Оцените этот текст:


     Рассказ


     Река,  травянистый берег, сверкание  плеса под солнцем  --  "созерцание
быстротекущей воды и  буйных  трав крайне полезно,  особенно для  печени", -
плывущий  человек,  и  внезапное   ощущение   окрашенности  звуков:   грохот
реактивного  самолета ослепительно  пунцовый -- "пунцовый цвет, как  никакой
другой,  способствует игре  чувств  и  неге", - вторая цитата из прочитанной
когда-то фантастической повести о профессоре-чародее, и  недоуменный смех --
почему вдруг  вспомнилась эта повесть?  и чувство  неотразимого очарования и
красоты собственного тела. "Женщина вашего типа в тридцать первое лето жизни
достигает  такого  великолепия,  что должна принуждаться к  ношению  строгих
покровов, ибо  один ее вид способен лишить  рассудка не токмо повесу,  но  и
обремененного  семейством  почтенного  горожанина",   -  третья  цитата   из
бесшабашно-ироничной повести,  и пронизывающий тело солнечный жар, влажность
и как  бы  дрожь примятых стеблей, ощущаемая кожей страстность, с какой  они
тянутся  расти и плодоносить, а  пловец между  тем  приближается  --  желтые
всплески рук на розовом фоне замирающего грохота.
     - Вы позволите причалить в вашей бухте?
     - Увы, не могу предложить бухту, и бережок, сами видите, как дамба.
     - Фу,  какое  индустриальное  словечко!  Совсем  не  подходит  к  этому
элегическому  уголку. Не понимаю,  как можно  возлежать  у подножия  вековых
вязов, среди таких роскошных зарослей, и держать в памяти дамбы или, скажем,
эстакады...
     Должно быть, он  тоже все видит ярко-пунцовым, во  всяком случае,  игры
чувств  в  его  голосе достаточно;  под его  взглядом она осязает вызывающую
урезанность своих купальных доспехов.
     - Вы нимфа реки или этих райских кущ?
     Высокая  спортивная фигура, и  над сильными плечами - непропорционально
маленькая   голова,  облепленная  мокрыми  светлыми  прядками,   как  тиной.
Выбираясь на берег, он повернулся в профиль, и она увидела срезанный затылок
на одной прямой с шеей. "Удавчик", - слово, соединившееся с представлением о
гладкости этой матовой  кожи, явно  знакомой  с  кремами. Он гибко прилег на
траву,  не  совсем подле - извольте, я не назойлив,  - воспитанный  мужчина,
олицетворение  ухоженности,  из-за  чего  весьма  затруднительно  определить
возраст: под сорок или под пятьдесят?
     - Вода сегодня не касалась ваших пышных волос, значит, вы нимфа лесная.
     - Точно. Насколько вы могли заметить, у меня отсутствует чешуя.
     Смех у него довольно приятный, а нос кривоват, и эти белесые бровки...
     -  А вы  зря так  по-городски  беспечно подставляете  себя  солнцу. Оно
коварно. Можно покрыться и чешуей, с непривычки.
     Нотки превосходства. А сколько достоинства в позе -- отдыхающий Персей.
Надо  встать  и взглянуть  на  него сверху  вниз. Откуда  приплыл, тщательно
выбритый викинг? Наверняка  считает себя превосходным пловцом. С непривычки,
говоришь... Она поворачивается к нему спиной, делает  шаг  к  обрыву, ощущая
спиной взгляд, каким он охватывает ее рослую, с округлыми бедрами  фигуру --
излюбленное украшение  фламандских  чувственных полотен. Прикосновение  воды
подобно  острому толчку  -- восторг  и сладостный  зуд  в  каждой  мышце,  и
страсть, с какой по-сумасшедшему разбрызгиваешь воду, подминаешь ее, ударами
ног легко посылая тело вперед,  дальше,  дальше  -- жаль, река узковата; ах,
как благоуханна,  нетронута  береговая  поросль!..  Такого  лета  что-то  не
припомнится.


