от Оренбурга, он с четырех тысяч десятин не лучшей земли снимал урожаи, вызывавшие зависть соседей, причем и тех, кто имел более десяти тысяч. Работники Михаила Артемьевича пользовались первоклассным инвентарем, в хозяйстве исправно действовали паровые молотилки, производственный (мельничный) элеватор, построенный по последнему слову западноевропейской техники, локомобиль, приспособленный для выработки электрической энергии. Сам Калинчин умел поработать и за механика, и за бухгалтера. Небольшого роста, но отнюдь не щуплый, он был тщательно выбрит даже в разгар хлебоуборки, когда показывал приехавшему Байбарину очередные усовершенствования: - Нынче у меня и куколеотборники действуют от электричества! - Ну-ка! - моментально вырвалось у гостя, чье нетерпение объяснялось жизненно важной задачей куколеотборников. Если семена куколя, зловредного сорняка, попадут, пусть и в малом количестве, на перемол вместе с зерном, мука окажется отравленной. Поев испеченного из нее хлеба, можно слечь. Хозяин повел Байбарина на элеватор. Гость так и залюбовался: полновесное пухлое зерно рекой шло на очистку; огромные тяжелые блестящие барабаны, медленно вращаясь, выливали в одну сторону поток отборной чистой золотисто-серой ржи, а в другую - иссиня-черную струю куколя. Из-под куколеотборников горячая от всей этой перетряски рожь снова поднималась под самую крышу мельницы, где ее в открытых желобах, в прохладном токе электрических вентиляторов, винты Архимеда двигали к цилиндрическим резервуарам (силосам), куда зерно падало обильным дождем. Калинчин упер в бока боксерские кулаки. - Намедни здесь был - кто, вы думаете? Князь Белосельский-Белозерский! Прокл Петрович заинтересовался: - Я знаю, он командирован в нашу губернию... Разговор происходил в конце июля 1904. Россия увязала в войне с Японией, все государево окружение демонстрировало патриотизм. Князь Белосельский-Белозерский вызвался возглавить комиссию по закупке провианта и фуража для действующей армии. x x x Спустя неделю после поездки к Калинчину хорунжий посетил по делам Оренбург и увидел в дворянском собрании князя: стареющего, с животиком, мужчину - напудренного, с подкрашенными бакенбардами, остриженного под машинку предельно коротко, чтобы сделать незаметным намек на плешь. Его сиятельство, выступив, похвалил дворянство и казачество "за верноподданническое служение на благо Российской империи", а затем, отмечая "добросовестных тружеников губернии", назвал и Михаила Артемьевича Калинчина. Стало известно: комиссия, закупая у него рожь, выделяет ему поощрительную доплату за качество зерна. Вскоре, однако, Прокл Петрович прослышал: другие землевладельцы, что продали зерно невысокого качества, получили из государственной казны ту же самую доплату. Князь Белосельский-Белозерский принял от них взятку. 18 Прокл Петрович примчался к Калинчину. Гостя встретил изжелта-бледный осунувшийся, больной человек. Байбарин едва не воскликнул: "Вы ли это, Михаил Артемьевич?!" В кабинете, плотно закрыв дверь, хозяин излил душу. Все его достижения князь использовал, чтобы обосновать перед комиссией доплату как прогрессивную, государственно мудрую благородную меру поощрения. За этим "благородством" стояло желание жирного куша, какой и хапнул князь с десятков поставщиков. Самое же страшное: многие поставщики решили - коли они дали взятку, об очистке зерна заботиться излишне. Их засоренная куколем рожь была смешана с той отборной, которую продал Калинчин. Он то хватался за голову, то яро обмахивался полотенцем, будто в кабинете стояла духота. - Меня попросту употребили для наживы! Там, в Маньчжурии, солдаты будут массой попадать в лазареты, причина вскроется - среди поставщиков назовут и мое имя... О-о, позор! Байбарин осторожно и вместе с тем требовательно остановил: - Простите, вы о слухах или есть доказательства? Приятель доверительно назвал нескольких лиц: также и тех, кто занимался погрузкой и перевозкой зерна. В голове Прокла Петровича взвихрились мысли. Он взволнованно воззвал к гордости Калинчина: уж не собирается ли тот, богатый, влиятельный человек, сдаться? Помещик разбито ответил: - Вам ли объяснять: что значат мое состояние, местные связи перед положением, именем... - он не стал его повторять. Распалившийся хорунжий воскликнул: - Ничего не предприняв, отдаться панике? Он убедил Калинчина дать ему "полномочия на хлопоты" и, посетив в губернии людей, какие должны были пригодиться, поехал в Петербург. Здесь ходил по приемным, вручал рекомендации, уговаривал, просил... В конце концов, проявив всю свою недюжинную настырность, ходатай добился того, что его провели к коменданту Зимнего дворца. Прокл Петрович красноречиво обрисовал его превосходительству суть дела, особенно