зывал у книготорговцев нужные издания, занимался в библиотеках. Он стал разворачивать перед зятем свое понимание Февраля и его последствий - "прорвавшегося народного возмущения чуждым, искусственно насажденным порядком". Рассуждая, доказывая, Байбарин напоминал о том, что сообщали историки, высказывали писатели. Однако он был лишен возможности узнать немало того, что подкрепило бы его точку зрения, и мы придем на помощь нашему герою. Читатель наверняка встретит кое-что знакомое, и мы просим нам это простить: знакомо-то оно знакомо - но в более или менее устоявшемся освещении. Почему бы не примерить иной взгляд? 45 Оправдан ли риск вызвать приговор: это отступление, добавляясь к тем, что уже были, "окончательно убивает" действие? Допустимо ли - уже слышим мы раздраженное - так "нашпиговывать" роман историческими справками, публицистикой, пояснениями "лекционного характера"? В то время, когда хочется знать, что было с героями дальше, все это отвлекает, мешает и в итоге отбивает интерес к чтению. Да, но если без добавляемых фактов нельзя оценить то, что думают и что делают герои? Если оно не может не проситься на свет: все отличающее главного героя, хорунжего, от людей его эпохи? Убеждения, которые ведут его этим, а не иным путем, требуют и рассказа о том, на чем они зиждятся. Точно так же, как, сказав о зажженном ночью фонаре, надобно упомянуть и о предметах, выхваченных его светом из тьмы. Не менее уместно и знание, взял ли путник с собою в дорогу запас съестного? Или нет - но зато он несет соль, без которой живут в тоске многие, имеющие вдосталь муки и картофеля... Итак мы продолжаем разговор о той соли, которая разъест заблуждения относительно прошлого - откуда не удалить камень преткновения: эрцгерцог Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп занял российский трон в качестве Петра Третьего Романова. Императрица Елизавета, которой он наследовал, не имела детей, эрцгерцог же был сыном ее умершей сестры. Сестры Анны, которая вместе с отцом Карла Петера Ульриха эрцгерцогом Фердинандом отказалась, под присягой, за себя и за свое потомство от всяких притязаний на российский престол. Такова была воля Петра Первого. Елизавета нарушила ее, назначив Карла Петера Ульриха своим наследником, - превратила в ничто присягу. Это обстоятельство, как и то, что он не родился Романовым и был привезен из-за границы, делало его весьма зависимым от российской верхушки, а если шире - дворянства. Оно, составляя офицерский корпус, являлось костяком вооруженных сил, и его настроение могло многое определить. Исстари дворянство несло государственную повинность: оно должно было служить - и именно поэтому владело крестьянами. Целесообразность крепостного права состояла в том, что крепостные содержали дворянина, дабы он мог исправно служить государству. Не только на мужике, но и на барине лежала обязанность и тяжелая. Освобождение от нее дворян - ход, само собой разумеющийся для "правителя со стороны", чье положение в одном немаловажном пункте условно и вообще зыбковато. Правда, как мы знаем из исторических работ, монарх был туг на соображение, но имелись же советники. Скорее всего, по подсказке немцев его окружения и заинтересованных русских (Ключевский говорит о Воронцовых, Шуваловых "и других, которые, спасая свое положение" при троне, "хотели царскими милостями упрочить популярность императора"), Петр Третий - не минуло и двух месяцев после его вступления на престол - издал Манифест о вольности дворянства. Всем служащим даровалось право уходить в отставку и, по-прежнему владея землей и крестьянами, вести частную жизнь. Дворянин теперь даже мог уехать за границу и, по своему выбору, поступить на иностранную службу - русские же мужики оставались его собственностью, трудясь на него. Екатерина Вторая, свергнув супруга с помощью русских вельмож, еще более него нуждалась в расположении господствовавшего в России сословия. Политика его ублаготворения и отход от старорусских традиций продолжились. Жалованная грамота дворянству закрепила освобождение дворян от военной и гражданской службы, от податей, телесных наказаний, провозглашала их право полной собственности на землю, недра, воды, леса - на все, что есть в имении. Подтверждалось исключительное право дворян на владение населенной землей. Еще Екатерина предоставила помещикам власть уже не только ссылать своих крестьян в Сибирь, но и "за дерзости" отправлять в кандалах на каторгу - не уведомляя судью, в чем состояла "дерзость". Кроме того, помещик теперь мог во всякое время, не дожидаясь рекрутского набора, отдать крестьянина в солдаты. И это все - в придачу к давно имевшемуся праву сечь крепостных. Указом Екатерины крестьянам отныне запрещалось жаловаться