     * * *


     Зато сколько последних  лет смазалось в жутковатую полоску тусклости...
В  голове  покрикивают зловещие  голоски  бесенят и  сливаются  с неуместным
тарахтением  моторки...  не   уходи,  пожалуйста,  восхищающее   впечатление
идиллии! Не оглядываясь, плыть, плыть по середине реки -- замри, мотор!..  И
замер  где-то  у  берега,   запоздало  накатившая  волна  плавно  покачнула,
разгладилась...  я  плыву  в  елее твоего  созерцания,  и вода  --  не слезы
более...  Опять  моторка  --  теперь  уже не  с  тарахтением,  с  завыванием
настигающая.
     - Отменно держитесь на воде! Вы изумительно пластичны.
     Персей  свешивается  с кормы; матовые  плечи  и голубой  бортик  лодки,
сверкание плеса под солнцем, нестерпимое  для  глаза,  а волна завораживающе
приподнимает, укачивает.
     - Чтобы вам не пачкать  ноги тиной,  пожалуйте к  нам -- доставим вас к
причалу. Ваши вещи я прихватил.
     Наглость, заслуживающая оплеухи.
     - Верните-ка!
     - И вы возложите  их  на ваши роскошные  волосы  и поплывете -- нимфа с
узлом на голове.
     Она ухватилась за бортик,  рывком выбросила  тело  из  воды, потянулась
рукой  к свернутому платью на скамье -- он приподнял  ее, и она  очутилась в
лодке: взвыл  мотор,  крен, от  неожиданности она  неуклюже  валится  набок.
Сконфуженность    вместо   ярости,   и   его   обезоруживающая   улыбка,   и
резко-повелительное, с мгновенно ожесточившимся лицом:
     - Лежать! Не двигаться!
     Еле подавленный взвизг. И вдруг он хохочет  -- где тут самой удержаться
от смеха...
     - Приготовились к  худшему -- признайтесь?  Попасть в объятия пирата...
Увы, приключение кончается -- причал.
     Открывшийся  за поворотом луг со стогами, люди возле опрокинутой лодки,
настил на  воде  и великолепный сенбернар  на настиле -- белоснежная  грудь,
светло-коричневый с шоколадным  бок и  белая лепеха вокруг  глаза... она  не
может  оторвать взгляда  от  собаки, пока человек  у  штурвала  выруливает к
причалу, толчок,  и вдруг она замечает:  сенбернаром  она  любуется вместе с
Персеем, плечом к плечу.
     - Ажан, это наша гостья.
     Огромный пес со щенячьи  глупым выражением на  морде уморительно  тяжко
подскакивает  --  она  вся  вздрагивает  от   хохота,  разметавшиеся  волосы
застилают глаза.
     -  Какой   ты   милаха,   Ажан!   Эта  наивная  морда!  Эта  лепешка!..
Восхитительно!
     - Не правда ли, классический окрас? Истый представитель своей породы.
     Под руку с ним она ступает на причал.
     -  Бесподобный окрас! Я бы  его написала... вместе с  его  отражением в
воде... да, обязательно с отражением!
     -  Так вы художница? О-оо...  Я  бываю на  выставках -- фамилию  нельзя
узнать?
     Выражение тонкой иронии  на  лице  викинга, и  спешащие  к  ним люди, и
услужливо-негромкое из моторки:
     - Далмат Олегович, так я за рыбой?
     И властно, без поворота головы, брошенное:
     - Да!
     И  повторенное  подбежавшими  его имя, отчество,  а  пес вдруг тыкается
влажным носом в ее колено, и она сквозь смех выговаривает:
     - Щастная.
     - Частная?
     - Не Частная и не Счастная, а --  а щи!  -- Щастная, прошу не путать...
-- они оба хохочут, его рука легонько придерживает ее локоть, подбежавшие --
двое парней  и пожилой  симпатичный дядька -- восхищенно смотрят  на  нее, а
Ажан, вдруг  взбрыкнувшись, боком валится на ее бедро: она едва удерживается
на ногах, подхваченная Далматом Олеговичем.
     - Вы не казачка?
     - Донская.
     - А я -- кубанский! Моя фамилия -- Касопов.  На Кубани стоит  маленькое
старинное селение  Касопы.  Искаженное слово  "касоги".  Так звались древние
предки казаков. Не верьте, что мы произошли от беглых расейских холопов.
     - Ну, если вы настаиваете...
     - Я настаиваю, - он шутливо нахмурился, - чтобы вы назвали ваше имя.
     -  Разочарую  вас.   Ничего  касожского  в  нем  нет.  Алина  Власовна,
всего-навсего.
     Всего-навсего?  Алина --  поэтичное  имя, простота  и плавность,  чуток
меланхолии,  а Влас -- это от Велеса,  языческого  бога: наверняка обитает в
здешних местах, притворяясь, скажем, пастухом, а  его русалки выдают себя за
заезжих  художниц   --  кстати,  маринисток  или   пейзажисток?   Ах,  всего
помаленьку!.. И  чем же она пишет -- маслом?  А-а, предпочитает акварель!  И
пастель  тоже? Интересно... Нет-нет, он не художник, но чувствует  призвание
мецената. Кто  по роду  занятий?  Распорядитель, так  сказать. Шутка.  Он --
начальник   строительства  местной   АЭС,   всего-навсего.  "Вон  почему,  -
подумалось ей, - эти угождающие люди..."
     Она откуда -- из Ростова?  Новочеркасска? Волгодонска?.. Из Табунского?
Зачем  морочить  ему  голову:  Табунский  -- здешний  хутор,  там,  конечно,
прелестно,  но он  что-то  не помнит в Табунском  вернисажей. Ах,  родом  из
Табунского,  это другое дело; приехала погостить у родителей -- очень  мило,
но  в данный момент  она  его  гостья... Итак  Ажан  ей представлен,  а  это
Петроний Никандрыч -- дядька (какие пышные  усы у него!)  улыбается добрющей
улыбкой. А  эти ребята: оба Шуры или  оба Васи, впрочем, неважно. А вон там,
за  лугом, алеет крыша  --  это его дача, мозаичную черепицу  в  специальной
упаковке  везли восемьсот километров,  но  ей  как художнице  будет особенно
интересно взглянуть на его коллекцию камешков: хризолит, диабаз, яшма...
     Он  говорит о  дорогих  камнях,  кораллах,  янтаре  со  смаком (вот-вот
поцелует кончики пальцев),  а от  стогов пахнет  головокружительно терпко, и
травы как бы на глазах тянутся вверх,  ухо слышит шевеленье корней в  жирном
черноземе, хочется  впиться  зубами  в  сочные стебли:  кажется,  заструится
нектар   --  приторно-сладкий,  тяжелый  мед.  В  поисках   жаворонка  глаза
поднимаются  к небу  -- глубокому,  синему, там  скользит  четко  очерченный
ястреб.
     - Зачем же так, позвольте... -- в  голосе Далмата Олеговича необычайная
мягкость:  он протягивает  ей полотенце -- собираясь обуться, она машинально
потерла ногу о ногу.
     Она  мотает  головой,  но  невольно   подчиняется  и,  обмахивая   ноги
полотенцем, опирается на галантно подставленный локоть.
     Интересно, он просто бабник или... Судя по  всему, на даче один -- жена
где-нибудь в  городе...  а может,  разведен,  свободный  мужчина  с  осанкой
патриция... Он встретился с ней взглядом -- обратила ли она внимание на цвет
его халата?  (Халат  заботливо подан  Петронием  Никандрычем.)  Цвет  гнилой
вишни, не правда ли, своеобразно? утреннее мужское кимоно, из Саппоро. А что
-- она  действительно художница?  Ну-ну, это он так... А  платье совсем ни к
чему сейчас натягивать -- на даче она примет душ, переоденется.
     Пожалуй, он прав. Раз уж он угадал в ней нимфу, она пройдет по лугу без
платья.  Колоритная  группа  --  викинг  в мантии  цвета  запекшейся  крови,
полуобнаженная дева, царственный пес и усатый дядька...
     И,  глянув на себя со стороны, она внутренне  хохочет: оказывается, она
еще способна на экстравагантность. И  на  ликование тоже. А почему бы и нет?
