вспомнил..." А что же еще могут припомнить, если не участие в избиении отряда? Ой, увязнешь в горяченьком, Савелий! Не может тот же Сотсков ничего не знать о тебе (а ты, не исключено, имеешь что-то о Сотскове). Тот был неразговорчив, пока не стояла перед ним живая изобличающая личность. А поставь вас пастью к пасти - одно останется: разинуть. В Ташкент полетело отношение - Нюшина арестовали и этапировали в Оренбург. 8 Житорову муторно сидеть в еле ползущей, как ему кажется, эмке. Изводит нетерпение. Скорее шагнуть в избу к Сотскову, поразив его своим появлением, произнести "Нюшин!" - лицо человечка изменится (пусть на какую-то долю секунды). И потянуть, потянуть веревочку... Вакер поглядывал на неприступно-напряженное лицо товарища - изводился тоже. Не на шутку приспичило справить нужду. Просить остановки, дабы присесть в голом поле на виду у спутников?.. Но вот у дороги подвернулся пригорок с кустарником. Вакер, несмело хихикая, высказал товарищу просьбу. Эмка, а за нею "черный ворон" встали. Юрий побежал за пригорок: сапоги неглубоко проваливались в снег, под ним хлюпала вода. Облегчившись, журналист увидел ниже всхолмка ярок с оттаявшими глинистыми краями; в его откосе видно отверстие, там что-то двинулось. Зверек как будто бы никак не выберется наружу... Да это же хорь вытаскивает из норы суслика! Вакера с тех пор, как он получил пистолет, съедала страсть испробовать его на живых мишенях. Выхватив оружие, торопливо прицеливаясь, выстрелил четыре раза - меж тем как хорек бросил еще живого суслика и улизнул. Донеслись спешаще-чавкающие шаги - из-за горки выскочили с наганами в руках Житоров и его помощники. Юрий с косой ухмылкой пожал виновато плечами: - Хорь - мех на шапку. До чего удачно подставился! - Хо-о-рь? - Житоров побелел, убрал револьвер в кобуру и вдруг залепил другу пощечину. - Тут колхозные поля, бар-ран, а не охотничьи угодья! Какого х...я я взял тебя на операцию?! Отдай! - он вырвал у журналиста пистолет и передал своему помощнику. Вспыльчивый, крайне властный, Марат находился в таком настроении, когда его от малейшего непорядка кидало в бешенство. Схватил Вакера за руку, рывком развернул и стал толкать вперед, с силой накреняя: - А ну - в машину, засеря! С тобой еще возись! ...Возись теперь! Остановив коня, Нефед Ходаков матерился - зимник пересекала, как раз посреди покрытой льдом речки, полоса воды. - Проверьте - лужа или что? Ездовой побежал назад к берегу, где из-под снега торчали заросли ивняка, вырубил тесаком прут подлиннее. - Не проехать! Это или полынья, или нарочно пробили... прут целиком под воду ушел. Командир опасливо посмотрел по сторонам: на противоположном берегу кустарник тянулся вправо и влево и превращался в лес. Высились огромные дубы, вязы, осокори. Не укрывают ли они засаду? Ходаков отправил разведчиков для огляда ближних участков леса, а также велел опробовать в тающем снегу путь в обход полыньи; восседая на могучем коне, придерживал на луке седла укороченную драгунскую винтовку. Над деревьями взмыли, стрекоча, вспугнутые разведкой сороки. В бинокль была видна на вершине тополя пара грачей: они деловито устраивали гнездо. Солнце клонилось к закату, воздух плыл умиротворяюще теплый, приятно располагая к лени. Тишина объяла чащу леса, тишь безмятежно спала на полевых просторах. Страхи не подтвердились. Разведка не заметила никого. Трехдюймовые пушки благополучно обогнули полынью, и колонна зазмеилась по берегу в направлении станицы: слева протянулся пологий склон возвышенности под слоем вязкого снега, справа, по приречной низине, густела полоса леса. Задержка сказалась: не людям Ходакова пришлось ждать товарищей, что двигались к Изобильной летней дорогой, а наоборот. Ходаков в бинокль увидел: красногвардейцы Житора уже стоят темной массой у места, где начинается некрутой подъем к окраине станицы. Было похоже, что они не спешат идти вперед цепями по снежной целине. Стоило ли, в таком случае, тащить орудия на