Игорь Гергенредер. Парадокс Зенона --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Гергенредер Email: igor.hergenroether@epost.de Date: 19 Nov 2000 Сборник "Комбинации против Хода Истории", повесть 4. --------------------------------------------------------------- 1 Они сторожким уторопленным шагом входили со двора в кухню гостиницы. Во вместительных котлах клокотал невнятный говорок, сладковато-удушливо пахло варящейся старой кониной. Впереди группы шел низкорослый мужчина, прятавший правую руку под отворотом тяжелого, лоснящегося на локтях пальто. Он выразительно погрозил левой рукой поварам и прижал к губам указательный палец. В колких глазах человека, что так и шарили по сторонам, застыло испытующее недоверие. Грубые сапоги с негнущимися, точно на деревяшку натянутыми головками, усеивали пол ошметьями липкой закрутевшей грязи. Это был старший в группе разведчиков: так весною восемнадцатого года именовались чекисты. Оренбургская ЧК заполучила наводку: в гостинице "Биржевая" поселился немалый голавль... В ЧК предположили, что это - правый эсер Саул Двойрин, "заклятый фанатик", который уже несколько месяцев неуловимо действует против пролетарской диктатуры. Разведчики "черной" лестницей, пропахшей мышами и помойкой, вышли на второй этаж и замерли в коридоре у нужного номера. Старший направил на дверь матово блеснувший браунинг, левой рукой легонько нажал на нее - не поддалась. Парень в кубанке со срезанным плоским верхом, присев перед дверью, глянул в замочную скважину и жестом пояснил старшему, что изнутри вставлен ключ. Трое на цыпочках, неуклюже вывертывая пятки, отступили от двери и разом кинулись на нее: однако замок выдержал. В комнате чутко ворохнулось движение: когда чекисты вторично обрушились на дверь, за нею негромко, но пронизывающе-тяжко и часто захлопало. Один из разведчиков круто повернулся, будто желая прыгнуть прочь: судорога прокатилась от его плеч через все тело к ногам, и он распластался на ковровой дорожке. По двери бежали дырки, трескуче выметывая древесное крошево, крупинки краски. Вышибли ее с третьего раза - в плотном синеватом чаду всплескивали искристые вспышки; чекист в кубанке упал набок и с нутряным, смертным стоном вытянулся. - Бо-о-мба!!! - вскричал другой, отскакивая в коридор. Из комнаты катилась с жестким постукиванием граната - продолговатая, с небольшую дыньку, вся в рубчатых шестигранных дольках. Разведчики инстинктивно отвернули головы, заслоняясь руками; граната не взорвалась. Старший зацепил стреляющего: тупоносая пуля браунинга раздробила ему кость над правым локтем - многозарядный пистолет громыхнул об пол. Раненый упал на грудь, схватил его здоровой рукой - и был убит в упор очередью выстрелов. Старший чекист, с хищным пристальным вниманием и все еще с опаской, нагнулся над умершим, упер руку в его плечо и вдруг рывком перевернул тело. - Это ни х...я не Двойрин, еб... его мать! - заматерился пронзительным тенорком и стал обыскивать труп. Саул Двойрин, создав в городе белое подполье, развивал многообещающие связи с Дутовым, чьи малочисленные соединения были оттеснены красной гвардией к верховьям Урала. Стремление возвратиться в Оренбург не покидало атамана. В апреле восемнадцатого советская власть господствовала почти по всей России, однако имелись и те, кого не смирил большевицкий террор. В оренбургском подполье работали одаренные люди. ЧК пребывала в неведении о том, что пароль для красных застав куплен у служащего военно-революционного штаба. С вечера на заставах оказывалась неодолимо-приманчивая, злющая самогонка. Караульные не подозревали, кому они обязаны своим шалым несусветным счастьем. Знали бы они, что в трех верстах, в тихой роще, приостановился белый отряд... 2 Солнце зашло, разлив над горизонтом жирный, красно-лиловый свет, который стоял недвижным маслом. Таявший днем снег слегка пристыл; туманная дымка, поднимаясь над скукоженными весенними сугробами, скрадывала очертания безлистых деревьев. В роще высилось немало вековых великанов, и от них веяло каким-то диким привольем. Около трехсот белых партизан сделали здесь привал перед набегом на город. Вокруг одного из костров сидели на хворосте весьма молодые люди в солдатских шинелях, перехваченных узкими брезентовыми поясками. Ломаные отсыревшие валежины через силу горели копотным пламенем. Зато заставлял ноздри раздуваться дразнящий парок, которым курилось варево. - А будь не говяжья тушенка, а сало свиное? Стали бы есть, Иосиф? - обратился один из юношей к другому - по виду, еврею. - Идиотский вопрос! - ответил за него молодой человек с наметившимися черными усиками. - Давай-ка мы поедим, а ты один раз не поешь. Тот, кто спрашивал, заявил: - В свое время я вообще не буду есть мяса! Но сейчас не