Прихотливая   истома  позднего  утра,  остроупоительное  ощущение  жизни   и
наслаждение шагать по лугу  и дышать. Свободно дышать...  Целую  вечность не
бывала здесь летом. Пять...  нет  --  шесть  лет.  Проходя  мимо  стога, она
выдернула травинку, стала жевать.  Легкая жажда и  кисловатый вкус  травинки
вызвали  представление   о  кумысе,  известном  лишь  по  книгам,  оторопело
услышала, что смеется и довольно громко.
     - Чему вы?
     - Увидала себя в степи доящей кобылицу.
     - А что -- вполне гармонируете с такой ситуацией. Степь, табун... Вашей
натуре присущи удаль и бескрайность. А мне больше импонируют здешние плотные
лесопосадки.  Люблю надежность.  На тридцатилетие Победы меня  приглашали  в
Нальчик.  Рядом,  в  Долинском  с его  целебными  ванными,  -- чайные  розы,
плодовый  сад,  ореховые  деревья  в  три  обхвата,  атмосфера непоколебимой
устойчивости.  Патриархальность,  тишь. Нас  обслуживали  девицы  не  старше
шестнадцати: муслиновые  туники  до  пят,  под ними шальвары,  но все совсем
прозрачное...  Подносили  халву  разных   сортов,   рахат-лукум  и  ка-а-кой
шербет!..
     - Да вы просто змей-искуситель.
     Они уже возле дачной изгороди, и тут на луг выкатывает авто.
     - Гости съезжались на дачу, - произносит Касопов с неудовольствием.
     Шорох шин по траве, лающий Ажан, чета из "жигулей": обоим под сорок, он
с пухлыми волосатыми ручками,  которые  непрестанно движутся;  она  сдобная;
рыжая  челка, золотой кулон на полной шее.  Привет! Ах, привет! Чудесненькое
утречко! Безусловно! Разве что солнечной радиации чуток лишку, чревато
     мутационными  изменениями  в  потомстве:  в  третьем   поколении  может
появиться  альбинос. Неважно,  лишь  бы  не  австралопитек. А что вы  имеете
против  австралопитека? Австралопитек  с умом,  по нашим  временам, -- венец
мечтаний: великое здоровье и  жизнестойкость! Все  -- Далмат в своем амплуа!
Безусловно,  и  в  форме тоже. Встал в шесть? Тебя надо лишать  воскресений!
Проплыл свои километры? Разумеется. И сплавал сегодня не только за очередной
порцией здоровья... поворот головы в ее сторону, а гость и так уже неотрывно
на нее смотрит... пристальный взгляд его спутницы.
     - Анатолий и Антонида. А это -- Алина. Можно без Власовны?
     Занятно, какое  выражение будет у Антониды, если сделать сейчас книксен
в этом почти призрачном купальном костюме?
     - Не знаю, как с мутациями, но от твоей жары, Далмат, я разомлею...
     - Млей  на  здоровье, Антоша, или  боишься --  не заметит?  -- Анатолий
разглаживает на  животе сорочку  натурального льняного полотна,  что вкупе с
джинсами  подчеркивает  сомнительные  пропорции фигуры. Антонида,  внутренне
кипя, разворачивает конфету перед равнодушной мордахой Ажана.
     Хозяин глядит на часы:
     - Четверть одиннадцатого -- время второго завтрака.
     Алина берет у Никандрыча сумку с вещами:
     - Так я в ванную? -- направляется к дому,  цокая каблуками босоножек по
узорным плиткам  дорожки. Хозяин предупредительно ее обгоняет, а навстречу с
веранды  сходит сухощавый, чем-то  напоминающий моряка  на  покое:  смуглое,
почти коричневое  лицо, тщательно  подбритые  усики под  внушительным носом,
загорелые ступни в плетенках.
     - Доктор  Иониди, -  хозяин с  полуулыбкой слегка наклоняется в сторону
человека,  - друг  моего отца и  винодел-любитель.  Юрий Порфирьевич, я  вам
привел больную, она жалуется на водобоязнь.
     -  Возьму и выдам! -- Иониди поиграл  глазами. --  Я не  тот,  кем меня
хотят  представить.  Я терапевт, а  не  психиатр,  мои дорогие, и нам  здесь
хватает вдоволь одного больного Пет... Петрарки.
     - Петрония, Юрий Порфирьевич.
     -  Пусть будет  так,  - Юрий Порфирьевич  промокает платком усики а  ля
Микоян,  бросает  взгляд  на   вставшего  поодаль   Никандрыча,   благодушно
улыбающегося. -- Ровно  в одиннадцать будем  измерять ваше  давление, будьте
готовы.
     - Да мне что, Юрий Порфирьевич, я всегда...
     - Путаешь гарниры, -  закончил несколько  неожиданно и  безапелляционно
Касопов,  - сегодня  завтрак  номер восемь, так  что  напряги  усилия  и  не
передержи яйца,  - и, обращаясь к ней: - Перекаливать яйца -- хроническая и,
боюсь, роковая ошибка Петрония.
     - Почему роковая?
     -  Постоянство  в ошибках  -- привилегия  некоторых  мужчин  и красивых
женщин,  а  у  таких,  как наш милый Петроний, это попахивает склеротическим
тленом безнадежности.
     - А сами склероза не опасаетесь?
     - Что?
     - Питать слабость к яйцам в вашем возрасте...
     Они вошли в прихожую,  в нише Касопов  подхватил двухпудовую гирю, стал
выжимать. Выдохнув: "Десять!" - толкнул гирю в угол,  эффектно распрямился и
распахнул перед ней дверь ванной.
     Сверкающий кафель стен, волчья шкура на полу,  вычурные полки с набором
шампуней  на самый взыскательный дамский вкус, ворсистые полотенца и льняные
расшитые утирки, три зеркала  в резных  ореховых рамах.  Утопленная  в  полу
огромная  ванна.   И  среди   этого  парфюмерно-галантерейного  разгула   --
телефонный   аппарат   на   инкрустированном   янтарем  поставце:  сочетание
изощренного  культа тела с деловитостью... Неужели тут хозяйничает не  дама?
Краски  для волос и даже перекись водорода... интересно  бы глянуть  на жену
этого утопающего  в неге Персея... Сколько лет не  попадалось такое  мыло?..
аромат сохраняется не меньше  трех  дней...  лаванда,  розовое масло; каждая
вещица  вопиет о лелеемой плоти --  как не  почувствовать в  этой ванной,  в
каком незаслуженном пренебрежении было у тебя  собственное тело... Обидно до
растроганности.
     Будь   ты   проклята,  незыблемая   освященная   Бедность!  Комнатка  в
коммуналке, полуподвальная мастерская.  Корм и слава давно  распределены,  и
таланту оставлено лишь раздумывать, кому он этим обязан:  завистливой  злобе
или злобной  зависти? Раздумья вгоняют в  блеклость  безразличия: шагнуть  в
небытие?.. Ледяной смех над бессилием.
     Крылья для бегства -- лучшее средство...
     В одно утро ты  выглядываешь  на улицу  и вдруг ловишь себя  на желании
выпить  стакан  газировки  у облепленного  пчелами  автомата...  пена,  газ,
щекотка  в  носу,  слепящее солнце,  шипенье  сковородки  за  чьим-то окном,
кухонные запахи, ярко-зеленый лук в чьей-то кошелке и приступ смешливости, и
чувство -- саднящее на миг  отпустило! Крылья для бегства -- лучшее средство
от  болезни  сердца...  Крылья  заменила  "Ракета"  на   подводных  крыльях,
устремившаяся  вверх  по  Дону; от  пристани  до  Табунского  на  попутке, в
обществе  небритого  угрюмого  мужика  в  кепке,  погруженного  в  мысли  об
ожидающей его  пятерке. Пыль в окно, незаметно проглоченные ухабы петлявшего
проселка,  мать, отец... вечер с ними.  А спозаранок -- на реку! и вот ты --
ни много ни  мало --  в  изысканно  оборудованной ванной некоего  начальника
строительства, мецената или кто он там еще. Как же отомстится ему за то, что
приходится выходить сейчас к его гостям в простецком розовеньком платьице!


