63 Красные надвигались с запада, с севера и с юга. На фронт уезжали, промаршировав под взглядами публики к вокзалу, неукомплектованные части совсем юных солдатиков-добровольцев - в большинстве вчерашних гимназистов и реалистов с детски-гордыми, отчаянными, бесстрашными лицами. Публика, в разъедающей страхом взбулгаченности, поддерживала себя толками об ожидаемой помощи - о каких-то отборных ударных батальонах. А налетали известия, как в снегах в степи, под ледяным ветром замерзают целыми взводами плохо обмундированные юнцы. Нарастало бурление спешки, когда клич "Эвакуация!" означал для кое-кого желание не только вывезти свое, но и прихватить из казенного. В необоримой неразберихе не уронило себя военное чиновничество, отбыв на восток в протопленных, с запасом снеди пульмановских вагонах. Январь девятнадцатого мел полотно железной дороги мерзлыми космами буранов. Когда, казалось, уже не могло быть холоднее, когда выгоняющий слезу воздух замутился от такой густо-тяжелой стужи, что бледно расплывались все очертания, Оренбург опять сделался красным. На рельсах стояли двадцать восемь исправных паровозов и двести пятьдесят вагонов с товарами - которые у стольких лиц возбуждали аппетиты и достались подарком тем, кто и не помышлял о подобной награде. В чумоватой атмосфере задышал праздник не праздник, но что-то вроде. По накатанному нечистому городскому снегу затоптался высыпавший отовсюду оборванный народ - бездельно-занятой и ужасно говорливый, - и уж не верилось, что по этим улицам совсем недавно рысаки, всфыркивая, несли сани, в которых привставал разгоряченный, в расстегнутой шубе, с бутылкой коньяка в руке барин. Частную торговлю провизией прикончили, а по карточкам выдавали столько, что и мышь не облизнется, - но взяла силу, слышась на каждом шагу, упрямо-лучезарная присказка: "Сегодня как-нибудь, а уж завтра - блины!" Терентий Пахомович, постояв в очереди положенные часы, получал как дворник порцию овсяной крупы. Мокеевна была ближе к счастью. Вступив по купленной справке в профсоюз работников нарпита, устроилась поваром в столовую комсостава гарнизона. К весенним сырым метелям порции пшена чахоточно ужались, но Мокеевна приносила со службы коровьи и конские кости с остатками мяса. Горожане мерли от тифа и от голода, свозить покойников на лед Урала запрещалось - а свозили. Мокрые снежные хлопья застилали сложенные наподобие поленниц трупы, но снег стаивал, и зрелище коробило непривычных - каковые, правда, стали редкостью. Весна устанавливалась гнилая, с туманцами, изморосью, гололедицей. И с новостями иного, чем давеча, характера. Красные выдохлись - с востока наступали войска Колчака, нацеливаясь и на Оренбург. По нему проходили и проходили группками мобилизованные рабочие с тощими мешками за спиной. В одно мутноватое утро шел и Терентий Пахомович, но только не с мешком, а с внушительной вязанкой хвороста, который получил от конторы коменданта района - с тем, чтобы изготовить метлы на лето. По дороге, обгоняя, проезжал воз, и кучер, накренясь с козел, позвал негромко: - Эй, добрый человек! Пахомыч, клонившийся под тяжестью ноши, выпрямился, увидел окладистую соломенно-седую бороду, широкую фигуру и узнал Никодима Лукахина из станицы Изобильной. Глянув по сторонам и не обнаружив подозрительных лиц, сказал с впивающимся вниманием: - Встреча-то неслучайная, Фирсыч? - Хочу вас подвезти. Вон туда вам? - произнес Лукахин так, как если бы они вчера только расстались, и показал рукой на видневшееся через квартал здание с арочным ходом во двор. - Как есть туда. На груженом возу нашлось место и для хвороста. Пахомыч поместился на козлах рядом с кучером, который поведал: - Как красные в город зашли - я вослед сюда ж. Служу по развозу фуража со станции. Ну и из мастерских шорных вожу сбрую в конный полк. - Похвально, - выжидательно и с иронией сказал хорунжий. - Я тут проезжал и видал вас... то снег гребете, то лед скалываете, - сердито, будто осуждая, сообщал Лукахин, человек нелюдимого, тяжеловатого нрава. - Сегодня еду - вас нету. Значит, по делу пошли. Я во вторую ездку крюк сделал на вашу улицу: может, мол, уже трудится... - А я как раз и иду. - Ага. Вон, мол, идет. Запряжка поровнялась с арочным ходом, и возчик остановил лошадь. Терентий Пахомович понимал, что земляка побудило к встрече не просто дружеское желание повидаться. В прошлом у них имелось то, что сегодня разговорами бы их не развлекло: зная - это очевидно и для Лукахина, - хорунжий испытывал не столько беспокойство, сколько подъем напряженной любознательности. - Зайдем ко мне? - сказал он. Никодим этого и ждал и молча согласился. Он сделал попытку понести хворост, но хорунжий перехватил вязанку, предостерегающе прошептав: - Это когда за дворника носили? Лукахин шепотом же