что переборщил, и, засуетившись, ущипнул себя за переносицу. Помолчал. - В чем ты тверд, так в том ты тверд! - произнес он затем с непререкаемой уверенностью. Меж тем перебирал в уме: что мог его друг испробовать на Сотскове? Загонял ему иголки под ногти? Уродовал гениталии? Пытал электрическим током? А арестанту, скорее всего, нечего было скрывать. Он действительно не знал - кто истребил отряд Житора... Вакер ошибался, но не в главном. Марат применил способ пытки, не известный журналисту. Сотскова с умеренной силой ударяли по голове гирькой, завернутой в слой ваты нужной толщины. Средство вызывало нарушения мозговой деятельности и, как слышал Житоров от тех, кого считал знатоками, пытаемый утрачивал самоконтроль, говоря абсолютно все, что удерживала память. Способ, однако, не был достаточно опробован и, вне сомнений, требовал незаурядного мастерства, ибо существовал риск обратного результата: память могло "отшибить". Так и случилось: Сотсков помнил свое имя, немного рассказывал о детстве, но когда ему задавали вопросы о войне, заговаривали на другие темы - молчал с бессмысленной улыбкой. Он совершенно ничего не помнил о семье, не понимал, где и почему в настоящий момент находится. Врачи удостоверили, что это не симуляция. Житоров не стал перегружать разговор такими подробностями. - Отпустишь его? - спросил Вакер невинно. - Он не подпадет под "вышку"! - сказал Марат холодно. - Но отпускать виновного? За ним - антисоветские разговоры, это вскрылось. И на следствии проявил себя выпадами... Пойдет в ссылку! - он опустил то, что ссылку Сотскову предстоит отбывать в лагерном лечучреждении, в бараке для душевнобольных. Марат обратился к изначальному: - С книгой как теперь быть? - он не скрывал расстроенности. - Я, конечно, буду и дальше копать во всех направлениях, но сколько это продлится? Юрий который день думал о собственном, о "чисто художественном" раскрытии тайны. Сейчас, в чувстве словно бы завоеванного права, заговорил свободно и даже с оттенком небрежности: - От меня требуется - что? Роман! А у литературы - истина доказанная! - есть свои способы устанавливать правду и делать ее нетленной. Чутье художника, художественный поиск... тут главное - чтобы найденное имело плоть и кровь живой жизни. - Видишь ли, - продолжал он со скромным видом и самоуверенной интонацией, - я владею тем, чего нет... нет у следствия, - уточнил он. - На отряд твоего отца мог предательски напасть другой - тоже как бы красногвардейский - отряд. Он состоял из анархистов, уголовников и кулаков. Сделав гнусное дело, банда опять замаскировалась под красных и выявила свое истинное лицо лишь, скажем, в двадцать первом году, восстав против советской власти. Житоров, слушавший снисходительно, мгновенно навострился: "А не так ли и впрямь? Красные части восставали, это задокументировано. Оренбуржье помнит мятеж кавдивизии Сапожкова в двадцатом. Но чтобы учинили в восемнадцатом - и ничего не всплыло... Маловероятно - но допустимо ли исключать? И потом, почему это должен быть отряд, впоследствии восставший? Он мог рассыпаться, раствориться..." На лице Марата чуть заметно отразилось усилие. - Ты знаешь что... ты мне черновики присылай, чтобы все концы были увязаны и не было наива, - сказал он тоном заботливости. Мысль приятеля годилась для разработки, а уж тем более подходила роману. Юрия задело слово "наива". - Не доверяешь моим возможностям? - Почему же... но вот сам смотри: хорунжий Байбарин. У анархистов и - хорунжий? - Мы подправим чуть-чуть. Сделаем - Хозяин-Барин. Вполне уголовная кличка! "Что значит - писательский дар!" - оценил, не показывая этого, Житоров. Закругляя встречу, вспомнил: - Пахомычем ты доволен? Полезное знакомство? Мне доложили: он к сотрудникам пристал - пусть товарищ московский литератор еще зайдет, не все было рассказано. Разговорчивый оказался дед? "Я бы не сказал", - подумал Юрий, но удовлетворенно, с достоинством улыбнулся: - У меня подход! Попрощавшись, увидел мысленно, как прощался с дедом и тот спросил, когда он уезжает из города. Собрался что-то поведать? Почему не сделал этого сразу? Присматривался?.. И тут Юрий поймал догадку: старик соображал, как заарканить его просьбой - к примеру, похлопотать о прибавке к пенсии... "Хитрец старый! - подумалось весело. - Что может быть хитрее нехитрой приманки?" 52 - Приманка! - остерег Прокл Петрович зятя. С улицы, откуда доносился сквозь ставни торопливый тяжелый топот, кричали: - Выходи-и на переговоры!!! Байбарин приоткрыл дверь и, держась сбоку, напрягся и крикнул: - Полезете - убьем ваших! Снаружи все чутко примолкло. Вдруг саданул выстрел - со стены над входом, куда стукнула пуля, осыпалась штукатурка. Тут же послышалось выразительное ругательство - явно по адресу того, кто стрелял. Хорунжий со штуцером вгляделся через щель приоткрытой двери, приметил суету таившихся извне забора. Отступив в прихожую, приложился и спустил курок - темноту рассек белый разящий блеск: там, куда он кинулся, вскричали пронзительно, щемяще-протяжно. - Разрывная! - крикнул кто-то другой с прорвавшимся ужасом. - В ногу? - Не задело его ни ...