     * * *


     Он скромно ждет в прихожей, ни следа лоска: отнюдь не отутюженные цвета
хаки брюки,  канареечная рубашка, одной пуговицы не хватает, и эта улыбка...
вот каким вы бываете, милейший Далмат Олегович.
     - Я не слишком навязчив со своим... гостеприимством?
     И это-то надменный хозяин?! Если она сейчас  назовет его очаровательным
-- покраснеет. Наверняка. Она вдруг делает книксен -- ему одному.
     - Пожалуйста, - говорит он тихо, - по лестнице наверх.
     Сконфужен! Потупился в смущении... у нее нет слов!
     Голоса  гостей на веранде, лай Ажана, куча обуви в  углу прихожей -- и,
между прочим, ни одной женской пары, и на вешалке тоже ничего женского.
     Она взбегает по ступенькам.
     - Однако, как мило! Милый домик, милая лесенка! милый... чердачок!
     - Вы правы.
     - Что-что?
     - На кабинет он не тянет.
     - Почему же?
     - Дилетант сведет любой кабинет к чердаку.
     - Это что -- поза или саморазоблачение?
     - Истина.
     Любопытно.  В  неожиданно  скудно  обставленном  мезонине  он похож  на
художника. Художника  в полосе  неудач.  Апатия,  разочарованность, а  глаза
одухотворены талантом. Уставшим талантом.
     - Что это в столь претенциозно черной рамке?
     - Мне ли вам объяснять? Портрет под названием "Энтузиаст".
     - Ка-а-к? Убили!
     - Шоссе Энтузиастов,  Площадь  Новаторов... Вам  страшно? Не потому ли,
что за  этим  -- тайна  египетских  пирамид,  сфинкса?  тайна  жрецов  майя,
неисчислимых  человеческих  жертвоприношений? Ваш  страх  -- страх  высокий.
Священный. Энтузиазм, оргазм -- нечто высшее и в то же время низшее...
     - Поэтому автор так старательно зачеркивал свое творение?
     - Вас смущает хаос. Отметете лишнее -- и увидите позитивное.
     Она  всмотрелась.  Замысловато  закрученной линией  -- перо  ни разу не
оторвалось от бумаги -- было выведено лицо.
     - Заметили, как подмигивает? -- спросил он.
     - Идиотски.
     - Это можно понять как предсмертную агонию. И как оргазм.
     - Ваш художник -- очень злой человек. Это вы?
     - Мой  брат. Он цветовод по профессии, а в графике любитель. Я попросил
его изобразить  энтузиаста, овладевающего  земным шаром... а брат так  любит
цветочки!
     Его  усмешка,  и эта черная рамка картины. И вдруг он подмигивает,  как
тот, на портрете.
     - Не надо так со мной, при чем тут я... вы... вы очень...
     - Несчастлив? Да, мне плохо. Но от меня не ушла жена, я ничем не болен,
я силен, талантлив, признан, обожаю кухню, охоту, красоту...
     - Все вместе?
     - Именно. Пойдемте вниз -- Петроний вот-вот передержит яйца.
     - Погодите. Ваше... амплуа? Все-таки занятно...
     - Сумейте занять женщину, и она будет вашей.
     - Ну, это уже пошлость!
     Она резко повернулась, почувствовав скуку.
     - Это сказал Стендаль.
     - Я говорю о вашей пошлости.
     - Не уходите.  Дело в том... что мы  добрались  до сути -- мне плохо по
причине пошлости.
     -  Пресыщенным  патрицием вам  лучше бы предстать  в той вашей вишневой
тоге...
     -  А это уже  щипок  с  вывертом,  Алина  Власовна! Добавьте  мозаичную
черепицу, Петрония,  коллекцию камней -- поинтересуйтесь, не высыпаю ли я их
в чашу и не погружаю ли туда руки? так, кажется, делал герой одной известной
книжки?.. Нет у меня никакой коллекции -- мне вот так хватает этой дачи,
     завтраков номер восемь и  прочего антуража!  Патриций... Вы знаете, что
такое начальник строительства атомки? Объяснить?  Или  представили сами? Ну,
взгляните,  взгляните же на  меня вашим  художническим  глазом, напрягитесь!
Похож я на патриция?
     На  переносице  у  него  влажно  блеснуло,  он  стоял  перед  ней  чуть
пригнувшись,  нервный,  злой  до исступления, и медленно  сцепил  руки.  Она
подумала, какие они, должно быть, сильные: согнуть кочергу, сломать  подкову
или что там еще делали силачи прошлого -- это весьма шло ему.
     - Психика под постоянной  магнетической щекоткой,  вырываешься -- куда?
Разумеется,  на дачу,  куда  ж  еще?  на даче,  как  положено,  все  дачное:
компания, рыбалка, уха, коза в  сарае -- для  утренних  сливок... вот  садик
никак не разведу... Может, оно все  и неплохо, но... Сдвойте в этом словечке
"н"  - и что выйдет? Понукание, адресованное лошади. Опять --  пошлость? или
что-то  другое?  Что  делать,  если  я  так  вижу?  Посоветуете  бег,  йогу,
иглоукалывание,  питие  всяческих  травок?..  Раскопал  рецептуру  китайской
гимнастики --  насчет  полезности  иногда побиться головой о стену. Увлекся,
вдруг  узнаю:  уже бьются, уже  модно! Как  быть-то,  Алина  Власовна? -- он
рассмеялся и сел на пол.
     Теперь, ей показалось,  она поняла, почему у  него не кабинет, а чердак
-- с единственным стулом и даже не с диваном, а с  брошенным на пол диванным
верхом.
     Он перехватил ее взгляд.
     - И это пошло. И паутина в углах -- тоже. И черная рамка, и рисунок. Из
неприятия пошлости я даже ни разу не женился. Хотя одинокость видного мужика
--  опять  же  пошлятина. А ежели так, ежели  все пошлятина, так  сделаю, по
крайней мере, ее кричащей  -- с завтраком номер восемь, потому как мозаичной
черепицы явно маловато.
     - Осталось обозначить пошлостью и все то, что вы тут сказали.
     - Вы правы. Но напрасно поспешили с упреждающим ударом -- в вас я ее не
вижу.
     - Необыкновенно вам признательна!
     Она сделала книксен -- на  сей раз с  такой церемонной грацией, что  он
захохотал и вскочил с пола.
     - Вы гениально ироничны! Вы...
     - Обворожительна, во мне  столько изящества, утонченности --  чего еще?
вы такой не встречали  и  так далее... Но как же  быть  с вашим пошловидящим
оком?
     - В отношении вас оно зажмурено -- вон, как на портрете.
     - А второе -- незажмуренное?
     -  О,  о нем  не беспокойтесь,  оно всегда устремлено  только  на  меня
самого, я не могу обделить себя вниманием.
     - Представьте, я как-то уже сумела это заметить.
     Оборвав смех,  она  вдруг почувствовала  --  он вот-вот привлечет ее  к
себе, а ей не  захочется отстраниться; она ощущала его дыхание на волосах, и
было хорошо. Так хорошо, как давно не было.
     Он медленно поднес ее пальцы к губам -- она мягко высвободилась.
     - Спустимся...
     - Зовете в пошлость?
     - А вы -- нет?
     - Я -- нет.
     - Я переживаю за Петрония -- он что-то там передержит...


