тся. Я спросил, что он думает о большевиках. - Выжиги! Читал я ихи листки: всеобщее счастье, мол, дадим. Разве ж счастье может быть всеобщее? Ты погляди, сколь горемык кругом: тьма-тьмущая! Куда они денутся? А несчастные рожаться, што ль, перестанут? Одни дураки в это счастье и верят, но, скажи, как много их! То-то отец-покойник говорил: дураков в пашню не сеют, они сами плодятся. - И как же ты, - сказал я, - это понимал и побежал к красным нашу разведку выдавать? Он глядит на меня в упор. Глаза ледяные, немигающие. - Я на рыбалку собирался: сижу под сараем, лажу верши, а твой брат по нашему двору туда-сюда, ляжками играет, распоряжается. Иди, мне говорит, напои мою кобылу! Я говорю: разве вы, господин поручик, меня слугой наняли? "Господин поручик..." Брат был подпоручиком. По армейскому неписаному правилу, Шерапенков опустил приставку "под". - А он... - в голосе Алексея - неизбывно-горчайшая обида, глаза подернулись влагой, - он как сунет мне кулаком в спину, в больное место. Здоров, сволочь! Я от боли упал. Ну, думаю, я тя обласкаю... Помолчал, потупившись. Поднял на меня горящий взгляд. - Если б можно было: мне трехлинейку - и ему! С десяти саженей - "цельсь!"- Голос стал дрожливо-яростным, в уголках рта - пена. - По счету "три"... Я б его сшиб! И нисколь бы не жалел, и хер бы с ним! Последние слова меня резнули по нутру, точно глотнул чего-то кипящего. Я поспешно окатился водой, стал одеваться. У гусар один убитый, трое раненых, но скот возвращен в деревню. Командир батальона уплатил хозяину за огромного вола, и наутро следующего дня мы ели вожделенный суп со свежим мясом, густо приправленный картофелем и крупой. Каждому досталось почти по два фунта говядины. Наевшись, мы присолили оставшиеся куски и спрятали в вещевые мешки. Утро пронизывающе-сырое, туманное, вот-вот посыплет мокрый снег. До чего не хочется покидать натопленные избы! Но трубят сбор. Командир батальона, пройдясь перед строем, вдруг называет фамилии: Шерапенкова и мою. - За вчерашнее дело объявляю благодарность и всем ставлю в пример! - обеими руками пожимает руку Алексею, потом мне, обдает душком самогона. - Р-рад стар-раться! - Шерапенков крикнул это напирающе-грубо, точно был начальником и выругал подчиненного. Командир уставился в замешательстве. Я вытягиваюсь, с пылом выкрикиваю положенные слова: вызываю довольную улыбку немолодого штабс-капитана. Запоздало осознаю, что меня подхлестнул страх за Алексея. Когда вернулись в строй, Вячка (он с вечера терпел, но так и не пересилил любопытства) спросил Шерапенкова: - Извиняюсь... не изволишь сказать, зачем ты вчера больше всех старался? - Если я пошел воевать, - с расстановкой проговорил Алексей, не двинув головы в сторону Вячки, - то я воюю! - Это был тон повелителя. Билетов аж икнул, встав на месте. Глядя на него, Санек загоготал. Батальон походной колонной выступил из деревни, держа на восток. В поле разошелся обжигающий ветер. Запорхал снежок, скоро по лицу стала стегать колкая крупа. От командира полка прискакал верховой. Позже мы узнали: привез сообщение, что неприятель пытается отсечь нашу дивизию, соединяясь с краснопартизанскими отрядами и образуя заслоны у нас на пути. После трехчасового марша по безлюдной равнине показалось село. На подступах к нему видны тут и там стога сена. Хотя крупа метет довольно густая, было замечено, как с одного из стогов скатилась и исчезла фигурка. Командир остановил движение, выслал на разведку в село кавалеристов, отступавших с батальоном. Ждем