обо мне. - Я понимаю, - сказал Иосиф, - вы хотите знать мои убеждения... Он вступил в отряд только сегодня утром. - Я пошел воевать, потому что согласен с моим дядей в одном... Было известно, что его дядя штабс-капитан Двойрин - доверенный человек Дутова. - Ваш дядя - правый эсер? - сказал спросивший насчет сала. Юношу звали Евстафием Козловым. Он худ, невысок, но широк в плечах. Его привлекательное лицо необычно: середина с коротким вздернутым носом как бы вдавлена, лоб и покрытый светлым пушком подбородок выступают. Изучающий взгляд Козлова уперся в Иосифа. Тот подтвердил, что его дядя - давний социалист-революционер, участник терактов. - Но мне не нравятся выражения в программе эсеров. Почему Россия будущего - это именно "трудящаяся Россия"? Почему к слову "интеллигенция" непременно прибавляется - "трудовая"? - Молодец! Честно сказал, что работать не хочешь, - не то похвалил, не то поддел солдатик, сидевший сбоку от Евстафия. Фамилия его Агальцов, но зовут его Пузищевым. Он вовсе не толстопузый, он худ, как и Козлов, но когда стоит или идет, то отводит плечи назад и прогибает спину, выпячивая живот. - Вы поняли меня узко и банально, - подчеркнуто вежливо ответил ему Иосиф Двойрин. - Труд, желание трудиться - глубоко личное дело. Если я сижу в беседке и обдумываю идею, кто может знать, тружусь ли я? Ревизоры? - Дайте я пожму вам пять! - Козлов возбужденно привстал, обеими руками потряс руку Иосифа. И снова непонятно: взаправду ли это или для смеха. - А как вы относитесь, - спросил молодой человек с усиками, - к... - он выдержал паузу, - к женщине у власти? Иосиф, смутившись, наморщил лоб под взглядом юноши. Имя того - Димитрий Истогин. Он старше Козлова и Пузищева. Им по шестнадцать, ему на днях исполнилось семнадцать. Все трое - гимназисты из Бузулука. - Я пошел воевать, - раздумчиво произнес Иосиф, - потому что согласен с моим дядей в одном: надо уничтожить национальное, религиозное, правовое и этическое неравенство... - Этическое? - Пузищев прыснул. - Долой стыд, что ль? - Думаю, - заключил Двойрин, обращаясь к Истогину, - что я ответил на ваш вопрос. 3 На городской окраине, у дороги, темнело, окруженное пустырем, приземистое кособокое строение. В недавние приличные времена это был кабак, ныне же здесь - красная застава. В избу набились караульные; снаружи к двери прислонился, зябко горбясь, часовой: ночной холод был задирчив. Луна прогрызлась сквозь трепаное облако, и стало серо от мутного света. Слюдяной блеск обозначил дорогу, что с вечера схватилась ледком. Часовой, смакуя, жевал ломтик восхитительного, хотя и пересоленного сала. То ли сродники, то ли закадычно-душевные друзья кого-то из караульных, поимев сострадание, снабдили заставу и питьем, и закуской. Где-то плавали вязкие голоса, и часовой встряхнулся. На дорогу вереницей вытягивалась группка. Первым приблизился некрупный человек в куртке шинельного сукна, ее ворот прятался под навернутым на шею шарфом. - Кто идет? Подошедший назвал пароль: - Баррикада! - Закурив от зажигалки, протянул красногвардейцу раскрытый портсигар. Парень наклонился и обомлел: папиросы "Мечта"! Где их увидишь теперь, когда стакан самосада идет по сорок рублей керенками? "Это не нашенский, это из Москвы прибыл начальник", - решил малый, с вожделением беря папиросу. Другой из группы схватил винтовку часового за ствол, уткнул в грудь парню нож. Пламя зажигалки освещало большой широкий клинок: сталь была белой, молочной, с желто-синим отливом по краю. - Ни звука - и будешь жить! - внушительно сказал мужчина в шарфе. В избе на соломе тесно лежали спящие. Горела, оплывая, свеча в стакане на подоконнике. Вошедших окатило могучим, неповторимым ароматом перегорающей в утробах самогонки. Некрупный человек с тяжелым автоматическим пистолетом в руке резко крикнул: - Не встава-а-ть!!! Его спутник занес над головой бутылочную гранату: - Категорически обещаю - взорву! Караульных надежно связали. В это же время были обезврежены и другие заставы. 4 В предместье, что исстари звалось Форштадтом, встретились эсер Двойрин и казачий войсковой старшина Лукин. Беседовали в рубленом флигеле мукомольной артели. Здесь угревно и душно от топящейся печки-подземки. Стены из тесаных бревен отпотели, осклизли, и казалось, что их намылили бурым мылом. Дюжий Лукин сидел на лавке, слегка подавшись вперед, пышные усы выступали красивыми полукружьями по сторонам рта. Фонарь, заправленный ворванью, озарял оранжево-черные Георгиевские ленточки на груди казака. Саул Двойрин, снявший куртку и шарф, присел напротив на табуретку, он был в застегнутой до горла шевиотовой тужурке, на впалых щеках, на угловатом подбородке завивалась редкая коротенькая бородка. У него худое, лишенное красок лицо человека, изможденного