идел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей, которые приближались, перемахивая с волны на волну... Как молния пронеслась в сознании: с криком бросился назад, боясь, что закрыли дверь и он остался. Шаров уже его ждал, впустил и выслушал - без упрека, с обычным для него состраданием. Отправился на мачту сам, и так, словно пошел на рядовую работу. Это открытие, как метлой, вымело из него прежние чувства. Все растворилось в ощущении удобства, что он как уборщик, свободный от вахт, имел право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят такие, как Шаров. Думая о том, как придут когда-нибудь домой, погружаясь в стоны металла, в голоса катерков, снующих между громадных обшарпанных стен доков, в эту милую воду с радугой масла и мазута, на какой-то момент представил себя на высокой мачте с огоньком, чинящего снасть над волнами, что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя. 19 Капитан Просеков посмотрел на море... Наверное, сильный ветер прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были не только следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал Гомер в знаменитом сне Одиссея, очарованного пением сирен. А потом научно объяснил Ньютон своим законом приливообразующих сил Солнца и Лупы, придававших круглому лицу Землн гримасу космического эллипсоида. Проще сказать, наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц - то неустойчивое время осеннего полнолуния, которому мореплавание обязано своими лучшими открытиями. Перед глазами капитана возникли старые карты с красными пунктирными линиями парусных судов, составленные на основании сноса и бутылочной почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из Старого в Новый Свет. Замечательные блуждания финикиян, попавших в течение Западных Ветров, а потом топивших свои бесценные карты из-за преследования пиратов. В такое вот время задумал побег и тот старый разбойник, отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга крови*. А теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой, не подозревая, что дорога эта закрыта на сотни замков. И можно было представить, что произойдет через час-полтора, когда волны пойдут в резонанс, тяжелая волна остановит винты, а от перегрузок давления помутится рассудок этих незадачливых спасателей... Кто о них вспомнит тогда? Какой Гомер пропоет прощальную песнь? Да ничего не произойдет! Просто выйдет Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет. * Имеется в виду испанский конкистадор Понсе де Леон, открывший Гольфстрим в 1513 г. А сам? Куда ему плыть? Почему-то отсюда, из Полыньи, воображение не простиралось дальше той безмолвной каменистой полосы, отгородившей от него остальной мир. Настя, официантка из столовой, права: дальше ему плыть некуда. Но как внезапно! Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием? Нахлынуло прошлое, захотелось отомстить? Как это жестоко! Или он ее не любил? Он мог сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они и не приходили к нему ради детей, семейной жизни. Ради чего пришла та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной скамейке: чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала - поди узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или та, с которой и встретился и расстался в воде? Даже лица не помнит, не заметил. Ожоги медуз, одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты, туманный берег Южных Курил... Это были не женщины, а состояния души, окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под Тессемом, время остановилось... Пристать к берегу по совету Насти? Ночные бдения при свете лампы, с потрескиванием дров: строчить что-то, вылавливать мух в черниле ржавым пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После дневников Скотта, оборванных на полуслове, ничего нового не напишешь. Все было, все прошло на земле... Господи, как люди устарели!.. А может, пожить обыденно, просто, как все? Повесишь барометр на двери, будешь есть лук с подсолнечным маслом и ждать пароходов - от осени до весны... А что даст весна, Дик? Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что ты постарел па целую полярную ночь. Или заблудишься в метели, среди десятка домов, и вырубят в куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина в охотничьем костюме, - скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя есть на это право: открыл Атлантиду, течение Западных Ветров? А если б сделал что-то такое, тогда бы смысл твоей жизни, в какой наготе ни представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в преддверии старости, оглушенный несчастьем и не умея преодолеть себя каким-то нечеловеческим открытием, - для этого нет сил, озаряющих одиночек, может, и подлых, но не боящихся своей подлости, потому что природа их охраняет и бережет: она их растит, воспитывает и убивает, это ее дети, - таких сил, чтоб уцелеть, в тебе нет, ты просто убогое дитя человечества, и скорбь твоя и желание твое, не проявившись в деле, - всего лишь слюни немощи, размазанные по остывающему сердцу... Что же остается? Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен не дом, а корабль, Дик! И такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно' он! Последний корабль, который нас или погубит, или спасет. Его-то и надо привести. И дорога к нему не с Маресале, где поворота не будет и не может быть. А надо повернуть с моря, вот сейчас. Курс, который ты проложил, неверен. Пока не поздно, обратно - к Неупокоевым островам... Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую. Сара спал, положив на карты свою молодую голову. Ни один прибор не работал, и Шаров вел по чутью, откатывая рукоятки штурвала то влево, то вправо. Собственно, и он спал, загипнотизированный волнами. Но это был особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра. А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва ли не по гребням волн, где он шел, а не создавал иллюзию, что идет. А также умением воспринимать волны как особый вид поступательного движения, помня о том, что истинный курс в волнах поворачивает к глубокой воде, - чем глубже воды, тем круче поворот. И эта линия, как самое важное, что Просеков сразу выделил и распознал, не изменилась. Шаров не делал круги на месте и не повернул, что тоже происходит незаметно. Он вел судно в поселок с той точностью, какая была возможна. Просеков попробовал отнять штурвал, но руки матроса лежали как железные, и Шаров, показывая, что не уступит, перевел глаза на деревянный молоток, лежавший на компасе. Капитан озадаченно смотрел на матроса, не понимая, отчего тот возражает. С этим матросом, которого он отыскал когда-то в сахалинских песках, тогда безвестного ловца креветок, привел, как Золушку, на "Агат", с которым просидел в океане немало рассветов и закатов, поверяя в молчании самые сокровенные мысли, -с этим матросом Просеков сейчас не сходился в главном: в забытьи. - Может, море изменилось? А он чего-то не понял, упустил... Сошел вниз. Перед выходом тихонько заскулил Дик. Просеков присел на корточки, уговаривая: отчего ты не хочешь прогуляться? Кто тебя вынянчил, кто вот такого носил за пазухой? Отчего ты такой неблагодарный, Дик... В дверном промежутке так закрутило, что капитан все перепутал: вместо того, чтоб открыть дверь на палубу, опять открыл в коридор... Проклятие! Наконец вышли. Как светила луна! Был страшен ее свет, подкарауливший их на пустынной равнине Полыньи. Но в этом безлюдье воздуха, сливавшемся с безлюдьем волн, луна была, как живое лицо, которое проступало не в свете, разлитом на гребнях, а в провалах черноты, где шипел сдавливаемый воздух. Он резал лицо, как жесткий снег. Идя вдоль борта, Просеков понял, что море расшатывалось подводной