ответил: - Да я бы и не взял... так только - чтобы вы не обиделись. Терентий Пахомович от восхищения крякнул: звук пришелся на миг, когда хворост очутился у него на спине. Сгибаясь под грузом, покряхтывая и оборачивая голову к спутнику, Пахомыч провел его через двор к флигелю. Когда вязанка была заперта в кладовке в полуподвале и оба поднялись в комнату, чистенько выбеленную, с деревянным топчаном и железной койкой, Лукахин протянул большущую, мослаковатую, морщинистую, будто выделанную из дуба и пропитанную морилкой руку: - Теперь-то уж со свиданием... - еще не улыбаясь, но помягчев, старый казак произнес одними губами: "господин хорунжий". - Со свиданием, со свиданием, Никодим Фирсыч! - После рукопожатия они обнялись. Хозяин собрался сказать о смерти Варвары Тихоновны, но гость опередил: - Знаю я про вас. Мне знакомы здешние староверы - ну и был разговор. Дескать, обвенчались приезжие вдовец с вдовой... Тот, кто теперь навроде вам зять, сказал: человек, мол, с умом и очень крепкого характера... И мне что-то вы на ум... Поспрошал я, где вас можно увидеть. Думаю, а коли и не он - авось мне подойдет с таким характером-то... Терентий Пахомович словно бы пропустил последние слова мимо ушей: - Хозяйка моя на службе - управлюсь сам. Супу поедим. - Благодарствую! - произнес с достоинством Лукахин. - Лишку времени нет - хватятся меня. Я - два слова сказать... Хозяин, однако, заставил его сесть на табуретку. - Тут вот что... - покашляв в кулак, приступил гость. - Дело-то не я придумал, а есть у нас один... - держа в руках шапку, он смотрел на нее и будто решал, что с нею делать. - Сговорились люди: когда наши к городу подступят, а красные, известно, теперь будут стоять крепко... так надо нам подняться и красный комитет перепластать! "Как память о деле в Изобильной его горячит!" - подумал хорунжий. - С нами будете? - спросил гость. Хозяин ничего так не желал, как падения большевиков, но, зная уже достаточно, что такое белые, задавался вопросом: не обманывается ли Лукахин насчет того, о чем говорит? Что представляют собой участники? Гость словно собрался кашлянуть, но вместо этого неожиданно улыбнулся в бороду: - Хорошо, что не даете ответ сразу. Вы так и должны. Днями приду узнать. Хорунжий кивнул. Подмываемый впечатлением, которому еще надо было отстояться, провожал взглядом через окно фигуру, что удалялась по двору широкими шагами. 64 В небе, в восточной стороне, тяжело хлопнуло, возник белый клубящийся шарик и стал нехотя таять. Город обстреливали шрапнелью. Казачьи корпуса Дутова, по слухам, еще вчера были на ощутимом расстоянии; очевидно, они произвели редкостно стремительный бросок... Вскоре, однако, стало известно, что в пятнадцати верстах к востоку от Оренбурга, в станице Благословенной, - восстание и это восставшие, подойдя к городу, ведут огонь из захваченных у красных пушек. Пахомыч не уходил с улицы - приглядывался, прислушивался; изнывал в тревожно подогревающем воспоминании о встрече с Лукахиным, которая произошла несколько дней назад. Разве не улыбался сейчас задор неба знаменательной схожестью названий: Благословенная и Изобильная? То, что было совершено прошлой весной, возвращалось как бы в образе нового вдохновляющего деяния, и хорунжий, в возросшем уважении к Лукахину, томился нетерпением соучастия. Придя со службы, Мокеевна передала разговоры красных командиров в столовой. Восставшие перебили роту рабочего полка, завладели снаряжением, которое было отправлено из Оренбурга на фронт, перерезали восточную линию железной дороги. - Я в миски наливаю и слушаю... один тишком начал, - сообщала Мокеевна шепотом, хотя утепленная дверь их с Пахомычем комнаты речь глушила надежно, - начал, что, мол, будет отбита телеграмма самому Ленину. Будто просят, сколько их ни есть, здешние рабочие. Соберите, дескать, нам помощь - а то Оренбург возьмут, и всему конец! Пахомыч, сидевший на топчане, выпрямился и еще более повеселел, представив, сколько подобных телеграмм поступает Ленину из узлов смертельного натяжения. В следующий визит Лукахина, улыбаясь шире, чем подходило к случаю, он сразу сказал о согласии участвовать в деле. Так не хотелось тоски сомнений и до того была по душе возвратившаяся новизна минувшего. Лукахин рассказал, как летом прошлого года пошел добровольцем в казачий полк и оказался в нем не самым старым: были там два казака семидесяти без малого лет. А молодежь разочаровывала Никодима Фирсовича, как и прежде. - Нету нам племени на замен! - отнесся он о ней убежденно. Сыновей он не имел - Бог дал трех дочерей, да племянника воспитал Лукахин, взяв мальцом у вдовой многодетной сестры. Домовитого, скрупулезного во всем, сурово верующего Никодима не восхищали зятья. Один, мобилизованный красными, дезертировал, как и подобало, - однако