голодом или болезнью. Но это обманчиво. Войсковой старшина знает: Двойрин здоров, быстр и неимоверно вынослив. "Одержимый!" - Лукин помнит, с каким сложным, замысловатым чувством он знакомился с этим штабс-капитаном пару месяцев назад. Еврей, эсер!.. Ну не насмешка ли судьбы: идти против дьявола об руку с лешим?.. На вопрос, серьезна ли его ненависть к большевикам, Двойрин тогда ответил затаенно-страстным, запавшим вглубь голосом: "Кровавые исторические провокаторы! Они провоцируют враждебность к святым идеалам революции, они неизмеримо гнуснее самых отъявленных реакционеров..." Казак про себя заметил: "Говорит так, будто сейчас спустит курок. Встреться мы с ним в девятьсот пятом - он с точно такой же яростью целился бы в меня". Весной восемнадцатого подпольщик прицеливался в большевиков. Прицеливался, когда их, случалось, бывала толпа против него одного. Лукин не мог отогнать безотрадную мысль, что голову Двойрина красные предпочли бы, пожалуй, сотне казачьих голов. Сейчас подпольщик докладывал войсковому старшине как главному в предстоящем деле: - Пути в город открыты. Гарнизон спит. - В последнем я не уверен, но караулы вы сняли похвально! - сказал Лукин с грубой мрачностью. Ожидался отряд, который уже должен был выступить из рощи. Ему предстояло с налета захватить военно-революционный штаб. Лукин располагал кое-какими силами и в самом Оренбурге. Сюда загодя просачивались по трое, по двое, поодиночке испытанные повстанцы - безоружные, на случай обыска. Оружие завозили старики и бабы - в телегах под весьма потребными горожанам грузами: дровами, хворостом, кизяком, сеном, под горшками с топленым молоком. Теперь полторы сотни казаков были в готовности. Им следовало овладеть бывшим юнкерским училищем и его казармами: здесь базировалось ядро красной гвардии. Двойрин напомнил о большевицки настроенных железнодорожниках: - В главных мастерских ночуют не менее трехсот рабочих с винтовками. Когда начнем, они ударят нам в спину. Необходимо... - Против них будут действовать казаки станицы Павловской, - прервал войсковой старшина. - Вы же знаете план! Лукин истово держался суждения, что станицы не могут не прислать помощь. - У нас нет сведений, что казаки на подходе, - сухо заметил штабс-капитан. Взгляд у него был прямой, тяжелый и странно притягивающий. - Разрешите моим боевикам ударить по мастерским. - Сколько у вас людей? - Сорок два. Мы вызовем переполох у красных и хотя бы задержим. Войсковой старшина поднялся во весь свой рост - встал и Двойрин: он на полголовы ниже казака. "Удар по мастерским нужен позарез!" - понимал Лукин. Как ни хотелось ему не признавать это, он подозревал: в станицах нет единодушной решимости драться. Решаясь на операцию, Лукин чувствовал, как зыбки планы, расчеты. Оставалось довериться судьбе, ибо бездействие было невыносимо. - Ладно. Полагаю, справитесь, - сказал он так, словно нехотя уступал докучливому просителю. 5 Отряд незаметно вошел в город и, миновав ветряные мельницы, оказался среди лабазов, складов, хозяйственных построек Форштадта. Передышка перед боем. Козлов и его товарищи присели на тюки с шерстью в сарае валяльного цеха. - Не умею колоть штыком... - виновато сказал Иосиф Двойрин. Он был симпатичный кареглазый шатен, довольно плотный, с объемистой грудью. Пузищев не без уныния уведомил: - Из нас никто еще ни одного не заколол... В Оренбуржье, сразу после Октябрьского переворота, эсеры организовали губернский и уездные комитеты спасения Родины и революции. При них создавалось ополчение, которое принял под свое командование Дутов. Как и сотни гимназистов, реалистов, кадетов - Козлов, Пузищев и Истогин стали дутовцами. Козлов - сын лесничего. Отец Пузищева - служащий железнодорожного управления. У Истогина отец - нотариус. Уйдя из дома четыре месяца назад, гимназисты участвовали в первом бою дутовцев с красными - у станции Сырт. Им здорово повезло: они не были даже ранены. Между тем красные, когда заняли станцию, удивлялись множеству "мертвых безусых юнцов". Для Иосифа его спутники были уже пропахшими порохом солдатами. Поглаживая ложе винтовки, он озабоченно извинился за те ошибки, которых, очевидно, не избежит в бою... Он успел давеча рассказать о себе: в Томске, его родном городе, учился в классической гимназии. Семья состоятеленая, отец - член правления Сибирского акционерного общества. Дед Иосифа в молодости бедствовал за чертой оседлости на западе России и, решившись перебраться в Сибирь, был в Томске извозчиком, потом торговал упряжью, под старость основал кооператив шорников. Отец Иосифа начинал комиссионером по торговле пушниной... Он и его младший брат Саул - разные люди. Тот еще в детстве загорелся революцией. Не доучившись в университете, стал эсером-боевиком. А