рекой, изгибавшейся в глубине, - это были ее повторы, размахи ее дыхания. Куда-то она шла, пробиваясь сквозь каменную стену остальной воды, куда-то спешила, ведомая своим поводырем! А та река, которая еще недавно текла на поверхности, сейчас складывалась опять, из этих волн, похожих на огромные вулканы, которые безмолвно вставали и так же безмолвно разрушались, как при далеком землетрясении. Какое-то видение расплылось в отравленном сознании: прямо на него бежал человек, обмотанный шафром, в валенках, проступая темным силуэтом в искристости воздуха, который закручивался по спирали: Бегичев на дороге в Маресале... Было страшно подумать, что на такой планете, как Земля, где кружил, не утихая, человечий рой, шел человек, пытаясь достичь одного огня, и не мог достичь, - жутко было ощущать такую несправедливость!.. Может, это была и его дорога - дорога лунного странника, бредущего в безбрежье земного одиночества? И по этой дороге они пошли с Диком, уходя от всего, от всех, глядя на холмы, на долины, удивляясь их красоте и соглашаясь с нею жить, пока не увидели дом, стоящий на горе, и там, внутри дома, когда они вошли (не как путники, чтоб согреться и выйти, а чтоб остаться и жить), стреляла угольями печь и в отсветах пламени, пляшущих по стенам, по широким доскам пола, по потолку, женщина с лицом Насти кормила грудью ребенка... Вот мы и пришли, Дик!.. 20 Итак, цель определена. Сел, придвинул папку с листками и тут же отодвинул от себя. Он все помнил, все знал, все видел ясно. Как поднять "Шторм"? Безусловно, при помощи газовой оболочки. С учетом рывка "Волны". Другого выхода нет. Море изменяется, островки всплывают. С возвращением течения, по-видимому, установится прежняя глубина в проливе - сто двадцать метров. Такая глубина давит на корабль с силой в двенадцать атмосфер. Округлим с земной: тринадцать. Давление станет на три атмосферы меньше, чем сегодня. Следовательно, шансы "Волны" как тягловой силы возрастают. Добавим еще, что баржа будет всплывать днищем, как бы укрывая отсеки. Воздуху будет непросто выйти из "Волны". Создаст ли "Волна" достаточной силы рывок в таком положении? Такие расчеты - стихия Маслова. Кессонную таблицу с расчетом времени сделает Иван Иваныч. Твое дело - обеспечить остановки и движение "Шторма". Сейчас ты обязан допустить как непременное, что "Волна" поможет оторвать "Шторм" от грунта. А когда пароход отрывается, он всплывает. Не совсем так. Истина, конечно, сохраняется. Но есть особенности, касающиеся и "Шторма", и того места, где он лежит. Поэтому можно сказать сейчас: всплытие "Шторма" будет рассчитывать сама Полынья. Что там происходит? Насколько он может судить, в каньоне зарождаются вихри, сродни циклонам в атмосфере. Вода там "дышит": поднимается и опадает. Плотность ее так резко меняется, что создает впечатление пустот. Даже течение над каньоном проваливается, как самолет в воздушной яме. Отчего это происходит? Возможно, от процессов в вулкане. В такой среде аномалия вызревает быстро. Стихия вообще не умеет попусту тратить время. Тем более что у нее есть свой секундомер: капли. Что это такое? Должно быть, какое-то вулканическое вещество, аккумулирующее энергию воды. Капли висят над каньоном, как чуткие приборы. Почему они взбухают, качаются, сдвигаются в ритме туда и сюда? Они настраиваются на течение, ищут в нем брешь. Настройка оканчивается точным выбросом завихренной воды. Восстанавливается динамическое равновесие... Так это совершается в точности или не совсем так - не столь важно. Важно, что ты, сложив то, что видел и ощутил, можешь сделать вывод: капли выведут "Шторм" на просвет Полыньи, где сосредоточивается подъемная сила. Капли выбросят пароход из нижней воды. Итак, капли. Они в материале моря. Всегда на одном уровне. Первая остановка здесь. Где "Шторм" сейчас? Всплеск его поднимает, но лишь до определенной высоты. Вырваться