косогор? Грунт под мокрым снегом все равно что растопленное сало. Возможно, это невыполнимо - вытянуть батарею наверх по такому скользкому скату. И Нефед продолжал вести по дороге вытянувшуюся колонну. Понаблюдав за ней, Житор ничего не стал менять. Снега кругом налились под солнечными лучами тяжелой влагой, на пригорках зачернели первые проталины. Давеча, когда миновали плотину через Илек, комиссар приказал было колонне рассыпаться по равнине. Ему доложили: в поле человек проваливается по колено в мокреть, идти целиной - то же, что топать вброд по болоту. И он отменил свое распоряжение. После долгого утомительного марша, после того как по дури обстреляли из пушек коровье стадо, "охватывать" станицу по военным правилам, точно это укрепленный пункт, представилось глупым. В станице тихо как в вымершей, жители наверняка сидят по избам в смертном страхе. Красные, глядя в ее сторону, щурились: закатное солнце резало глаза. Житор, пустив кобылу мелкой рысью, поехал вдоль колонны назад. Он наслаждался тем, что предстает перед бойцами непреклонным, мужественным повелителем. Возвратясь в голову колонны, с силой прокричал металлическим голосом команду: послал вперед конную разведку под началом Маракина. До околицы - немногим более версты. Меж белых покатых склонов в седловине темнеют крайние избы, хозяйственные постройки. Разведчики гуськом проскакали седловину и скрылись. Красногвардейцы, толпясь на дороге, устало переговариваясь, курили самокрутки, ждали. Скорее бы вдохнуть домашний бесподобный запах наваристых щей! Утолив зверский голод, успеть до ночи нажарить убоины и наедаться уже обстоятельно, до отвала... По небу плыла с востока белеющая на ярко-голубом фоне рябь, а запад сиял чистой нежной лазурью. Из станицы выехала группа конных, понеслась вскачь, приближаясь. Конники остановились метрах в двухстах и стали подбрасывать папахи, махать руками, кричать. Глядевший в бинокль комиссар со сдерживаемой яростью бросил: - Нашей разведки не вижу! Какие-то посторонние старики... Будюхин угодливо подсказал: - Вон Маракин-то! С ним - тоже наш! А то, - догадался ординарец, - местные посыльные. Подмазались - вроде сами нас ждали и с радостью принимают. Других разведчиков, уж будьте спокойны, усадили за стол и поят... Житору живо вообразился едоков на двадцать стол, уставленный жирными деревенскими яствами, бутылями и фляжками с самогонкой. Разведка, ничего более не помня, кинулась к стаканам, к жратве... На удлиненном худом подбородке комиссара забилась жилка, тонкогубый рот сжался и стал наподобие страшного шрама от бритвы. - Маракина - ко мне! Будюхин, нахлестывая лошадь, помчался к конникам. Маракин что-то проорал ему, группа развернулась и ускакала в станицу. Вернувшийся ординарец спешился и уж тогда доложил в испуге: - Маракин сказал: чего взад-вперед кататься? Жители в полном покорстве. В сухой избе поговорим. "Сейчас же арестую! - твердо решил Зиновий Силыч относительно начальника разведки. - В Оренбурге поставлю вопрос перед ревкомом! Пусть посидит годик в подвале на сухарях и воде". Он приказал расчехлить пулеметы и входить в станицу, держа ружье на руке: но не потому, что ждал нападения. Он пребывал в гневе - и как никогда желалось произвести сурово-устрашающее впечатление. 9 Зиновий Житор был сыном тобольского сукновала, ревностно показывавшего религиозность: по воскресеньям ходил к заутрене и к обедне. Взяв в приданое за женой небольшой деревянный дом, сукновал нажил и второй. В одном обитала семья, другой сдавали внаем. Отец назидательно повторял Зиновию, своему старшему: той части наследства, которая ему достанется, будет достаточно для приобретения флигеля. Если сын окажется не промах, то ухватит через женитьбу дом с мезонином. Коли и дальше станет жить с умом, сберегая каждую копейку, - к старости будет владельцем трех домов. Его признает счастье, которое к мириадам бедняков даже в мечтах приходит лишь изредка. Как-то Зиновий сказал с хитрой задумчивостью: - А четыре дома? А... пять? и карету на дутых шинах? Выслушав, сукновал взял плетку, предназначенную для дворовых собак, и, левой рукой сжав Зиновию шею, в полную силу стегнул его по заду девять раз: - Чтобы ты выплюнул эти мысли, как сопли! У кого это в голове, те - картежники и прочие проходимцы. Они не живут в собственном доме, а шляются по номерам и подыхают в ночлежке Пугаться подобного было скучно. А какое уныние нагоняли картины правильной жизни в глухом Тобольске, по чьим переулкам лениво шествовали коровы! Лопушатник, крапива вдоль изгородей, дощатые тротуары мозолили глаза. От герани на подоконниках веяло безысходным сном. Возненавидев все это, Зиновий спасался в городской библиотеке. Как упоительно было - забываться, перечитывая описание мавританского дворца, средневековой восточной роскоши. Образы властителей возбуждали в нем тот щекочущий интерес, что сродни сладострастию... Он влюбился в Юлия Цезаря, молодого и изящного, каким тот показан в романе Джованьоли "Спартак". Прочитав новеллу Стендаля "Ванина Ванини", Зиновий представил - вместо Ванины - прекрасного знатного юношу. И вообразил им - себя. Он бесстрашно спасал преследуемого раненного революционера - и их головокружительно бросала друг к другу любовь. Зачерствевшее от борьбы, от опасностей сердце покорялось пылкому нежному спасителю... Мечты должны были сбыться во что бы то ни стало! Он сделался одержим этим "во что бы то..." В самом деле, ни отец, ни забитая мать не прочли ни одной книжки, какая дичь - пытаться представить, будто их может тронуть что-то, без чего он не мыслит жизни! И однако ему - столь иному! - определен тот же мещанский быт. После чаепития складывать в сахарницу обсосанные кусочки сахара. Носить в починку часы немецкой работы, которые достанутся ему от отца. Искать по Тобольску невесту с приданым. Считать на счетах выручку и расход... Пропади оно пропадом! Он вырвется из-под гнета этих будней с их лживой степенностью - став... вождем! Обожаемым и вселяющим в души священный трепет. Реальность покамест говорила другое: пора зарабатывать на хлеб. Зиновий просил отца послать его в большой город в университет. Отец прикинул: придется платить не только за учебу, но и за квартиру, то есть отмыкай обитый медью сундучок. Родитель заявил: и в их городе есть где учиться. -Училище учителей чем тебе не нирситет? (Имелась в виду учительская семинария). Поступив в нее, Зиновий высказывался о несправедливости, о "страдании - при полном праве на счастье" - и его приметил один из преподавателей, связанный с политическими ссыльными. Однажды он привел к ним безусого Житора, и тот стал упиваться их речами: слыша в них то, что было понятно и близко. Как и эти люди, он ненавидел общепринятые порядки, власть, религию. Его приблизил к себе влиятельный ссыльный: в будущем - видный большевик. Близость стала интимной. Друг собирался бежать из ссылки - Зиновий рьяно помогал ему, что вскрылось после побега. Житора исключили из семинарии, а скоро и арестовали за распространение противоправительственных прокламаций. При нем нашли два револьвера. Около полугода он провел в тюрьме, и его сослали в поселок к поморам. Сюда из-за границы добралось письмо друга, адресованное всей колонии ссыльных. О Зиновии говорилось в таком тоне, что один из поселенцев, чья дочь изнывала в ссылке вместе с ним, возымел свои соображения. Девушка двадцати шести лет, арестованная в Новороссийске на цементном заводе за пропаганду, носила имя Этель - в честь писательницы Войнич, автора революционного романа "Овод". Была Этель непривлекательна: широкие мужские плечи, непропорционально длинный мускулистый торс. Однако Житору это как раз импонировало. И - что было решающим - ему в его двадцать страстно желалось утвердиться среди чтимых революционеров. Он стал мужем Этель, родившегося сына назвали Маратом. В девятьсот пятом Житор, научившийся ездить верхом, бежал из ссылки на купленной у местного жителя лошади. Влекла