упирая на то, "что тысячи русских воинов, идущих на вражеские пули, обречены есть хлеб с отравой", и передал пространную жалобу на князя Белосельского-Белозерского, подкрепленную свидетельствами нескольких мужественных людей. - Ваше превосходительство, можете обещать мне, что эти документы дойдут до государя императора? Речь Байбарина подействовала на коменданта, и он внушительно заверил: бумаги будут доставлены его величеству. Четыре дня ждал Прокл Петрович ответа, жил в номерах на Большой Вульфовой улице, неподалеку от Аптекарского моста. Рано утром раздался требовательный стук в дверь - Байбарин крикнул с постели: - Я раздет! - Так оденьтесь скорее! - повелительно произнес голос за дверью. Спустя пять минут в номер вошли жандармский штаб-офицер в дорогого сукна пальто с золотыми погонами, два ражих жандарма и два господина в партикулярном, одетых у превосходного портного. Штаб-офицер, видный, надменный, лет тридцати с небольшим, спросил резко, зло и презрительно: - Байбарин Прокл, сын Петров? - Он самый. К вашим услугам. - Предъявите все вещи для осмотра. "Стряпчий", в первую минуту немного растерявшийся, запальчиво потребовал: - Где основания, что это не произвол?! Офицер уставился на него вдруг побелевшими бешеными глазами: - Молча-а-ать!!! - обтянутая белой перчаткой рука сжалась в кулак. Два жандарма схватили Байбарина своими ручищами, а один из агентов бесцеремонно обыскал его. Второй принялся рыться в вещах. Прокл Петрович выворачивался как уж, всеми силами пытаясь освободиться: - Я жаловался его величеству императору! От него скрывают, но до него дойдет... Штаб-офицер усмехнулся высокомерно и ненавидяще: - Я исполняю высочайшую волю! И советую быть спокойнее - если не желаете угодить в сумасшедший дом. Слова о "высочайшей воле" подрезали ходатая. Однако он старался, несмотря ни на что, не уронить себя: - Па-а-звольте, ваше имя? Офицер сделал знак, и Байбарина повернули, держа за руки, к стене, притиснули к ней носом. Только после этого хорунжий услышал четко и гордо произнесенное: - Подполковник жандармского корпуса барон фон Траубенберг! У Байбарина забрали, за исключением паспорта, все бумаги и даже письменные принадлежности. Затем ему было сказано: - Сейчас вы отправитесь с нашим служащим на вокзал и незамедлительно покинете Санкт-Петербург! Вам оплачен проезд в вагоне второго класса до станции Тосно, - подполковник протянул железнодорожный билет. Это могло свидетельствовать, что жалоба действительно попала к царю. Прогоняя "народного стряпчего" прочь, государь сопроводил высылку поистине царственным жестом. Обида, возмущение разрывали грудь Байбарина, и он излил это в возгласе: - Почему - Тосно? Что мне делать в Тосно? - Катиться оттуда, куда будет угодно! - с холодным безразличием указал фон Траубенберг. Агент в щегольском костюме, взяв извозчика, проехал с Проклом Петровичем на Московский вокзал. В купе франтоватый господин, усаживаясь, упер в пол дорогую "палку-зонт" (модный, сделанный в виде трости футляр, надевающийся на приспособленный для этого шелковый зонтик), накрыл рукоятку ладонями и принял непроницаемо-скучающее выражение. Байбарин был вынужден притворяться таким же спокойным. По его требованию, помощник кондуктора принес ему билет до Москвы. Господин, выходя в Тосно, сказал вместо прощания: - Советую не задерживаться в Белокаменной. Езжайте домой! В Петербурге, в Москве никогда больше не показывайтесь! 19 Марат показался Юрию в то утро юношески воодушевленным. Предстояла очная ставка Сотскова с Нюшиным. В столовой НКВД завтракая с приятелем, Житоров возбужденно глянул ему в глаза: - Много бы дал, чтобы присутствовать? Но... и ради тебя не могу нарушать. Вакер вяло кивнул, подумав: "Знай, что непременно блеснешь, - нарушил бы". Томясь и подгоняя время, он занялся тем, ради чего его сюда направили: материалом для очерков "Дорогами революционного отряда". Вспоминая героизм Житора и его красногвардейцев, требовалось рассказать, какая, благодаря заботам партии и правительства, благословенная колхозная жизнь расцвела в местах, где восемнадцать лет назад беспощадно столкнулись новое и отжившее старое. x x x Марат многое связывал с этим днем. От избытка трепетного огня он едва не вскочил из-за стола, когда к нему, в специально предназначенный для допросов кабинет, привели Нюшина. Видать, в свое время это был казак большого здоровья, "дядя, что надо". Но сейчас Житоров отметил: исхудавшее лицо с землистым оттенком, глаза заморенно запали. - Пра-а-шу садиться! - проговорил ехидно, натянуто-звенящим от нетерпения голосом. Казак сел на табуретку, положив тяжелые руки на колени, тягостно смотря в пол. На остриженном под "нулевку" черепе белели два шрама: вероятно, следы клинка. - Расскажите, как вы решили вернуться на родину! Нюшин не поднял глаз: - Много раз рассказывал, гражданин начальник. Все у ваших записано. - Голос захирел в покорности. - А вы лично мне расскажите. Уж уважьте! - Марат подчеркнуто говорил "вы", играя издевательски-любезной интонацией. Арестованный сказал с тоской: - Никому не дай Бог по чужбинам странничать, быть бездомным и для людей чужим. Всяко натерпелся. Конечно, мечтал про родину, думал... А тут ваши послы сагитировали, обещали... - Дальше пока не будем! - прервал Житоров. - Остановимся на ваших словах, что всегда вы желали на родину. Было? - А как иначе? - Тогда почему вы на родине, в станице Изобильной, носа не показали, а хотели затеряться в Ташкенте? Нюшин не глядел на начальника. Молчал. - Боялись?! - в крике выразилась высшая степень злорадства. Пригнув придавленно голову, арестованный стал объяснять: - Мать умерла еще в германскую войну, отца убили ваши в девятнадцатом... Два брата были со мной у Дутова - убиты в боях. К кому мне ехать-то в Изобильную? - У вас сестра имеется, - напомнил Марат; он не сказал, что сестра Савелия и ее "кулацкая" семья были отправлены в тридцать первом году к низовьям реки Лены. Нюшин ответил со старанием передать искренность: сестра, по его предположению, должна быть замужем за советским; зачем же ему, бывшему белогвардейцу, бросать на нее тень своим появлением? Житоров подпустил в крик бешенство нападения: - Не вра-а-ть!!! Ты боялся - в Изобильной тебе припомнят эпизод... как ты, вместе с другими, предательски напал на отряд Житора! Внезапно арестант тоже закричал, и неожиданно громко: - Не участник я ни сном, ни духом! Марат едко рассмеялся. - Сотсков Аристарх повинился, все нам раскрыл. О тебе - тоже! Казак был обреченно нем. Наконец медленно, будто в сомнении - говорить или нет, - произнес: - Обо мне он может одно сказать: оно вам и так известно. Да, был я у Дутова, воевал с вашими. Житоров отрицательно помотал головой: - Нет-нет, не это! Сотсков раскрыл, как ваша банда тайно готовилась напасть на отряд... как ты добивал раненых... - Не было этого! - теперь Нюшин смотрел противнику в глаза. - Зазря на пушку берете. Тот, сидя, с необычайной быстротой пристукивал сапогом по полу. - Чернуху налил на тебя?! - и как бы изумленно выпучил глаза. - Значит... - продолжил в остром волнении, словно ухватывая догадку, - сам он был среди напавших? Убивал?! Что же ты молчишь о нем - могилу себе роешь? Чтобы его спасти? Арестант как-то весь потемнел. - Зря вы, гражданин начальник. То, что про Сотскова сказали, я про него не знаю! Марат, жгуче подброшенный порывом, взлетел с места: - Шаликин! Лейтенант Шаликин и двое конвоиров ввели в кабинет Сотскова. Тот, сделав два шага, увидел земляка и оцепенело остановился. Нюшин смиренно произнес: - Вот, привел Бог свидеться. Аристарх ответил опустошенно: - Здравствуй, Савелий. Помоги нам Бог! Сотскова толкнули в спину: - Ну-ну-у!! На середину кабинета передвинули стоявший у окна небольшой стол. Арестантам было приказано сесть за него друг против друга. У каждого за спиной встал чекист. Житоров подошел сбоку к Нюшину, а руку протянул к лицу Сотскова, защемил у того нижнюю губу большим и указательным пальцами. Аристарх не шелохнулся. - Что же ты мою руку не отведешь? - Марат улыбался улыбкой неумолимо-лютого вдохновения и, не выпуская губу арестанта, повернув лицо к Нюшину, прошептал одержимо-убеждающе: - Гляди! Он говорит, ты причастен к гибели отряда. Сотсков пытался возражать - его тянули и дергали за губу. Он, не смея с силой схватить, взял обеими руками руку чекиста, однако тренированные железные пальцы не разжимались. Будто из-под спуда вырвался мучительно-упрекающий голос Нюшина: - Пустите его, гражданин начальник, пусть он мне в лицо скажет! - Скажи! Скажи ему! - Житоров, выпустив губу Сотскова, без взмаха ударил его кулаком по носу. Скрежетнувший болью вскрик, казалось, родился где-то рядом с человеком, что залился кровью помертвело-беззвучно. Кровь бежала из носа, струилась изо рта: нижняя губа полуотодранно отвисала страшным комком. Сплевывая, не утираясь, Аристарх одеревенело, не двигая ртом, выговорил: - Нет ни одного мово слова... против тебя, Савелий. Марат, клоня торс вперед, бросил над столом руку - в правое подглазье Сотскову. Конвоир у того за спиной не дал ему упасть, схватил за уши. Избитый прохрипел Нюшину: - Показываю лишь правду: в Буранной ты был! Житоров метнулся к своему столу, рванул дверцу тумбы, выхватил стальную трубку, на которую был натянут резиновый шланг. - Выручаешь подельника? Заботишься? - плеснул глумливой злобой в окровавленного. - Так пусть будет ему хорошо-оо! - повернулся к Нюшину, сплеча рубнул его трубкой по скуле. Казак качнулся в сторону и усидел на табуретке. Марат странно, словно собираясь что-то съесть, приоткрыл рот, на побелевших щеках резко выделились розовые пятна. Савелий не пытался прикрыть голову руками - после пятого или шестого удара повалился боком на пол. Житоров самозабвенно наотмашь бил и бил его трубкой... 