в поле, подняв воротники шинелей, зябко горбясь, поворачиваясь спинами к ветру. Санек достал из вещмешка воловье ребро и с удовольствием его обгладывает. - Дотерпел бы до избы! - бросил Чернобровкин. - А коли ее не будет? - рассудительно говорит Санек. И тут от села понеслась трескотня выстрелов. Разведка во весь опор скачет назад. В мути снегопада блеснули огоньки на стогах и возле. Стоявший рядом со мной доброволец рухнул на колени, смотрит на вывернувшуюся ступню, хватает ртом воздух - пуля перебила кость. Команда: рассыпаться! Не успели мы развернуться во фронт, как от стогов пошли цепями красные. Санек прилег наземь с "льюисом", пулемет заработал - привычно понесло пороховой гарью. Двигаясь на нас с востока, противник стремится зайти на севере за наш левый фланг. Санек сосредоточил огонь "льюиса" на этой группе. Я и Шерапенков оказались на правом фланге. Верстах в полутора к югу от него темнеет перелесок на горке. Передали приказ занять горку, чтобы обеспечить батальону безопасность с этой стороны. Нас человек около сорока, бегущих по отлогому подъему к перелеску. Командует нами вчерашний учитель труда начального училища. Вдруг из-под шапки у меня хлынул пот, круто останавливаюсь: на высотке - конники. Выезжают, выезжают из редкого леска. Вся вершина покрылась конницей. С нею мы еще ни разу не имели дела. У меня винтовка заходила в трясущихся руках. Ужас стиснул грудь. - Что делать, братцы? - болезненно-жалко вскрикнул кто-то из наших. Учитель закричал: - Бегом назад к своим, под прикрытие пулемета! - Не-е-ет!! - стегнул свирепый громкий, неожиданно низкий для его роста голос Шерапенкова. Необычно маленький, кажущийся неуклюжим, он странно быстро набежал на учителя, подпрыгнул - ударил того прикладом по лопатке. - Куда гонишь, срань?! Порубят, как курят! - Потряс винтовкой над головой, от чего его фигура показалась еще короче: - Стоять! Ни с места! - в невероятно раскатистом, звучном голосе - подавляющая непреклонность. Его... слушают! Так, будто делал это много раз, он скомандовал встать тесно в ряд, изготовиться к стрельбе. - Иначе не спастись! Они ж догонят легко! Человек десять побежали, остальные выполнили команду. Темный сплошной орущий вал конницы хлынул на нас с горки. Ноги уловили дрожь земли и будто отнялись. Сейчас в безумии зажмурюсь, повалюсь ничком, прикрывая голову руками. - Их бить - легче легкого! Огонь! - тоном неумолимой власти, сзаразительным торжеством кричит Шерапенков. Чувствую, как у меня под шапкой волосы шевелятся, но руки подчинились приказу. Бью, бью из винтовки в ужасающе близкую, стремительно вырастающую лавину конских, людских тел. Слева от меня Шерапенков, безостановочно стреляя, заключил непоколебимо-упрямо: - Стой - и никакая конница тя не возьмет! Никогда еще я не видел, как на всем скаку валятся, летят кувырком лошади, всадники. В порыве неистового кошмара торопишься целиться и разить, разить, прижимаясь щекой к ложу полновесно отдающей в плечо послушной родной трехлинейки. Щемяще-жалобное конское ржание, людские вопли. Кажется, даже слышен треск костей. А справа, слева резко и часто хлопают, гремят, оглушительно шарахают винтовки. В шумной огромной мятущейся волне, что вот-вот поглотит нас, вдруг открылись просветы, они быстро ширятся. Конница рассыпается, обтекая нашу недлинную, беспрерывно стреляющую стенку. Поворачиваемся, ловим на мушку цели. Те из наших, кто побежал, теперь тоже ведут огонь по разрозненным кавалеристам. Как они спешат ускакать за горку! - Ур-ра