Белокаменная, откуда доносило дразняще-острый душок заварушки. Зиновий уже превратился в ярого большевика - человека, которого могло удовлетворить лишь обладание властью, созданной представлениями коммунистов: ревнивой властью над всей собственностью и бытом людей, над историей, над природой. Он участвовал в организации боевых групп в Москве, стрелял из маузера по городовым, по верным царю гвардейцам-семеновцам. Наработав авторитет, скрылся за границу, познакомился лично с большевицкими вожаками и был, под чужим именем, вновь направлен в Россию... Февральская революция избавила его от ссылки, отбываемой в Пелыме. Зиновий Силыч ринулся в Петроград, чтобы быть одним из первых в обретении власти - однако тесть (он состоял в ближайшем окружении Ленина) велел проведать жену и сына. Они жили на деньги партии в Челябинске, Марат учился в частной гимназии. Житор приехал к семье, и тут из Петрограда поступило указание: он нужен в Челябинске, нужен на Урале, его ждет ответственная организационная работа. После Октябрьского переворота партия направила его военным комиссаром в Оренбург, здесь он возглавил военно-революционный комитет и стал председателем губисполкома. В Зиновии Силыче заговорило то, что он испытывал, когда читал о дворцах с их пышным убранством. Действительность, правда, потакала воображению сдержаннее, чем хотелось бы: бери, что есть. Он выбрал квартиру в одном из лучших домов города, в бельэтаже: ее раньше занимал важный чиновник государственного контроля. У Житора, жены и сына теперь было по кабинету и спальне, имелись, кроме того, две гостиные, столовая и просторная лакейская. Пустой она не осталась: людей в обслуге было больше, чем членов семьи. Этель, рано поседевшая и - как это называли, "посуровевшая", - еще более похожая на мужчину, перестала стесняться некоторых слабостей. Ее не оставляли равнодушной бифштексы, пиво, дорогие папиросы: и шофер на французском автомобиле носился по городу, боясь запоздать с доставкой этих - по наставшей поре - редкостей. В ином Этель не проявляла особой взыскательности, как не досаждала себе и заботами о карьере, удовлетворенная тем, что ее поставили начальствовать над штатом машинисток губисполкома. Она, как и многие, не поняла Житора, пожелавшего лично возглавить поход в неспокойные станицы. Ему намекали, что это необязательно для руководителя губернии, но Зиновий Силыч остался тверд. 10 Отряду предстояло до Соль-Илецка проследовать поездом, и на вокзале, украшенном алыми флагами, состоялись торжественные проводы. Под сводами зала прозвучали патетические речи и клятвы "умереть, но выиграть у прихлебателей царизма битву за хлеб!" Затем отъезжающие подошли к своим близким, чтобы, как прочувствованно писала большевицкая газета, "получить родное напутствие и взять приготовленную в дорогу пищу". Зиновий Силыч обнял жену и сына. Невысокий подросток, внимательный, собранный, проговорил тихо, но упорно: - Папа, я еду с тобой-с-тобой-с-тобой!!! - что есть силы сжал веки, но все равно из-под ресниц показались слезинки. Он был в новом рыжем кожухе, отороченном мерлушкой, в финской ушанке с кумачовой звездой над козырьком. Отец с гордостью смотрел на него, наслаждался тем, что сын преклоняется перед ним, считает его великим. Возбужденный почти до исступления, Зиновий Силыч произнес: - Когда я вступлю в бой с врагами, я буду представлять - ты сражаешься рядом со мной! Знай: так и будет, когда революция охватит всю Европу и Азию! Этот час близок... Завороженно слушавший Марат энергично кивнул и мокрым от слез лицом прижался к шинели отца. Оба застыли. Потом Житор протянул руки, и Этель положила в них сверток: деревенский сыр, сухари, две фляжки с вином. Мужа и жену одинаково отличало то, что кажется весьма странным при их жизни и возрасте, но, однако же, встречается: непреходяще детская расположенность к романтике, навеянной прочитанным. Сейчас оба перенеслись в Италию времен Гарибальди. Скромную снедь взял из