     * * *


     Смеясь,  едва  не взявшись  за  руки, они  спускались  по лестнице,  он
прошептал:
     -  Если  уж  нам предстоит  повращаться в пошлости, давайте  что-нибудь
отмочим?  Душа  требует  разгула!  Вы,  скажем,  не  вы,  а...  а жена моего
министра.  Сегодня  вы ушли  от мужа,  и теперь  меня ждут  месть,  крушенье
карьеры и прочее... Играем?
     Она кивнула, изумляясь  себе. Странно, как неудержимо потянуло в  игру.
Душа требует разгула!  Захлебываясь  нетерпеньем,  мгновенно  войдя  в роль,
первой  шагнула  на  веранду, дерзкая, упоенная собой;  с  усмешкой: "А  мне
наплевать!" - прошествовала мимо стола, обтянутая куцым розовым платьицем, у
двери  повернулась   на  каблуках.  Анатолий,  нависнув  над  столом  пухлым
животиком, накладывал  из салатницы себе в тарелку, Антонида слушала Иониди,
рассказывающего медлительно,  с  жестами.  Все  трое  оборачиваются  к  ней:
интерес Анатолия, ревнивый взгляд Антониды, сбившийся доктор.
     - Далмат, а что если он примчится  сюда? -- она  возбужденно хохотнула,
скользнула  взглядом  по  гостям.  --  Думаешь,  его  остановит  присутствие
посторонних? У него же нет тормозов!
     Она  вышла на крыльцо,  всматриваясь в даль  за лугом и стогами, как бы
ожидая  опасности  именно  оттуда,  наслаждаясь игрой, какой-то восторженной
взбалмошностью, наслаждаясь днем,  лучше которого не  вообразить. Захотелось
раскинуть  руки  и потянуться  --  нельзя: видят  с  веранды.  А  над двором
обволакивающий зной, в тени дома Ажан смачно лакает воду из миски.
     Она не помнит такого странного дня.
     За спиной,  в  глубине веранды, тихий  голос  Далмата  -- рассказывает.
Оживление  за столом,  кто-то  роняет вилку  или ложку (наверное, Антонида).
Петроний Никандрыч: "Мед нести?" -  Возглас Анатолия: "Да погоди!" -  Доктор
Иониди: "Нести... и вино откупорьте..."
     Она  возвращается на веранду. Антонида, чуть не елозя на стуле, вперяет
в  нее  сладострастно-ненавидящие  глаза.  Анатолий  застыл в  задумчивости.
Доктор,   приняв   из  рук  Никандрыча  две  запотевшие,  со  льда,  бутылки
токайского, произносит веско и непонятно:
     - Да-а!
     Приблизившись  вальяжной походкой, Далмат обнял  ее за плечи, подвел  к
стулу рядом с докторским, напротив Анатолия и Антониды.
     - Садись, Аленький, и не волнуйся, ты у себя дома.
     Доктор благосклонно кивает, Антонида бросает быстрый взгляд  на  луг --
клюнула! ждет разгневанного мужа! как злорадно, как алчно ждет!
     Выразить лицом максимум  надменности,  понахальнее обвести взглядом всю
ее -- с ее жирноватой шеей, мясистыми щечками. Порозовела.
     -  Далматик,  помнишь,  как  ты  нарисовал  меня,  извиняюсь,  в  одних
плавочках? --  покосившись на мужа, рассмеялась, а лицо -- злющее.  -- Очень
жаль, что не сохранила, постеснялась по наивности...
     Анатолий, пробуя из тарелки:
     - Ты только не ври, что я заставил тебя  порвать твои плавки. Ты просто
из них выросла, насколько я замечаю...
     Не  лишен остроумия  этот Анатолий.  А Антонида! С  каким  наслаждением
запустила бы в его щеку ногти!
     - Юрий Порфирьевич, готово у вас? -- Анатолий заглянул в чашу: подливая
в нее вино, доктор помешивал в ней суповой ложкой.
     -  Не  говорите под руку!  --  он  с  видом  самоуглубленности,  словно
священнодействуя, разлил по бокалам густую нежно-зеленоватую жидкость.
     -  Аленький, деликатес первый: токай пополам со свежайшим  медом, прямо
из сот.
     А она и  не знала, что такое пьют!  Это не приторно? Ну, как сказать...
Про   медовину   она  слышала?  княжеский  напиток!  Гм.  Занятно.   Она   с
удовольствием выпьет.
     Антонида держит  бокал, жеманно отставив мизинец; сладко принюхиваясь к
напитку, поглаживает глазами Далмата  -- и вдруг взгляд на нее, и из  бокала
льется на скатерть.
     -  Далматик,  я  хочу  нарзан!  В  холодильнике?  Принеси,  пожалуйста,
Далматик, родненький! Иль ты, Толя!  Ну что  сидите, как пни? Кавалеры, тоже
мне! Петр Никитич, я вас умоляю...
     Никандрыч отправляется за нарзаном.
     -  За  союз  молодых,  -  провозглашает  доктор  и,   отпив  полбокала,
заключает: - сердец! Чтобы телом и душой... и так далее. Чтоб на Марсе стали
яблони цвести... Чтобы спутники на нас не падали...
     -  У вас  прямо-таки окрошка из тостов, Юрий  Порфирьевич, -  Анатолий,
сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. -- Разве что
сметаны не хватает.
     - Сметана не  совмещается  со  спутниками  и с мудовиной...  пардон,  с
медовиной.
     Далмат роняет не без строгости:
     -  Оставим космос  в  покое! -- его бокал  сталкивается  с ее  бокалом,
прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.
     Он  откровенно ею  любуется,  а она  теперь замечает  то  неопределенно
хорошее  в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо.
Мужественный голос.
     А деликатес номер один, ей предназначенный!
     А  Петроний Никандрыч, доктор  и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом
игра!
     О-ча-ро-ва-тель-но!
     Антонида -- она замечает  боковым зрением  -- осушила бокал, налила еще
-- мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный,  как вепрь,
муж этой совратительницы, сомни их! ты же -- власть!
     - Далмат, а ты вечно был  штучкой! Не смотри так -- я в тебя чем-нибудь
запущу! -- Антонида замахивается вилкой. -- Эти твои зенки -- один яд...
     Вмешивается муж:
     - Ты, Антоша, заведуешь своим  домом отдыха, знаешь  свое: "Вам, Виктор
Петрович, завтрачек в  номерочек?" -  ну  вот и  заведуй,  сиди  ровно... --
подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с
     половником.
     - У меня отдыхает все руководство Газпрома!
     "Это - мне, - отметила Алина, - и меня, мол, из десятки не выкинешь!"
     - Не  поминай всуе начальство. Медовину  пей, сливки лопай, а  Далматом
есть кому заняться... -- Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.
     Определенно, он ей нравится. Видимо, настоящий  друг  Далмата. Характер
крепенький, женушка для него ясна, как горошина.
     - Деликатес номер два! -- объявляет хозяин.
     Петроний вносит огромную  дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными
яйцами, с раковыми шейками.
     Пьют  водку.  У  Анатолия выражение  сонливого  блаженства, ест, лаская
пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков,  блеск вилки
в холеных пальцах. От ее присутствия -- ощущение жарко натопленной бани.
     - А мое кредо -- балдеть, - вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом
над головами сотрапезников.
     -  Балдей  на здоровье! Заслужил! -- одобрил  Касопов. И  Алине:  - Мой
снабженец, движитель стройки!
     - Гляжу на дерево -- балдею...
     - Потому что сам дерево! -- со злостью бросила Антонида.
     -  Нет  возражений, по  древесному  гороскопу  я липа  -- дерево  очень
мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют...
     Хозяин берет чашу:
     - Други,  не будем,  а?  Давайте лучше всем  подолью.  А может,  пивца?
Петроний!
     - Далмат  Олегович,  -  громкий  шепот Никандрыча,  -  вас  к телефону!
Товарищ Долгих...
     Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.
     - Увы,  воскресенье  для  меня отменяется.  Петроний, Юрий Порфирьевич,
занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю... Ну, кайфуйте
без меня, други.