я! так обоср...ся! - осадили громко и озлобленно. Жесткие хлопки посыпались со стороны улицы, пуля попала в дверную щель - и тонко прозвеневший удар сказал о конце зеркала. Прокл Петрович, прижимаясь к стене, закричал, надсаживая грудь: повторил о заложниках. Стало так тихо, что стук крови слышался, будто шаги. Но тут же долетел суматошный перебой голосов: совещались, спорили. Затем раздалось: - Даем пять минут! Выпускайте товарищей и по одному - выходи-ии!!! Байбарин пальнул с колена и отклонился от щели - стегнула пара выстрелов, темнота насторожилась молчаливым беспокойством. Он запер вход. - Живы ли? - донесся возглас Мокеевны из глубины коридора. - Живей живого! - отозвался хорунжий и сказал зятю, который стоял у стены: - Перед дверью не окажись - пробивает пуля! Они ушли в коридор, и Семен Кириллович проговорил болезненно-надтреснутым голосом: - Сейчас подберутся и... - мгновения пекли, доводили до боли ожога, будто он и тесть из последних сил подпирали горящим шестом что-то огромное, шаткое: вот-вот шест треснет - и повалится криками, грохотом безудержное... - Станут ломиться, чтобы получить пулю сквозь дверь?! - сказал Байбарин с ободряющей уверенностью. То, что могло случиться - не с ним, а с близкими, - было так жутко, что рассудок заслонялся от представления терпеливо-мрачной злостью к тем, в кого нужно стрелять. Стрелять - думая лишь о том, чтобы попасть. Инстинктивное усилие жить только этим привело к странному и неосознанному: точно кто-то чуть-чуть отодвинул реальность и оберегает его свободу понимать, решать, действовать. - У них - разброд! - знающе сказал он Лабинцову. - Одни пуляют - другие не дают. Не хотят быть виноватыми, если мы их начальство убьем. Семен Кириллович поднял руку к лицу и словно бы осторожно смахнул соринку: - Но они так не оставят... - Им нужно, чтобы кто-то взял ответственность! - заявил тесть. - Они будут ждать телеграмму из Оренбурга: брать дом, не считаясь с угрозой жизни дорогих товарищей... чего-то в этом роде. Семен Кириллович как-то весь подтянулся и сказал с выражением благодарности: - Да, да-а... а такой телеграммы не будет. Предрика - это как-никак предрика. И другой - облечен их доверием, их коммунист! Да и неизвестно им - не жив ли и третий? Жертвовать тремя жизнями... - Ты прав, - одобрил тесть, не сомневаясь в убежденности большевиков, что меч должен карать, а над павшими товарищами должны звучать клятвы и залпы. - Может быть, перерезаны провода, - добавил он о том, на что и в самом деле надеялся, - или губкому сейчас не до Баймака. - Я пойду к нашим, - Лабинцов измученно улыбнулся. Тесть пошел с ним, но тут же остановил его: - Все-таки им может взбрести, и они сунутся... Ты будешь глядеть за окнами в сад. Полезут - стреляй сквозь ставни! Лабинцов давеча получил от Прокла Петровича револьвер комиссара и свой бельгийский пистолет, оружие оттягивало карманы. - Могут попытаться дом поджечь... - он замолчал тревожно и выжидательно. - И тем опять же вызовут, что мы убьем заложников: они понимают! - парировал Байбарин. - Ты убедился, что их - не отряд? - спросил он с лихостью в голосе. Семену Кирилловичу хотелось, чтобы был не отряд, и еще обостренно-волнующе вспоминалось то, как зимой он направил пистолет между глаз оренбуржцу. Тесть произнес: - Плотность ружейного огня... я сужу по нему, - он словно бы забыл, что сказал перед этим: стреляли отнюдь не все красноармейцы. - Их десятка два, не больше! Лицо Лабинцова напряглось; он объяснил паузу тем, что мысленно подсчитывает, сколько может быть в запасе патронов. - Для пистолета, в коробке, - с полсотни. Вошли в комнату, в которой подрагивал бледно-желтый свет слабой керосиновой лампы. Кровать Варвары Тихоновны была отодвинута от окна, а к нему прислуга и Анна прислонили тяжелый добротный платяной шкаф. - Три раза ставень пробило, а в шкафу завязли пули, во второй стенке, - сказала Мокеевна, - вон одна выглядывает. Анна вскочила со стула: - Папа, Семен! ну что? что-оо?.. - глаза были круглы, недвижны, и в них искрились слезы. Семен Кириллович, вспыхнув той же нервностью, как-то испуганно обнял ее: - Их сдерживает, что двое в наших руках... Байбарин, кивнув дочери, глядел на жену, которая не шевельнулась на кровати, дыша мелко и осторожно, словно боялась причинить себе боль. Она, казалось, просила потускневшим от напряжения взглядом не отвлекать