когда началась германская война, поступил вольноопределяющимся в запасной полк, чтобы получить военную подготовку. Сдал экзамены на прапорщика - и на фронт. Был ранен, несколько раз награжден. К лету семнадцатого стал штабс-капитаном. Минувшей зимой он появился в Томске. Убеждал тамошних богачей дать деньги Дутову на борьбу с красными. Советы в Томске еще не окрепли, реквизиции пока не развернулись. Но дядя Саул доказывал богатым томичам: пройдет немного времени, и они лишатся всего, если большевиков не свергнуть. Однако денег ему дали немного. Иосиф уговорил дядю взять его с собой к дутовцам. С полмесяца был при ставке атамана и все время просился в действующий отряд. И вот он здесь. - Я умею только разбирать и собирать винтовку. Стрелял всего десять раз... по мишеням. Пузищев сказал с расстановкой: - Вначале из нас троих один я хорошо стрелял. - И пояснил со значением: - Я - охотник! - Хо-хо-хо! - нарочито хохотнул Истогин. - Можно подумать, ты не знаешь? - не менее едко парировал Пузищев. - Я год назад волка убил! Можно подумать, ты не видал, как с него снимали шкуру?! С доверительностью наклоняясь к Иосифу, сообщил, что дома у него есть нарезное охотничье ружье. Очень хорошее! Первоклассное! Фабрики Гастин-Реннет. - Сведущие люди знают, что изделия этой фабрики устарели, - тоном снисходительного сожаления произнес Истогин. - Что, что-оо?.. - Не это сейчас важно! - вмешался Козлов и поспешно обратился к Двойрину: - Почему меня интересуют ваши убеждения... У нас тут... э-ээ... две партии. - Да? - Две будущие партии, - уточнил Евстафий. - Я и Миша, - кивнул он на Пузищева, - представляем основу первой. Мы - Хранители Радуги! Слова - непременно с заглавной буквы. - А я представляю партию Повелевающей Женщины, - проговорил не без смущения Истогин. - Пэпэжэ! - хихикнул Пузищев. - Хоть бы и так! - воскликнул с упрямством и вызовом Димитрий. Он повернулся к Двойрину: - Я себя называю пэпэжистом. Это не смешно, а очень серьезно. Я иду гораздо дальше, чем суфражисты*. - Я, кажется, не закончил, - остановил Козлов, - о нашей партии. 6 Вот что услышал Иосиф той ночью в холодном сарае, где заброшенно валялись тюки с шерстью, заготовленной для валенок. В будущей России самой авторитетной станет партия Хранителей Радуги. Вступить в нее сможет лишь тот, кто, по примеру американского философа Генри Торо, три года, уединенно и собственным трудом, проживет в лесу. Брать с собой можно будет только доски и гвозди для постройки жилища, самые простые инструменты. Кормиться - за счет посевов картофеля и гороха, сбора грибов, ягод, орехов. Позволительна рыбная ловля - но лишь удочкой. И ни в коем случае не рубить деревьев - отапливайся валежником, ведь его предостаточно. Исключается эксплуатация домашних животных. - Эксплуатация... кого? - Иосиф не скрыл изумления. - Эксплуатация животных так же безнравственна, так же недопустима, как и эксплуатация людей! - заявил с запальчивостью, словно его обижали, Евстафий. - Ну и, кроме того... - он опять вернулся к сдержанному, рассудительному тону, - мясо, молоко, сметана и прочее предполагают усложненные потребности. Из-за этого человек часто ощущает недостаток чего-либо и не может пить из другого источника. Генри Торо удивительно метко это доказывает. А сколько времени отнимает уход за животными! Человек должен освобождаться от забот к трем часам дня. И до отхода ко сну заниматься чтением и размышлениями... - Теперь я пожму вам пять! - Иосиф Двойрин вскочил на ноги. - Да, но... совсем без хлеба? - А гороховые булочки? - восторженно воскликнул Евстафий. - Их легко испечь в простом первобытном очаге. Вы когда-нибудь пробовали горячие гороховые булочки с брусникой? Кончится война - попробуете! Ему пришла мысль, делился Евстафий, что если человек проживет в лесу так, как было описано, - он совершенно преобразится. Хранить то, что чисто и красиво! Он не сможет без этого. И станет Хранителем Радуги. И тогда его можно выбирать на любой пост. Он не вырубит лес, не примет взятку, не притеснит никого. Он будет мечтать не о новых должностях, не о богатстве, а о том, чтобы после срока службы жить там, где ему открылась Радуга... - Парадокс Зенона! - обозначил Пузищев. - Парадоксы Зенона - из другой оперы, но пусть! - махнул рукой Евстафий. - Россия будет самой красивой, самой доброй... - Утопия! - перебил Истогин. - Утопия и не более того - если не сделать, как я говорю. Пусть будут Хранители Радуги, но над ними должны быть женщины... красивые, милые, - произнес он с тихим воодушевлением, - очень обаятельные... Пузищев тут же уведомил Иосифа, что Истогин безнадежно влюблен в жену инспектора народных училищ Бузулука. - Замечательно красива, это правильно! - сказал Пузищев и самодовольно добавил: - Она - моя двоюродная сестра. Рассказал: когда в народном доме устраивались любительские спектакли, его кузине давали первые роли, и она всегда играла с успехом. - Нашел выражение! - возмутился Димитрий. - А что? - Совершенно топорно сказал! Чтобы передать представление о такой женщине... Козлов прервал, стойко держась своей темы: - Мне хотелось бы, чтобы на главный пост был избран человек, который, помимо всего... играл бы на скрипке... - Вы играете на скрипке? - восхитился Иосиф. - Ну что вы! Никаких способностей. - Он вечно не за себя старается, - пояснил Пузищев. - Но мне, другу, в мелочи не хочет уступить! В какой раз говорю: совсем без охоты нельзя! Я бы стрелял матерых волков... да хоть водяных крыс... - Миша, нет! - отрезал Козлов. - Охотников я судил бы военно-полевым судом. - А если нас... - начал Пузищев и осекся, - если их много? - Я воевал бы с ними, как с красными! - Козлов, волнуясь, взглянул на Иосифа: - Вы были бы со мной? - Да! Я вам объясню мою идею... Но тут передали приказ выступать. Подполковник Корчаков, возглавлявший партизан, пошел с частью людей захватывать артиллерию красных и освобождать из тюрьмы заложников. Остальные - гимназисты оказались среди них - были двинуты в центр города. 7 В рыхлом застойном сумраке колонна вытянулась по Неплюевскому бульвару. Голые деревья уже ясно виделись до каждой ветви. На них недвижно сидели галки, грачи, и их перья ерошил жесткий предрассветный ветерок. Рядом с командиром шел кадет лет пятнадцати, хорошо, по его словам, знавший город. Он, однако, ошибся, и на Введенскую вышли с опозданием. Эта улица выводила в Хлебный переулок, где за углом, в двух кварталах, стоял капитально строенный доходный дом купца Зарывнова, занятый под жилье работниками губисполкома и военно-революционного штаба. В охрану сюда принимали не слесарей, не молотобойцев: отбирали, на соблазнительный паек, вчерашних фронтовиков. Командир послал одно отделение в обход - атаковать здание с запада - тогда как другие устремятся к дому по Хлебному переулку с юго-востока. Голова отряда была шагах в ста от угла переулка, когда в городе шумнула-захлопотала стрельба. Это казаки Лукина бросились к казармам бывшего юнкерского училища. Пузищев тронул Иосифа за рукав: - Видишь как... не успели мы! Доносящаяся пальба сейчас поднимет на ноги охрану в доме Зарывнова. У его подъезда еще не был погашен фонарь на столбе; желто светились несколько окон. Подходя, белые, с нервно-сжимающей собранностью, ждали окрика часового - но из окошка в цоколе здания выскользнул трепетно-тряский язычок огня. Зачастили хлопки: взъю-у-у, взъю-у-у, взъю-у-уу - быстро-быстро зазвучало над головами. Иосиф среагировал своеобразно: поднял глаза, словно можно было увидеть полет миниатюрных цилиндриков. Его с силой пригнули к земле, потащили назад, за угол. - Отливается нам задержка! - озлобленно бормотнул кто-то. В теснящейся кучке солдат раздалось: - Уже потери есть... Офицер то и дело эффектно подносил руку к глазам, смотрел на часы. Несомненно, растерянный - он держался прямо, стараясь выглядеть суровым и воинственным. Фуражка с белеющей круглой кокардой была лихо примята. - Еще одно отделение - в обход! Атака на дом - с западной стороны! Старшим офицер назначил Истогина. Ломкая льдистая грязь дробно хрупала под подошвами, вот и улица, выводящая на дом Зарывнова с запада. Возле угла столпилось отделение, что пришло сюда раньше. Они уже ходили на приступ - охрана, без суматохи, стала так бодро крыть беглым огнем, что только и оставалось откатиться. Истогин, изо всей силы напрягая грудь, закричал как очумелый: - У меня пр-р-рика-а-аз - взя-а-ть дом!!! Он глянул за угол и обернулся к своим: - Да они сами лезут... Красные, человек сорок, подбирались вдоль стен зданий, зверовато клонясь к панели. Руководство посчитало, что белых с этой стороны - горстка, и решило, выслав стрелков вперед, прорваться. - По моему взмаху - в атаку! Кричать "ура" громче громкого! - Истогин, в неистовстве бесстрашия, встал на носки, как можно выше вскидывая сжатый кулак. Ур-р-ра-ааа!!! Молодые, многие - совсем подростки - стремглав кинулись в улицу: бешеные от собственной дерзости. Ур-ра-аа! ура-а... Густо сеялся топот, ружейные стволы торчливо покачивались впереди бегущих. Иосиф несся, беспамятно отдавшись крику, стремясь сжимать винтовку что есть сил, словно ее сейчас станут вырывать у него. Вот он вдавил приклад в плечо, нажал на спусковую скобку. Кто-то встречный, шагах в четырех - молниеносно, одновременно со вспышкой из дула - отлетел со странной легкостью и шлепнулся навзничь, точно был картонный и его сзади рванули проволокой. Слева от Иосифа пробила "пачка" выстрелов. Ур-ра-а! ур-ра-а! ура-аа!.. Фигуры впереди вдруг повернулись и побежали. Он мчался за ними, пытаясь достать штыком ускользающие спины. Стремительно накатилась желтовато-серая стена здания. На крыльце сбился гурт: жались, поднимали руки, пригибались. "Сдае-о-мся!!" - все крепкие, в зрелой поре мужики, усатые; некоторые в куртках черной кожи - деревянные колодки маузеров на боку. Кто-то обхватил Иосифа, целует в щеку... Козлов. Орет в самое лицо: - Победа! Пузищев, подпрыгивая на месте, размахивает рукой с двумя растопыренными пальцами: - Вы - по одному! по одному! А я - двоих! Оторвал Козлова от Двойрина: - Не вида-а-ли?! - и подбросил вверх шапку. 