     * * *


     Он  мягко   ведет   "жигули"   по  грунтовке  среди  ивняка,   ветерок:
постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей  по корпусу,
песок сменяется  лужами,  при  встряске  она  наталкивается  плечом  на  его
мускулистое плечо.
     - Ну, а настоящий-то муж, -  он  не отрывает глаз от глубокой  колеи, -
взаправду не кинется искать?
     -  Вы из боязни пошлости  не  женились, а я из боязи  пошлости не вышла
замуж.
     -  Если  я  назову  нас родственными душами,  вы сочтете это пошлостью.
Впервые   в   жизни...   я  не   знаю,   что  сказать...   --  он  улыбается
непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение
спадает. -- Извините меня.
     - Да будет вам  извиняться...  --  когда-то она баловалась сигаретами и
теперь  ощутила  потребность  закурить.  --  Совершенно  банальная,  вернее,
пользуясь вашей терминологией, пошлая история --  затяжная дружба. Чуть не с
отрочества. Милый,  обаятельный  мальчик  -- и в  тридцать  три  все тот  же
мальчик:  петушиный  хохолок,  вздернутый  носик, игривые  глазки...  Вечный
мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.
     - Но по-прежнему дорог?
     - Нет.
     - Давно?
     - Недавно.
     - Представьте,  я не вижу в  этой  истории  пошлости. И, знаете,  какая
мысль мне пришла?
     - Не знаю.
     - А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?
     Заросшие  травой  дворы,  пространные,  как  поля,  колхозные  огороды,
обмазанные  глиной  сараи, гуси, куры,  свиньи...  вот-вот хутор кончится...
Пожалуйста, направо --  вон  те зеленые ворота. О! Какие  у  вас яблони! Да,
яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две... Не издевайтесь! Нет,
она  не  издевается,  действительно  две.  Хорошо,  хорошо,  пусть  две,  он
понимает,  что она  не  издевается.  А братья, сестры  есть?  Нет  -- только
старики. Он заботливо  открывает дверцу:  ну что ж, привет старикам! И сразу
задний  ход: за  стеклом авто -- уже  собранный,  деловой  Касопов. Она едва
удерживается, чтобы не помахать вслед.
     Разбегающиеся  из-под ног  куры, густо  усеявшие  землю яблоки, золотой
ранет --  любимейшее с детства  варенье, -  времянка, летняя кухня,  сарай и
возле него  -- седобровый  сутулый отец с граблями, ему  нет  шестидесяти, а
выглядит на  семьдесят  пять... Мама,  я  включу  транзистор!..  И  бегом  в
прохладные комнатки, приемник на  полную мощность,  бешеный  темп  биг-бита;
высунуться в  окно, скользнув  грудью по  подоконнику. Располневшая  мать на
измученных полиартритом ногах, выходя из  летней кухни: доча, кваску будешь?
Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара -- покислее, чтобы воротило скулы!
     И ощущение какой-то невероятной сгущенности последующих дней, слившихся
в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:
     -  Доча, Петр Никитич опять привез цветы  от Далмата Олеговича.  И сома
живого,  на одиннадцать  кило, а может, и больше,  шут его знает,  безмен-то
старый...
     Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в
"жигулях",  прогулки,  разговоры  о  живописи:   черный  паровоз  Тернера  и
неестественно  прельщающие  женские  фигуры Пармиджанино... вечерние купанья
под  купами ив, ловля  раков... Вы так опрометчиво запускаете руку в нору --
какой-нибудь  матерый  может  щипнуть  до  крови!  Что  вы  говорите?  А  мы
потерпим!.. Поздние  возвращения домой, жабки, в  лунном  свете прыгающие  с
крыльца, изнеживающая  расслабленность  от  впечатлений  и...  в который раз
задаваемое  себе:  "А  если..." Как  спится!  Сколько лет  не  было  такого?
Пробуждение -- опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:
     - Доча... доча... Петр Никитич привез от Далмата Олеговича землянику...
полное ведро...
     -  Папуля,  сколько раз тебе  говорить:  он Никандрыч, а  не Никитич! И
вообще -- он Петроний!
     - Доча,  ты помнишь  Людочку  Трубкину, вместе  в  школу возил  вас  на
подводе?
     - Конечно, папуленька, помню.
     - Так Петр  Никитич -- ее дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору,
на лодке катал.
     - Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.
     - Был, а  то я не знаю. А тут у  него  враз порушенье жизни -- раздор с
женой  и эта, как ее, легочная  астма, болячка --  век ее не  знать. Он жене
квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные... Далмат Олегович
его  так устроили  -- зарплата  идет,  а работает  у него  при  доме. Далмат
Олегович  неженатые, для обихода нужен  человек, а Петр Никитич  и  при жене
своей и стирал, и стряпал: все умеет. Знаем, как не знать.
     - Ну, папулька, ты прямо какой-то  каталог ходячий! Про  кого вы тут не
знаете?
     - И  про Юрия  Порфирьевича  знаем  -- он твою мать  лечит. Грек он,  с
Кавказа, был выселен в Сибирь. И  на всю-то Сибирь -- светило! А попивать...
запьешь, когда жена  и  двое сынов из лагеря  не  вышли. Далмат  Олегович  в
Сибири работали и его с собой взяли... Далмат Олегович --  добродушные. Ты с
ними, доча, поаккуратнее...
     - Он такой  аккуратный,  папулька,  что  при нем как-то  неудобно  быть
неаккуратной!
     Персей с верным Петронием, со  старомодно  вежливым доктором -- с двумя
неприкаянными  стариками.  Замкнутый  круг:  работа,  дача.  Коза,  рыбалка,
розовое  масло,  лаванда...  и за  всей этой вещной фанаберией  -- омерзение
перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.
     Как она  его понимает!.. А  если так...  Еще не поздно (ведь  будет  не
фатера, а дом!) завести детей.  И при этом сохранить себя как художницу... с
ним  ей  не  знать  мелочевки  быта.  И еще... (поэзия,  помоги  же  попрать
застенчивость!)  ...погруженья  в усладу будут неустанны, как броски чаек  в
волны...