из течения в облаке летучей воды "Шторм" не успевает. Почему? Хотя бы потому, что не успел шар. Вспомни, как поднимался сам! Еле проскочил с помощью поста. А "Шторм" куда тяжелей. Ни разгона, ни притяжения ему недостаточно. Поэтому не вызывает сомнения, что пароход неминуемо застрянет. Значит, вторая остановка здесь, в течении. Остановка - лишь по уровню глубины. На самом деле "Шторм" летает, как шар. Что такое течение? Это, в сущности, коридор. Стенки его прикрыты трущимся слоем. Оболочка "Шторма" приобретает плотность воды, чем вода его и держит. Пароход раскачивается по параболе, в ритме меняющихся притяжений, направленных к пустотам. Когда он достигает верхней точки, выходящий поток его отбрасывает. Начинает движение вниз, где зарождается вихрь. Но плотность оболочки сейчас другая - всплеск проносится мимо. И так до тех пор, пока пароход не стряхнет на дно. "Шторм" становится пленником течения. А как же шар? Ведь шар всплыл... Разогнался - и всплыл! Тут что-то странное, необъяснимое. Впрочем, объяснение есть: шар вы не дергали "Волной". Он намного сильнее "Шторма", ослабленного вылетами людей. Конечно, плотность его оболочки не могла быть иной, чем плотность течения. Но он имел потенциальные силы для всплытия. Сумел как-то подладиться к вылетающей воде. Как-то отреагировал на возможный скачок плотности при разрыве течения. Маша поднялась в великолепной гармонии со своим газовым костюмом. А как довести до такой гармонии "Шторм"? Тут сосредоточено главное, все. Что нужно выделить сейчас? Что плотность течения все же меняется. Иначе бы шар не всплыл. И меняется на крайних точках раскачивания, что естественно: там разрываются пласты. Как это происходит? Притяжение моря, действующее по вертикали, развивает колоссальную подъемную силу. Происходит выброс-всплеск, превращающий течение в две волны. Потом притяжение действует вниз: гребни смыкаются, полоса опадает. Этот всплеск как водолазный клапан. Течение его открывает, чтоб убрать лишнюю плавучесть. Воцаряется равновесие. Вот этот момент, когда равновесие нарушено, "Шторм" как-то должен поймать. Как поймал шар? Кажется, он получил особенно сильный удар. Допустим, и "Шторм" его получит. Разогнался и взлетел - как самолет! А отчего взлетает самолет? От различия плотности воздуха - наверху и под крыльями. Самолет садится на более легкую воду. Принцип разгона не имеет значения. Отличие лишь в одном: самолет имеет крылья. Следуя логике, крылья должен иметь и "Шторм". Что это ему даст? Вот пароход достигает верхней точки раскачивания. Всплеск разрывает течение, и пароход, оказываясь па гребне волны, принимает выходящий поток площадью крыльев. Как только изменится угол крыльев, изменится и центр тяжести "Шторма". По силуэту "Шторм" будет напоминать самолет, отрывающийся от взлетной полосы. Оболочка тотчас перельется, она уже в другой среде. Течение смыкаясь, создаст дополнительный толчок. "Шторм" всплывает... Это мысль! Правда, тут появится сложность. Быть может, непреодолимая... Крылья, кто их сделает? Кузнец. А как их крепить, сколько все это займет времени? Все это - второстепенное. В идее с крыльями что-то есть. И в нее необходимо поверить, как во все остальное. "Шторм" вышел из Полыньи. Поднялся по дуге к верхнему течению. Еще одно, возникшее из вихревой воды. Пока слабое, не это не имеет значения: оболочка "Шторма" его воспринимает, приспосабливается. Даже шар из него не вырвался! И это естественно: никакого здесь всплеска нет. Бессильны и крылья "Шторма". Тут два решения. Первое: выйти из "Шторма". Баржа опять на косе. Допустим, не разлетелась: сохранили хоть один отсек. Осушили, сделали нечто вроде барокамеры. Остановка перед самыми тяжелыми метрами... Фантазия! Кто будет думать о "Волне"? В нее будут дуть до последнего! Нельзя выходить из "Шторма"... Остается второе: "Шторм" выдернет "Агат". А до этого будет держать, сколько потребуется. Третья остановка здесь, последняя. Итак, что-то сложилось: есть крылья, которые ты принял как идею подъема. А теперь принимаешь еще одно как обязательное: мальчик дотянет до барокамеры. Маше этого хватило. А он все-таки в пароходе. Что еще? Может, что-то упустил? Это и есть последнее, главное, над чем ломал голову все эти дни. Да! Ничего больше не понадобится. Все, кончено. Отстегнув ремень, которым привязался к столу, старшина встал. Судно сильно качало, что он не сразу заметил от усталости. Обычно в любую качку моряк попадает сразу с левой ноги. Но тут был не ритм, а аритмия. Вдруг наверху оказывался трап, по которому собирался сойти, или делалась палубой переборка. Но особенно раздражало то, что было не закреплено: казалось, в голове стучат котлы, в животе трясется посуда. Когда вышел в коридор, тот наклонился так, что в него можно было упасть. То, что старшина увидел здесь, его поразило: команда лежала на мокром материале, разостланном на линолеуме. Воздух был тяжелый, несмотря на открытые кислородные баллоны. В нем чувствовался запах углекислого газа. Глядя на людей, поверженных в электрическом свете, Суденко вспомнил про волны, которые проходили ночью... Сел на пол. Напряжение, которое держало его за столом, теперь отпустило. Заторможенное сознание медленно переключалось на другое. Постепенно начал соображать. Ребята напоминали спящих, разметавшихся во сне. Осмотрел их, ползая на четвереньках: ничего, живые. Должно быть, помогли и кислородные баллоны и выручили рулевые: вели "Кристалл" по гребням, избегая глубоких провалов. Но спали глубоко, в пароксизме глубинного опьянения, и об этом говорило выражение их лиц. Крепче всех спали механики, мотористы и электрик Данилыч: запас кислорода в их крови невелик. Почему-то Микульчика среди них не было. Кокорин лежал у главной двери, перегородив выход своим телом. Наверное, он не пустил людей на палубу и этим спас. Во всяком случае, от кессонной болезни. Кутузов замыкал строй: лежал в тапочках, привязав себя цепью к огнетушителю. Лицо угрюмое, без признака пьяной радости. Как будто прислушивался к чему-то, что и вызывало его недовольство: к тросу, отцепившемуся от снасти, который летал наверху, ударяясь скобой о надстройку. Был почти в сознании, но не очнулся. Пересчитал еще раз. Не было четверых, помимо водолазов, спавших в посту: Микульчика, Дюдькина, Шарова и Просекова. Где они? Открыл дверь в каюту стармеха - пуста. Сунулся напротив, в ПУМУ - закрыто. Микульчика разглядел в стекло: сидел за пультом управления. На стук не повернул головы. Однако двигатели работали, куда-то шли. На камбузе кипело, булькало. Дюдькин был в салоне - стелил мокрую простыню на столы, чтоб не двигалась посуда. - Григорьич, где мы? Повар, внимательно его разглядывая, пробормотал: - В пузыре... Суденко испугался: неужели все такие? Куда же тогда они шли? Пробрался в рулевую. Леха Шаров стоял здесь, перевесясь через колесо. Значит, все в порядке. Наступило утро, незаметное среди волн, еще крутых, с опасными углами крена, загромоздивших дорогу хаосом качающихся глыб. Уровень моря, отлинеенный горизонтом, резко менялся в больших стеклах. "Кристалл" то восходил наверх, то обморочно падал, зарываясь до верхушки мачты. От этих стремительных наклонений, от ветра, сдавливающего перепонки, в рулевой все гудело, как в барокамере. Когда "Кристалл" поднимало особенно высоко, приоткрывалась полоска зари, похожая на трепещущий флаг. Ненадолго, на один миг, и тут же исчезала среди гребней, которые пенились. Даже огромные, неестественно белые облака, стоявшие вдалеке, казались такими же нереальными, как эта заря. А вокруг лежала серость и стылость воды, не ощущавшей свет. Шapов правил не по волнам, а смотрел куда-то вперед, проложив линию курса на облако или звезду, а потом, когда они растекались, выбирал еще что-нибудь, чтоб