он хотел было уклониться и от мобилизации, объявленной Дутовым. Посметь не посмел, но как воюет - про то славы не слыхать. Другого зятя ранило в ногу на германском фронте, и лишь только ехать на сбор к красным ли, к белым - в перебитой кости начиналось воспаление. С третьим вроде бы выходило на особицу: едва ли не с первых боев воюет в белопартизанском отряде. Однако ж недавно привелось услыхать: никакой это не отряд, а шайка пройдох и выжиг, которая прячется в лесу то у одной, то у другой станицы, где есть родня, и сжирает зараз свинью, а коли обломится - корову. Что до племянника, то - пробормотал гость в бороду - о нем он еще скажет. Вернулся к тому, что полк, куда записался летом, воевал под Орском. Красные держались, не давая взять город в кольцо и получая помощь с юга, от своей Актюбинской армии. В эту пору и прослышал Лукахин о человеке, который ловким угрем проник к красным, выведал секретное, чем якобы помог вышибить, наконец, коммунистов из Орска. Бог привел, что потом Лукахина отрядили отвезти этого человека в санях в штаб дивизии. Ездок разговоров не чурался - "такой разлюбезно-хитрый: иголки не подпустишь!" Лукахина он, видать, "умно понял", потому как кое-чего доверил: сказал, что хотя и пресмыкался до войны чиновником в уездной управе, но всегда знал в себе большую способность к обману врага. Никодим откликнулся признательно-самолюбиво: ежели-де Господь приведет быть дома, а сударю - проезжать недалече, то пусть не побрезгует завернуть на пироги. За словом дело. Занедужил старый стеснением в груди и "от немоготы служить" был "списан" домой. Отлежался, продышался - а сударь вдруг и наведайся. И пирогов поел, и в бане попарился, две ночи переночевал. Доверил - "опять его путь во мраке"... то есть по-секретному едет в Оренбург, который вот-вот займут красные, укоренится там и будет нащупывать у них становую жилу ножичком. Высказал Лукахину, что посети того "желанная мысль" - место в белой организации ему готово. Вот теперь-то не миновать словца о племяннике. Лукахин дал ему выучиться на счетовода - малый вышел не промах: без утюга выгладит, без аршина обмерит. С появлением в крае Советов пристроился к красным на должность по провиантно-вещевому снабжению. Приезжал к дяде просить прощения "за вольность своим интересом пожить", становился на колени, говорил, что хлеб-соль не забудет и - "коли какой-никакой случай" - может толикой пользы пригодиться. Когда коммунисты забрали Оренбург, племянник прибыл туда в вагоне при начальстве; он теперь был в интендантстве и сам небольшим начальником. Найдя его, Лукахин убедился, что память у воспитанника не свернулась, как молоко: помог устроиться возчиком службы снабжения. Зачем это дяде понадобилось, спрашивать не стал, сказав: "И дитя на пожар - из блюдца плескать!" Потом добавил: "Дальнейшей услуги от меня нет. Я, дяденька, вас не знаю - вы меня не знаете!" К тому дню Никодим уже повидался с "сударем", застав его воскресным утром в загодя обговоренном месте - цирюльне недалеко от собора. "Сударь" велел его звать Дудоладовым и дал задание: обжившись, присматривать "людей борьбы". В завершение своего рассказа Лукахин смутил хорунжего гордым: - Пусть узнает, кого я к нему привел! 65 Они шли на встречу в час, когда потрудившийся народ торопился домой, опасливо и крепко прижимая к себе свой пайковый хлеб. Дудоладов - знал от Никодима хорунжий - служил в военно-санитарном управлении и проживал в доме за углом бывшего кинотеатра "Люкс". Лукахин и державшийся чуть позади Пахомыч прошли мимо дома по другой стороне улицы. - Ну - фортка открылась. Значит, увидел нас, - тихо сказал Никодим. Он продолжал идти - медленно, как бы с трудом, - и вскоре их обогнал человек в поношенном сюртуке, какие прежде носили низовые земские служащие; штаны же, заправленные в сапоги, были армейские. Лукахин, глядя под ноги, сказал спутнику: - Он! Повел закоулками, дворами... Вышли около кинотеатра и опять оказались на той же улице, напротив дома. - Фортка открыта и теперь занавеска задернута. Значит, все выглядел, вернулся, - и можно идти. Они поднялись на второй этаж, и вдруг Пахомыч заметил: дверь на полутемную площадку чуть-чуть приотворена, кто-то за ними наблюдает. Впрочем, дверь тут же закрылась. - Угу, - удовлетворенно кивнул Лукахин, стукнул в нее костяшками пальцев дважды, а после еще разок. Вновь щелкнул замок, и человек, уже знакомый хорунжему, посторонившись, пропустил их в прихожую, за которой оказалась комната с непокрытым столом посредине. Хозяин - он сейчас был без сюртука, в гимнастерке, перехваченной солдатским ремнем, - глядя пристально-строгими глазами, назвал себя хорунжему: - Дудоладов Антип Иванович. Гость представился Маненьковым. - Да... Маненьков Терентий Пахомович! - произнес хозяин