пехтуре! - поощрительно провозгласил Шерапенков. Еле сдерживаюсь, чтобы не обхватить, не поднять его, восторженно тормоша. Бой с красной пехотой продолжался до темноты, в село мы не пробились. От командира полка поступил приказ двигаться на север. Там два наших батальона в упорном бою отбросили неприятельский заслон. Мы соединились с ними, вошли в начинающийся на востоке лес, тут и заночевали. Палаток на всех не хватило. Устроив подстилки из нарубленных веток, добровольцы спят у костров. Ночь промозглая, тает снег, с деревьев сыплются капли. Я и Шерапенков пристроились возле двух положенных рядом лесин. Огонь медленно ползет по ним, обдавая спасительным жаром. Алексей разулся, протягивает к пламени ступни. Я лежу на боку, расстегнув шинель, гимнастерку и подставляя жару грудь. - Про счастье треплются, - рассуждает Шерапенков о красных. - Ненавижу, когда с этим словом балуют. Это меня прям по больному месту, как шилом в пупок. Чувствуется, он хочет поговорить. Слушаю с интересом. - Ты из каких будешь? Из капиталистых? - Нет, - ответил я, - мы небогатые. Отец был инженером, мосты строил, раньше мы имели состояние. Потом вошли в долги. А после смерти отца и вовсе в долгах. - Ага. Значит, красных победите, чего ты выиграешь? Взысканье долгов? - Ну, если так глядеть - получается... - я улыбнулся. - Получается! - повторил он. - Ты не смейся. Смеху тут нет. Это ты сейчас не задумываешься, а после поймешь... - последние слова он произнес едва слышно и словно бы забылся. Потом спросил: - У тебя любовь была? Отвечаю, что вроде бы, а вообще - не по-настоящему. - Не по-настоящему! - повторил он язвительно и с непонятной злостью,словно уличая меня в чем-то, выдохнул: - А если - по-настоящему? - затем, без перехода, прошептал: - Возьми пойми, кто мое счастье скомкал... Он уставился в огонь, худое заостренное лицо выглядит измученным. - Где я по галантерее учился, у Логинова... дочка - ну, что она из себя? А так легла к ней душа! И Логинов был не против за меня ее отдать. Ты, мне говорит, по мастерству далеко пойдешь, богатым станешь. А она, Варька-то, ерепенится: больно маленький! Сачком тя ловить? Вот с того я и пошел на германский фронт. Разве ж я не могу себя выказать? Он сел, пристально смотрит на меня, опасаясь усмешки. Убедился, что я слушаю с сочувствием. - С войны я ей верные письма слал, от сердца. Вернулся: она уж ко мне по-другому. "А что, - говорит, - Алеша, и выйду!" Но теперь Логинов крутит. Оказывается, к Варьке сватается зеленщик - с малым, но с капитальцем. Я Логинову: "Что ж вы, Иван Михалыч, сами сулили..." А он: "Не кори, Леша, не могу я свою выгоду упускать. Сноровистый ты человек, но все ж таки нужна надбавка. Даю тебе полгода сроку: открой свое дело - завтра за тя Варьку отдам!" Шерапенков прилег головой ко мне: - Зато я и рвался свое дело открыть, а брат и его баба не дали... знаешь уже. Вижу - раз так, не стану я полгода тянуть! - голос зазвучал сумрачно-гордо. - Отписал из деревни Логинову: не будет у меня своего дела. Ну, вскоре знакомец из Самары мне пишет: отдана Варька за зеленщика. Теперь ответь, - ожесточенно спросил Шерапенков, - кому я за мою радость должен? Брату с золовкой? Логинову? Не знаю, что сказать, чувствую горячую жалость к Алексею. - А средь вас мне лучше, - тихо говорит он. - Я тебе по чести: я на войну пошел за Варьку, за любовь. Чтоб свое дело открыть - тоже пошел бы. Ну, а вы-то, молодняк, я гляжу, ни за то, ни за другое воюете. А за что? - За то, чтобы никто не обманывал народ, - отвечаю, вспомнив разговоры моих старших братьев с друзьями. - Чтобы народ сам по каждому уезду, волости, по каждой деревне себе власть выбирал! - Ну, а вам-то с того какая прибыль? Он по себе выберет, а тебе, скажем, от этого ничего хорошего? Я в затруднении. Подумав, говорю: - Если народ станет свободным, хорошо будет всем! - Ты веришь? - не сводит с меня горящих глаз. - За это себя кладете?! - Молчит минуты две, шепчет: - Божьи вы люди... Заслоны красных нам больше не встречаются, но неприятель настойчиво наступает на пятки. Сегодня спозаранку наш батальон удерживает позицию на опушке осинника, обеспечивая отход основных сил. После неудавшейся атаки красные залегли в поле, постреливают в нас с расстояния около версты. Я пристроился за упавшей трухлявой осиной. Рядом - Санек с "льюисом". Шерапенков влез на дерево в десяти шагах поодаль: хочет подстрелить командира красных. - Старается, - многозначительно говорит Санек об Алексее, достает из-за пазухи сушеную воблу, колотит ею о ствол пулемета, чтобы легче отстала чешуя. - Об чем он тебе калякает? Зная, что Санек ехидно посмеется, скажи я ему о любви Алексея, молчу об этом. Уклончиво отвечаю: говорит, мол, ему хорошо среди нас. - Хорошо? Ему?! - Ну да! Раз мы воюем за свободу народа, свою жизнь кладем... И вообще, мы - Божьи люди. - Чего-о-о? - у Санька тревожно-изумленное, растерянное лицо. Спустя минуту протянул не то с восхищением, не то с ядовитой злобой: - Дрючо-о-ок! Над нами одна за другой свистнули пули - я спрятался за гнилую колоду. Санек не шелохнулся, держа голову над ней, как и держал. Обгладывая рыбью спинку, задумчиво произносит: - А я надеялся - он человек. Г-гадственный сучонок! - Решительно доказывает: - Легко балакать, что мы - за народ! А разве не видно: мы для него - одна тягота? Харч забираем, а то и лошадей. Начальство, бывает, плотит, но чего теперь деньги стоят? Это раз! А как я ему в ухо дал? Как мы его к стенке ставили? Тоже Божье дело али семечки? Но даже, окромя всего этого, ты погляди сам на нас, - назидательно толкует мне Санек, - мы-то - Божьи люди? - Заходится едким мелким смехом. - За круглого дурака считает тя. Не могу не смеяться вместе с ним. Быть дураком не хочется. Я смеюсь, но мне больно, как от меткого, жестокого удара. Мне больно от пронзительного чувства собственной беспомощности. Если Алексей обманывает?.. Обманывает - а я ему верю. Верил до сего момента... Доводы Чуносова беспощадно убедительны. Вспоминаю: мы проходили деревней, Вячка забежал в избу, в этот момент в ней никого не оказалось, в печи стоял горшок с топлеными сливками. Вячка вынес его, и мы стали ложками поедать сливки, хотя прибежала хозяйка и кричала на нас. А как-то я пообещал крестьянке заплатить за шерстяные носки и не заплатил: денег не было. Теплые носки сейчас на мне. И ведь Шерапенков все это знает. Знает, но пылко, с горящими глазами шепчет: "Божьи вы люди..." - Зачем он врет? - Санек поглядывает на осину, на которой примостился Шерапенков. - Красного командира высматривает... Окрестность он высматривает! Чую я, скоро засобачит нам... Не верить этому?.. А что если Алексей, давеча представлявшийся мне таким искренним, на самом деле изощренно "тонок"? "Тонок на каверзу" - как выразился Чуносов. Несколько раз выручив нас, попросту нами играет: ублажает свое самолюбие. И ждет случая... Отходим негустым чернолесьем, ноги скользят по влажной липкой почве, устланной опавшей листвой. Красные не отстают, стреляют. Нервируя, давящепосвистывают пули, с щелканьем отбивают от деревьев куски коры, сшибают сучья. Открылась река в пологих берегах, за ней - шелестящая сухим бурым камышом и осокой низина, а саженей через полтораста - крутой каменистый кряж. Дивизия уже форсировала реку и ушла, уничтожив средства переправы, оставив нам одну лодку. Больше часа отгоняем красных ружейным, пулеметным огнем, пока батальон, ходка за ходкой, перебирается на другой берег. Наконец Санек, я, Шерапенков, Вячка и еще человек семь последними набиваемся в лодку. Гребцы во всю мочь налегают на весла: скорей, скорей переплыть реку! Выпрыгиваем на отмель, ноги вязнут в иле. Вот-вот на покинутом берегу появятся красные: примутся расстреливать нас, тяжело бегущих по топкой низине. - Ленька, гляди-и! - Санек рванул меня за плечо. Оборачиваюсь. Шерапенков остался у лодки. Упираясь в ее нос руками, разъезжаясь сапогами по илу, пытается столкнуть ее назад в реку. Санек поднимает "льюис". - Не-ет! - жму книзу ствол пулемета. - Давай сам! - обдал меня брызгами слюны. - Щас в лодку запрыгнет, на дно ляжет: не достанем... Шерапенков - предатель. Улучил момент - перебегает к красным. Надо успеть убить его, но я колеблюсь. Сейчас его застрелит Санек. Почему-то не могу этого допустить, я должен - я! Вскидываю винтовку, стреляю. Он упал боком, поднялся на колени, столкнул лодку в реку. На четвереньках развернулся к нам, выползая из воды. В смутном непонятном порыве я побежал к нему. Папаха с него свалилась, он медленно ложится животом в грязь. - Они ж... могли б пловца... за лодкой... - выдавливает прерывисто, - и переплыли б удобно. А так - хрен! Лодку уносит течением. Вымазанной илом рукой он пытается расстегнуть ворот шинели. - Вы... стрелять скорей... Приподнимаю его за плечи. Подбежали наши: слушают мой крик - объясняю, в чем дело. Санек, я, Вячка, Чернобровкин несем Алексея. На его покрытом грязью лице блестят глаза; улыбается: - Убили меня... чудаки... Санек остервенело матерится: - А ты крикнуть не мог, а?! Гордый - кричать?! Гордый?! Мы втащили Алексея на кряж, несем по косогору к поджидающему батальону. Ощущаю, как Алексей потягивается, словно вяло пробует вырваться из наших рук. Кричу: - Санитары!!! - Умер он, слышь, - говорит Вячка. Известие, что я убил Шерапенкова, мгновенно всколыхнуло батальон. Нашу историю в подробностях знают все. Встречаю осуждающие, возмущенные, враждебные взгляды. В них чудится мысль: "Ишь, не вынесла душонка, что он таким молодцом показал себя!" Меня колотит нервная дрожь, пытаюсь разъяснить, доказать, что я не нарочно. - Извольте помолчать! - кричит мне в лицо учитель труда начального училища, снимает шапку над телом Алексея. Подошел Сохатский, резко назвал мою фамилию. Встаю перед ним навытяжку. У него негодующее лицо. - Кто вам дал право стрелять в своих?! Меня качнуло. - Ни при чем он, господин прапорщик! - вступился Санек. - Я виноват. - И я, - рядом со мной встал Вячка, - я тоже. Мы... мы... эх! - потупился. Сохатский всматривается в нас поочередно. - Очень странно... - он склоняется над телом Шерапенкова: - Лучший солдат у меня был. Мы несли Алексея до ближайшей деревни. Там и похоронили. Собрали в батальоне денег, сколько у кого нашлось, отдали священнику, чтобы отслужил не один раз. Название деревни - Мышки. От Оренбурга в ста пяти верстах. *С 15 августа 1918 - Поволжская армия. Комуч - Комитет членов Учредительного собрания (Прим. автора). Повесть идет первой в сборнике под общим названием "Комбинации против Хода Истории".