зацепиться взглядом подольше. Взгляд его, без видимой сосредоточенности, был по-особому зорок, избирателен, что Суденко понял, когда Шаров незаметно, заранее изготовясь, отделил от облаков айсберги, которых Просеков удачно обминул прошлой ночью. Стоя на большой глубине, они предупреждали о себе бомбовыми ударами (это от них под водой отваливались "щенки" - большие куски), отдававшимися в море, как в пустой комнате. Суденко заметил их, только когда прошли, и это еще раз сказало ему, что Шаров все видит правильно. Внезапно в воздухе пронеслось что-то, и прямо перед "Кристаллом", словно туши гигантских животных, выплеснулись острова... Неупокоевы? Да они с ума сошли!.. Суденко бросился к Шарову, чтоб ему все объяснить, но сделать это ему помешал Просеков, ворвавшийся в рулевую: - Назад! Обратно!.. В этот момент Шаров поднимал "Кристалл" на большую волну, и резкий поворот Просекова снес судно с гребня... Падая в коридор, Суденко увидел чудовищную картину: повар Дюдькин, выронив кастрюлю, заскользил по разлитому супу с такой скоростью, что мгновенно пропал из глаз. "Кристалл" тут же упал па другой борт. Теперь рулевая оказалась внизу, и Суденко прыгнул в нее из коридора. Шаров, балансируя рулем, каким-то чудом выровнял судно, и все обошлось. Но море словно изменилось. Теперь далеко справа проступили оснеженные склоны Земли Верн. А прямо по курсу цепочкой покачивались на воде буи, показывая поворот в шхеры. Все было так ясно видно, что можно было различить "Ясную погоду", которая ждала их у приемного буя. Только Неупокоевых островов как не бывало. Просеков, проковыляв к креслу, удивленно спросил: - В чем дело? Откуда они взялись? Этот вопрос мог остаться нерешенным, если б не рулевой, взмахнувший в ярком свете деревянным молотком. Просеков, садясь мимо кресла, изумленно вопросил Леху: - Coy-coy?! И Шаров на чистейшем русском языке ему объяснил: - Ты мне сон разбил...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПРАЗДНИК КОРАБЛЕЙ *  1 На подходе к Маресале увидели с десяток барж, груженных углем и лесом. Круглые, с облупленными бортами, похожие на пасхальные яйца, они так сливались с водой, что надо было смотреть в оба, чтоб не столкнуться с какой-нибудь. Довольно прочный лед, взявшийся за ночь, разломали ледоколы, а течение вынесло его из пролива, очистив дорогу "Кристаллу" и разным посудинам, которых он обгонял по дороге. Только караван еще не проснулся, и его прошли напрямик. Везде на пароходах огни были потушены. Электрический свет угадывался лишь в нижних каютах, где под водой, за толстыми стеклами, спали моряки. По палубам слонялись вахтенные, проверяя натяжение цепей. Эта тишина расслабила бдительность рулевого, и просто чудом "Кристалл" не угодил под помои, когда их выплеснули с какого-то парохода. Возле буя Экслипс опять попали в затор суденышек, покрытых инеем, с синеватыми окнами, почти сливавшихся с поселком, который лежал совершенно белый, как во время зимы. Все вышли посмотреть на два новых корабля науки, появившихся за последние сутки. Необычной формы, с куполами, сверкавшими от росы, они возвышались как форпосты, и от них доносился мелодичный перезвон склянок. Даже "Агат", по сравнению с ними, имел чересчур будничный вид. Теперь его жизнь протекала неслышно, в ритме медленно крутившейся антенны. Но как только пришвартовались, было объявлено о совещании, которое собирал Милых. Ожидали его в гостиной, довольно большой, где вокруг стола было поставлено несколько жестких, но красивых деревянных кресел с высокими спинками. На переборке висел портрет Милых, в мундире с орденом Нахимова и Бронзовым Крестом королевы Виктории. Этими высокими знаками воинской доблести Великобритании и СССР капитан Милых был удостоен за проводку союзных транспортов через минные заграждения Северного моря. Он был на портрете неузнаваем, и неузнаваемым казалось и море, приоткрытое среди занавесей желтого шелка, оживлявших тяжеловатую обшивку стен. Само представление о стихии словно умирало в этой комнате с защитной броней. Как бывает, когда кого-то приходится ждать, разговаривая о том о сем, незаметно соскользнули на главное. Совещание началось задолго до его открытия. Подлипный, затронув тему о спасенных турках, обрисовал положение дел экспедиционного отряда. Оно представлялось незавидным... Никто не хочет тонуть, никто не желает садиться на камни. Все укрепились в море броней, точными приборами ориентирования и локации. У каждого народа имеются хорошие навигационные карты. Однако не у каждого народа есть такие морские спасатели, как "Агат". Поэтому целый мир работает против экспедиционного отряда. Даже если дело доходит до спасения, как в случае с "Атлантиесом", то они готовы скорее потерять флот, чем за него платить. - Надежды отыграться на своих тоже нет, - продолжал Подлипный, перейдя с международного обзора на внутренние дела. - Навигация тяжелая. План ледоколам урезали до минимума: три миллиона. - Минус три миллиона. - Да, с минусом... - Будет с плюсом, если проведут пароходы. - От взрывоопасников уже отказались... Вполуха слушая, что говорят, Суденко подумал, что никто из них даже не вспомнил "Шторм". Так было заведено на морском спасателе: не говорить о делах безнадежных, пустых, а говорить о делах хороших, приятных. Болтовня про "Атлантиес" казалась ему притворством. Он работал на международных буксировках и знал: компенсация за них только откладывалась. Сколько случаев, когда у уволившихся моряков находили деньги, о которых они и думать забыли! С "Атлантиесом" Подлипный явно темнил, в своем стиле. А если предположить, что дела не так уж плохи, то из-за чего могли снять с международной линии такой корабль, как "Агат"? - Сами вы от ледокола не откажетесь? - задал вопрос Микульчик, закрывая книгу, которую читал. - С поводырем пойдете! - "Агат" обкалывает и ледоколы, ты знаешь, - ответил Подлипный. - Дело в "козявке". Плавкран мы обязаны сберечь. - Куда с ним через лед? В караване все пароходы ледового класса... Все равно разобьете! - Герман Николаевич считает, что Северный морской путь открыли не для того, чтоб возить металлолом. А открыли для того, чтоб возить технику. Это было в самом деле изречение Милых, и довольно существенное. - Значит, вы пришли из-за "козявки"? - не унимался Микульчик.- Ёханы баба! Это, простите, моя поговорка... Стармех "Кристалла" не первый раз наскакивал на "Агат". А свой уход объявил как протест против нудной жизни морского спасателя. Поэтому вопрос Микульчика пришелся Подлипному не в бровь, а в глаз. Подлипный поднялся: - Мы пришли, чтоб взять аварийные пароходы. Поведем их приполюсом, через Полынью. - Вас что, заставили? - Научный центр Севморпути предложил вариант обхода оси. Герман Николаевич, изучив его, дал согласие. Если допустить, что собрание давно шло, то сейчас была его кульминация. Кокорин спрыгнул с кресла: - Не взяли валюту, так пришли за орденами! А как же мы? - С планом мы вам поможем. - Каким образом? - Осмотрите взрывоопасники. - Мы? - Кокорин отказывался верить. - Это правительственное задание. Казалось, Кокорина сейчас хватит удар - от счастья. Осмотр взрывоопасников, учитывая тариф оплаты, - гарантия выполнения плана. Он сразу сел, набивая трубку, отключившись от происходящего. - Суденко! Сколько времени может занять осмотр? - С ледокольщиками? - Конечно. - Суток за двое кончим. - Это нас устроит. Оценивая, что произошло, Суденко искал выход. Выход был... Пароходы шли сюда через слабый лед - серьезных поломок не будет. Они лягут костьми, а сделают свою работу за сутки. Если идея с крыльями будет одобрена, к вечеру отойдут. Пока "Агат" притащится с караваном, все будет приготовлено. Куда денется "Агат"? Он никуда не денется. В это время открылась дверь, и вошел