рук подруги прославленный революционный вожак, который во главе угнетенных шел на Рим - расправиться с толстосумами и попами... Спустя несколько дней, в пронизанный весенними лучами вечер, когда снежная степь чернела взгорками и курилась испарениями, не в станицу въезжал Житор на спокойной с жирным крупом кобыле - кровный арабский скакун нес его в Вечный Город. Церковь впереди за безлюдной площадью виделась монументально огромной. Солнце, наполовину зайдя за купол, грубо кололо глаза, раздражая и подстегивая. За всадником нестройной колонной, по пятеро в ряд, двигались, выставив штыки, красногвардейцы, шлепали по лужам копыта лошадей, что везли двуколки с пулеметами. Их рыльца смотрели: одно влево, другое вправо - на медленно проплывающие добротные избы за частоколом изгородей. Житор, порядком уставший, изо всех сил старался прямо держаться в седле. Он думал, как кстати повязка, прижимающая к голове ухо, которого он едва не лишился давеча. Сдвинутая набок папаха и выглядела лихо, и не скрывала бинта. Заботе о том, чтобы все разыгрывалось картинно, нимало не противоречила расчетливая трезвость. Зиновий Силыч создавал себе имя истого солдата партии. Пусть в ЦК узнают, как он, "простой боец впереди бойцов, штыком отвоевывает у сельской буржуазии хлеб, столь необходимый Республике". Газета "Правда" напечатает, сколько эшелонов зерна предгубисполкома Житор, "раненный во время смертельной борьбы", отправил в Москву, в Петроград... Двери церкви были закрыты; перед нею, а также слева и справа, отделяя от площади сад и кладбище, чернела кованая ограда. Комиссару вдруг захотелось замедлить шаг кобылы. Будюхин, ехавший поодаль, отвлек: - Ага! Баню топят! - указывал рукоятью нагайки в один из дворов: на дальнем его краю стоял сруб с трубой, из которой повалил дым. Невыносимо завизжала свинья под ножом. Ординарец и вовсе возликовал: - Подлизываются граждане казаки - борова нам режут! Житора царапало по сердцу: "Что-то не так..." Он уже выехал на площадь, и, когда до церковной ограды оставалось шагов тридцать, неспокойно обернулся. Заборы, что тянулись по сторонам площади, были непривычно глухими. "Частоколы обшили досками!" - понялось остро и запоздало. Долетели звуки баяна, веселый пересвист. "Обман! - бешено завертелась мысль. - Западня!" Он хотел прокричать приказ: занять круговую оборону!.. Но вдруг массивная церковная ограда опрокинулась вперед - за нею возникли на секунду цепочки блестящих точек: сокрушающе шибнул близкий рассыпчатый гром. Комиссару показалось - его вместе с лошадью взвило ввысь... он ударился оземь, бок кобылы придавил его ногу. Со стороны сада грянул невероятно тяжкий, плотный удар, над землей скользнул рвуще-железный визг: картечь... На площади и дальше, в улице, упали вкривь-вкось фигурки, над ними поднимался парок. Из-за глухого заплота полетела, кувыркаясь, бутылочная граната, катнулась под ноги бегущих сломя шею отрядников. В желто-багровой вспышке подброшенное тело рухнуло боком, минуту-две оставалось мертво-недвижным и вдруг стало сосредоточенно, с какой-то странной однообразностью биться. Над заборами поднялись головы в папахах, сторожко выглянули стволы винтовок - и понесся оглушительно-резкий, густой, звонкий стук-перестук. Едва не каждая пуля попадала в живое: станичники для удобства стрельбы приставили к высоким заплотам лавки. 11 Ходаков ехал верхом по зимней дороге, за ним узкой длинной лентой тянулось его войско. Зимник вился низиной, что к лету будет непроходимо топкой. Справа к дороге теснился приречный лес, за ним был виден покрытый льдом Илек. Слева подступала гора. Колонна приближалась к месту, где зимник пересекала дорога, по которой в станицу только что прошла часть отряда во главе с Житором. Каких-нибудь десять минут, и на перекресток выедет Ходаков. Вдруг за холмом в станице гулко стукнул ружейный залп, с эхом слился выстрел из пушки. Ходаков встал на стременах, растерянно-возбужденный, - и тут зачастило сверху: будто чудовищная сила быстро-быстро рвала парусину. Казаки переползали через гребень и, лежа на снежном склоне, крыли из винтовок вытянувшуюся колонну. Чтобы скорее вывести своих из-под холма, Ходаков скомандовал: - Бегом вперед! В поле можно будет построиться в боевые порядки, развернуть пушки. Поднялась суматоха, падали убитые, раненые, и тут позади красных разлилось устрашающее завывание - по дороге во весь опор неслись конники с пиками; с ходу смяли задних, кололи, рубили мечущихся красногвардейцев. Отточенные клинки блекло посверкивали, косо падая на живое, остро взвизгивали. Пулеметчики, что ехали в двуколке ближе к середине колонны, успели изготовить пулемет к бою, но перед дулом мельтешили свои, а когда оказались станичники, было поздно: первый и второй номера обливались кровью, подстреленные с холма. Нечего было и думать - в такой свалке установить орудия. Ездовые хлестали кнутами лошадей, и те рвались вперед, давя пехоту. А станичники сзади наседали и наседали. Конники рысили и лесом справа от дороги: под их шашки попадали красные, что ныряли с зимника в лес. Ходаков увидел - до поля доберется разве что горсточка. И приказал "занять оборону в лесу!" Туда бросились массой. Уцелевшие сбились вокруг Нефеда, стали отстреливаться. Он с трудом держался на ногах, получив удар шашкой по голове: клинок рассек шапку и скользнул по черепу, сняв кожу. От станицы донесло крики: остатки тех, кто вошел в нее с Житором, спасались бегством. Несколько человек проскочили в лес - Ходаков встретил их яростным: - Где комиссар? Что с отрядом? - Убит комиссар! Почти все убиты!! Весть так и резнула. А тут еще из станицы наметом вынеслись, с шашками наголо, казаки. Паника сорвала красных с места: кинулись врассыпную на лед Илека, стали прятаться в прибрежных зарослях. Ходакова ранило: пуля ожгла ребра, прошив мускулы мощного торса. Нефед заполз в мерзлые камыши, а когда стемнело и кругом лежали лишь трупы, он на четвереньках добрался по льду до другого берега и, с передышками, пошел. Его заметил проезжавший в легких санках школьный учитель из деревни нелюбимых казаками переселенцев и взял к себе. Уцелел еще начальник конной разведки Маракин. Он рассказал в ревкоме, что когда со своими разведчиками въехал в станицу, их встретили хлебом-солью. Над домом атамана был вывешен белый флаг. Нигде не замечалось ничего подозрительного. И, оставив товарищей расседлывать уставших коней, Маракин со своим замом поехал к отряду доложить, что в станице спокойно... Старики-хлебосолы вокруг "так и юлили", "кланялись об руку", пригласили команду "к обеду": в здании школы ждали накрытые столы. Внезапно снаружи раздалась стрельба. Разведчики бросились во двор, а там их встретили "предательские пули" казаков, тишком окруживших здание. Маракину удалось отскочить назад в школу, здесь он проскользнул в подвал, и ему посчастливилось: туда никто не заглянул. Дождавшись темноты, он прокрался на кладбище, что было рядом, и через него бежал из станицы. Члены ревкома неохотно верили в чью-либо искренность, и на Маракине осталось подозрение. По меньшей мере, он был виновен в том, что "оказался глупее врага" и завел отряд в западню. Разведку свою дал перебить, "как куропаток"... Его исключили из партии, посадили в оренбургскую тюрьму; впереди маячил расстрел. Нефеда Ходакова, перебинтованного, тяжело дышащего, приводили в ревком под руки. На вопросы он отвечал чуть слышно, просил воды... Его обвинили в том, что не выслал стрелков на гребень холма и "подставил" колонну под огонь сверху. Однако потом дрался храбро, это учли. От угрозы расстрела он был избавлен. Меж тем дознание в Изобильной воссоздало подробности разгрома. Станица умело подготовилась. Основная часть казаков залегла за кованой оградой, что отделяет от площади кладбище и сад. Ограда крепилась к основанию болтами, которые были загодя вывинчены: ее оставалось лишь толкнуть... За нею казаки приготовили и пушку: старинную, из какой последние лет двадцать на масленицу палили тыквами. На этот раз ее зарядили картечью. 