на господ, а если кто "дерзнет", того следовало наказывать кнутом. Екатерина не упускала и другие способы утвердиться на захваченном троне. В то время довольно еще значительная доля крестьянства жила на государственных землях и оставалась незакрепощенной. Императрица принялась нарезать из этого резерва имения и, обращая свободных людей в рабов, раздаривать тем, в ком была заинтересована: русским вельможам-любимцам, ну и, конечно, гостям, которых влекла Россия. За тридцать шесть лет царствования Екатерина раздала в частное владение около миллиона душ. Сын ее Павел, своей матери не любивший, что иное, а эту ее практику продолжил с размахом. За четыре года правления он раздарил более полумиллиона крестьян - "скоровременно и безрассудно", как с землей, так и отбирая у них земли "даже из-под пашен и огородов" (Державин). Но уже и ранее того Екатерина Вторая сделала крепостное право таким нещадным, каким оно не было до воцарения фон Гольштейн-Готторпов, хотя начало ужесточаться еще при господстве временщика Бирона в правление Анны Иоанновны - правление, которое историки именуют периодом "немецкого засилья" (словно бы позднее такового уже не бывало). Полагая, что спина русского мужика не должна быть в разлуке с плеткой, Екатерина оказалась безупречной немкой в ее сочувствии собственному народу, хорошо знающему, что такое безземелье. Благодаря ей многие германские жители, которым, как и их потомкам, судьба судила мыкаться в нищете, превратились чудесным образом в российских землевладельцев. Было бы странно, если бы немец осуждал за это Екатерину, и мы решительно возражаем против попыток приписать нам что-либо подобное. Отражая сделанное императрицей, мы всего лишь не исключаем, что русский читатель может иметь свой взгляд на ее деяния... Начиная с декабря 1762, посланцы русского правительства стали частенько появляться на площадях германских городов. Барабанным боем созывалась публика, и ей зачитывали манифесты с приглашением в Россию. Они начинались словами о том, что императрица дарует переселенцам "материнское благословение" и берет их под покровительство. Приглашенным предоставлялась полная свобода вероисповедания. Они могли выбирать из перечисляемых местностей ту, где желали бы поселиться, и наделялись изумительным для России правом: самостоятельно управлять своими поселениями. Каждая семья получала в полное владение тридцать десятин земли: бесплатно, с правом передачи по наследству, но без права продажи. Переселенцев ждала беспроцентная ссуда. Они освобождались от воинской и прочих повинностей, от любой государственной службы, в течение тридцати лет не платили налогов и, кроме того, десять лет могли торговать беспошлинно. Тех, кто откликался на приглашение, российские чиновники и офицеры (главным образом, с немецкими фамилиями) собирали в партии и препровождали в портовый город Любек. Здесь в январе 1764 была открыта контора переселенческой службы, которую возглавил Кристоф Генрих Шмидт. Представители русского правительства (комиссары по делам переселения) обосновались и в других германских городах. В Ульме поставил дело на широкую ногу Карл Фридрих Майснер, во Франкфурте-на-Майне - Йоганн Фациус. Русская казна безвозмездно оплачивала проезд колонистов от российской границы до места жительства. Им выдавали, помимо "кормовых денег", суммы на разнообразные мелкие надобности. Прочие издержки записывались в долг. Приезжали не на пустошь: переселенцев ожидали дома. Каждая семья, оделенная весьма крупной ссудой в двести рублей, получала по две лошади и по корове (лошадь стоила семь-девять рублей, корова - пять-семь рублей). Представители власти отвечали за обеспечение прибывших орудиями труда, семенами, предметами домашнего обихода: столами, лавками, кухонной утварью - включая ложки. В первые с начала переселения четыре года казна израсходовала на колонистов более пяти миллионов рублей серебром: огромнейшие в те времена деньги. Впоследствии часть долга переселенцы вернули, остальное было им прощено. (21) Екатерина Вторая с немецкой честностью соблюла то, что обещала. Ее материнское попечительство о приглашенных не обернулось зазывной уловкой. Не всем россиянам приятно признавать это, однако оно так: их императрица не забыла, что была германской принцессой... Нас призовут "снять с глаз шоры" и увидеть в предприятии Екатерины заботу о благе российского государства: немцы-колонисты якобы несли в страну культуру земледелия - каковую должно было перенять русское крестьянство. Домысел без доли серьезности! Трогательно "просветительская" сказка. На переселение чаще решались батраки, решались те, кто, не имея собственной земли, не имел и должных навыков хозяйствования (кстати, тогдашние мелкие