     * * *


     Она  и Касопов  во  времянке, наспех  оборудованной под  мастерскую. На
обшитых  фанерой  стенах -- ее  принесенные  из кладовки  акварели, пастель,
графика.
     Сегодня  она,  наконец,  решилась...  Он  приехал  со своей  стройки  к
условленному  седьмому часу вечера. Горчичная рубашка,  бежевые брюки. С его
появлением во времянке чуть запахло духами.
     - Ну-ка, ну-ка, что  это за лицо  на  пунцовом фоне?  Удалось  отменно!
Очень удачно выбран фон -- подчеркивает плотскую алчность характера... -- он
оторвался от портрета. Искоса окидывает взглядом ее, сидящую на  краю лавки:
белоснежные  шорты,   блузка  бутылочного  цвета  с  открытыми  плечами,  на
указательном пальце левой  руки -- нефритовый перстень,  темная зелень камня
мягко поблескивает... художница в своей мастерской.
     -  Какой  великолепно  хищный  профиль! --  он  опять весь в  любовании
акварелью.
     На ней -- прикрытый  линзой очков глаз старого  хищника, вислый нос как
бы  принюхивается.  Изогнутый  уголок  рта,   большого,  жадного.  Задумчиво
прижатая  к  подбородку рука,  унизанные  перстнями  длинные цепкие  пальцы.
Покатый  лоб,  островатый  подбородок,  помятость.  Лицо  шестидесятилетнего
дегустатора жизни.
     - Позвольте, но я же знаю... назовите фамилию!
     - Какая-то далекая. Он сказал -- бурятская.
     - Странно! Род занятий?
     "Задор,  как у  мальчишки! -- подумала  она. -- Восхищен  непритворно".
Рассказала: к ней в городскую мастерскую сперва позвонили, а потом пришедший
сообщил: один  ученый, о чьем месте  работы не говорят, хотел бы заказать ей
свой портрет...
     Ученый прибыл на черной "волге".
     - Конечно, он вас обхаживал?
     - А почему нет? -- ей стало совсем весело. --  Он  уверял, что в разгар
зимы увезет меня на Камчатку, к горячим источникам.
     Из пурги, с  сорокаградусного  мороза, они  ступят в маленький рай,  их
плоть  будет  пить  жар  нагретых  природой  первобытных  скал,  они  станут
бултыхаться в бурлящей целительной влаге нерукотворного бассейна...
     - И что же помешало?
     (Ведь ревнует! и еще как!)
     - Ему не понравился портрет.
     - Этот портрет?
     - Угу. Не взял. Но по почте пришел перевод на пятьсот пятьдесят рублей.
     -  Пятьсот  пятьдесят? Хо-хо-хо!  Оригинально! А теперь  вот  что я вам
скажу,  легковерная  чаровница.  Я  узнал  вашего  ученого  бурята.  Это  --
Чепрасов!
     - Чепрасов? Я что-то слышала...
     Еще   бы   ей,  ростовчанке,  и   не  слышать!  Чепрасов   --  директор
супермаркета, связанный с теневой экономикой, с блатным миром всего региона.
Громкое  дело  братьев  Толстопятовых --  столько  лет банки  грабили. Они ж
работали по его указке! Но на  него тень тени не упала. Кто бы посмел? Когда
он считает нужным  --  звонит первому  секретарю  обкома, и  тот принимает к
сведению его рекомендации...
     "Какое счастье, -  подумала она, - что портрет не понравился". Камчатка
ее интересовала.
     -  Но  здесь,  - Касопов взирал на акварель,  уперев в  бока  кулаки, -
выдающийся человек, простите за выражение, облажался. Его  насторожило,  что
вы его дали  так  сильно...  Испугаться  того, что  тебя  поставили рядом  с
Цезарем  Борджиа...  --  Далмат картинно  потряс  кулаками.  -- Вы  выразили
глубину артистической  натуры,  вперившей взгляд в  какой-то редкий предмет.
Этот  человек  в  данный  момент определяет,  насколько предмет  ценен.  Как
названа работа? Никак, разумеется... Она должна называться "Оценщик".
     На верхней губе Касопова --  капельки пота; дрожат руки; ей показалось,
он хочет вытереть пот, но он ласкающе провел пальцами по портрету.
     - Тигр  потерял  чутье. Не  уловил духа наплывающей  эры... Раньше  был
энтузиазм сильных  и  неумных.  Теперь будет энтузиазм и сильных,  и  умных.
Оценщики предстанут как они есть и будут гордиться, что они -- оценщики!
     Она   следит   неотрывно.   Взбудораженный    романтик!   Мужественный,
непосредственный, влекущий! Идеально сложенный  атлет...  вот только  голова
непропорционально мала... "Какая я злая!  --  взъярилась  на себя. -- Что он
мне сделал?"
     А он целовал ее руку, нашел губы; и она --  в чувстве вины -- торопливо
помогает ему стянуть с нее блузку, шорты, срывает с него рубашку.
     - К черту лавку! -- выдохнул напирающе,  неукротимо. --  Встань  так...
упрись в пол.
     Не опомнившись, подчинилась. "Бык, - мелькнуло в сознании, - мой  бык!"
Остро взмыкнула -- он могуче  вошел. Ее выпертые крупные сильные ягодицы тут
же вернули толчок...
     Потом она полулежала на лавке. "Охамела... в такой позе!"
     Он понял ее:
     -  Ты прекрасна!  --  нежно  целует  в уголок рта,  в веко, в сосок. --
Прекрасна-прекрасна-прекрасна!  Ну,  перестань  скромничать.  Смотри  же  --
теперь вот  так! --  и повалился  голой спиной  на шершавый глинобитный пол,
увлекая ее. -- Степнячка моя! Будь всадницей...
     - О-ооо!
     Она запрокинула голову, гибко прогибая спину... заходил маятник...