ее. Поодаль за креслом, будто спрятавшись, сидела на подушке старшая из девочек, вторая лежала на постели, устроенной на полу. - Маме совсем плохо! - Анна прикусила нижнюю губу и беззвучно зарыдала. У Прокла Петровича рванувшей тоской сжало горло, и он ничего не говорил, чтобы не выдать себя голосом. Мнилось ли или и вправду так: вблизи дома и дальше стоит разлив ровного топотка, будто коварно скапливаются полчища. А то вроде бы это - сплошной шепот, опять же из тысяч уст, непрерывный и ненавидящий. Он взглянул вопросительно на зятя, на Мокеевну и понял, что они этого не слышат. Подойдя к кровати, наклонился над лицом жены, и она, видимо, узнала его, хотела тронуть рукой - распухшая рука соскользнула с постели и бессильно повисла. Он взял ее, уложил поверх одеяла - кисть отекла до остекленения, мякоть безымянного пальца глубоко всосала обручальное кольцо. - Мать! скажи словечко, мать... Она завела глаза, дыхание стало маятно-медленным. - Без памяти, - прошептала у него за спиной Мокеевна, - икону бы поставить... Женщина помогла ему установить в изголовье Варвары Тихоновны икону, прислонив ее к спинке кровати. Это была Богородица всех скорбящих радости, взятая из дома в бегство. Дева, облаченная в одеяние пурпурного и черного цветов, держала правой рукой скипетр, а левой протягивала хлеб страждущим. "Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии, и Аз успокою вы", - мысленно произнес Прокл Петрович. Старшая девочка встала из-за кресла и, замерев, не мигая, смотрела на икону. Анна подошла к дочери, прижала к себе ее голову. - Мамочка, не мешай - я молитву читаю, - сказала девочка с предостерегающей серьезностью. Потом прошептала: - Хорошо Василисе, что она сейчас спит. Младшая, лежавшая на постели на полу, открыла сонные глаза: - Я слышу, что вы про меня говорите... Семен Кириллович сказал страдающим голосом: - Спите, дорогие, надо спать. От его покорно-жуткой улыбки Байбарину стало невыносимо трудно, жалость напрягла до слезы. Он наклонил голову, будто проходя в низкий ход, и поспешил по коридору к наружной двери. Было чувство, что ее жадно караулят с той стороны, целятся. Поставив штуцер к ноге, прислушался. Не у самой двери, а подальше - вероятно, стоя в калитке, - переговаривались приглушенными голосами, речь перемежали паузы. Он представил в темноте несколько фигур: как затягиваются самокрутками, огоньки озаряют лица... Его беспокоили комнаты с окнами в сад. Мокеевна, когда запирала ставни, зажгла везде свечи, и сейчас он присматривался, переходя из одной комнаты в другую. Зять с пистолетом в опущенной руке стоял в детской и указал свободной рукой на окно. В свете свечи Байбарин увидел, что стекло расколото пулей, пробившей ставень. - Когда давеча стреляли, и сюда выстрелили, - сказал Лабинцов ожесточившимся голосом. - Мерзавцы! А если бы здесь были девочки? Прокл Петрович молча подошел, чтобы подтолкнуть его к стене. Подчиняясь, зять сказал: - Сейчас тихо. Исподтишка ударили и скрылись. Снаружи что-то ворохнулось, тут же - жгуче треснуло. Пуля прошила ставень, оконную крестовину и ковырнула стену против окна, рядом с дверью. - Вниз! - резко бросил Байбарин и лег на пол. Зять сделал то же. - Словили?! - крикнули из-за ставней; голос был высокий, и в нем глумливо переливалось злорадство. Хорунжий толкнул Лабинцова, выдохнув чуть слышно: - Бей! - Сам он не хотел стрелять из штуцера, чтобы не разнести вдребезги ставни: они пока что мешали нападающим вскочить в комнату. Семен Кириллович, лежа на полу и поддерживая левой рукой правую, прицелился в окно из пистолета: - Прочь - или я стреляю! Тесть в сердцах ударил лбом ружейное ложе. За окном шумно двигались, с силой задевая кусты; хлобыстнуло раз-другой, третий... Стекла мелкими осколками повыпали внутрь, пули подергивали воздух над лежащими и слышно вонзались в стену. Байбарин подполз под самое окно: - Ваших убью-у-у!!! - А сам не попадешься? - крикнули из сада. Другой голос, низкий, с сипотцой, мрачно посулил: - Ждите хор-р-рошего! - и сорвался в ярящийся крик: - Кар-р-ру предателям!!! Семен Кириллович встал на колено: - Подлецы! - и выстрелил в сад через изрешеченные ставни. Там зашелестели кусты, никто не ответил. Издали донесся невнятный призыв, в той стороне во весь опор проскакала лошадь. Вблизи различался сыпкий шорох шагов. Лабинцов, с пистолетом наготове, сидел на полу и глядел на окно исступленно-негодующим взглядом. Сбоку от подоконника, на тумбочке у стены, расплывался огарок в подсвечнике, рядом торчала незажженная свеча. Прокл Петрович, не вставая на ноги, подобрался, зажег ее и дунул на огарок. x x x Оставив зятя в детской, он пошел послушать у выхода на улицу. Доносило лай собак; вдалеке прокукарекал петух, еще дальше - второй. Потом по дороге прогромыхала подвода. "Боже святый, Боже крепкий, помози... Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас..." - неожиданно для себя начал молиться Прокл Петрович. Он сопротивлялся дикому изнурению, что звало повалиться на пол и не вставать. Покалывало веки, в затылке тяжелела боль. Прислонившись к двери, простреленной в нескольких местах, он забылся стоя. Очнувшись, насторожился, подождал и выглянул наружу: в неверной серой полумгле были видны открытая калитка, пустая дорога, за нею очертания дома. Следовало поглядеть, что в саду, и, пройдя на кухню, он с предосторожностями приоткрыл дверь. Птичий щебет, близкий, переливчатый, вольно грянул в уши, словно отчаянно спешил возвестить: нет тревоги. Байбарин не опускал ствол ружья. Светало на глазах; на ближней клумбе зияли глубокие следы сапог, полегли стебли пахучей медвянки. Он обернулся на шаги - Мокеевна, застегивая телогрейку, смотрела на него с выражением ровной, степенной скорби. - Пойду за доктором! - А если они рядом? - сказал он изумленно-растерянно. - Теперь время не ночное - так-то не стрельнешь! А взять с меня чего? Он был тронут: - Нет-нет, выходить опасно... Мокеевна выслушала это как благодарность учтивого человека. - Без доктора нельзя! - заключила с убежденностью, что дело хотя и бесполезное, но достойное, и пошла в прихожую. Прокл Петрович нагнал ее и сперва выглянул сам: улица по-прежнему была безлюдна, низко нависало скучное небо. Ноги подкашивались, коридор показался утомительно длинным. В комнате, где лежала Варвара Тихоновна, караулило давящее молчание. Анна, заплаканная, сидела на стуле около кровати, спекшиеся губы приоткрылись с больным выражением: - Папа, она не приходит в себя... Его оглушило окаменелой беспамятностью пустоты. Жена, укрытая одеялом до подбородка, закрывшая глаза, казалась неживой. Он перекрестился на икону, что стояла у нее в изголовье, взялся рукой за лоб и зажмурился. Девочки крепко спали на постланных на полу постелях. Ему подумалось об удобном, мягком кресле - а он уже полулежал в нем в мертвом сне. Это длилось недолго, но поддержало. Прокл Петрович услышал разговор зятя с Мокеевной в коридоре. Они вошли, и женщина сказала деловито: - Доктор следом будет! - А эти, - Лабинцов кивнул на окно, блестя глазами, - эти ретировались! Мокеевна перекинулась словом с прислугой доктора, заглянула к знакомым и принесла то, что уже передалось по Баймаку, как обычно и передается подобное: удивительно, мгновенно и безотказно. Красные ночью в самом деле телеграфировали в Оренбург. Что им ответили, да и поступил ли какой ответ - осталось неизвестным. Но из поселка Преображенск, который расположен в десяти верстах от Баймака, телеграфист отстучал: к ним входят казаки в большом числе... Решили красноармейцы принять в поле неравный смертный бой, а может, был у них другой план - но они стремительно выступили из Баймака. 53 Байбарин был один с доктором, который осматривал Варвару Тихоновну. Лицо врача выражало пристальную озабоченность. - Печально, - он закончил осмотр, но вновь наклонился над больной. - Да-с... - дружески-участливый, повернулся к Проклу Петровичу: - Одним только могу утешить - она без сознания и не страдает. Кровоизлияние в мозг. Удар, как в быту говорят. Паралич. - Надежд на улучшение... - Байбарин не договорил. Доктор отрицательно помотал головой. - Чудес не бывает, - он нахмурился и со вздохом развел руками. Прокл Петрович остался возле жены. Пришла Анна, осунувшаяся, с синевой вокруг глаз. А доктор в коридоре остановился с Семеном Кирилловичем. Выразив ему соболезнование, вдруг весь изменился и, нетерпеливый, срывающимся шепотом спросил: - Как вы отбились? - Кошмар! - ответил тоже шепотом, но с тягостным видом инженер. Он потер пальцем висок и болезненно поморщился: - Их старший, комиссар из Оренбурга, убит... - Что вы говорите?! - с жаром выдохнул доктор. - Нельзя взглянуть? Пропустив его в столовую, Семен Кириллович остался у порога, бледный, загнанно-изнемогающий. Доктор, сказав: - С вашего позволения... - открыл ставни и в хлынувшем свете оглядел труп с разных сторон. - Кобура расстегнута. Что он хотел? - Их пришло шестеро, все с оружием, - начал рассказывать инженер. - Стали рыться, обвинять меня, хотели увести... - Шесть человек? - в глазах доктора скользнуло сомнение. - Как же вам удалось?.. - Это тесть. Он в прошлом военный. Гость двинул губами, словно воскликнул: "Хоп-ля!" - Решительный человек, однако! Полюбопытствовал, из чего стреляли. Лабинцов сказал, на что гость заметил: - Двустволочку вашу я знаю, а штуцера не видел. Семен Кириллович принес ружье, и доктор, оттянув затвор умелой рукой охотника, вынул патрон. - Штука-с! - произнес уважительно. - А этот получил свое! - указывая похолодевшими глазами на труп, сообщил: вчера вечером был убит бывший полицейский урядник. Его кто-то предупредил, что лучше бы ему срочно скрыться из Баймака, но запряжку перехватили на выезде. Говорят, распоряжался комиссар из Оренбурга. Урядника отвезли на недалекое кладбище и застрелили. Лабинцов слушал неспокойно-задумчиво. "Тесть-то как в воду глядел..." От этой ясности он почувствовал себя тверже. - Двое у меня в погребе сидят, - сказал оживившись. - Шутите? - остро, в подмывающем интересе воскликнул гость. А узнав, что в погребе - предрика, едва подавил смешок: - Вития влип! Гм, а вы были с ним товарищи... - Этот товарищ привел ко мне в дом убийц! - сказал Семен Кириллович с обидой и на предрика, и на доктора. - Ну так пусть готовится к последнему слову, перед казаками блеснет красноречием! Лабинцов промолчал. Выйдя из дома вместе с доктором, он повернул к заводоуправлению и возвратился на подводе с заводскими кучером и двумя сторожами. Мокеевна вынесла им поесть, не зовя в дом, где лежал убитый. Прокл Петрович не отходил от жены, и приблизившийся зять сказал с некоторым трудом, будто через силу прося извинения: - Я отпущу этих... На что тесть невнимательно кивнул. Первым поднялся из погреба предрика, напоминая смертельно заморенного кота. Пришибленно рыскнув туда-сюда взглядом, он словно бы ощутил наличие мясца где-то неподалеку. Лабинцов, хотя и с пистолетом, стоял перед ним один. - Ваши бежали, а в Баймак вступает казачий полк! - с усиленной строгостью произнес инженер. Предрика отклонился назад, будто тот хватал его за нос, и затрясся в кашле. - Вы насмерть простудили меня... - Через минуту сказал звучным, без признака хрипа голосом: - Такого и жандармы не делали - в ледник запереть! Оренбуржец стоял сбоку и чуть позади него: ворот мятого пиджака был поднят, мужчина горбился, вздергивал плечи и походил на страдающего с похмелья, который только что встал, чтобы сходить по нужде. - Эх, Семен Кириллович! - предрика распустился в нудящей, близкой к истерике обиде. - Все наши совместные дела вы посылаете... не скажу нехорошего слова... а я, вас уважая, до моего нагана не докоснулся... - Вы оба, - прервал инженер, - должны вынести труп вон! Тогда, возможно, я вас отпущу. - Н-ну-уу!.. - предрика в мгновенном порыве потянулся к двери. Его спутник метнул на Лабинцова красными суженными глазами и так и облил цепкой трусливой хищностью. Семен Кириллович указал им идти впереди него, и они, почти вбежав в столовую, схватили мертвеца за ноги, потянули в коридор. Подошедшая Мокеевна осерчала: - Это что же волоком? А нести сил нет? Мужики! Инженер молчал, и они не остановились. Сторожа помогли поднять труп на телегу. Двое обернулись к Лабинцову, который уже не держал пистолета в руке, взгляды молниеносно вздрогнули ненавистью. - Уходите! - приказал он. Кучер повернулся всем телом на козлах, чтобы удобнее было глядеть, как они уносятся по улице, а оба сторожа, захваченные моментом, дружно подбоченились. 54 Поселок изнемогал в сосуще-пугливом ожидании; кое-где жители из-за заборов, словно украдкой, поглядывали на телегу, увозившую труп в мертвецкую. Откуда ни возьмись возникла бесцеремонная стайка мальчишек и, увеличиваясь, сопровождала запряжку. Потом опять стало неприятно тихо; хозяева не выпустили кур копаться, как обычно, в полных мусора дорожных колеях. Солнце едва показывалось из-за облачков, но было душновато; недвижный воздух передал отдаленное мерное трепетание, которое перешло в дрожь земли, и вскоре перед окнами Лабинцовых замелькали всадники в фуражках с синими околышами. Мужчины вышли на крыльцо, приблизились к калитке. От рысивших мимо лошадей наносило запах пота и кожаной сбруи, дребезжали лафеты свежевыкрашенных зеленой краской трехдюймовых пушек, лязгали зарядные ящики. Двое стояли как бы в задумчивом оцепенении. Их спас приход казаков, однако белых наверняка должна была заинтересовать роль инженера в недавнем прошлом Баймака. Прокла Петровича же могла ожидать встреча с офицерами, знакомыми по станице Кардаиловской. Но теперь, когда умирала его жена, мысль об опасности не переходила в заботу о спасении. Состояние, в котором он не пытался разобраться, было глубоким, напряженным чувством, что за него уже все решено, что судьба предопределила ему нечто и не надо рваться из покорной подавленности. Они ушли в дом, и Прокл Петрович, доверчиво свесив голову с угрюмо запавшими щеками, выслушал Мокеевну, которая предлагала съездить за священником-старообрядцем. Лабинцов торопливо дал ей денег подрядить дрожки, после чего она обратилась к нему не без требовательности: - Надо б позвать плотника, чтобы в столовой поднял полы... крови натекло под низ - нельзя будет так! Хозяин, словно спохватившись, с готовностью согласился. Все это было третьестепенным в сравнении с его тревогой. Четверть часа спустя он предстал перед женой и тестем траурно-строгим в темном костюме, даже несколько чопорным: - Я должен встретить новую власть, где мне положено по долгу... если за мной придут, я - в Совете... - не выдержав тона, Семен Кириллович как-то рассеянно сник, потом встряхнулся, поцеловал Анну в губы и, надев шляпу, ушел. Когда спустя время скрипнула калитка и постучали в дверь, Анна вбежала в комнату, где Прокл Петрович сидел у постели умирающей, и устремила на него плачущий взгляд, комкая в руке носовой платок. Он молча поднялся. На крыльце оказались старик-плотник и паренек лет четырнадцати: видимо, внук. Показав им, что нужно, Байбарин постелил себе на полу подле кровати жены и без сил лег. То, что Варвара Тихоновна еще жива, обнаруживали только трудные, гнетуще редкие вздохи. Прокл Петрович держал окно распахнутым настежь, не воспринимая шума от войска, что переполняло поселок. По улице катили пулеметные линейки и двуколки с патронами, спешаще топотали пешие по сухой твердой земле, проезжали верховые... Байбарин спал и не слышал, как инженера доставил к дому легкий рессорный, на резиновом ходу шарабан. Анна, на кухне кормившая девочек, встрепенулась от приветливо-уверенного голоса мужа в прихожей: - Прошу, господа-а! С Семеном Кирилловичем были два спутника. Один - очень молодой, похожий на переодетого гимназиста-переростка казачий офицер с долевыми белыми полосками подхорунжего на погонах. Второй, в серой военного покроя куртке, не особенно крепкий на вид, не имеющий в облике ничего угрожающего, явно желал производить обратное впечатление. Расправляя плечи, поводя ими, он держал руки в карманах брюк и будто разминал там комки теста. - Анна! - громко воскликнул, передавая жене обрадованность, Лабинцов. - При войсках - Викентий Георгиевич Булкин! Вот эти господа от него... он направил их посмотреть, что тут у нас произошло. Анна знала от мужа о Булкине как об отчаянно боровшемся против царизма эсере, с которым Семен Кириллович встречался за границей и, конспиративно, в России, оказывая ему некие значительные, революционного характера услуги. Оказалось, что теперь Булкин - представитель самарского Комуча при белых силах Оренбуржья. Человек в серой куртке был эсером-боевиком из окружения Викентия Георгиевича. Кланяясь хозяйке, гость лишь на мгновение вынул из кармана сжатую в кулак руку и затем взглянул по сторонам так зорко и жестко, точно обитателям дома сейчас тут угрожала опасность и он желал ее устранить. Семен Кириллович пригласил спутников к двери в столовую, указал кивком внутрь: - Вот здесь все и решалось, как я рассказывал... В комнате доски пола были отодраны, плотник с помощником усердно продолжали работу, и эсер, широко расставивший ноги, напугал их. Паренек смотрел на него не моргая, так, будто вот-вот жалобно закричит что-то в свое оправдание, а старик, бросив гвоздодер, виновато вытер ладони о рабочие пестрядинные штаны. - Требовали золото... - начал Лабинцов о красных и замолчал, омраченный воспоминанием. - Да! - удовлетворенно произнес человек в куртке, по-прежнему ворочая руками в карманах. - Эта партия нашла свое призвание в грабеже! А ведь были, были в ней действительные революционеры... Тем безобразнее, - закончил он с подчеркнутой гадливостью, - такая дикая утрата идеалов! Инженер предложил гостям выпить вина, и молодой офицер, который старался добросовестно выказывать озабоченность, нашел момент подходящим, чтобы обратиться к Анне: - Если в чем-то нужда - пожалуйста... я передам командиру. Она поблагодарила без улыбки, отвернулась, а Семен Кириллович, уводя гостей в кабинет и думая об умирающей Варваре Тихоновне, сказал: - Я воспользуюсь вашей любезностью... 55 Вечером, когда Прокл Петрович после тяжелого сна мучился головной болью, Мокеевна привезла священника. Черноволосый, отчего изможденное лицо казалось особенно бледным, он выглядел закоренелым постником: в ввалившихся от худобы глазах сквозила как бы некая многоопытная убежденность, что всему следует быть горше и горше. Он опустил руку на плечо недвижной в беспамятстве Варвары Тихоновны и, после глухой исповеди, дал отпущение. Ночью она перестала дышать; время смешалось в хлопотливой тягостности похорон. С поминок Байбарин, извинившись, скоро ушел и в пустой комнате стал ходить взад-вперед неверными длинными шагами. Горе ело его, жизнь представлялась зияюще-беспризорной; бичуя себя и не задумываясь, сколько искренности или неискренности в его мыслях, он жадно повторял вопрос: почему длань судьбы не развеет его никому не нужное существование? Ближе к ночи его позвали: приехал сам Булкин. Лабинцов расположился с ним и его людьми у себя в кабинете - войдя, хорунжий увидел здесь также и доктора. Тот встал и сочувственно пожал Проклу Петровичу руку. Представитель Комуча, с видом занятости и беглого любопытства, поднялся из-за стола и произнес с учтивой грустью: - Рад познакомиться с вами, хотя, увы, и при столь несчастливых обстоятельствах... На его нервном правильных черт лице примечательной была узенькая переносица, которую, казалось, долго сдавливало пенсне. Но ни пенсне, ни очков Булкин не носил; его взгляд незаметно и разом охватывал вас с головы до ног. В свое время этот человек успешно провел четыре теракта. Семен Кириллович несколько раз снабдил его деталями для, как тогда говорили, "боевых снарядов", а однажды скрыл на заводе, устроив их конторскими служащими, сподвижников Булкина - террористов, которых усиленно разыскивали. При этом инженер сохранял о себе мнение как об убежденном противнике террора. Семен Кириллович помогал борьбе за справедливое мироустроение - то есть, как он себе объяснял, участвовал в движении столь грандиозно-многозначном, что оно было бы немыслимо без заблуждений и ошибочных метаний. Перед приходом хорунжего Булкин высказывал наболевшее, чего он в последнее время не мог удерживать: теперь, заявлял он, когда "большевики покатились", с каждым часом становятся опаснее "те, вместе с кем мы воюем и посему очутились в рискованнейшей близости - подобно тому, как при наводнении на одном острове оказываются волки, рыси и олени". Под хищниками подразумевались "монархиствующие офицеры" и "все осознанные и неосознанные российские бонапартисты - у кого текут слюнки от диктаторских вожделений". Прокл Петрович занял место за столом, и высокопоставленный гость продолжил: - Они подставят нам ногу, вонзят в бок кинжал - и примутся воздвигать тюрьму деспотизма пострашнее прежней! Наши наполеончики и доморощенные бисмарки припрягут православие, идею имперского величия, а молодая демократия опять будет загнана в подполье... - Вы говорите о каком-то новом деспотизме, - тихонько, с приятно-вежливой миной вставил доктор, - а господствует покамест московско-петроградское комиссародержавие: ничего ужаснее и вообразить было нельзя. - То, что вы изволили заметить, - с покровительственной мягкостью сказал Булкин, - именно и отвлекает внимание от возни реакции, помогает ей организоваться... Господству же большевицких комиссаров, - произнес он назидательно-раздраженно, - срок отпущен короткий! Их планы чужды корням русской жизни, чей исток - неиссякаемое свободолюбие! Вандалы марксизма - употребил выражение гость - эксплуатируют самое темное в инстинктах толпы, превозносят насилие и по-настоящему верят только в него. Но это противно культурному товаропроизводителю, крестьянину-собственнику, сознательному горожанину. Приманка "Грабь награбленное!" скоро перестанет привлекать, народу откроется обман - в котором чересчур, явно чересчур низменного и примитивного... Байбарин мог бы заговорить об обмане, что все еще не открылся народу, а те, кому бы и просветить обманутых, к этим трудам нимало не тяготеют. Но Прокл Петрович лишь замкнуто посматривал поверх головы гостя, болея немощно-горьким молчанием. Викентий Георгиевич продолжил о том, что видеть в комиссародержавии не "выверт", а нечто долговременное - значит быть, с одной стороны, пессимистом, а с другой - страусом, который прячет голову в песок, дабы не замечать гораздо более гибельной опасности... За столом слушали и ели принятые на поминках блины с медом, пока доктор, пригубив из рюмки густо-красного кагора, опять не возразил: - Многим, разумеется, противно и больно, что над ними вытворяют - ну да ведь терпели и потерпим... - он вдруг приосанился и проговорил глуховато от взволнованности: - Тирания красных не рухнет, если не станут постоянными решительные и отважные поступки, - при этих словах доктор повел глазами на Прокла Петровича. Булкин, тоже смотря на него, медленно приподнял брови: - Вы показали быстроту мысли и безупречное умение ее исполнить, - заявил он непритворно уважительно. Семен Кириллович тут же с живостью обратился к доктору, приглашая поддержать: - Вы видели штуцер после дела - от него порохом пахло! Так вот... - Лабинцов повернулся к Булкину и к тем, кто был с ним, и стал с новыми подробностями описывать, как тесть, действуя двумя ружьями, первым же выстрелом свалил главаря, обратил команду наглецов в паническое бегство, а главных обезоружил и "взял на месте!" Булкин, которого инженер ознакомил с острым сюжетом сразу при встрече, терпеливо помолчал несколько минут и произнес недовольно: - То, что большевики обречены, не означает прекраснодушного к ним отношения. Я уже заметил вам... вы не должны были отпускать этих двоих. Семен Кириллович покраснел и вдруг обрадованно покосился на Мокеевну, подававшую смену блюд. - Покорно прошу прощения, что я за столом о таких вещах... - попытался ответить он гостю с ветреной иронией, но вышло это ненатурально, - вот тут подтвердят, во что был превращен погреб... - Лабинцов с надеждой глядел на Мокеевну. Та, в негодовании на узников, прямодушно осведомила: - Отхожее место сделали! А там припасы, вино разных сортов. - Вина много выпили? - спросил доктор хозяина. - Им - и думать о вине? Вы только представьте их положение... - начал тот отвлеченно, но Мокеевна упростила: - От рябиновой штоф пустой до капли остался. И четыре окорока изъели, ровно крысы. Нет чтобы за один приняться и есть. Семен Кириллович не одобрил осуждения. - Мы не дали им хлеба и даже воды, - сокрушенно поведал он гостям, - дом в осаде - нам было не до того... - Перестаньте благодушествовать! - распекающе произнес Булкин. - Можно было потерпеть до нашего прибытия - мы получили бы от них сведения. Лабинцов задирчиво оттолкнул тарелку с киселем: - Ну, знаете ли! - к удивлению присутствующих и, более всех, тестя он сделался неузнаваемо дерзким. - Тогда судите меня военно-полевым судом! - бросил инженер в лицо представителю Комуча. Люди Булкина оскорбленно-тяжело посуровели, все зазвенело нервно-магнетическим звоном, предшествующим молнии, но Викентий Георгиевич заговорил без гнева, с тем достоинством, которое так идет сознанию огромной власти: - Не забудемте, по какому поводу мы собрались... - он выдержал полную укора паузу, а затем, извинившись перед Проклом Петровичем за "неуместные выяснения", зачерпнул ложкой поминальную кутью. Впечатление было сильное. Лабинцов пристыженно потух и тоже стал есть кутью. Доктор, словно только теперь заметив, отличил одну из стоявших на столе бутылок: - Джанхотский лафит! У вас что же - запасец? - Последняя, - с виной в голосе сообщил хозяин. - А я дюжину сберег! - воскликнул доктор довольно и без нужды громко. - Господа, выкроите время - прошу ко мне! 56 Утром, когда хорунжий шел на кладбище, небо уже было пекуче жарким. За поселком взгляд привлекло картофельное поле; бледно-зеленая цветень картофеля не скрадывала правильно нарезанных рядов, и сейчас, когда местностью владела война, живописно-аккуратный пейзаж казался странным и трогательным. Несколько женщин пололи, коротко взмахивая тяпками, и Байбарина так и потянуло свернуть с дороги, погрузить руки в очищенную от сорняков рассыпчатую сухую землю... Земля могильного холмика была глянцевито-сырой, но споро подсыхала, попахивая тягуче, жирновато-плотски. Прокл Петрович бросил на траву пиджак и прилег в грызущем переживании из-за посещавшей не столь давно думки: если бы не жена - отправился бы в даль и глушь, в намоленное место... Он словно выпросил освобождение - и теперь кожей, колкой пустотой в груди чувствовал стыдящее присутствие умершей. Он потянулся к ней с уверениями, что мысленно стремился в скит к их сыну - в исступлении ужаса: скит разорен красными, а Владимир застрелен... Все его существо съежилось и помертвело от скалящего зубы представления, он взмолился, чтобы этого не было, - волнение бросило кровь к глазам, их пронзила мгновенная боль. Свет бил с бледно-голубого неба, воздух знойно перекипал, контуры реденькой кладбищенской изгороди дрожали и волновались в струистом мареве. "Стрелки жизни, передвиньтесь! воцарись - вместо войны со всем ее отвратительным - мирный предполуденный час, ликующе-солнечный и изобильный!.." - мольба требовала обаяния священно-трепетной серьезности - и Прокл Петрович силился вызвать в себе это состояние, думая о том, какими духовными подвигами созидаются островки исключительной близости к Богу, слывущие намоленными местами. Виделся синий сумрак келий, пропахших ладаном и свечной гарью, представлялись страстотерпцы в лохмотьях, истлевающих на костлявых иссохших телах. Эти люди вымолили дар: после конца их земного пути - там, где будут покоиться их останки, - сохранится присутствие невидимого света, останется энергия Божьего благоволения. Придя сюда, обретешь утешение, просветление, обретешь... Прокл Петрович не мог назвать точнее, какое благо он связывал с намоленным местом. "Это то, что будет не менее прекрасно, чем красота, чем любовь, - произносил он мысленно, внушая себе благоговение перед тем, что недоступно словам, - это значит - чудесным образом перемениться... - и тут словно кто-то внутри закончил фразу: - перемениться и стать средством Бога". Прокла Петровича очаровали два последних слова. Не ради ли этого блага и дано ему жить? Не о том ли говорило ему напряженное чувство, что он ведом судьбою к чему-то заветному и единственному? Все его устремления, решения, труды, смер