германские государства не могли похвастать культурой земледелия - в отличие от Голландии, от Англии). К тому же, люди перебирались, главным образом, в степи, в края с иным, чем у них на родине, климатом, и потому им самим приходилось присматриваться: как местный народ добывает воду, копая глубокие колодцы, как возделывает поля, разводит скот. "Пусть так, но заселение края полезно государству, - не сдастся читатель из упрямых, - не через десять, не через двадцать лет - позднее, - но плоды явятся!" Не станем спорить, однако же заметим: Екатерина, в противоположность мысли: "Народ для края!" - следовала правилу: "Край для народа!" После разделов Польши к Российской империи отошли земли, на которых жило немало евреев. Для них императрица в 1796 ввела черту оседлости, дабы евреи, оставаясь там, где были, помнили: переезд в незаселенные края - не про них. x x x Разборчивость в симпатиях ни в коей мере не противоречила коренному интересу царицы: самозваная династия должна была избежать участи известных временщиков и удержаться - ради чего одних следовало приносить в жертву, а других возвеличивать. Почему служивому до того дворянскому сословию и было даровано право на праздность, на разгульное самовластие. Ключевский пишет о нередких случаях, когда барин совершенно обезземеливал своих крестьян, сажал их на ежедневную барщину, выдавая им месячное пропитание. "Крепостное русское село превращалось в негритянскую североамериканскую плантацию времен дяди Тома" (обличающий рабство роман Г.Бичер-Стоу "Хижина дяди Тома" вышел в русском переводе в 1858 приложением к журналу "Современник"). Помещик торговал крестьянами как живым товаром, не только продавая их без земли, но и отрывая от семьи. Крепостных проигрывали в карты, меняли на охотничьих собак. Тургенев в "Дворянском гнезде" упоминает, что дед его героя вешал мужиков за ребро. Между тем как ранее, при Петре Великом, считает историк Сергей Платонов, в положении главных сословий существовало, во всей силе, равновесие. Равновесие - совершенно и окончательно нарушенное Петром Третьим и Екатериной Второй. То есть, уточним, голштинской династией. В обмен на власть, на ее сохранение она превратила "крепостных ради державы" в рабов частных лиц, чье небокоптительство столь выразительно запечатлено в русской литературе, вспомним ли мы Гончарова, показавшего нам Обломовку и Илью Ильича Обломова, возьмем ли Гоголя с его Маниловым, Ноздревым, Плюшкиным... В то время когда Обломов лежал на диване, а тысячи его братьев по классу развлекались в своих имениях, освободившиеся должности занимали иностранцы, хлынувшие в Россию. Голштинский Дом был в этом прямо заинтересован, ибо не только немцы, но и шведы, французы, венгры скорее станут за фон Гольштейн-Готторпа под фамилией Романов, чем за подлинно русского претендента, если таковой наметится. x x x Своеобразно (а как же иначе?) складывались отношения Голштинского Дома с церковью. Определенный в наследники Карл Петер Ульрих, приняв православие, во время церковной службы передразнивал священника и вообще задорно щеголял пренебрежением к православным обрядам. Сделавшись самодержцем и по закону став и главой Русской Православной Церкви (а это: право назначать епископов и обер-прокурора Святейшего Синода, менять, по усмотрению, его состав), он вознамерился, сказано у С.М.Соловьева, "переменить религию нашу, к которой оказывал особое презрение". Собирался уничтожить иконы в церквях, хотел обязать священников бриться и одеваться, как пасторы у него на родине. По словам Ключевского, монарх публично дразнил русское религиозное чувство, в придворной церкви во время богослужения принимал послов, "высовывал язык священнослужителям, раз на Троицын день, когда все опустились на колени, с громким смехом вышел из церкви". Словом, слишком уж переходил за рамки и, хотя и облагодетельствовал, к своей выгоде, русское дворянство, его сменила благоразумная, дальновидная и расчетливая супруга. Она оставила в покое иконы, бороды и облачение священников, но, как и ее муж дотоле, стала с истым уважением к прямой силе возвеличивать шпагу в ущерб рясе. Петр Третий успел утеснить духовенство и имущественно - Екатерина же пошла тут гораздо дальше. Она последовательно отнимала у монастырей угодья и крестьян (отняла сотни тысяч) и награждала военачальников (не в последнюю очередь, иностранцев), фаворитов, немецких родственников, а когда митрополит Ростовский Арсений в своем послании к ней выступил против, его по ее повелению расстригли и заточили пожизненно. Екатерина закрепила запрещение Петром Третьим домовых церквей, хотя в этом было, замечает С.Платонов, "принципиальное неудобство: выходило так, как будто православный государь воздвигал гонения на церковь". По обычаю, который велся из глубокой старины, домовая церковь была всегдашней принадлежностью всякой зажиточной усадьбы, даже городского богатого двора и представляла собой отдельную маленькую избу с бедным иконостасом, деревянной утварью. Приглашался нанятый на площади на одну службу, или на одну требу, полуголодный "безместный" священник и надевал облачение из домотканого небеленого холста. Он же исповедовал и причащал немногочисленную паству, крестил младенцев, соборовал отходящих в мир иной. Чем легче было завести, читаем мы у Платонова, и чем дешевле было содержать "свою" церковь, тем сильнее и распространеннее было стремление именно к "своей" церкви. "Против этого глубоко вкоренившегося в быту стремления и встал Петр Третий". Послужила ли тому его вздорность, мелочность, как полагают историки? А если предположить, что меру ему подсказали? Недаром ее оставили в силе Екатерина и кто царил за нею... Священник "при месте", имеющий приход, был связан клятвой верности царю и обязывался нарушать тайну исповеди "во всех случаях, когда относилось ко вреду Августейшей Особе". "Безместный" же пастырь выпадал из-под постоянного надзора. Он мог разносить по домовым церквям нежелательное, ту же истину, что на престоле - немец: оттого и притеснения, и непосильные поборы. Оттого и не дают народу выбраться из нужды - тогда как немцам почет, живут они своими селами на русской земле, свободные и богатые. Голштинскому Дому было определено опасаться такого рода просветительства и ужесточать "оказенивание" религии. Религиозное чувство обрекали на угасание и показывали пример: относиться всерьез к чувствам рабов, лишенных даже права пожаловаться? Сергей Аксаков в "Семейной хронике" рассказывает, как в екатерининские времена помещик, переселяя крепостных, оторвал их от церкви, в которой они крестились и венчались. Они, читаем, обливались "горькими слезьми" - им предстояло жить в местах, "где, по отдаленности церквей, надо было и умирать без исповеди и новорожденным младенцам долго оставаться некрещеными". Крестьянам это "казалось делом страшным!.." Вот тут-то бы и спасла своя домовая церковь! Что церковь "казенная" была не совсем своей, показывает Толстой в "Хаджи-Мурате" (это уже правление Николая Первого). Солдат Авдеев умирает от раны в крепости (заметим, она не осаждена, в ней течет обыденная армейская жизнь) - а полкового священника возле умирающего нет. Пришли друзья-солдаты, и Авдеев произносит фразу замечательной смысловой нагрузки: "Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду". Толстой добавляет деталь, столь же заостренно-глубокую: "Ему дали свечу в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придержали... фельдшер приложил ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился". Вот так - без исповеди! без слова Божьего. Зато семье отписали, что солдат погиб, "защищая царя, отечество и веру православную". x x x Монархи-голштинцы в роли ревнителей православия - пикантно?.. Если Петр Третий хотел обязать священников бриться и одеваться, как пасторы у него на родине, и вознамерился "переменить религию нашу", то его сын (22) Павел Первый стал гроссмейстером католического Мальтийского ордена. Александр Первый, будучи наследником, имел в духовниках православного протоирея, который действительно брился - одеваясь, правда, не как пасторы: он предпочитал носить светское платье. Александр, заняв престол и в письме делясь с другом мечтой поселиться на берегу Рейна, молился то католическому Богу, то протестантскому. Он пригласил немецкую баронессу Крюденер проповедовать в России иллюминатство, осуждаемое православным духовенством; правда, впоследствии к иллюминатству охладел. Обладая характером мистического склада, Александр, между прочим, не оставлял без внимания и земные средства, призванные к охранению его власти: ту же тайную полицию. Название ее было: Особая канцелярия министерства внутренних дел, она имела свою сеть в гвардии и армии. Возглавлял канцелярию фон Фок, непосредственно за дела отвечал Густав Фогель. При Николае Первом важной фигурой на поприще, о котором речь, стал граф Бенкендорф, предложивший еще основательнее следить за состоянием общества, поощряя доносы, перлюстрируя частные письма. Царь сделал его руководителем преобразованного ведомства, которое было названо 3-м отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Бенкендорф отличился тем, что поставил под пристальное наблюдение печать, литературу, образование, ужесточил цензуру. Его правой рукой стал Дубельт, по чьему личному приказу был установлен тайный надзор за Пушкиным, Некрасовым и другими литераторами. Не жалея денег на охранительные меры, сделав, кстати, небогатого Дубельта весьма состоятельным господином, Николай Первый настолько верил в возможности полиции, что одного из ее чиновников назначил профессором Харьковского университета. Император посчитал нужным покончить с традицией Петра Первого, запретив российским студентам учиться за границей. А как пройти мимо такого эпизода, добавляющего еще одну черточку к портрету царя Николая? Лев Толстой пишет, как царь распорядился перевести несколько тысяч государственных крестьян в свои удельные, и об этом сообщила газета. Монарх тут же велел отдать редактора в солдаты. Служба же, богатая розгами и мордобоем, длилась двадцать пять лет. Заговорив о солдатчине, упомянем, что Николай Первый ввел для евреев натуральную рекрутскую повинность: в солдаты забирали еврейских детей, начиная с восьми-девятилетнего возраста. Герцен в "Былом и думах" описывает встречу в ненастный холодный день с толпой этих новобранцев, о которых командовавший ими офицер сказал: "Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена - гоним в Казань (выделено Герценом)... беда и только, треть оставили на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, - прибавил он". Герцен передает свои впечатления: "Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал - бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет... Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст. Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого океана, шли в могилу". Автор "Былого и дум", рассказавший и о многом еще, характерном для тридцатилетнего правления этого монарха, замечает: "Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чем не бывало, никем не замеченные, потерянные за страшной далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой". К этим словам весьма идет эпитафия, которой отозвался на смерть царя Тютчев - а он был не только поэтом, но и государственным деятелем. Эпитафию переписывали тайком, и начиналась она строкой: "Не Богу не служил ты, не России..." Совсем с иными чувствами восприняли кончину Николая Первого, монарха, который доверял лишь двоим людям - Бенкендорфу и прусскому послу фон Рохову, - в Германии. Берлинские газеты писали: "Умер наш император". (23) Унаследовавший трон Александр Второй, вспоминает фрейлина его супруги, дочь Тютчева Анна Аксакова, "смотрел на русское платье как на неуместное проявление вольнолюбия". Среди многого, что осталось в литературе о его правлении, приметим: принижение, "оказенивание" православия оборачивалось тем, что в конце шестидесятых, начале семидесятых годов (XIX век) сокращалось число приходов, в некоторых селах закрывались церкви. Сын этого монарха Александр Третий "не усмотрел тревожного омертвления в состоянии православной церкви, не дал импульса к оживлению церковного организма, не протянул помощи униженным сельским священникам в их бедственном положении, оставил церковь - а с ней и народное православие - в тяжелом кризисе, хотя еще не всем ясном тогда" (Солженицын). Но ведь и то сказать: почему он должен был поступить иначе? Любя заявлять о своей "истой русскости", он, еще будучи наследником, вступил в Копенгагене под руководством датского короля, будущего тестя, в масонское Всемирное братство. Датский король позднее заботился о ложе мартинистов "Звезда и крест", открытой в Петергофе уже с соизволения Николая Второго. Царя приняли в ложу, и для него вызывали дух его отца. Об увлечении Николая Второго спиритизмом написано достаточно; напомним только, что вызывание духов, занятия магией осуждаются православием как тяжкий грех. Зато какую последовательность явили Гольштейн-Готторпы в гонениях на старообрядчество, сохранявшее силу веры, укорененность в национальное! Лесков в "Соборянах" описывает, что - в просвещенном девятнадцатом веке - доводилось выносить старообрядцам, которых тщились принудить к отречению от веры. О событии в царствование Александра Второго рассказывает Гиляровский: когда войска и полиция стали врываться в скит, старообрядцы, запершись в особой избе, сожгли себя, как их единоверцы во времена Аввакума. И еще факт. Епископ официальной церкви Мефодий причастил умирающего старообрядца. Так вот, Николай Второй - который и в ложе мартинистов членствовал, и питал пристрастие к магии и колдовству - счел поступок епископа грехом, не заслуживающим снисхождения. Мефодия заковали в кандалы и погнали в Сибирь, но ему было семьдесят восемь лет, одолеть путь пешком он не мог. Тогда его водрузили на лошадь и привязали к ней; но все равно достичь места ссылки ему не довелось, он умер в дороге. Старообрядцев не допускали к государственной службе, чего никак не скажешь о католиках, лютеранах, кальвинистах, лицах англиканского вероисповедания. Примечательно или не очень, но в России до 1833 года роль национального гимна выполнял английский гимн "God, save the king" ("Боже, храни короля"), написанный, по заказу англичан, немецким композитором Генделем. (24) В Отечественную войну с ее Бородином национальный гимн - английский! И какая уж несообразность в том, что упоминавшийся Карл Роберт фон Нессельроде-Эресгофен, с 1816 по 1856 - министр иностранных дел (с 1845 - еще и госканцлер), не научился говорить по-русски? (Кстати, последний российский император Николай Второй и тот говорил по-русски с акцентом). Однако не столь просто расстаться с Нессельроде - уж больно любопытны его фигура и удавшаяся карьера. Происходя из германского графского рода, принадлежа к англиканской церкви, он учился в гимназии в Берлине и позднее поступил на русскую службу. По воспоминаниям князя П.В.Долгорукова, он "был отменно способным к ведению обыденных, мелких дипломатических переговоров. Но зато высшие государственные соображения были ему вовсе чужды... его страстью были три вещи: вкусный стол, цветы и деньги". Он так чтил австрийского канцлера Меттерниха, находился под столь сильным его влиянием, что Долгоруков написал о нем (о Нессельроде): "Этот австрийский министр русских иностранных дел". Долгоруков отмечает, что Нессельроде "не любил русских и считал их ни к чему не способными, зато боготворил немцев". Таков деятель, что сорок лет (при Александре Первом и Николае Первом) ведал внешней политикой России. Семидесяти шести лет уволенный в отставку, он умер в восемьдесят два года - возглавляя Комитет финансов и оставаясь членом Государственного совета. Нессельроде Карл Роберт (для русских он был Карлом Васильевичем) владел землями и крепостными крестьянами в разных краях империи (имел 5373 души; в частности, 274 души - в Оренбургской губернии). Он удостоился всех высших российских орденов и похоронен на лютеранском кладбище. Коли мы коснулись владения русским языком, скажем, как свободно им пользовался, к примеру, Петр Андреевич Клейнмихель, ставший главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями империи. Когда он слышал имя министра финансов Вронченко, то сразу же заявлял: "Скотина!" Статского советника Игнатова называл так же: "Позвать сюда скотину Игнатова!" Клейнмихель, до того никогда не видавший ни паровоза, ни вагона, был назначен Николаем Первым руководить строительством железной дороги между Петербургом и Москвой, благодаря чему нашел свое место в поэме Некрасова "Железная дорога". У Анны Аксаковой (Тютчевой) читаем: "Клейнмихель вызывает всеобщую ненависть, ему приписывают большую часть наших неудач, благодаря ему у нас нет ни шоссейных, ни железных дорог и в этой области администрации совершаются невероятные злоупотребления и хищения". Клейнмихель не раз уличался в "расточительстве" казенных денег, которые, были случаи, "неизвестно куда девались". Только на содержание занимаемого им дома он получал из средств своего ведомства от ста пятидесяти до двухсот тысяч рублей ежегодно. (Вспомним, помещик Илья Ильич Обломов считался небедным при доходе восемь тысяч рублей в год). Заимев девять тысяч четыреста крепостных душ, беспрестанно украшая дом новой мебелью за счет казны, Клейнмихель не давал из ее средств ста рублей семье несчастного мелкого чиновника, которого не на что было похоронить. Этот деятель, возведенный Николаем Первым в графское достоинство, тоже получил все высшие российские ордена, включая орден Св. Апостола Андрея Первозванного с бриллиантовыми знаками. x x x Можно перечислять и перечислять сановников, схожих с Нессельроде и Клейнмихелем в том, чем они столь привлекали фон Гольштейн-Готторпов, но мы лишь окинем взглядом кое-что из встречающегося о немцах в русской литературе. Для начала подходит цитата из Мамина-Сибиряка: "Красный короткий затылок и точно обрубленное лицо, с тупым и нахальным взглядом, выдавали в Майзеле кровного "русского немца", которыми кишмя кишит наше любезное отечество". Помня о подчеркнутой распространенности типа, взглянем на отдельные портреты. В рассказе Толстого "Божеское и человеческое", основанном на фактах, читаем о генерал-губернаторе Южного края: "здоровый немец с опущенными книзу усами, холодным взглядом и безвыразительным лицом". Его прототип Тотлебен в 1879 отправил на виселицу троих народовольцев, обвинявшихся в подготовке покушения на Александра Второго. У Толстого есть слова, которые стоит перечитать и задуматься. Утвердивший приговор немец вспомнил "чувство подобострастного умиления, которое он испытал перед сознанием своей самоотверженной преданности своему государю". Тургенев тоже взял подлинный случай из жизни и написал повесть "Постоялый двор". В ней фигурирует помещица-немка, владеющая крепостным человеком Акимом, который трудами-стараньями построил постоялый двор, и дело пошло очень хорошо. Но помещица отняла двор и продала, а Акиму велела вынести три рубля, да и тех ему не передали. В рассказе Гаршина "Из воспоминаний рядового Иванова" капитан Венцель, убежденный, что есть только одно средство быть понятым русскими солдатами - кулак, - избивает их до полусмерти, выделяясь лютостью среди офицеров. Солдаты, переделав его фамилию на свой лад, за глаза зовут его "Немцевым". Не пронзителен ли тот же мотив в явлении русской классики - рассказе Григоровича "Гуттаперчевый мальчик"? Кто так жесток с мальчиком-учеником (рабом фактически) и заставляет его выполнять цирковые смертельные трюки - до того, последнего?.. Акробат-немец. У Куприна в "Конокрадах" немец-колонист отрубил у попавшегося незадачливого вора пальцы на обеих руках, приговаривая: "Не воруй, коли не умеешь". Это - в конце девятнадцатого века! Эпизод поразителен тем, что предоставляет поразмышлять не столько о жестокости немца (уже читали), сколько о том - кем он осознавал и чувствовал себя в Российской империи. И ведь не обманывался - о его наказании и мысли не было. Как не было бы у него самого мысли в Германии учинить подобный самосуд - за него пришлось бы отвечать по закону. Так чем возразить на то, что немцу в России было вольготнее?.. Имел, имел Прокл Петрович основания горячиться, говоря о русской смуте и Голштинском Доме. 46 Мысли тестя заставили бы Лабинцова воспринять их иначе, будь они преподаны человеком, принадлежащим к ученому миру. Но то, что "идеи" высказывал "доморощенный философ", не располагало инженера к глубине размышлений над ними, не побуждало отвлечься от значимости собственного понимания вещей. Он, однако, не мог не замечать нового, меткого и бесспорного в рассуждениях отставного хорунжего, и это подспудно смущало, хотя Семен Кириллович ни в коем случае не согласился бы, что задевается его самолюбие. Взяв позу доброжелательно-иронического внимания, он выслушивал очередной довод и, участливо кивнув, произносил: - Интересно подмечено, да только за деревьями не видно леса. Прокл Петрович, вскипев, преподносил что-нибудь особенно убедительное, но зять отвечал все с тем же мирно-обезоруживающим упрямством: - Не спорю. Но, прошу прощения, ты повторяешься. - Дождавшись момента, Семен Кириллович выдвигал свою систему взглядов: - Наша история, с ее чудовищным смешением противоречий, намного сложнее, чем можно себе представить при недостаточном изучении... Вопиющее самовластие укоренено у нас во времена Орды, и потому наши города развивались не как узловые промышленно-торговые пункты, а как цитадели власти над окрестным людом, власти насилия и произвола. Они, города, так и остались, по сути, гнездовьями чиновничества, и в них не выработалась сознательная сплоченность населения. У тех же немцев и поучиться бы, как бюргеры завоевывали свои свободы и давным-давно добились, чтобы верховная власть относилась к ним не без уважения... - Немцы-колонисты не могли пожаловаться на неуважение царской власти, - вставил Прокл Петрович; он и зять чаевничали вдвоем. - Колонистов у нас - два миллиона, а полтора века назад не было и десятка тысяч. Скажешь - это не колонизация? Ну тогда скажи: возможен в России такой порядок, когда русская деревня получила бы те права, те условия жизни, которые имело у нас немецкое село? Лабинцов помешал в стакане резной посеребренной ложечкой и отхлебнул чаю: - Ты так и видишь национальные пристрастия! Это держит тебя в плену. Как же, однако, быть с тем, что царь не воздержался от войны с Германией? Байбарин кивнул, как кивал на его доводы зять: - Войны бывали и между германскими государствами и не столь уж давно. Внутрисемейная борьба за главенство! И к этой большой войне, не сомневаюсь, подтолкнули семейные счеты, но здесь надо еще покопаться... Как бы то ни было, они свою роль сыграли, но главным явилось другое. Царь почел выгодным подыграть национальному чувству в обществе. Хорунжий поднес к губам стакан чая, с выражением внимательности сделал глоток и причмокнул, словно от необыкновенного удовольствия: - Почему наша образованная и полуобразованная публика - от профессоров и думских ораторов до школьных учителей и почтовых служащих - так воспылала противогерманским возмущением? Где был ее патриотизм в войну с Японией? Питерские студенты, по случаю японских побед, даже поздравление отправили микадо... Зато уж с Германией - брать Берлин и никаких! В Питере, в Москве беккеровские рояли выбрасывали из магазинов со второго этажа! Сторожа-старика, что в германском посольстве был оставлен, забили дубинками, о чем газеты сообщили с гордостью. Ты же сам наблюдал это - продолжал Прокл Петрович, лишая зятя повода для несогласия. - Патриоты, куда ни глянь, клокотали яростью, как горшки в печи. А допрежь того: как приветствовалось сближение с Францией - Германии в пику? Те же французы и англичане Севастополь у нас забирали, и об этой их славе напоминает в Париже Севастопольский бульвар. Наполеон Москву навестил - а когда к нам вторгались немцы? Последняя война с ними была при Елизавете - да и то далековато от русских земель. Хорунжий взыскующе взирал на Лабинцова: - Как и откуда оно произрастало - стойкое озлобление на немцев? Чем Германия уедала Россию да так, что ни одна страна, считая и побившую нас Японию, не вызывала эдакого бурления страстей?.. Умолкнув на миг, Байбарин проговорил с печальной укоризной: - Разве же не понятно, разве не очевидно, что Германия расплачивалась за наших, за российских немцев? Они из поколения в поколение говорили в селах только на своем языке - германские собственники нашей земли, жители германских оазисов. Они гордились своими колбасами и ветчиной, пивом и тминной водкой, открыто кичились перед русскими тем, что они - немцы. Как же было не оскорбиться русскому национальному чувству? Возмущение обратилось на Германию, откуда текли и текли к нам ее ухватистые детки... В силу этого, считал хорунжий, укрепилось представление о Германии как о вселенском Зле, распространилась убежденность в роковой немецкой угрозе, в том, что Германия готовится подмять Россию, уже разведанную, облюбованную и обжитую немцами. Не останавливаясь на том, далеко или нет от истины подобное мнение, Прокл Петрович присовокупил: общему настрою сообщало остроту застарелое негодование военных - из-за того, что среди них особо отличаемы немцы. Русские генералы и честолюбивые, стремившиеся к власти деятели Думы понимали: война с немцами окажется дорогой в западню для монарха голштинской династии. Вот что делало эту войну Великой необходимостью! Царь, при поощрительном воодушевлении близких ему лиц, не менее умных, чем он, решил, что блестяще выиграет, неопровержимо доказав свой русский патриотизм, - ежели поплывет на волне. И поплыл - словно щука в плетеный вентерь. В февральские часы он оказался один перед тем, чем сделался выпущенный из бутылки джинн: ненависть к немцам. Царю предложили: или отречение, или будет обнародовано, что он - фон Гольштейн-Готторп. В этом случае генералы-русаки арестовали бы и его, и немцев свиты... (25) Слушая тестя, Семен Кириллович думал: "Одно втемяшилось колом, и все остальное на привязи, от кола - никуда". - Ты себе же противоречишь, - сказал он устало. - Войну прежде осуждал и теперь ура-патриотизм выбранил, кажется, - а с тем и оправдал. Прокл Петрович, осерчав, помотал головой: - Я не оправдываю войну! Я объясняю, что к ней вел все тот же обман с династией! Если бы не он, народ знал бы - виноваты не Германия и даже не наши российские немцы. Не будь веры в то, что на престоле - русский царь-батюшка, россияне давно бы поднялись на борьбу против коронованных иноземцев. Семен Кириллович, внушительно отчеканивая слова, произнес: - Сегодня страну раздирает классовая борьба. - До нее бы не дошло, да и не совсем она - классовая... к Февралю привела национально-освободительная борьба! - настырно продолжил свое тесть, но скоро оба обескураженно присмирели. То, что творилось сегодня, слухами затеребило нервы до той степени, когда ничего так не хочется, как сделать действительность сном. Вокруг из края в край разливалась плотоядная непримиримость проклятия. Бои становились кровопролитнее, картина - страшнее и страшнее... Красные предприняли из Оренбурга карательный набег на станицы повстанцев, но оказались отброшены назад в город. Уходя, они дотла сожгли станицу Павловскую. Чехословацкий корпус, чьи эшелоны занимали огромную протяженность Самаро-Златоустовской и Сибирской железных дорог, восстал против красных, захватил Самару, Уфу, Челябинск, другие города, и это поддержало повстанцев Оренбургского края. Главное командование чехословаков расквартировалось в Самаре, здесь же организовался противобольшевицкий Комитет членов Учредительного Собрания, и казакам были посланы оружие, боеприпасы. Противнику приходилось теперь уходить в оборону, но отбивался он упорно, располагая броневиками, которых казаки не имели. Красные превосходили их и количеством пулеметов, пушек. Атаман Дутов, с небольшими силами державшийся против Советов в Тургайской степи, начал наступление на Оренбург. Станицы встречали его хлебом-солью, а то и крестным ходом, служились благодарственные молебны, войско его росло. Большевики двинули ему навстречу по Орской железной дороге отряд с бронепоездом. Дутов лично руководил боем: под огнем с бронеплощадок атаки казаков захлебывались,