20 Вечером у начальника не нашлось времени встретиться с Вакером. Тот, втуне призывая сон в номере гостиницы, изнемогал от любопытства. Утром был занят сам, а когда пришел обедать в столовую НКВД, куда его пустили "как своего", Житоров не показался. За одним столом с гостем обедал оперативник из тех, с кем ездили в колхоз "Изобильный". Вакера неприятно сосало: тот видел, как ему влепили пощечину. Казалось, чекист посматривает не без презрения. Юрия развлекло появление давешнего ветхого старца с бидончиком. Чекисты принялись с живостью затейников подтрунивать над ним. - Ты свою Устинью маленько мнешь? Старик, очевидно, не понимая, кивал, покашливал. Молодой типчик сказал ему в ухо: - А девку потрогал бы? Кругом захохотали в удовольствии здоровья и силы. Дед бормотал какую-то невнятицу. Раздатчица отрезала ему хлеба, положила сверху шницель. Старик трясущимися руками протянул бидончик, иссеченное морщинами лицо тронулось радостью от слов женщины: - Сегодня у нас флотский борщ! Вакер нашел: в борщ не мешало бы добавить перца - пресноват, что непростительно для учреждения, в чьих стенах его готовили. Допив какао, он отправился в киоск за газетами. Под ногами позванивал ледок, и следовало скорее ожидать снега, чем дождя. Купив "Правду", "Известия" и пару местных газет, Юрий приметил: от здания НКВД удаляется старческая фигура в шинели. Вакеру, щедро наделенному любознательностью, не захотелось терять деда из поля зрения. Наверно, он живет где-то поблизости? Однако тот брел и брел все дальше... Юрий пару раз едва не бросил его, но мешал вопрос: что связывает это существо с грозным НКВД? Шатко ступающая фигура достигла кладбища. Пройдя старую его часть, где там и сям, на месте богатых каменных памятников, валялись кучи мусора, человек в шинели приблизился к забору. В нем оказалась калитка, старик скрылся за ней. Переждав немного, Вакер прошел в нее. Старец брел узкой тропкой, что убегала вдаль, петляя среди обширных по площади углублений. Вскоре Юрий поравнялся с одним из этих четырехугольников размерами примерно двадцать шагов на десять. "Братскую могилу не засыпали как следует!" - клюнула догадка. Он увидел впереди людей с лопатами. "Еще одну копают..." Вдали протянулась линия забора, за нею темнел лесной массив. Поодаль от могильщиков застыло несколько фигурок; журналист почувствовал - эти люди смотрят на него. Вдруг он заметил двух несущихся в сжато-молчаливом бешенстве овчарок - его чуть не кинуло бежать что есть духу назад, к калитке... мозг подсказал: собаки настигнут раньше. Пистолет (Марат возвратил его после поездки) от греха подальше был засунут на дно чемодана, и сейчас Вакер смертельно обессилел в ужасе. Первой к нему мчалась овчарка с черными лбом, спиной и с песочной грудью. Он не помня себя прижал руки в перчатках к паху: - А-а-ааа!!! Издали донеслись голоса: окликали собак. Если окрики и повлияли, то лишь отчасти. Пес рванул клыками полу реглана и, оказавшись за спиной человека, остервенело взрычал. Вторая овчарка в шаге от Вакера (он уже видел, как она прыгнула и сейчас вцепится в горло) припала к земле, не прыгнув, беснуясь в хрипатом захлебистом лае. Подходили люди - без энтузиазма урезонивали собак. Мужчина в демисезонном пальто, в галифе, в сапогах угрожающе спросил Юрия: - Что ищете? - Уберите ваших зверюг... Я журналист из Москвы! Меня чуть не разорвали... - Документы! - обрезал мужчина. Удостоверение едва не выпало из дрожащей руки Вакера. Его повели к видневшемуся забору. Овчарок взяли на поводки, но они не переставали рваться к нему, он то и дело нервно отскакивал. Улучив момент, обратился к человеку в галифе: - Видите ли, я лично знаком с товарищем Житоровым, с Маратом Зиновьевичем... Мужчина ковырнул его взглядом. Журналист постарался улыбнуться по-свойски: - Марат Зиновьевич не похвалит, что меня волкодавами травят... Ответа не последовало. Вышли за забор. Юрий увидел справа косенькую сколоченную из горбылей будку, над асбестовой трубой курился дымок. Дверь будки отпирал дед в шинели, к этому времени добравшийся сюда. Слева подальше десятка три рабочих в черных бушлатах спиливали сосны, расчищая площадку. На воз, запряженный неказистой лошадкой, грузили обрубленные сучья. Тарахтел мотором полуторатонный грузовичок. Рядом стоял "черный ворон". Люди, что задержали журналиста, отошли к машине, уведя, на радость ему, собак. Он понимал, что пока еще не отпущен восвояси. Привлекая к себе внимание, помахал рукой и, крикнув: - Я погреюсь! - направился к будке. Знакомая фигура склонилась возле печурки, в которой догорали угли. Старец положил на них пару чурок и только тогда повернулся к вошедшему. Тот сказал с деланной приподнятостью: - Вот, дорогой товарищ, зашел к вам в тепло! - глядя на деда, гость чувствовал, что почти оправился от передряги: сейчас он расколет "загадочную личность". Старик уселся на самодельную скамейку; напротив стояла такая же. Поперхав, проговорил надтреснутым голосом: - Чего... в ногах правды нет. Юрий понял, что его пригласили сесть. - Спасибо, товарищ! А и разбаловался народ! средь бела дня бревна воруют? Нагнали оперов с волкодавами! Что ж ты сам-то плохо сторожишь? - говоря, заметил: глаза деда в мешках и складках не потеряли живости. Старик сказал одобрительно: - Хорошее на тебе пальто! Кожа свиная? - Верблюжья! - Вакер с сожалением смотрел на полу: в ней зияли отверстия от клыков пса. Подумалось - а у собеседника-то, вопреки дряхлому виду, мозги еще не сгнили. Тот молчал, и гость повторил шутливо: отчего же эдакий матерый, закаленный зверолов сторожит никудышно? Не слышишь, понятно... В голове Юрия билось: "Расстреливают пачками, поди, ежесуточно! Зарывать не успевают. А этот отгоняет от мертвецов бродячих собак - чтобы человечьи обглоданные руки на дороге не валялись". Гость попробовал окольный подходец: - Кто ж, когда тебя не было, печку топил? На этот вопрос дед отвечал охотно: - Устя, баба моя! Придет, затопит - и ушла на жизнь добывать! Молодая, быстрая. Я ей грю: ешь, чего надо жевать, а хлебово мне оставляй. На что тебе жидкость? Она - не-е! весь приварок съедает. Журналист нашел занимательными и слова "молодая, быстрая", и всю характеристику, загорелся слушать дальше, но в будку вошел давешний мужчина в галифе. - Об чем разговор? - ощупывал острым, подозрительным взглядом лица беседующих. - Я грю, Устя как станет хлебать... - Э-ээ! - опер махнул на деда рукой: знаем, мол! а Вакеру сделал знак выйти наружу. - Сейчас полуторка пойдет в управление - на ней поедете. Там разберутся. x x x Грузовик не остановился на улице, а въехал во двор учреждения; глухие металлические ворота тут же закрылись. Юрий вылез из кабины - выпрыгнувшие из кузова оперативники повели его в двухэтажную с мощными стенами пристройку, что тянулась от главного здания. Сошли в полуподвальную комнату: стены на высоту человеческого роста были свежевыкрашены масляной кофейного цвета краской. На треножнике стоял цветочный, ведра на два земли, вазон, откуда, видимо, давно вырвали высохший цветок; окаменевшую, в трещинах, землю усыпали окурки. Вакер увидел открытую в другое помещение дверь: там на раскладушке кто-то спал, укрывшись казенным, без пододеяльника, одеялом. Из другой двери появился Шаликин - он выглядел измотанным, однако рассмеялся дежурно-дружелюбным смехом: - Быстры вы, журналисты, быстры-ыы! Опять с вами трудность! - с видом несерьезности пожимал руку Юрию, который, в свою очередь, кивал и смеялся - отметив это "опять". - Товарищ Житоров просит вас подождать его. Ну... до встречи! - и Шаликин увел с собой парней, что привезли Вакера. Они скоро вернулись: двое зашагали к выходу, а один забежал на минуту в помещение, где стояла раскладушка. Там в глубине уселся на стул дядька в гимнастерке, закурил и принялся, углубясь в занятие, пускать ртом колечки дыма. Вакер понимал, что это - ненавязчивое, косвенное наблюдение. Он с фамильярной беспечностью прохаживался перед окном, чей нижний край приходился вровень с асфальтовым покрытием двора; снаружи окно прикрывала литая решетка. Думалось: из-за своего происхождения, из-за того что дед по матери - видная кремлевская шишка, Марат всегда был агрессивно-самоуверенным, чванливым. Их студенческую пору озарял знаменательный эпизод. Марат отбил у друга красавицу, которая приняла во внимание, из какой семьи Житоров. Вакеру пришлось удовлетвориться ее подружкой - смазливенькой, тогда как та была неотразимо "изюмистой". Черное чувство давало себя знать, и однажды он не совладал с ним и расписал своей девушке: друг якобы рассказывает ему про все "штучки", какие они с возлюбленной выделывают... Девушка передала подруге, и, когда Юрий вечером входил в подъезд общежития, навстречу шагнул поджидавший приятель: ни слова не обронив, двинул правой в челюсть (занятия спортом не пропали зря). Он помог оглушенному Вакеру подняться и стукнул повторно - правда, уже вполсилы. Следовало ожидать продолжения - и Юрий стал униженно извиняться, после чего дружба возобновилась: перейдя в стадию своеобразной закоренелости. Положению Житорова он завидовал "опосредованно и условно". Юрия прельщало прилюдное сияние писательской роли, а Марат, при всем его значении и влиянии, сверкать на публике не мог. Но хотел бы, ибо, с таким самомнением, вероятно ли - не желать всеобщего поклонения? И он в угаре голодающего тщеславия силится вознести как можно выше свой транспарантик "Я служу!" - безудержно ретиво размахивая топором. Вакер в то время, в 1936-м, не знал всех интимных особенностей, расчетов, темных ходов сталинского творчества и полагал, что железная метла метет не вовсе безвинных. Сажают и расстреливают, рисовалось ему, трепачей, разносящих слухи "с душком", рассказчиков анекдотов, прочую подобную "массовку", которой - как он себе объяснял - "в качестве упреждающего примера и из потребности серьезного стиля" пришивают обвинения в контрреволюционных заговорах и даже в терроризме. Но и здесь немыслимо без "рамок", которые, подозревал Юрий, Марат испытывает на прочность, самоупоенно позволяя себе то, что запрещено. 21 "Запрещено ездить в обе столицы!.." - Прокл Петрович хмыкал, стараясь обмануть себя, что случившееся "смешно, ибо карикатурно-дико!", однако настроение держалось скверноватое. Хотелось скорее рассказать о происшедшем Калинчину, дабы друг убедился: ходатай сделал все возможное. "Но когда за Белосельских-Белозерских встают горой Траубенберги, встают "фоны", можно утешаться лишь мудростью вопроса: кому на Руси жить хорошо?". Слова эти так и засели в голове Байбарина - началом взволнованного рассуждения. Из Москвы он отправил Калинчину телеграмму, уведомляя о часе приезда в Оренбург. По пути выходил на станциях за газетами - чтобы с недобрым, щемящим удовлетворением находить в них немецкие фамилии. Хорунжий сейчас походил на героя тургеневского романа "Новь" Маркелова, который, подав в отставку по неприятности с командиром немцем, возненавидел немцев, "особенно русских немцев" (за что, напомним, был наказан: страстно любимая им девушка "изменила ему самым бесцеремонным образом и вышла за адъютанта - тоже из немцев"). Проклу Петровичу вспомнился в новом, резком освещении эпизод, относящийся к его отрочеству в Риге. Отец рассказал, как расспрашивал помещика-немца о передовом, о наиболее полезном в хозяйстве, и того заняла причина столь горячего интереса. "Надо перенести это в Россию", - объяснил отец, на что немец ответил назидательно: "Только пусто тратить время с русским работником. Ему надо обещать водку, показать водку и следить, чтобы сделал работу хорошо. Тогда дать водку. Ничего другое не поможет". Память сохранила и другие блестки сего рода откровений. В пору службы привелось увидеть генерал-губернатора Туркестана фон Кауфмана. Тот держал себя царьком, его падкость на внешние почести порождала шутки, узнав о которых, фон Кауфман сказал: "Все такое необходимо, чтобы туземцы тебя слушались. Я это очень хорошо знаю по России". Прокл Петрович кипел негодованием из-за того, что и генерал-губернатор и помещик-немец не постеснялись высказать свои суждения не кому-то, а самим русским. Зная меж тем, что жена Калинчина - немка, урожденная Ярлинг, - хорунжий положил себе при встрече с другом сдерживаться и избегать выпадов в адрес немцев. Михаил Артемьевич ожидал в здании вокзала, и, хотя телеграммой он был поставлен в известность о фиаско, мрачно-нервный вид ходатая возбудил в доброй душе порыв сострадания. Как обычно бывает в подобных случаях, явилась попытка "скрасить момент". - В буфете есть свежее Калинкинское пиво! - объявил Калинчин после приветствий и объятий. - Да и перекусить необходимо - я не обедал. - Обедайте, а я посижу да порасскажу, - отвечал Байбарин, - аппетита никакого. - Ну что вы, - удрученно уговаривал приятель, - хотя бы супчику консомэ... Прокл Петрович, однако, отказался от консомэ и уступил лишь в вопросе пива. Калинчин заказал, для "подогрева" жажды, соленую брынзу с поджаренными круто посоленными сухариками в тертом чесноке. А друг уже начал рассказывать - в живых подробностях передал, как с ним обошлись в Петербурге. Михаил Артемьевич про себя пожалел, что согласился на его поездку; каких неприятностей теперь ждать? - Называется: взыскали справедливости... - недовольно сказал он. Прокл Петрович уловил его настроение и почувствовал себя задетым. - Зато убедились - какая персона оберегает лихоимцев в России и... чьими руками, - заключил он многозначительно. Полагая, что приятель отнес последнее вообще к жандармам и полиции, и помня, вместе с тем, данный себе давеча зарок, хорунжий нашел выход: - Можно назвать не одного честного немца, принесшего пользу России, - сделал он оговорку. Затем, после заминки, сказал напряженно: - Но фон Траубенберги предпочли призвание надсмотрщиков и составляют особо отличающийся легион! Калинчин подумал, как оно не ново: ругать немцев, будучи оскорбленным жандармом-немцем. Друг верно понял его молчание: - А я докажу, что не наговариваю. В девятьсот втором в Вильно была попытка Первомайской демонстрации. Губернатор фон Валь блеснул: приказал всех демонстрантов, а большинство их были студенты, перехватать и выпороть! Михаил Артемьевич, наслышанный об экзекуции, заметил хмурясь: - Прискорбно... К сообщенному хорунжим о фон Вале стоит добавить кое-что. Сечь политических заключенных уже было не принято, но фон Валь распорядился подвергать их порке в тюрьме Вильно. Нововведения губернатора снискали признание. Николай Второй назначил его товарищем (замом) министра внутренних дел и командиром Отдельного корпуса жандармов. (2) Министр фон Плеве и его заместитель вполне подходили друг другу. Весной 1902 фон Плеве приказал "прекратить поголовной поркой" вызванные голодом крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губерниях. Отряды жандармов, полиции, казаков вступали в села и секли голодающих. Прокл Петрович напомнил о факте, получившем довольно широкую огласку. Толпа голодных устремилась в Карловку, имение герцога Мекленбург-Стрелицкого, и растаскала из хранилищ картофель. Власти потребовали возвратить все до последней картофелины, но волнения продолжались. Тогда против безоружных крестьян были высланы три батальона, которые открыли огонь, несколько человек уложив наповал, а других ранив. - Меня восхитил тон газеты, - усмехнулся Байбарин, - как она славила заботу государя о собственности подданных! Правительство возместило герцогу Мекленбург-Стрелицкому все убытки, это ли, дескать, не пример? А ведь и вправду пример что ни на есть! Калинчин учтиво безмолствовал, и хорунжий заговорил о еврейском погроме в Кишиневе в 1903-м. - Осатанелые толпы вламывались в домишки еврейской бедноты и убивали всех, кто попал под руку. Грудных детей ударяли головой об угол печи. Погром длился и длился, ширился, а губернатор Раабен пальцем не шевельнул, чтобы остановить его. Жандармы, полиция, войска не собирались мешать избиению евреев. Говорят, сам Плеве и был вдохновителем резни. Михаил Артемьевич вставил: - Но это только слухи... Тема ему не нравилась, и Байбарин был бы и рад оставить ее: но как молчать о том, чему он уже нашел название рокового исторического явления? - Заботливость о немцах, увы, - не слух. Им есть отчего возгордиться. Кто тут и там на видных местах? Мы с вами читаем газеты: кто в канун войны - русский посланник в Токио? Барон фон Розен. В ближайшем к Порт-Артуру китайском городе Чифу находится консульство России - кто консул? Тидеман. Да и сам министр иностранных дел - граф Ламздорф, - Прокл Петрович, сдерживая горячность, выпил пива. - Морской министр, извольте любить и жаловать, - Федор Карлович Авелан. Тихоокеанской эскадрой в начале войны командует адмирал Старк... - Он из шведов, - заметил Калинчин. - И это многое меняет? Его, скажете, сменил русак Макаров. Ну да, пробыл в должности пять недель, погиб - и все вернулось на круги своя. Во главе эскадры - адмирал Витгефт. Позволим себе забежать вперед. Когда Витгефта убьет японский снаряд, командование кораблями в Порт-Артуре перейдет к Роберту Николаевичу Вирену. Тралением, очисткой от мин рейдов Порт-Артура будет руководить Рейценштейн, в начале войны командовавший отрядом крейсеров во Владивостоке. После того как японцы сокрушат флот, в его восстановлении отличится барон Эссен. В сухопытных войсках подобных случаев навряд ли меньше. Например, 2-й Маньчжурской армией сначала командовал Гриппенберг, которого заменили бароном Каульбарсом. Отход армии после Мукденского сражения в феврале 1905 прикрывала дивизия под началом генерал-лейтенанта Гершельмана. Каульбарса на посту командующего армией сменит барон Бильдерлинг. Военным министром в то время - Редигер. Русские войска защищаются в осажденном Порт-Артуре. Командует Стессель. На самой важной позиции под названием Высокая Гора обороной руководит генерал Ирман. Когда гарнизон будет все-таки вынужден капитулировать, хлопоты по сдаче возложат на генерала Фока. Через несколько лет отношения с Японией потеплеют, японцы воздвигнут памятник защитникам Порт-Артура - на открытие прибудет русский генерал Гернгрос. Год 1914, начало Первой мировой войны. Из шестнадцати командующих русскими армиями семеро носили немецкие фамилии и один - голландскую. Одни только прибалтийские немцы составляли четверть русского офицерства. (3) x x x Приятели заказали еще пива, и Михаил Артемьевич, воспользовавшись краткой паузой, перевел разговор на вопросы сельского хозяйства. Неподалеку от его имения раскинулась заболоченная низина: на ее кислой почве произрастали только резучие травы, несъедобные для лошадей. Калинчин посоветовал хуторянам, владельцам участка, засеять его травой, которая повытянет кислоту из почвы, - и вот в нынешнем году с угодья были получены превосходные корма... Михаил Артемьевич проводил друга до гостиницы, где тот намеревался переночевать и наутро выехать к себе в Изобильную. Прощаясь с Калинчиным и помня высказанное о немцах, хорунжий не без смущения попросил передать "наисердечный поклон Паулине Евгеньевне". Та с улыбкой поправляла, когда ее называли "Полиной". 