замедленно и преувеличенно утвердительно, давая понять, что знает об условности имени. - Прошу располагаться. Гости сели у стола, а хозяину явно не сиделось, он замаячил по комнате. Был он нерослый, поджарый, с бритым лицом и еще мог считаться молодым человеком. Заметным внутренним усилием заставив себя приостановиться, задал Пахомычу вопрос: - Вы понимаете, что, вступая в организацию, берете обязательства? Тот заявил, что берет обязательства лишь в том отношении, насколько они отвечают цели разгрома красных. Дудоладов успокаивающе вытянул руку. Выражение у него было важно-любезное, как если бы он услышал ожидаемое и желательное. - Для полной надежности исполнения... - подойдя к столу, он через него наклонился к Пахомычу, - нам не хватает еще одной пятерки. Я имею в виду боевые пятерки. Никодим лукаво-ласково и как бы исподтишка проговорил: - Человек этот стоит дорогого... Хорунжий возразил в неловкости: - Возраст у меня какой... не любое дело будет по силам. Дудоладов, взмахнув кистью руки от себя прочь, произнес, как мог бы произнести монарх, милующий виновного: - Я знаю, что вы сможете! - Он взялся за спинку стула, словно решив сесть, но не сел. - Люди пожилого вида как раз и нужны. Подъедете на телегах к штабу, наружной охране скажете, что посланы для нужд эвакуации... старики охрану не насторожат. Огонь из револьверов в упор - а тут вступят в дело молодые. - В штабе будет план эвакуации, там будут знать, кто ее обеспечит, - критически отнесся хорунжий. Дудоладов встал боком: - И вы думаете - это не обдумано? - его лицо выразило учтивую досаду, а затем подобрело. - Охране надо будет сказать - возможно, мы поручим это вам - сказать, играя дубинноголового: "Давай выноси москательный товар!" - "Какой товар? Не видишь, куда тебя, старого, несет?! Тут штаб!" - "Рази? А нам сказывали..." И огонь в упор из револьверов! У Пахомыча засосало под ложечкой. - И надо бы легче, да некуда, - сказал тоскливо. - А у меня мнение, что можно успеть наперед них пульнуть! - заговорил со страстью Лукахин. - Хоть одного комиссара убью, а там пусть меня... - голос пропал в сдавленно-тугом выдохе ненависти. - До комиссаров еще надо будет добраться. Внутри тоже охрана, - напомнил хорунжий. Дудоладов заметил ему, что достаточно поработал в Орске, который был в том же положении, в каком скоро окажется Оренбург, и попросил "большего внимания" к своему плану. Итак, в штабе, услышав стрельбу, бросятся вызывать подмогу. Но часть, в которую поступит сигнал, не явится, ибо в ней успешно проводится работа. Там много мобилизованных, очень недовольных коммунистами. - Понятие ор-га-ни-за-ция, - с неумолимой отчетливостью произнес Дудоладов, - вмещает в себя детали, каждая из которых должна быть серьезно взвешена. Правила организации требуют, чтобы свой человек был и в самом гнезде врага... Такой человек появился! - он внезапно сел на стул. - Под моим влиянием он стал нашим. То, как это было сказано, передало хорунжему мысль о женщине, и он невольно глянул на кровать у стены. Хозяин, уловивший взгляд, слегка, со сдержанной приятностью улыбнулся. - У меня есть все основания для доверия! - сказал с некоторым вызовом, как бы предупреждая нападки на упоминаемую особу. - Я получил доказательства. Человек работает в штабе, но признался мне и в тайном сотрудничестве с ЧК. "Поди ж ты! шел сюда и не ожидал веселого", - подумал Пахомыч. Определенно не любя сейчас тех, кто воспевает романтику приключений, и тех, кто это читает, поинтересовался: - Можно спросить - из-за линии фронта кто-то... - чтобы не сказать "вами руководит", договорил: - помогает вашей деятельности? Дудоладов произнес с невозмутимой вескостью: - Мои сообщения доставляются на стол Александру Ильичу, - назвал он имя, отчество Дутова. - Со мной, через службу разведки, согласует действия Андрей Степанович Бакич. Генерал-майор Бакич командовал 4-м армейским корпусом белых, который должен был прорвать оборону Оренбурга с севера. - Это мне доставили буквально недавно... - вскочив, Дудоладов вынул из платяного шкафа плетеный чемоданчик, положил на пол и присел на корточки. - Дополнительно получил... - приподняв крышку, выхватил из-под нее пачку купюр не глядя, как если бы чемоданчик весь был набит деньгами. - Сейчас я выделю вам средства, - обратился заботливо и раскованно к хорунжему, но тот заявил, что начинать с получения денег не желает. Хозяин согласился - с увещевающей оговоркой: - Знайте, что для вас предусмотрена сумма! - Заглянув под крышку чемоданчика, извлек маленький плотный бумажный четырехугольник и развернул перед собой довольно большое письмо: - Вот последние... полагаю, предупреждать излишне - секретные! - уведомления из штаба командования. Читаю: "Приказом за номером 016 поставлена задача 4-му