8 На востоке небосклон стал бледно-лимонным, пониже проступали все ярче ало-розовые тона, и вот из-за крыши казармы вырезался огненный край солнца. Рассвет так и дышал весенней благодатью, хотя в воздухе неистребимо стоял, сейчас по-особенному резкий и прогорклый, душок сгоревшего пороха. Казармы и училище единым махом заняты отрядом Лукина. Красногвардейцев захватили спящими, было немало в стельку пьяных, удрать не удалось почти никому. Восемьсот пленных! Штабс-капитан Двойрин со своими людьми ударил по дружине главных железнодорожных мастерских, погнал ошарашенных со сна, запаниковавших рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей - уж слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись собирать дружину. Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво скапливалась рабочая дружина. Боевики Двойрина, имея два ручных пулемета, перекрыли на ее пути несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков. Когда, казалось, глядела в упор безнадежность, подоспела казачья сотня из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, на ременных шлеях, стекая, клубилась пена. Оставив лошадей коноводам, станичники - обстрелянные, выматеревшие на мировой войне - атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину, прогнали ее на окраину, за железнодорожное полотно. ...Осадившие ревком белые рванулись к зданию - во всех его окнах замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулеметов, швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск. Плескучий взрыв гранаты кинул его на спину. Иглы боли, звеня, вонзились в ушные перепонки. На минуту он ослеп: в глазах пошли багровые, желтые, синие блики... Потом смутно помнилось: он, кажется, катился по земле, вскочил... Опомнился в пространстве, недосягаемом для пуль - визг свинца рвал воздух рядом, за углом. Он прижимался спиной к стене - Козлов держал его под мышки и усердно встряхивал. Жуткая оторопь не отпускала, Иосиф безудержно бы закричал - но кровь сокрушительно стучала словно в самом горле. Это не давало издать ни звука. Кто-то пожаловался с раздирающей мукой: - Не могу я больше... убьют. Это Пузищев. - Да кто тебя убьет?! - вскричал Истогин звонко, горячечно, будто у него был жестокий жар. Воспаленные глаза ни на ком не останавливались и словно смотрели на что-то свое, другим не видимое. В двадцати шагах, на подступах к ревкому, лежали мертвые. А Иосиф и остальные, кто отступил, уставили приклады воронеными оковками в панель и, вцепившись в стволы, висло опирались на ружья. Двое держали с боков командира: кровь выступала сквозь шинель во всю грудь, капала на утоптанный влажно-глянцевый снег. Командир потянулся вниз, выдавил задышливо: - Пусти-и-те... Его опустили наземь. Он беспокойно шарил вокруг себя руками, потом вяло положил одну руку на грудь и стал недвижим. Вдруг размашистый голос, сочный, недовольно-тягучий, колебнул сникшее сборище. Выпрямились, задвигались, образовали ряды. На солнце сизым острым огнем переблеснули штыки. Подполковник Корчаков сердито-насмешливо, густо гудел: - Домик не за-а-нят! Мне эта картина не нравится. Приземистый, в полушубке, опушенном в бортах пожелтевшим каракулем, он выглядит широким, как пень столетней лиственницы. Под его началом была отбита у противника батарея, и в эти минуты деловые, в малиновых погонах, артиллеристы выкатывали пушку на перекресток. Вот она судорожно подпрыгнула - коротко, будто давясь, выметнула длинный сгусток пламени: в доме Панкратова, вверху, жагнуло громом, от стены поплыла плотная пыль, окна выкинули дымное облако. Посыпалось, всплескиваясь на тротуаре, стекло . Корчаков приказал выдвигаться к ревкому; по окнам повели прицельную стрельбу с колена. Иосиф увидел, что лица кругом него разительно изменились - став прямодушно-смелыми. Его самого так и взвивало неведомо-новое чувство какого-то страстного душевного всесилия. Он встал на простреливаемом пространстве. Заметил лишь сейчас, что пола его шинели разорвана, машинально тряхнул - из прорехи выпал осколок гранаты. Корчаков, держа одной рукой карабин, другой помахивая в такт движению, побежал к ревкому твердой скользящей побежкой. За ним - молча и страшно - хлынули все... Несколько молодцов, обогнав его, ворвались в здание, где никто в них не выстрелил, взбежали по лестнице на третий этаж, схватили одного, другого матроса и, подтащив их, слабо сопротивляющихся, к окну, выбросили на тротуар. В коридорах, полных махорочного дыма, пыли, остывших пороховых газов, толпились матросы с поднятыми руками. Поток сломленных, виновато-тихих, отупевших и безвольных скатывался по лестнице. Козлов и его спутники хотели пить, они врывались в комнаты, ища умывальник, графин воды. Вдоль стены скользнул и при виде белых прилип к ней мужчина в кожаном, шоколадного цвета жакете, в таких же штанах и в кожаной же, блином, фуражке. Иосиф взглянул на его ботинки: внимание почему-то отметило на них одинаковые утолщения над выпиравшими большими пальцами. Человек со стеснительной ласковостью в глазах слегка двинулся к Евстафию Козлову: - Здравствуйте... мне знакомо ваше лицо... Вы стихи пишете? Козлов неожиданно смешался: - Пишу... - Вот видите! А я - сотрудник газеты. Она не была большевицкой, но большевики сделали. Мне предложили остаться, я остался - ради пайка. Детей четверо... У Евстафия вырвалось: - Понимаю. - В голове у него сейчас царили его стихи и неизменно связанные с ними сомнения, страхи. Во взгляде появилась неопределенность. С дружелюбно-отсутствующим видом он сказал незнакомцу: - Но где вы могли меня видеть?.. Я из Бузулука. Тот затоптался, в суетливой покорности сдернул с головы "блин". - У меня тут никого, кроме вас... - Подстриженные под бобрик волосы сально блестели, губы длинного рта были плоскими и бескровными. Иосиф просительно сказал ему: - Наденьте вашу фуражку. - Благодарю вас! Спасибо вам!.. - с горячими, с моляще-благоговейными нотками воскликнул мужчина, улыбчиво обращаясь к Двойрину: - Видите ли,на редакцию выдали кожу - я и польстился. А теперь в этом костюме меня примут за чекиста. Казаки и слушать не станут - изрубят. Помогите... Козлов и его друзья в замешательстве переглядывались. Истогин высказал мысль: - Отведем к полковнику. Молодые люди, окружив незнакомца, вышли с ним, принявшим вид скромно-озабоченный, но независимый, из замызганного здания. Повстанцы глядели кто с любопытством, кто привычно-равнодушно на человека в одежде из дорогой кожи: какую-то важную птицу ведут в штаб. На углу Козлов остановился, помявшись, взял Истогина за локоть: - Полковник станет слушать? Прикажет его к другим пленным. А там конвой как увидит... - А то не ясно, что так оно и будет! - усмехнулся Пузищев. Иосифа пронизала жалость к человеку, который только что так благодарил их - за что? Его будут рубить шашками... - Димитрий, вы такой добрый, сердечный, понимающий! Вы способны так преданно любить... В красивом лице Истогина чуть забрезжил огонек. Потом глаза сощурились, и стали видны лишь сошедшиеся темные ресницы. Они стояли в двух шагах от арочного хода, что вел в какой-то двор. Димитрий кивнул - спутники вошли за ним под арку. Он спрашивал мужчину: знаете этот двор? он проходной? - Да-да... - Идите! Тот торопливо поклонился и побежал. Это был председатель губернской ЧК Рывдин, расстрелявший к тому времени сотни людей. Убив бывшего председателя городской думы Барановского, Рывдин приказал вышвырнуть из квартиры без вещей вдову со слепым стариком-отцом и троих детей, младшему было пять лет. 9 По небу шли, не заслоняя солнца, высокие дымчатые, с краями цвета сливочной пенки облака. Голубой воздух дрожал от ликующего колокольного звона. Рождаясь вслед за ударом, плавно догоняли одна другую упругие трепещущие волны. Победители с закопченными руками и лицами, обсыпанные пылью от разбитой пулями штукатурки, вал за валом втекали в юнкерское училище. В столовой, где сейчас поглощали бы пищу красные, белых ждал только что поспевший густой суп из картофеля, лапши и баранины. Пузищев, садясь за стол, в упоении смотрел на налитую до краев дымящуюся миску: - Вкусненько живут краснюки! Понагнали скота из станиц. Разгоряченные, не утихшие еще после боя молодые люди ретиво заработали ложками. Когда голодная охотка унялась и хлеб стали откусывать уже не столь поспешно, Истогин поразмыслил вслух: не понимает он станичников! мириться с тем, что тебя грабят, и бездумно ждать каких-то "улучшений жизни"? Иосиф оторвался от еды: - Мне нравится восточная пословица: "Кто не хочет держать черную рукоять меча, против того обратится его сверкающее острие". Козлов кивнул: - Сейчас бы им всем восстать, а поднялись какие-то сотни... Говорили о казаках, и Иосиф вдруг порывисто ринулся в классику: -Вспомните, пожалуйста, "Тараса Бульбу"... Потолковали о воинственности запорожцев, прославленной в былинных тонах Гоголем. Иосиф затронул тему юдофобии. - Что еще о казаках... - сказал