12 Автомашины проехали околицу, нагнали группку баб, что опасливо шарахнулись от дороги. Это были свинарки, возвращавшиеся домой с колхозной фермы. Житоров выглянул из эмки: - Эй, вы, молодая в ушанке, подойдите! Колхозница робко приблизилась. - Покажите дом Сотскова! - начальник велел ей встать на подножку "черного ворона" и пропустил его вперед. Дом у Сотсковых отобрали еще в Гражданскую войну, когда Аристарх ушел с дутовцами; с тех пор семья жила в избенке с двумя перекошенными оконцами, расположенными так низко, что желающий заглянуть в них снаружи должен был наклониться. Житоров без стука распахнул дверь, за ним вошли сотрудники и Вакер. В избе было сумеречно, за столом сидели люди. - Э-э, свет зажгите! - приказал Марат раздраженно и гадливо. Из-за стола встал мужчина, чиркнув спичкой, зажег керосиновую лампу. Осветились перепуганные лица: девушки лет шестнадцати и другой, помладше; миловидная женщина держала на коленях маленького мальчика. На столе стояли глиняные миски с надщербленными краями, лежали почерневшие деревянные ложки. Никто из хозяев не говорил ни слова, слышалось, как фитиль в лампе потрескивает от нечистого керосина. У мужчины, который впился глазами в Марата, была худая шея, чахлая бородка. Вакеру его внешность показалась не по годам "стариковской". Юрий изучал его и с интересом осматривался. Несказанно обозленный на приятеля за пощечину, старался держаться с видом "да ни хрена не было!" Сотсков продолжал стоять у стола, руки висели плетьми. Обращаясь к нему, Житоров назвал себя и словно гвоздь вбил: - Конечно, не забыли?! Лицо мужчины двинулось в усилии, как если бы он, страдая заиканием, попытался что-то сказать. Марат, повернувшись к нему вполоборота, молчал. Вдруг хищно шагнул к Сотскову: - Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге! Глаза человека блеснули и метнулись к двери, точно она должна была распахнуться... Житоров сунул руки в карманы шинели и бешено - девочка взвизгнула - рыкнул: - Онемел?! С чего побелел так? Мужчина неожиданно внятно и ровно произнес: - Ну что ж - Савелий Нюшин. Я его знаю. Марат смотрел с застывшей во взгляде насмешкой, затем поманил пальцем Аристарха, и, когда тот обошел стол, крепкая пятерня прикоснулась к его лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз. - Почему я, о-очень крупный, занятой начальник, приехал самолично к тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы тебя вытащили в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя и на меня, ибо как коммунист могу понять сердце человека... Скажи два слова - и мы уйдем, а ты останешься с семьей. Вакер усмехнулся про себя: "Как бы не так!" Сотсков не открывал глаз, видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперед голову, будто желая вцепиться в его лицо зубами. - Нюшин участвовал в расправе над отрядом? Аристарх отшатнулся, начальник обеими руками скомкал на его груди рубаху - женщина ахнула: - Го-о-споди! Муж тихо заговорил: - Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И вы в Оренбурге вызнавали так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной - и Нюшин был там же. Праздновали Святого Кирилла. - Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться? - Дак все время был у меня на глазах. Житоров выговорил с переполняющей злостью: - Интересно, что все вы друг у друга на глазах были! - бросил взгляд на детей. - Другое помещение есть? Туда пройдем! Женщина вскрикнула: - Что же делается? - зарыдала. Старшая дочь взяла у нее захныкавшего ребенка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки. Прошли в ее полутьму - немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солеными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа... Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать ее перед лицом. - Нюшин знает тех, кто напал на отряд? - Вам бы у него лучше спросить. - Но ты знаеш