22 По станице распространилось смущение: "Хорунжего в Питере отклонили!" Кто говорил: когда он уезжал туда, дорогу ему перебежал заяц. Уж куда как несчастная примета! Другие толковали: "Чай, не Божий ангел - царю в окошко влететь. Как ни бился - не допустили. А родня князя и все друзья налегли гуртом. Обидели". Никто не мог измыслить, что сам царь "внахалку" выгородил князя Белосельского-Белозерского. К хорунжему пришли уважаемые казаки - с водкой. - Мы нынче, Петрович, не за делом, а по-душевному. С утра Зиновий-синичник на дворе: синичкин праздник! Запамятовал? Считалось: в этот день ноября слетаются к жилью из леса синицы, щеглы, снегири, свиристели и прочие птицы-зимнички. Байбарин принял от Панкрата Нюшина большой короб с вырезанными из липы птичьими кормушками: подвешивать их на деревья в саду. С радушной возбужденностью начав застолье, Прокл Петрович вдруг в гвоздящем самоедстве сказал: - Наделала синица славы, а моря не зажгла. Стало слышно, как дышат степенно задумавшиеся станичники, оставив на некоторое время выпивку и кушанья. Владелец двухсот голов скота, обычно нелюдимый, даже к близкой родне черствый Никодим Лукахин обиженно, словно за себя вступаясь, воскликнул: - Ну-ну! Не с корову синица, да голосок востер! Общество за столом одобрило, и перед хозяином развили убеждение: его голос есть местное достояние подороже коровьих стад. В стаканы журчала смирновка, челюсти перемалывали тушеную воловью грудинку и сладкую жареную поросятину. Прокл Петрович не урезал себя и, когда пел со всеми казачьи песни, ощущал действительную растроганность, а не самопринуждение к ней. Поздно вечером проводив народ, который из-за гололеда двигался бережно (то и дело кто-нибудь остерегал: "А здесь, гляди, ужас как скользко!"), он встал у ворот на улице. Справа и слева блестел, уплывая в полутьму, легший на землю смугло-серебристый слой. Луна бесконечно высоко над обрывками туч то ли стояла, то ли неслась в надменной небрежности. Прокл Петрович, памятью увлеченный в Библию, отдался сентиментальным наитиям: к нему, обиженному высокой гордящейся волей, привело людей прочное чувство, и чувство это - та самая Любовь, которая пребудет вовеки. На миг показалось даже, что, может, царь и правительство на то и господствуют спесиво, дабы их заботами росла Любовь. x x x Около двух месяцев спустя узналось о побоище, учиненном перед Зимним дворцом 9 января. Прокл Петрович как раз разбирал российскую историю, словно ревизор - бухгалтерские отчеты. Когда-то, живя холостым, он предавался чтению: романы о благородстве, о страданиях, переносимых стоически, о бунтах против невзрачной повседневности погружали его в состояние изменчиво-безымянного опьянения, когда в груди струнила то ли болезненная, то ли сладкая судорога. Позже всевластие крестьянских забот отняло эти часы самоуглубления. Но по мере того как хозяйство делалось доходнее и стало возможным привлекать наемных работников, появлялось и время для полузабытых интересов. Умственные поиски Прокла Петровича получили характер усиленно упрямого правдолюбия. Он со стыдливо-иронической гордостью представлял прадеда, чей образ запечатлело семейное предание. То был яицкий казак, который родился в год Пугачевского восстания, не ел ни мяса, ни рыбы, не пил ничего, кроме воды, временами носил власяницу, вериги и проповедовал по родне и соседям о "Воинстве Правды и Благодати". Не исключено, что доля его тоскующей крови в жилах хорунжего и побуждала того к незаурядному. А как иначе назвать свершившееся? Прокл Петрович разглядел в отечественной истории плутовски замалчиваемый обман. 23 Сходив по щиплющему морозу к заутрене, он приказал запрягать, запахнул на себе поверх полушубка тулуп до пят и повалился в сани. Полозья полосовали в степи нежный пух снегов - Байбарин несся к другу Калинчину; хороня лицо в лохматый воротник, видел плотные серые, прибеленные поверху островки рощ, что, казалось, тихо плыли по сахарному полю. Невдалеке из-за заснеженной скирды взмыл степной орел холзан, в какие-то мгновения поднялся далеко ввысь; теперь он виделся кратенькой черточкой - и, однако же, величественно парил в молочной стуже неба. Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости. Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками. - Имею известия из невеселых... - начал он со странным удовлетворением и поя