     * * *


     Они сидели на лавке, он обнимал ее.
     - У тебя есть вино?
     - Там, в кувшине...
     Он взял с полки кувшин; по очереди пили из него терпкое домашнее вино.
     -  Мы  нашли  друг  друга.  Сливаясь, мы  образуем  новую  неповторимую
индивидуальность.  Я ликую в этом и от этого. -- Он повторяет: - Да,  именно
это слово  -- "ликую"!  И  именно --  " в  этом"! И --  "от этого"! Мы, одно
целое, будем подниматься и подниматься в насла... в познании...
     Он поит ее вином из горлышка кувшина, пьет сам.
     - Было  ли подобное?  В  романе  одного  классика есть пара:  в  разгар
наслаждений оба  принимались цинично смеяться над моралью.  И  тем достигали
особой прелести, возвышая себя... Но это -- вне искусства.
     А  у  них,  шепчет  он,  будет  несравнимо  иначе.  Ведь  они  образуют
художественную индивидуальность... Поцелуи... он умело ласкает ее... Сделаем
так.  Я  буду  сзади --  мы будем  вместе.  Я  буду  медленно любить, ты  --
рисовать.    Да-да-да-а!..    Ты    окончишь    рисунок    перед    нашим...
электромгновением...
     - Сумасшедший!
     - Неужели, - почти кричит он, - ты не видишь, что именно это сказала бы
каждая -- каждая! -- бабенка?!
     От  него  исходит вяжущая  наэлектризованность.  Он взял лист  ватмана,
приколол кнопками к лавке. Помогает улечься на лавку ничком, на левый локоть
она  обопрется,  в  правую  руку  --  грифель.  Легонько  целует  ее  спину,
пристраивается  --  трепетно-осторожно   нашел  то,   что  нужно...  плавные
движения.
     - Представь моего Петрония, - говорит он при этом. -- Его  естество  --
собачьи  глаза.  Глаза  Ажана.  Нарисуй  человека-сенбернара,  это  и  будет
Петроний.  А  доктор  Иониди -- человек-рюмка. Нарисуй отечные веки и вместо
туловища -- стакан! вот и весь доктор. Это вопль естества. Успей -- чтобы он
прозвучал до нашего пика...
     Он  делает свое дело, она  сжимает пальцами грифель. Ее ягодицы ощущают
мелкую дрожь его тела. Дрожь эта -- злая. Она улавливает в его  дыхании едва
различимый  сип.  Это -- злость. Он  -- над нею, позади -- упивается,  а она
видит его  выходящим  из  воды:  высокая фигура  и над  сильными  плечами --
плебейски карликовая голова, облепленная прядками, как  тиной; гладкая, явно
знакомая  с  кремами  кожа...  его  ванная --  шампуни,  лаванда  и перекись
водорода:  он  же высветляет  ею редеющие волосы, чтобы не  так просвечивала
кожа. Когда на этой  головке не останется  волос, до чего мизерной будет она
на таком туловище. Человек-удавчик.
     -  Ну...  н-ну...  успей...  --  шепчет  он  уже   страстно,   сипит  и
вздрагивает. Она водит грифелем.
     -  Человек-сенбернар...  человек-рюмка...  вопль   естества...  --  его
захватил темп, он выдыхает прерывисто: - Последний  штрих  -- и  будет... та
самая гримаска... под пиковую точку...
     Сделав, тяжело  лег  грудью  на  ее  правую  лопатку. Смотрит на  лист.
Быстро,  сдавленно  говорит что-то. Она  съежилась. Ругательства.  Скверные,
мерзкие... Скакнул в  сторону -- обернулся, почему-то  пригнувшись.  Бледное
лицо, глаза  -- белые, тусклые  бляшки. Кое-как натянул одежду.  Отброшенная
пинком дверь. И -- внезапное облегчение.
     Поскрипывание  двери,  словно пытающейся  закрыться.  Скрип  двери,  и,
наконец, -- тишина.
     Такая глубокая, что не верится, был ли сейчас вопль?
     Вопль естества?..


     Рассказ   "Гримаска   под   пиковую   точку"  опубликован   в   журнале
"Литературный  европеец"  (номер  2   за  1998,   Франкфурт-на-Майне,   ISSN
1437-045-Х),   а  затем  в  сборнике   под  общим   названием   "Близнецы  в
мимолетности", изданном на русском языке в Германии (Verlag Thomas Beckmann,
Verein Freier Kulturaktion e.V., Berlin -- Brandenburg, 1999).

Last-modified: Wed, 15 May 2002 04:51:08 GMT
Оцените этот текст: