но в конце концов бронепоезд получил повреждения, и после новой атаки, стоившей жизни десяткам лучших дутовских партизан, красные откатились и с гораздо большими потерями. В эти июньские дни Баймакский отряд в составе одной из большевицких частей оборонялся на недальнем расстоянии от поселка, а в нем тем временем подумывали: что станется, коли придут казаки? В любой час могли нахлынуть и башкиры, которые, надо полагать, не забыли дела с делегацией. Сосущая неопределенность отозвалась в доме Лабинцовых побуждением, навеянным тем, что инженер услышал от знакомых. Красные ли, белые - сказали ему - нынче все расстреливают за хранение оружия. Семен Кириллович дорожил привезенным из Германии нарезным многозарядным ружьем, штуцером, предназначенным для охоты на крупного зверя. Штуцер стрелял разрывными пулями, и одной было довольно, чтобы свалить на месте слона. Имелась еще двустволка, почему Лабинцов уверенно причислял себя к охотникам, хотя, подстрелив в молодости зайца и увидев, как стекленеют его глаза, ни разу более на охоту не собрался. - Я думаю кое-что надежно спрятать... ты понимаешь - что... - с видом взволнованной осторожности сообщил он тестю. - Где было бы лучше: на чердаке? в подвале? Вопрос не касался теории, и совет старика стоил внимания. - В доме - ни в коем случае! - отрезал хорунжий. Наступала ночь, которая, судя по облачности, не обещала ни звезд, ни луны. Мужчины приготовились к делу, взяли нужное и через заднюю дверь вышли в сад, густой и немалый. Из его глубины потягивало прохладой и моментально нанесло комарья. Решив обойтись из предосторожности без фонаря, двое с ношей, посвечивая себе зажигалкой, направились по дорожке к укромной, среди ветвистых акаций, беседке. Комары с писком влипались в кожу. Отмахиваясь, тесть и зять отодрали несколько досок в полу и спрятали обернутые промасленной ветошью ружья, пистолет Лабинцова, спасший ему жизнь, револьвер хорунжего, коробки с патронами. Вернув доски на место, гвоздей не забили. - Вдруг перепрятывать? Так чтоб не возиться, - предусмотрел Прокл Петрович. Зять потоптался в каком-то рассеянном удовлетворении, а потом тоскливо сказал: будь у них подлинная действенная местная власть - не пришлось бы красться в ночи. - Ведь какая сила рядом и вокруг! Но она не осознала себя силой... Он жаловался на "отсталое", на "серое", что "до обидного мешает и должно уйти", высказывал уверенность, что "свинец все-таки расплавится..." Имел в виду "скованность", которая не дает сознанию заводского люда воспринять, что классовые интересы "не мыслятся вне таких вечных понятий, как честность, уважение к истине, братолюбие". - Я чувствую, меня пока слушают предвзято, будто я говорю умозрительную отсебятину... Хотя я стремлюсь донести то, что выработал цвет человечества. - Ты только дуешь на зудящее, а большевики энергично почесывают, где у народа зудит, и даже когда расчесы до крови - люди испытывают нечто болезненно-сладострастное, вовлекаются все более, - прибегнул к образности Прокл Петрович. - Людей развращают скопившиеся уродливые искажения. Но душа народа выправится, если ему будет открыта истина... - О немецкой власти? - безысходно заскучал Лабинцов. Хорунжий не сбился: - Истина, что россияне как жили в обмане, будто цари у них - свои, Романовы, - так и теперь не знают сути о большевицкой верхушке. Кто он доподлинно - этот Ленин?.. - Байбарин в темноте смотрел в лицо зятю: - Господствующий Центр останется притоном обмана - пока не выйдет на свет история последних полутора веков. 47 День-два спустя у Лабинцовых обедал заезжий деятель союза кооператоров. В разгул войны с ее голодом, мором, расстрелами и всеобщей ломкой, кооперация и то, что ею называлось, охватывало страну, расчлененную и гиблую, неуничтожимой жизнеспособной сетью. Фронты фронтами, а союзы кооператоров, связанные не только с красными и с белыми, но и с заграницей, обеспечивали движение товаров, и там, где ежедневно разрушались великие ценности, ежечасно росли доходы. Гость наведался в поселок, привлеченный возможностями, какие сулило кустарное производство котелков, зажигалок, пуговиц, проволоки и других изделий из меди. Он возбудил у руководства Баймака завистливое любопытство своими брюками: белыми в серую, с крапинкой, клеточку. Нестарый человек, собранный и общительный, с начесанными на лысину черными волосами поведал Лабинцову, деликатно приглушая голос, что слышал о нем превосходные отзывы и хотел бы засвидетельствовать готовность к сотрудничеству. Инженер ответил радушным приглашением. В доме гость, прежде всего, восхитился дочерьми хозяина и с улыбкой обратился к бонне: они, несомненно, очень способные и некапризные девочки. Молодая женщина подтвердила это, глядя на него с приятной живостью, как если бы он сказал ей удачный комплимент. Девочки пошли развлечь бабушку, которая пока так и не оправилась после пережитых мытарств, и ей был прописан постельный режим. Приглашенная к столу бонна появилась со слегка подкрашенными глазами. Кооператор, завязывая с инженером деловой разговор, стал рассказывать, какой товар на черном рынке "рвут с руками". - Ну, сахарин в таблетках, понятно - нарасхват. Иголки, нитки, обувные подметки... А еще на что, вы бы думали, огромный спрос? Не догадаетесь. На замочки к кошелькам! Это показалось, в самом деле, странным. - Чтобы теперь - кошельки и непременно с замочком... - выговорил гость насмешливо и задумчиво. - Забирают-то их, на замочки не глядя: была бы пухлость. Вернулись к кустарным промыслам в поселке, и кооператор предупредил: - Без связей с губвластью товара не вывезти. От вас я прямо в Оренбург. Лабинцов понурился и заметил вскользь: - Разоряют взятками? - Ваши слова - не мои! - гость холодно рассмеялся. Затем как бы ушел в отвлеченные рассуждения: - Общество, где не будет собственности, должны строить люди практические. И наши марксисты, чуть что до капитальца, - замечательно скрупулезные практики. Знают и толк, и вкус. - Обогащаются? - мрачно сказал Лабинцов. - А как же быть с идейностью? Гость, остановивший на нем взгляд, очевидно, не так понял: - С идейными - что?.. Был, знаете, в Оренбурге кооператив: выздоравливающие раненые создали, для прокормления. И отказываются... смазывать... наотрез! Приходят от них в ЧК: оградите! по идее-принципу взяток не даем! "Взяток? - их спрашивают. - А кто требует? Посидите - выясним". - Рассказчик принял мину добродушно-досадливого осуждения: - Выясняли недолго... Провели в дворик внутренний - и к Богу. - Прошу прощения, - начал Семен Кириллович каким-то странно-увещевательным тоном, - но я не верю, что просто так и расстреляли. Наверняка кооператив оказался не без греха, открылось что-то дурнопахнущее... Гость тотчас заявил: он совершенно так же считает! - и стал хвалить чекистов за решительные меры против мешочников. Ночевал он у Лабинцовых, а наутро поспешил в Совет: после полудня уезжал. Перед хозяевами предстала бонна - в вуальке, по-дорожному одетая - стянула с руки перчатку и, комкая ее, попросила расчет. - Это необходимо! Я еду вместе... с Лукьяном Ильичом, - назвала она имя кооператора. Происшествие соответствовало пестроте и изменчивости обстановки, когда ретиво теснили впечатления и одно сбивалось другим. Вскоре, было перед ужином, от прислуги, выходившей к огороднику за редиской, женщины обстоятельной и толковой, стало известно: в поселке - комиссары. - Снова, значит, за золотом! Сейчас они у предрика на дому. Семен Кириллович занимался с дочерьми математикой: услышав через неплотно прикрытую дверь, вышел из детской. В коридоре уже стоял хорунжий, который выразительно посмотрел на зятя, как бы говоря: "Памятливые люди, а?" Тот отвел глаза, словно замыкаясь на чем-то сложном, понятном лишь ему. Он ждал - вот-вот позовут в заводоуправление... Сели ужинать, и было видно - Семен Кириллович не замечает, что ест: овсянку ли, селедку, оладьи... Лицо трогала неопределенная, какая-то бессознательная улыбка, он переставал жевать, уголки рта приподнимались, точно человека тянуло зевнуть. Варвара Тихоновна, которой сегодня полегчало и она вышла в столовую, взглянула на него раз-другой и не сдержала дрожь руки - разлила чай с молоком. Ночь подползала к окнам с ленцой; зажгли висячую лампу. Мужчины направились было в кабинет хозяина, но тут донеслось: в калитку входят люди. 48 Лабинцов щелкнул пальцами, будто вспомнив, что нужная ему вещь находится в гостиной, и прошел туда; тесть последовал за ним. Опередив прислугу, которая хотела доложить, в комнате оказалась группа людей. Трое, с винтовками на ремне, в одинаковых солдатских шароварах из бязи, были, очевидно, рядовыми красноармейцами. В других фигурах хорунжий признал начальство. Мужчина, в чьем выражении сквозила некоторая манерность, взял руку Лабинцова и, пожимая ее обеими руками, глядя ему в глаза с какой-то заискивающей пытливостью, сказал: - Принимайте по неотложному заданию... Прокл Петрович подумал, что это - ни кто иной, как тот самый предрика, чье присутствие неизменно отмечало рассказы зятя. Зять между тем сказал проворному мужчине "здравствуйте" и повторил остальным. - По заданию, говорите? Чьему? - спрашивал он пришельца без видимой приязни. - Товарищи выполняют, - тот обернулся к двоим подошедшим. Первый походил на сельского ухаря в недавнем прошлом, его легко было представить с баяном. Поношенное лицо, крупные губы напоминали как о поцелуях, так и о полной стопке, но сейчас человек хранил в облике холодную уравновешенность, за чем угадывались уважение и охота к службе. На нем хорошо сидел китель со споротыми погонами, линяло-зеленый, - вне сомнений, с чужого плеча. Второй комиссар, в пиджачной паре с выпущенным воротом рубахи, выглядел моложе; карман пиджака оттопыривал револьвер. Человек этот вошел в комнату с застывшей высокомерно-язвительной полуулыбкой, будто непоколебимо зная, что ему встретятся лишь подвохи, лишь бесполезные попытки обмануть его. Старший встал перед инженером: - Предъявите все золото, какое в доме. Лабинцов чуть наклонил вперед голову: - То есть? Комиссар молчал в пристально-враждебном ожидании, и Лабинцов, озабоченно достав из кармана носовой платок, обмахнул лицо стесненно-округлым движением: - Украшения жены? кольца? У меня - хронометр позолоченный... Один из красноармейцев заговорил от двери: - Ничего вашего не возьмут, Семен Кириллыч! Но пусть увидят, что у вас нет другого. - Другого?! - воскликнул инженер, обратив гневное изумление на комиссара; затем повернулся к предрика: - Меня подозревают в... в присвоении?.. Чекист, что помоложе, окликнул сбоку: - Добровольно не сдадите - вам же хуже! - Да что за дичь! - Лабинцов взглядывал на одного-второго, третьего, говоря с суетливо-повышенной интонацией: будь он "то, с чем его путают", так "с самого начала поступал бы иначе", он "мог вообще не открывать рабочим о золоте..." - Вилять умеете! - похвалил, подтрунивая, молодой; в лице читалось: "Кто ж из вас признается, пока не припечешь? Удивил!" Старший сказал, что они приступают к обыску... Семен Кириллович казался больным, сейчас вставшим с постели: сухой нехороший румянец, шевелюра завидной гущины в беспорядке. - Местная власть приняла ответственность? - спросил он председателя затравленно и угрожающе. - Не из чего беспокоиться. Почему же я здесь? - сказав и отвернувшись, предрика шагнул к Байбарину, стоявшему в безмолвии: - Вы будете тесть Семена Кирилловича? Хорунжий, ощущая в себе и знобкое и горячащее, ответил: - Абсолютно так! - А ведь мы только это и знаем... - сказал председатель с подозрением и как бы сожалея, что вынужден подозревать, - только это. Нашего гражданина, - полуобернулся он к инженеру, - мы знаем досконально. А вас - совсем нет. Вы можете быть из бежавших помещиков. Тоску, остро трепавшую Байбарина, перебивал зуд риска. - Я принесу документы, которые все категорически удостоверят, - сказал он, подаваясь ощупью в неизвестность: с надеждой отдалиться от известного другим и определяемого ими. В это время Лабинцов воскликнул, адресуя душе местного актива: - Завтра весь Баймак возмутится вашим произволом и пресмыкательством перед... - он оборвал фразу. - Никакого вопроса не будет, и вы сами заберете ваши слова обратно, - предрика так весь и отдался вниманию к Семену Кирилловичу. - Если ничего не найдут, а мы за то поручились, - что же за неприятность? - разливался теплый и рассудительный голос. - Вы так беспокоитесь, как будто что-то есть... - Что вы сказали?! - Пистолет не вздумайте вынуть, - произнес предрика уже другим тоном, - сразу будет точка! Инженер захлебнулся вздохом. - Вы ворвались в мой дом, как... а я безоружен! - он порывисто, будто предлагая обыскать его, раскинул руки, но смутился и опустил. Старший из комиссаров велел красноармейцам: - Мебель сдвинуть! Прокл Петрович пошел тихим шагом к двери в столовую, меж тем как впечатления, мысли в убыстренном темпе выявляли ожидающее. Выходя, оглянулся: предрика и комиссар в пиджачной паре стояли поодаль от Лабинцова, а он, опустив голову, уставил взгляд в пол, словно усиливаясь высмотреть букашку между дощечками паркета. 49 За дверью хорунжий натолкнулся на Анну, снедаемую тревогой. Зашептав ей: - Где дети? Все будьте у матери! - обнял и прошел с нею в комнату Варвары Тихоновны. Та лежала на кровати; лицо в свете несильной керосиновой лампы было желтоватым, как картофель. Она сжала отечно-пухлыми пальцами четки, и ее приподняло на подушках - немощь не дала броситься к мужу: - Что им нужно? - Потише, мать! Страшного нет. Дочь заглядывала ему в глаза: - Будут обыскивать? Оскорблять? Семен не вынесет!.. Он обратился к внучкам, что жались к кровати бабушки: - Никуда не выходите, умницы! Мама с вами. Анна схватила его за руку: - Папа, у нас есть деньги! Дать им? Он вытер ладонью наплывшую на брови испарину: - Ничего не делайте! Ждите! Я найду помощь... - взгляд был странный, как бы рассеянный не к моменту, с упрятанностью в себя. Анна не понимала: "Помощь в чужом ему поселке?" Но растерянно послушалась. Он, выйдя, бесшумно притворил за собой дверь и шепотом попросил прислугу, чтобы дала ему нож для разделки мяса и выпустила через кухню в сад. Из окон гостиной сквозь легкие летние шторы сеялся в темноту свет, и листва деревьев недвижно дымилась в нем, словно осыпанная серовато-стеклянной пылью. Байбарин крадучись устремился к беседке, всунул нож между досками пола и, торопливо выворачивая одну, отщепил край. Все чувства были так обострены, что ноздри уловили потекший из щели смолистый запах лиственницы. Он извлек из-под досок оружие, стал раскрывать коробки с патронами, а узнанное от зятя и то, с чем пришли и как вели себя гости, взрезало сознание неумолимо-характерной простотой: сжимаются клещи, из которых нельзя выскользнуть, а можно лишь бешено рвануться... Он зарядил двустволку жаканом и вложил в магазин штуцера увесистые патроны с пулями, содержащими адскую начинку. Подбираясь к открытым окнам, слышал, как дышит: нервное усилие давило и, будто прессом, выгоняло из груди воздух. На плече висела двустволка дулами вниз, в руках он держал штуцер, и по стволу зазмеился свет, падавший меж неплотно сдвинутых штор. Хорунжий, невольно отпрянув в тень, задел ветвь, - у него завело дыхание: в гостиной должны были услышать шорох... Кровь замерла в артериях, и перед глазами поплыло... - Пистолет где у вас все-таки? - раздался в комнате голос предрика. - Нет его, сбыл за ненадобностью, - ответил инженер с той конфузливой нотой, которая на свой лад развеивала сомнения в истине. - Заявлено в трезвом уме и твердой памяти! - узнал хорунжий властный голос того, что в кителе. Голос предрика напомнил уверенный бег к близкому финишу: - Вам сделали предупреждение, красноармейцы слышали. А за неправду - строго к ответу, невзирая на лица. Из комнаты доносился шум решительно перемещаемых предметов. - Нет ничего! - сказал, показалось хорунжему, красноармеец, что давеча успокаивал Лабинцова относительно его имущества. Раздалось короткое невнятное приказание, и стало слышно, что прошли в столовую. Ее окна были тоже открыты, и Байбарин притаился у одного, прильнув к стене. Судя по редковато-беглым шумам, искали в этой комнате уже с прохладцей. - Полы вскроем! - прозвучал голос старшего чекиста. - Совсем лишить мою семью сна-аа?! - полоснул оторопью голос зятя. - Вы же вот их и тревожите, - огорченно сказал предрика. - Сами создаете трудности... Советскую власть судите в разговорах. - Сужу-уу? - Зачем же делать вид, что это не так, - зачастил предрика в терзании обиды. - Сколько людей слышали вашу панихиду по мусульманам, по контре! Что их расстреляли злодейски, с хитростью, обманом. Инженер еще не собрался с ответом, как донесся голос молодого: - Говорили или нет? - Я говорил не против власти Советов, а в том смысле... - Советы без коммунистов! Эсеровский лозунг! - сказал молодой с радостью поимки. - Я не против комму... - Если говорили, - перебил Лабинцова старший, - то это - агитация! - Вражеская агитация! - подхватил второй чекист. - Подрывная работа! Прокл Петрович увидел мыслью дальнейшее, и его хлестнуло по глазам. На венце представления устремило в кухню: там была прислуга, и он, с отчаянно исказившимся лицом, кивнул на дверь в столовую. Гримаса подействовала, как должно: женщина скользнула к двери, взялась за скобу и, повернув назад голову, впилась взглядом в Байбарина. Он тихо приблизился и бережно поставил штуцер к стене, слушая, что происходит в столовой. - Пойдете с нами и дадите объяснения! - чуть повысился на последних словах голос комиссара. В то время как хорунжий снимал с плеча двустволку, инженер за дверью запальчиво говорил: - За шиворот схватите? Я пойду только при свете дня! Вы не нашли ни одной улики... - Не хотите, чтобы полы вскрывали? Товарищи отменят... - напомнил о себе предрика лаской подходца. - Мы вместе пойдем, вы дадите подписку... Байбарин мигнул женщине, подкрепив это движением головы, и взвел курки - она с силой распахнула дверь. Он увидел шагах в двух перед собой красноармейца, подальше был обеденный стол, и на его краю сидел, свесив ногу, молодой, в пиджачной паре. Но нужен был старший - он стоял за дальним торцом стола, ближе к выходу в гостиную, и, при виде ружья, лапнул кобуру, бросая тело вниз. Рывок руки к кобуре съел секунду, и не успелось присесть так низко, чтобы скрыло столом, - хорунжий послал пулю и тотчас выпалил в молодого, что вскочил, выхватывая из кармана револьвер. Чекисту полыхнуло в лицо, револьвер упал на пол - в следующий миг Байбарин бросил двустволку и подхватил штуцер. Один из красноармейцев вцепился в затвор винтовки, другой второпях выстрелил - хорунжий, не донеся приклад до плеча, упер его в локтевой сгиб и нажал на собачку: руку мощно рвануло отдачей. Удар выстрела отозвался жалобным дребезжанием стекла в буфете, пуля ушла глубоко в стену и там взорвалась, выметнув огненный язык, крошево штукатурки и грязно-дымное облачко. Настигая топот могуче сорвавшихся с места ног, Прокл Петрович вбежал в столовую и пальнул туда, где упал комиссар в кителе... Трое один за другим, но точно единым моментом, вымахнули в гостиную и понеслись дальше, сотрясая дом. Краем глаза уловив движение справа, он с разворота поймал цель и шумнул в спину скакнувшему к выходу предрика: - Наза-а-д!!! Тот, резко встав, переломился в поясе вперед и закинул пятерни на затылок. Ближе к Байбарину, справа же, боролись зять и чекист, не задетый, оказалось, жаканом. Он старался закрутить Лабинцову руку за спину и заслониться им, а тот натужливо вырывался, глаза его словно вспухли на налившемся кровью лице. Хорунжий, заходя сбоку и доставая штуцером комиссара, сказал, как стукнул железом в висок: - Убью-у! Тот отпустил Лабинцова, и Семен Кириллович, шатнувшись в сторону, протянул к тестю, как бы желая упереться ими, узкие небольшие ладони: - Не стреляй в него! Чекист оттягивал руками книзу полы пиджака, лицо с налетом копоти на щеке как-то подсохло и заострилось. Прокл Петрович глянул по сторонам: предрика, вполоборота к нему, удалялся неслышным шажком, готовый выскочить в гостиную. - Вернись! - приказал Байбарин, уже увидев и комиссара в кителе, мертво лежащего на полу. Велев предрика и второму поднять руки и встать к стене, посмотрел на убитого. Пуля двустволки попала ему в верх лба, под кромку волос, голова была изуродована. Разрывная пуля угодила в плечевой сустав трупа - там кровавилась каша, изувеченная рука вся лежала в крови, которая продолжала сочиться из тела, и лужа ползла от кисти и дальше. Приблизившийся Семен Кириллович смотрел с мучительным изумлением, рот приоткрылся, придав лицу выражение детски-первозданного ужаса. Вдруг его ноздри дрогнули от остро-тяжкого запаха - он отпрянул, отворачиваясь и отчаянно удерживая рвоту. Байбарина тревожило, нет ли чужих в доме, и он позвал прислугу. - Убегли! Я двери замкнула, - сказала она. - Замечательно, Мокеевна! - назвал он женщину так, как она иногда отзывалась о себе в третьем лице. Он поднял с пола револьвер чекиста, обыскал его владельца и забрал складной нож, затем снял с предрика кобуру с наганом, которую хозяин в решающий миг оставил в покое. Подошел зять: - Теперь пусть уходят. - Ну уж нет! Они обеспечат нашу безопасность! - хорунжий повел стволом штуцера от одного к другому. Глаза предрика съежились, взгляд стал, как цепко хватающая пятерня: - Человек не может все время держать руки кверху... - Опустите... - сказал Лабинцов и со страхом взглянул на тестя, который, словно что-то взвешивая, наблюдал за двумя. Чекист не раскрывал рта и выглядел так, будто его предельно измучила жажда, и он, не замечая окружающего, грезит о далеких полноводных озерах. Зато предрика разбирала словоохотливость: - Семен Кириллович, вы не можете в этом участвовать, у нас с вами общее де... - он смолк: в живот ему вдавилось дуло штуцера. - Погреб - или... - сказал Байбарин и опустил веки: палец охватывал спусковой крючок. x x x К кухне примыкала кладовая, откуда спускались в погреб, глубокий и вместительный, выложенный камнем. Хорунжий запер в нем предрика и комиссара. Мокеевна уже успела закрыть ставнями окна в сад, как были закрыты те, что выходили на улицу, и Прокл Петрович присел в коридоре на стул. Он опустил штуцер прикладом на пол и в изнеможении обеими руками держался за ствол. Тело было затекшим и будто связанным, белье уже не вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди. Ступни распухли - нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки. Лабинцов тоскливо-тихо стоял сбоку и проговорил в убитости необратимого краха: - Что-о ты наделал... я не хотел при них, а... а ведь это - конец! Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было порыва к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадежное уныние. - Они пришли увести тебя и пристрелить, - сказал он, в то время как череп наливался монотонным гулом. - Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они... - Вступились бы и силой оружия предотвратили... - опередил зятя Байбарин. - Ты забыл - а тебе было показано, как оно бы произошло. Там, куда бы тебя привели, один спросил бы: "Осуждали нас за расстрел башкир?" Ты не смог бы сказать "нет", ты стал бы объяснять - и вот оно, как давеча, но уже приговором: "Агитация!" И кто-то из этих двоих хлопает тебя в упор. А возглавитель ваш тут же бы зачитал приказ губкома: борьба с контрреволюцией, с агитацией, беспощадные меры... Семен Кириллович с непроизвольным телодвижением, будто отстраняясь, выдохнул: - А-а-аа... - и пробормотал севшим голосом: - Могло быть и не так! но что - что будет теперь? - Ты возьмешь револьвер, и будем защищать дом! - с твердостью произнес хорунжий. - Безумие - против вооруженного отряда. - Ты уверен, что отряд - в поселке? - возразил тесть. - Я думаю, их силы откатываются, и сюда заскочила группа: за остатками золота и чтобы хлопнуть тебя. Вожаки выключены - а без них как? Взывать к Оренбургу, ждать указаний... и они поступят. Но телеграммой погнать на приступ, под пули - трудновато. Слова были рождены не столько верой, сколько обязанностью подняться над непрочностью положения, что, по ту сторону прочных стен, говорила о себе все явственнее. Возбужденно - пока еще на расстоянии - роились голоса, и нет-нет да различался крик: кто-то вопрошал, проклинал, приказывал... Подступал тот сущностный перелом, перед которым так важно безрассудство наития и столь вредно воображение. 50 Воображение работало бодро, и в голове Юрия Вакера, в то время как он беседовал с дедом Пахомычем, обретала все новые краски сцена "Комиссар Житор и истопник". Комната, фигура хозяина, подробности, при которых протекал разговор, - все это было тем вкусным тестом правды, что сделает и начинку вкусной в ее пряной правдивости. Юрием подкупающе-бойко овладевала задумка - заменив себя незабвенным комиссаром, перенести сцену в прошлое, художественно преобразовывая ее в один из эпизодов романа. - Когда вы были истопником в губкоме, - начал он с почтением к названной должности, - у вас имелась... ну, какая-то каморка? Старик отозвался не сразу: - А зачем вам? "Щука тебя с хвоста не заглотнет!" - подумал Вакер. - Мы с вами должны так показать товарища Житора, чтобы читатель получше представил и больше понял, - сказал он в чуткой искренности, как говорят с ценным, уважаемым сообщником. - Товарищ Житор любил простых людей, жил для них и за них погиб. И, наверно, могло быть так: однажды, после важного выезда, возвращается он в губком - усталый, идет к лестнице и видит вас. Приветливо жмет руку и спрашивает: "Что скажешь о жизни, Пахомыч?" А вы: "Картошечка у меня поспевает. Не попробуете горяченькой?" И приглашаете его в каморку, которая тут же рядом... Старик обмакнул хлебный мякиш в блюдце с подсолнечным маслом и держал над блюдцем, пока масло не перестанет капать. - И вот сидите вы с ним, как сейчас со мной, - продолжил Вакер в захваченности тем, что ему рисовалось, - и он говорит: да, мол, Пахомыч, сейчас нужда и разруха, ибо идет смертельная борьба за счастье трудового человека. А прежде было посытнее, и, конечно, тебе помнятся те же куличи на Пасху. Так ответь мне честно: хотел бы ты, ради калачей-куличей - того прежнего с его бесправием, с его темнотой, с поповским обманом насчет ада и рая? - Обман был большой! - сказал старик убежденно. - О! И что бы вы ему по этому поводу? - прицелился уцепить Вакер. Хозяин взглянул на его тарелку: - Картошка остыла. - Э-э... - он взял картофелину и надкусил, - а там у вас картошечка горяченькая... Ну и... - не выдерживая, стал помогать, - вы, наверно, сказали бы, что было чувство, была мечта и надежда: должна, мол, явиться и явится сила, которая поведет... - И ведет, и тащит, - согласился дед. - Тащит? Дед съел вобравший масло хлеб: - Как рыбу на нерест. Речка бежит-бурлит сверху - а рыбу, наперекор, будто кто тащит вверх. - Отлично! - поощрил Юрий. - И так же народ пошел за партией... - он зорко примолк, точно биллиардный игрок, чей шар коснулся нужного шара. - У порогов кипит, а рыба сигает через них; ее об камни бьет, и зверь ее выхватывает, а она идет... выше, выше... - Из бесправия, из темноты - народная масса, - вытаскивал Юрий деда, утопающего в сравнении. - Что рыбе темнота? - сказал тот не посмотрев, как если бы ему стало немного совестно за человека. - Она вон прыгает в воздух, где ей дышать нельзя. - А могла б оставаться в воде и дышать, - непринужденно подыграл Вакер. - В бесправии и дышат, - сказал старик трезво, будто и не думал тонуть. - Рыба у нас разная, - продолжил тоном продавца, предлагающего товар, - много ее... - Миллионы тружеников, - мешал отвлекаться Вакер. - Мощь! - Снулая, - говорил старик, как не слыша, - а иная все же бьется... Да вы наливайте себе, - указал он глазами на четушку с остатками водки. Гость, проследив его взгляд, не проронил слова, не протянул руку к бутылке. - Непокорство, как нерест, - сказал Пахомыч, - дышать, не дышать, а бьются... Было и будет. Юрий извострился в озадаченности. - Нерест рыбы? - Ее, - подтвердил старик, и гость подумал: "Лукавая штука - язык! В его шутках скользнет, что хозяину-то и невдомек - а творческий ум откроет". Тут же он вспомнил самокритично: а мой тоже ляпнул - "нерест рыбы". Самолюбие с лихвой вознаграждалось тем, что он заполучил-таки "каморку", в которой истопник своим собственным образным языком говорил с комиссаром Житором. Не помешала бы еще пара запоминающихся черточек, и Юрий провел карандашиком по пунктиру... Хозяйка подала картошку очищенной, а истопник и комиссар будут сами снимать кожуру с горячих картофелин и бережно посыпать их считанными крупинками соли. Некрупные тощие руки старика не то чтобы не нравились Вакеру, но навязчиво останавливали на себе взгляд, пока беспокоящее не обратилось, наконец, в мысленный сладкий причмок. Ногти истопника будут обкуренными, цвета охры, на вид твердыми, как металл. Они снимают кожуру будто выверенными касаниями, и картофелина остается гладенькой, как яйцо. Гость осмотрелся еще раз-другой: не сгодится ли что в придачу, но все уже было перебрано, а поздний час напоминал о приличии. Он поблагодарил притомленных хозяев и, когда протянул Пахомычу руку, глаза у того как будто бы заинтересованно прояснились: - Вы не завтра уезжаете-то? Вакер ответил, что нет, пока еще не завтра. 51 В последующие дни он поездил с работником обкома по колхозам и оправдал командировку, заглянув в достаточное число хозяйств. В очерках будет рассказано, как здесь осваивается техника, как школьник, который жадно читал о тракторах, - впервые забравшись в машину, правильно называет все части управления... Пресыщенный ездой по сельским дорогам с их постоянством в неожиданностях, как то: болотца, озерки и неубывающая мелочь препятствий рода кочек, - журналист, употребим просторечие, без задних ног спал в гостинице, положив себе встать не ранее девяти, но стук в дверь поднял его с рассветом. Оказалось, в гостиницу позвонили и сказали, "чтобы товарищ корреспондент был к восьми в здании, которое он знает". Часовой посмотрел в его удостоверение и, не спросив, как раньше "к кому?", посторонился. Тут же за дверью ожидал дежурный, который произнес: - Подождите, пожалуйста! - и приглашающе сделал два шага в направлении скамьи у стены. Юрий, который прежде проходил сразу в столовую, узнал типичную принадлежность исто казенного учреждения: скамью-ящик, в каких хранятся сапожные щетки, баночки с кремом, тряпки для стирания пыли. Присев, он представил серьезных людей в форме с тряпицами в руках. Дежурный по телефону доложил начальству и, выслушав, отчетливо кивнул пространству, как если бы стоял перед руководителем. Он быстро пошел к гостю и, не замедляя шага, проводил его до широкой лестницы: - Второй этаж, дверь - две створки, одна открыта. Вакер оказался в приемной, где стояли в кадках филодендрон и пальма, а у окна за столом с пишущей машинкой сидел прямоплечий, в гимнастерке с кубиками: его красноватые руки молотобойца над клавишами ундервуда производили трогательное впечатление. Секретарь привстал и показал пятерней на вход в кабинет. Вакер миновал двойные двери, обитые с обеих сторон коричневым дерматином, и слегка прищурился: в окно косо ударяло встающее солнце, отчего стена сбоку от окна сияла густо-восковым напряженным блеском. Житоров, сидя за столом, читал бумаги в раскрытой папке, и мы на секунду-другую оставим его в этом положении, чтобы сказать о любопытном предмете обстановки - о его служебном столе. Обширный, основательный, он, конечно, сработан из дуба, имеет две тумбы и отличается массивностью. По одной ножке проходит вверх прибитая дужками резиновая трубка: из нее у края стола выведены провода к трем телефонным аппаратам, они стоят по правую руку начальника. К другой ножке пригнана латунная трубка, врезанная в столешницу снизу: сверху, над этим местом, в поверхности утоплена пластинка полированной стали, из нее выступают разноцветные кнопки - при их посредстве можно вызвать секретаря, сотрудников отделов, поднять тревогу. Имеется и деталь иного характера. В край, обращенный к сидящему, вделан стальной вкладыш, как у столиков в вагонных купе: вкладыш со специальной выемкой, чтобы откупоривать, удерживая в ней головку, бутылки с нарзаном, с ситро. Остается добавить, что на столе помещалась мраморная доска с углублениями, в которых стояли круглые чернильницы с никелированными крышечками. Посреди доски возвышался эбонитовый четырехгранный кубок с выпуклым силуэтом Спасской башни Кремля на каждой грани; из кубка торчали перьевые ручки, заточенные карандаши и линейка из плексигласа. Посетитель заметил от двери, что раскрытая папка лежит не прямо перед Житоровым, а немного смещена, и тот смотрит в нее вкось. "Притворяется, будто читает. Ждал меня, но хочет внушить, что это - не главное!" - был сделан вывод. - Не помешал? - сказал гость с самой малостью насмешливого умиления. Житоров взглянул исподлобья: - Здравствуй, Юра. Присаживайся, - и опять опустил глаза к бумагам, слегка наклонив к плечу голову, остриженную под бокс: по сторонам волосы сняты, а от лба к затылку оставлена "щетка". Вакер обратил внимание, что у стены выстроены обычные стулья, тогда как напротив стола стоит мягкий. Он сел на него, занимаемый двумя возможными ответами на вопрос: почему Марат вызвал его прямо в кабинет и притом в форме какой-то натянутой вескости? Первая мысль была: "Не мог же он не предстать передо мной в ореоле положения! Приберегал эффект". А вторая: "Хочет повнушительнее преподнести признание, которое выбил из полутрупов". Не исключалось, что верно и то, и другое. Глядя в папку, Житоров спросил: - Истекает командировка? Юрий ответил, что как ни лиричны пейзажи Оренбуржья, но Белокаменная зовет. Марат закрыл папку чуть поспешнее, чем требовал характер сцены. - Ну что же, Юра... я тебя не подвел - но меня подвели! От этого - будь ты семи пядей во лбу - не застрахуешься. Такова моя работа! - начал он угнетенно, а закончил сурово и даже горделиво. Друг, в многообещающем предчувствии, боясь, что его выдаст лицо, отвернулся к окну, в которое рвалось солнце, и сощурился. - А моя работа? - сказал огорченно и жалобно, тем выражая солидарность. - Намотаешься по районам, доберешься до человека, напишешь о нем красиво - а он на другой день, в пьяном виде, с трактором в реку... Марат выслушал, и суровость чуток уступила мягкости: - Я хотел тебя посвятить сразу после ЧП, оно было трое суток назад, но ты, - и он дружелюбно обыграл выражение Вакера, - мотался по районам. Тот, откинувшись на спинку стула, беспокойно перекладывал ноги с левой на правую и наоборот, и не стерпел: - Что было-то? - Давить надо котов, которые при мышах спят... - проговорил Житоров затрудненно от прилива неутолимо-безмерной лютости. Ему виделся в этот миг один из стражей внутренней тюрьмы: сельский парень, бывший милиционер. Тот последнее время страдал чирьями и поморщивался, когда движения причиняли ему боль, - что заметил Савелий Нюшин, которого конвоир водил "на помывку". Нюшин углядел и бинт, когда парень расстегнул ворот, чтобы почесать под повязкой. Помывочная находилась в части здания, которая на своем веку не однажды меняла облик и назначение. Так, внутри появилась стена, отделившая пространство, каковое и стало помывочной. Строили стену сразу после Гражданской войны, в разруху, и употребили бросовый кирпич разбираемых руин. Скрепляющий раствор качеством не уступал кирпичам. Нюшин, ногтями соскребая слизь с заплесневелой стены, обнаружил, что один можно вынуть... В то время как узник омывал себя под душем, страж покуривал, прохаживаясь по предбаннику. Когда положенное время истекло и конвоир открыл дверь, чтобы отвести подопечного в камеру, - кирпич сделал свое дело. Нюшин сорвал с упавшего гимнастерку, снял бинт, свернул в жгут и привязал его к креплению, что держало трубу душа. Затем он намылил петлю и, оседая, удавил себя. Конвоир же с тяжелой травмой черепа был доставлен в госпиталь, долго оставался без сознания, но вчера врачи сообщили: опасности для жизни нет. - Он попросил и принял пищу - мне передали, - брезгливо сказал Житоров, и выражение у него стало такое, что Вакер представил, как он заталкивает суповую ложку в горло пострадавшему. - В глазок не глядел... ну так ответит! - было произнесено без крика, но с резкостью, осязательной, как свист плетки у самого лица. Житоров заговорил с угрюмым пафосом: - Я продолжаю считать, что очные ставки двоих дали бы полную размотку! "Бы!" - сказал про себя Вакер, купаясь в особенного рода волнении. Друг был оставлен с носом, и истинное чувство дружбы обернулось в душе Юрия честной и пылкой похвалой узнику: "Так дерзко выразить свою индивидуальность!" - Попробовать бежать он не мог? - спросил гость в остром сожалении о несбывшемся. - Ты что себе навоображал?! - прозвучало апофеозом презрительного возмущения: - У меня побег невозможен! Конвоир, согласно правилу, которое делает честь предусмотрительности властей предержащих, оружия не носил, и у Нюшина, когда он свалил его, на дальнейшее имелся бы только тот же кирпич. Меж тем в коридоре караулил надзиратель, а выход из коридора запирала решетка, за которой стоял вооруженный охранник. Позади него, за запертой опять же дверью, находился двор, откуда можно было выйти лишь через охраняемый проход сквозь здание. - Переодеться мог... - сказал Вакер, чтобы услышать, почему форма конвойного не выручила бы Нюшина. - У меня не работают - кто своего не отличит от зэ-ка! - произнес Житоров с прокалывающей усмешкой. Юрий представил, каким должно быть лицо арестанта после допросов, и согласился. Марат заговорил об Аристархе Сотскове: - Я могу применить к нему средства... довести его до нижайшей точки - и тогда он скажет все. Я могу это получить и без очных ставок! Но память отца, идеалиста-ленинца, - глаза его загорелись надменно-сладостной скорбью, - не позволяет мне ковыряться в падали. Юрий кивнул с истовостью благоговения - испугался,