армейскому корпусу: к 26 апреля ликвидировать группы противника, действующие в районе города Оренбурга, и по овладении городом продолжать наступление на Нижне-Озерную. В Оренбурге выделить в резерв один полк 2-й стрелковой дивизии..." Дудоладов, приглашая проникнуться впечатлением от услышанного, перевел взгляд с одного гостя на другого. - Для быстрого приведения города в порядок, - стал читать далее, - комендантом Оренбурга назначается поручик Васильчиков... Лукахин, чья житейская основательность вязала воинственное рвение, проговорил с заминкой: - Спешат... Поболе бы подумали, как город взять. Дудоладов, держа указательный палец на письме, сказал со спокойствием человека, скрывающего закономерное нетерпение: - Все, что они могли обдумать, они обдумали. Остальное возложено на нас! Приказы, которые кажутся скороспешными, - это знак уверенности, что мы сделаем наше решающее дело. - Он убрал письмо в чемоданчик и шагнул к столу. - Судьба оставляет нам пять-шесть дней до удара... Обезвредив верхушку, мы посеем панику у красных и облегчим нашим рывок к Волге. - Верхушку-то - это правильно, - тут же оживился Лукахин, - надо дочиста перепластать! Пора было прощаться: в темноте мог задержать патруль и заняться выяснением - куда, откуда идете? зачем ходили?.. На улице Лукахин сказал Пахомычу: - С какими командирами он в договоре! То-то хват! Хорунжий размышлял над тем, что нынешняя война часто сходит за авантюрное, чтобы не сказать - жульническое - предприятие. Но можно ли исключать, что кто в разыгравшемся хаосе к ней соответственно относится, тот и выигрывает? Сарказм отчаяния приносил странное удовлетворение... Нет ли, пошаливала мысль, некоего закона колебаний в том, что зимой белые были отогнаны на сотни верст, а теперь они опять совсем рядом? Почему бы маятнику не качнуться дальше? Пряча устремление к созвучному, Пахомыч принужденно усмехнулся: - Как полагаться-то на его план? Никодиму не хотелось рассуждений на эту тему. - А я положусь. Все одно не нами решится. Человек предполагает, а Бог располагает! Как часто, подумал хорунжий, случалось, когда он мог бы сказать то же самое. - Так пойдете с нами на их гнездо? - спросил Лукахин. - А куда я денусь? - вырвалось у Пахомыча. Он удивился, как беспечно сказал это, а потом понял, что иного ему и не оставалось. 66 К 20 апреля белые взяли Оренбург почти в кольцо. С юга, от Илецка, наступал 1-й казачий корпус. 2-й корпус приближался с востока, двигаясь вдоль железной дороги Орск - Оренбург. В сорока километрах к северу от города сосредоточился 4-й армейский корпус, которому предстояло переправиться через реку Салмыш, взломать оборону красных и западнее Оренбурга перехватить их отступающие части. Разлившийся Салмыш мчал свои воды не только по главному руслу, но и протоками, непроходимыми вброд, постоянные мосты поблизости отсутствовали. Солдаты сколотили плоты, собрали по деревням лодки, и, несмотря на артиллерийский огонь красных, 2-я стрелковая дивизия переправилась на западный берег. 21 апреля она заняла станицу Сакмарскую и поселок Майорский менее чем в двадцати километрах от Оренбурга. В нем на стенах домов, на заборах и столбах появились спешно размноженные воззвания: "Будем стоять насмерть!" Для искушенных горожан это было признаком того, что красная рать вот-вот пустится в дорогу. Автомобили начальников носились по городу, сигналя с каким-то надрывным ожесточением, походка же совслужащих, которые передвигались пешим порядком, сделалась характерно шмыгающей. В этот дрожащий от весеннего возбуждения час организация Дудоладова подразбухла, раскинутые сети принесли даже больше той пятерки, на которую он рассчитывал. От Лукахина хорунжий знал: в любой момент может состояться сбор "в надежном месте", откуда будет нанесен удар по большевицкому штабу. "Я за вами заеду. Ждите меня и чуть свет, и на ночь глядя", - предупредил Никодим. Пахомыч сказал Мокеевне, что, верно, придется ему "еще маленько повоевать". Она молча поглядела жалостно-непротивящимся взглядом и вздохнула, как бы говоря: "Эхе-хе..." Когда он, поработав во дворе, вошел в комнату, Мокеевна молилась перед иконой и, прежде чем обернуться к нему, утерла слезы. Он устал тревожиться о предстоящем, повторяя про себя: "Хоть бы скорее! скорее..." При этом воцарившееся глубоко внутри чувство кануна было недурно. Представлялся беспорядок отхода красных, мысленно виделись конные сотни белых на марше к городу... Действительность, однако, выказывала норов и гнула свое. В день, когда 2-я дивизия белых пыталась продолжить наступление, 5-я стрелковая дивизия, оставаясь позади нее, бездействовала и даже не начала еще переправу через Салмыш. Наступающие войска не получали провианта. Ведя более двух суток почти непрерывный бой, солдаты 2-й дивизии питались лишь сухарями из заплечных мешков. Оказавшись и без поддержки и без сухарей, стали расходиться по деревенским избам - похлебать горячего. Вмешивались боги и в отношения между другими частями белых. 