неуверенно, покраснел и сам осерчал на себя из-за этого: - Я знаю, многие из них - юдофобы. Я уже поймал не один злой, ненавидящий взгляд. Но какое мне дело до них! Я вношу мою лепту в то, чтобы зло не захватило Россию. Россия для меня - это шестая часть Земли, часть, за которую отвечаем мы - здесь живущие. Как можно отстраняться? Дядя рассказывал, как здесь, в Оренбурге, убивали архиерея. На него надели надутую автомобильную камеру, столкнули в прорубь. Он мучился много часов, пока умер... Пузищев постарался придать голосу трагическое звучание: - А пятьдесят монахов с игуменом расстреляли! Когда он произносил конец фразы, лицо у него было по-детски испуганным. Козлов добавил о двухстах заложниках. Он пояснил Иосифу: ревком арестовал бывших офицеров, судейских и земских служащих и потребовал, чтобы Дутов явился с повинной. Конечно, он не явился - и всех этих людей перебили. - Все-таки как верно, что я пошел! - Иосиф на мгновение замолк, стараясь успокоиться. - Отец был против: пожалей мать! Мама переживала страшно: я - самый младший, у меня две сестры... Было больно за маму, мне и сейчас больно... - Вы сказали, у вас какая-то идея... - напомнил Козлов, не переставая есть суп. - Да! Но как было трудно до нее дойти! Гесиод учил: мысль рождается в свободе от дел и слов. А у нас вечно какие-то дела и море слов. Ваша мысль замечательна: размышлять в покое с трех часов дня до отхода ко сну. Ничего прекраснее не могло бы быть! Чего мне стоило выкраивать хоть два часа в день. Кабинет не годился: там приготовляешь уроки, там не та атмосфера, вы понимаете... Прятался в беседке, на чердаке. Домашние замечали - переглядывались. И все-таки удалось добиться, что идея возникла... - Вас слушают, - нетерпеливо подтолкнул Евстафий. - Я понял: литературные герои живут не только в книгах, не только в нашем сознании. У них есть свой реальный мир. Писателям дано проникать туда. Но они этого не понимают. Они думают, что сами создают своих героев. На самом деле это не создания, а лишь отражения! Если их очень-очень любить, очень в них верить, то в покое - абсолютном покое - можно сосредоточиться до такой степени... что в нашу действительность войдут сами герои... Пузищев фыркнул, отвернувшись в сторону. Иосиф протянул к нему руки: - Постарайтесь представить... Вы тихой ночью сосредоточились в глухом углу сада или на крыше... А в каком-то доме женщина рожает... В миг рождения в ребенка входит ваш любимый герой. Начинает расти, крепнуть Дон-Кихот или Тиль Уленшпигель, которые так нужны России... - Хм! - Козлов заинтересован. - А почему не мустангер Морис Джеральд? - отчего-то обиделся Пузищев. - Пусть и Джеральд, - согласился Иосиф. - Утопия! - обрезал Истогин: - Чтобы это не осталось утопией, нужно одно. В парламенте будущей России шестьдесят процентов мест должно быть у женщин, милых, обаятельных... Пузищев вскочил: - Пойду-ка я за добавкой! Когда он возвратился с полным котелком, Истогин все еще, с неослабной настойчивостью, развивал женскую тему. Пузищев обменялся многозначительным взглядом с Козловым, глубоко, шумно вздохнул - сколько чувства было в его жалобном возгласе: - Чего еще не хватает - поджарки! Иосиф поправил: - По-моему, у нас сейчас есть все. Даже - Радуга! Серо-зеленые, слегка навыкате, глаза Козлова заблестели. - Ваша идея... - начал он торжественно, но сконфузился и сбавил тон, - считайте, что Хранители Радуги уже приняли ее. 10 Из-за прохваченного солнцем шафранового облака косо падали тончайшие и хрупкие апрельские лучи. Там и там на улицах, где наслоилось за зиму особенно много снега, он, убывая, сверкал расплавленным стеклом. Кое-где участки мостовой уже совсем обнажились, вовсю омываемые ручейками. Заборы палисадников размякли от сырости. С застрех по большей части бревенчатых, обшитых крашеным тесом домов срывались крученые струйки капели. Отряд белых строем следовал через город, чтобы занять позиции в районе под названием Аренда. Был в разгаре исторический для Оренбурга день 4 апреля 1918 года. Город взят белыми, когда вокруг него - советская власть, когда Центральная Россия, Сибирь, Туркестан - в руках большевиков. Еще почти два месяца - до выступления чехословаков, еще нет и помину об армиях Колчака. Молодежь, придерживая на плече ремни ружей, жизнерадостно печатает шаг - брякают патроны в подсумках, звякают манерки. На тротуарах толпятся жители. - Освободители наши! Глядите - дети!.. Какая-то дама размахнулась и бросила букет искусственных цветов. По колонне порхнуло: - Давайте "Шотландца"! Безудержность сил и бешеной удали грянула с заражающей лихостью: Шотландский парень Далгетти Поехал в Эр-Рияд. От спутников отстал в пути, Пески кругом лежат. Устал идти, устал идти! Где взять глоток вина? А ждет