7-й Хвалынский полк армейского корпуса имел задачу наступать совместно с 42-м Троицким казачьим полком вдоль железной дороги Орск - Оренбург. В будке стрелочника, где был устроен командный пункт, собрался офицерский состав двух полков. О наступлении договаривались почему-то в самых общих чертах, а затем неожиданно командир 7-го Хвалынского вместе со своими офицерами удалился из будки. Казаки увидели, что цепи хвалынцев двинулись на противника, который встретил их редкими выстрелами. Тогда и командир 42-го Троицкого приказал своим пластунам начать движение. Красные открыли пулеметный огонь, наступающие залегли. Пришлось озаботиться артиллерийской поддержкой (а если бы с артподготовки и начать?) Пока пушки вывозились на позиции, к красным подоспели пять рот и эскадрон, снятые с участка, где приморилось наступление 2-й дивизии. Были уже сумерки, когда завязался бой. Ночью эскадрон красных проник в тыл к хвалынцам и казакам, оба полка попали в клещи. Белых прижали к реке Сакмаре, и тут мобилизованные Колчаком крестьяне Кустанайского уезда - а их оказалось немало в 7-м Хвалынском полку - стали перебегать к противнику. Добровольческое ядро полка сохраняло твердость, одна из рот с отчаянным "ура!" бросилась в контратаку - и встретила весьма плотный огонь: не только неприятеля, но и перебежчиков. Разбитым белым оставалось лишь спасаться вплавь. Командование красных тут же перебросило силы по железной дороге на участок 2-й дивизии. Натиск на нее был подкреплен огнем с бронепоезда. 5-я дивизия не помогла ей и теперь - она еще только переправлялась через Салмыш. В последующие несколько суток, нанося удары по разрозненным частям дивизий, красные оттеснили их обе за реку. Ставка белых обеспокоилась "топтанием на месте", требуя скорейшего взятия Оренбурга, и генерал Бакич приказал вновь начать решительное наступление - произведя переправу вторично. Проводили ее не на широком фронте, а на узком участке всего двумя паромами, артиллерия не прикрывала ее огнем: удобные позиции были найдены, когда бой уже шел. А красные собрали тут силы в ощутимый кулак, сняв части с южной и восточной полос обороны, где в это время казачьи корпуса умерили активность, чтобы, как сообщали их командиры наверх, заняться разведкой. Не давая солдатам Бакича закрепиться на берегу, красные поливали их огнем с возвышенности, нажимали не только с запада, но и с севера, продвигаясь вдоль реки. Бой длился почти целый день. Бакичу доносили, что "многие мобилизованные перешли на сторону противника, расстреливая своих. К ночи части 2-й и 5-й дивизий были опрокинуты в реку Салмыш. Незначительное количество стрелков успело переправиться на пароме, другие сбрасывали обмундирование и плыли. К утру остатки шести полков, выбравшиеся на левый берег, оказались почти без оружия и одежды". Артиллерия была потеряна, погибло три четверти офицерского состава, к красным попала вся документация штаба 2-й дивизии. Уцелевшие солдаты отошли на тридцать километров к северо-востоку от места разгрома. Корпус Бакича, который неделю назад был смертельной угрозой для Оренбурга, таковую уже не представлял. 67 Яркость рассвета, какой предварялся ясный теплый день, не соответствовала настроению Пахомыча, шедшего через двор с тем, чтобы заняться уборкой на улице. Он ступил в арочный ход, когда проем впереди, заливаемый солнцем, закрыла тень и фигура, что показалась сейчас какой-то непомерно широкой, двинулась навстречу. - На ловца и зверь бежит! - сказал Лукахин, подходя к хорунжему вплотную. - Неужто на дело? - спросил тот. Узнав от Мокеевны об удаче красных, он понимал, что теперь нападение на штаб обречено. - Еду с грузом на склад, - сообщил Никодим. - Езжайте со мной - по дороге расскажу... Бородатое лицо Лукахина не казалось выразительнее обычного, голос звучал мрачно, но таким он бывал почти всегда. Пахомыч с видом усердного дворника, который отправляется по делу, поспешил к подводе, влез на облучок вслед за кучером; тот дернул вожжами, лошадь пошла. - Дудоладова... этой ночью убили, - Никодим добавил: - Н-но! н-но! - понукая без причины лошадь. Помолчав, хорунжий заметил: - Сытая кобыла. Что значит - когда возчик фураж возит! Лукахин с коротким мычанием выдохнул воздух: - И сильны вы характером! Поправив на голове выгоревший дозелена картуз, стал рассказывать: - Я у него был вечером... от него только-только вышла полюбовница, ну, которая в штабе на машинке печатает. Он мне передал про ее разговор. Она ему: белым город теперь не взять, пустое ваше дело, нам с тобой надо с деньгами скрыться... А он ей отвечает и этот ответ мне изобразил. Свобода, говорит, - алтарь, а это - и показывает себе на грудь - моя жизнь! И я, мол, глазом не моргну перед жертвой. Хорунжий, чувствуя, что от него ждут отклика, сказал: - С первого взгляда на такого я бы не поверил. А с такими, между прочим, как раз и бывает. Никодим тряхнул вожжами: - Н-н-но! - Душевное движение выплеснулось возгласом: - А какой был хват! Затем рассказ продолжился: - Ну, он мне толкует, что она, мол, на него глядела во все глаза, а под конец кинулась на грудь... Ладно. Стали мы с ним о деле. Он сказал - наши днями опять начнут наступать, и мы сделаем налет. Вышел я от него и не успел далеко отойти - стрельба. Побежал я в обратку... Черти эти рыщут перед домом, а внутри перепалка - как из решета сыплется... Вынесли его, покойника, и кинули наземь, пока подъедет колымага. Хорунжий в мысли о слежке извострил зоркость. - У него были списки? - Все в голове держал! - уважительно произнес Лукахин. - И баба не вызнала у него о других. - Он заметил внимание спутника к улице: - Глядеть и я гляжу... нет, не следят! Да они бы сразу и взяли. "Много ли минуло?" - угрюмо сказал про себя хорунжий, представляя, как в ЧК исследуют все добытое при обыске. Никодим с ненавистью и отвращением сплюнул в сторону: - Выдала сатана блудливая! Вертихвостки - надо им - и схимника улестят. "Ну тут-то сатане особо изощряться не пришлось", - подумал хорунжий, отдав вместе с тем дань мужеству убитого. Подъехали к складу. Пахомыч подождал у ворот, когда Никодим вернется с порожней телегой. Тот вез его назад к дому, и хорунжий, пощупывая взглядом фигуры прохожих, мыслью упирался в одно: ничто уж теперь ему так не поможет, как молитва. - Вы бы что сказали, если бы вас просить на место Дудоладова? - обронил Лукахин. "Боже, пронеси мимо чашу сию..." - подумалось Пахомычу. Он заговорил устало, но настойчиво: - Людей ваших я не знаю. Что можно теперь путного сделать - не знаю тоже! Но если и впрямь без меня некому - приму. Лукахин повернул к нему лицо - Пахомыч увидел обмяклые в красноте бороздки у глаз, горящих каким-то строгим, твердым умилением. - Неотступный вы человек! - сказал Никодим вдохновенно. - Я зачем спросил... чтобы уж ни в какую не сомневаться! Пустая подвода глухо погромыхивала по мостовой, мокрый круп лошади серо лоснился. - Я некоторых знаю и спрошу, - говорил Лукахин, держа вожжи, - если будут согласны действовать, я за вами приду. А если нет... - он, казалось, забылся, а потом произнес: - Не стоит село без праведника! - А если порушилось, то и правду поднять некому, - в тон ему вставил Пахомыч. - Ой ли? - будто кому-то третьему насмешливо бросил Лукахин. - Что упало, то поднимется... - произнес с выражением таинственного намека. - Человек, который много раз с жизнью простился и в любой миг ее за дело положит, должен жить. Черти будут тешиться, что все обиженные, какие не на небе, сидят в покорстве, а он будет все знать и оставаться недоступным... Хорунжему представился то ли Никодим, то ли он сам в образе неистового в терпении ветхопещерника: на сухой с натянувшимися жилами шее - цепочка с большим тяжелым крестом, свалянные волосы спускаются до середины груди. "Благословением Твоим пройду невредимо перед львом, сниму с плеча скорпиона, перешагну через змия..." - Отсюда вы уже сами до дома дойдете, - сказал Лукахин голосом трезвой деловитости. - А мне теперь особенно надо поспевать в срок - чтобы было доверие. Они расстались. Для Пахомыча потянулись часы, когда он ждал прихода чекистов то с холодной решимостью, то в нестерпимо-горячечном нетерпении, то с душевной судорогой восторга. От раза до раза хватка приступа приотпускала, тогда он слушал в себе: "Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за все благодарите: ибо такова о вас воля Божия". Не щадила бессонница; он открывал фортку и вдыхал ночной воздух с такой жадностью, как если бы все дни сидел взаперти. В третью подобную ночь приметил во тьме над крышами шевеление каких-то отсветов, там, куда они не доставали, мгла казалась особенно густой, загадочно-караулящей. Постаравшись не разбудить Мокеевну, оделся; ноги несли из дому. Со двора он увидел суровое зарево в полнеба. На улице слышался безостановочно-дробный стук колотушек: так оповещали сторожа о пожаре и при царе Николае, и при Екатерине... Проехал, тарахтя, грузовик с красноармейцами, следом пробежало не менее роты. Пахомыч пошел к месту пожара, то и дело обгоняемый резвыми людьми, чей вид намекал на предвкушение поживы. Зарево угрожающе колебалось; снизу взмывал раскаленный свет, смолисто вскипали клубы дыма. Пылали огромные хозяйственные строения, кувыркаясь, отлетел в сторону багровеющий лист кровельного железа. Пахомыч увидел, что напротив, на взгорке, окна советского учреждения словно налились кровью. Толпился народ, ближе не пускали военные; на огненном фоне вскидывалась струя воды из слабого насоса. Пахомыч остановился рядом со стариком, одетым в кафтан с блестящими пуговицами и высокой талией: при царе в таких ходили приказчики из отставных, продавцы сбитня или товара с тележек. - Водовозов надо больше! - поделился с ним мыслью Пахомыч. - Водово-о-зов... - пропел слово мещанин, смерив собеседника хитро-усмешливым взглядом. - Сено порохом горит! На глазах запасы корма для гарнизонных лошадей ушли дымом. Не удалось спасти от огня и сарай с попонами, сбруей. На другой день Мокеевна рассказала услышанное в столовой: пожар устроил возчик, который доставлял фураж и был знаком охране. Одного охранника он зарезал, а потом, чтобы поджечь сараи с разных концов, застрелил из револьвера еще двоих. Когда поднялась тревога, стал стрелять из захваченной винтовки в команду, которая приехала тушить. Она потеряла несколько человек убитыми и ранеными, его, наконец, достали пулей - да было поздно. Хорунжий, с ночи молившийся за раба Божьего Никодима, спросил, не выяснено ли чего о личности возчика? Мокеевна, подумав, не припомнила, чтобы его личность больно-то занимала красных командиров. Ненавистник советской власти, какие то тут, то там поднимают восстания. По виду, сказали, вроде бы раскольник. Стрелял-де, старый бирюк, метко. За вред, какой он нанес, с него б, мол, с живого кожу лентами поснимать. - Стало быть, Господь его в рай определил! - заключила Мокеевна. x x x Вскоре Пахомыча и ее пригласил в гости Евстрат. Лучшим, чем смог он попотчевать, была квашеная капуста: ядреная, сочная, приятно сладковатая. Когда встали из-за стола, хозяин - хотя Олена, а от нее и Мокеевна все уже знали - повел гостя в уединение в огород. Сообщив, что на грядках высажен лук, тихо продолжил: в общине староверов известно, какой человек спалил фуражные запасы красных. Казак из станицы Изобильной. Община посылала людей к кладбищенскому сторожу - выкупить тело, чтобы перезахоронить по обряду в подобающем месте. Да сторож побоялся риска. - Цена его привлекает, буркалы от жадности маслятся - а страх поперек лег! - передавал Евстрат. - Если б, говорит, кого другого, я бы со всей душой. А этого они так люто кляли, когда закапывали! Узнают, что отдал - самого живьем зароют. 68 Корпуса Дутова сделали еще несколько осторожных попыток овладеть Оренбургом. Красные немного поддались, но дальше не пускали. Тогда белые отдали предпочтение самому решительному из обсуждавшихся замыслов - плану "внезапного налета на Оренбург двумя полками после двухчасовой артиллерийской подготовки". Однако командиры корпусов так и не договорились о проведении этой лихой операции. В то время как уделом белых стала пассивность, Москва требовала от своих инициативы. Оренбург принял подкрепления: не только стрелковые и кавалерийские полки, но также отряд бронеавтомобилей и, как тогда называли авиачасти, "воздухоплавательный отряд". Особенно же заметно ряды красных пополнялись молодыми женщинами с санитарными сумками на боку. В нескольких местах города можно было увидеть перед дверями учреждений длинные очереди сплошь из девушек: они желали записаться в санитарки, в медсестры, в армейские прачки. Остро встал вопрос жилья для них: в женском монастыре было уже тесно, и тогда, как недавно монашки, отправились восвояси жилицы бывшего царского приюта для неимущих вдов. В общежитиях боевой молодежи - это наименование в противовес иному, стихийно возникшему, настойчиво употребляла газета "Коммунар" - распространилась нужда в постельных принадлежностях. "Коммунар" оповестил о "Молодежной неделе", и девушки в гимнастерках отправились группками собирать по домам тюфяки, подушки, простыни. Если хозяева артачились, одна из девушек, подойдя к фортке, кричала на улицу: "Коля!" Появлялся Коля с добродушно-удивленной ухмылкой на лице, с винтовкой в руках, и имущество меняло владельцев без дальнейших затруднений. Пахомыча выручило то, что, впуская во двор золотаря на телеге с бочкой для нечистот, он углядел приближавшихся визитерок. Пока они обходили квартиры четырехэтажного дома, Пахомыч во флигеле успел перетаскать скарб вниз в кладовку. Гостьи, стайкой заполнившие комнату, были раздосадованы: - Так и спите на голых досках? - Подстилаем верхнее, во что одеты, - с гордостью нищего отвечал Пахомыч. Самая гладкая из девушек, которой была тесна юбка защитного цвета, уселась на кровать и, пробуя ее крепким задом, сказала знающе: - Такую койку старикам не продавить - и у нас бы постояла! Не отдашь, дедушка? - Этого сделать никак нельзя, - сокрушенно начал Пахомыч, - кровать мне выделил в награду комендант. Я выгребную яму содержу на полных порядках, каждая проверка обязательно заверит.