Кутузов. - Прошу пардона... Герман Николаевич у себя? - Отдыхает. - Скажите, что я пришел. - Здесь я... - Милых, шаркая подошвами, вышел из спальни. - Здравствуй, Валентин! - Здравствуйте вам... Боцман Кутузов, который и перед самим богом не ломал бы шапку, так застеснялся, что стало неловко смотреть. Милых тоже обрадованно зафыркал, заморгал глазками, тряся лапу Кутузова изо всех сил. Это была пара, забавная для сравнения, которая при всей своей противоположности обнаруживала неожиданное сходство. Как в этом одряхлевшем старике невозможно было распознать прославленного капитана, каким он гляделся со стены, так трудно было признать в другом знаменитого боцмана. Вот такой, в телогрейке, скупо отобранной из неисчислимого барахла, в побитых, с чужой ноги сапогах, в рукавицах из грубой парусины, он как пришел на флот, так в нем и стоял. - Герман Николаевич...- Кутузов, потоптавшись на ковре, демонстративно оглядел остальных. - Я принял решение кое-кого заложить. - Давай... Милых, не умея долго стоять, сел. - Просеков... что вы так за него переживаете... пошел к дружку на "Бристоль". Не могут один одного перепить, вот и зацепились. Дюдькин... вчера сбил стул в салоне, свинцовый. - Дюдькин? Старый моряк!.. - Милых отказывался верить. - А другие? Вот старшина сидит молчком. А вы спросите! Девку поймал в пузыре и крутит с ней. - В каком пузыре? - Откуда я знаю, какие они? Эх, пропили судно! - сказал Кутузов свое обычное и так закрутил цепью, что сидевшие за столом пригнули головы. Милых посерьезнел, но выражение озабоченности, готовое сложиться на его лице, не сложилось. Было видно, что Милых, передохнув, чувствовал себя хорошо. - Подумай, Валентин, - сказал он, - а как без такого парохода быть? А так хоть есть куда списать людей, для дисциплины... - И, чувствуя, что Кутузова не убедил, спросил: - Ты-то сам разве не пьешь? - А вот и нет! - воскликнул Кутузов, как будто ожидал этого вопроса. - Поэтому прошу меня с "Кристалла" уволить на "Агат". - У тебя виза прикрыта, - сказал Подлипный. - За драку в Париже с американцами. - Так не доказано, что я! Ажаны прислали снимки, а я там снят с затылка. - Сам говоришь, что снят. - Мало что! А ты докажи? - Кутузова не вычеркнули, - подсказал Подлипному третий штурман. - "Птичку" поставили, на усмотрение. - Птичку! А кто взял "Трость"*, впервые в советском флоте? А как на спасение - шиш тебе... -взвинтился боцман. - Прошлый раз, когда немец стукнулся о скалу, Просеков говорит: "Плыви на немецкое судно! Если потопят, отвечаешь"... Вот я и стерег в трюме, с телогрейкой. А потом говорят: "Тебя на вахте не было..." * "3олотая Трость Монреаля" - специальный приз, которым удостаивают в Канаде атлантическое судно, пришедшее последним в старом году. - Ты что же! - хмуро спросил Подлипный. - Из-за денег к нам? - Из-за ордена! Не хватает одного для хорошей пенсии. - Ты понимаешь, о чем говоришь? Ты на советском флоте? Назревал скандал. Но тут на помощь Кутузову пришел Милых. - Обожди-ка, Валентин, с орденом... Да и откуда ты высчитал, что тебе не хватает? Пересчитай еще раз. - Нет одного! - А ты моего боцмана видел? Старик, сядет и уснет...- Милых, расчувствовавшись, чуть не уронил слезу. - Должен я ему обеспечить спокойную жизнь? - Так что, если спит? Так плохо! Тяжеловесы вооружать - а он в сон. Буксиры... Кутузов, если подумать, был в своей безапелляционной настойчивости более прав, чем расслабленный старческой немощью Милых. Он не просил чужой пост, он требовал место свое. Однако Милых, задумавшись на секунду, ответил непреклонно: - Я тебя, Валентин, не возьму. - Почему? - "Агат" без тебя обойдется. Неизвестно, что имел в виду Милых, только всем от его слов стало неловко. Кутузов, потемнев лицом, собрался уходить. Но у двери задержался: - А я вам, Герман Николаевич, хотел рассказать про сон. - Про сон? Приунывший Милых оживился. - Макарика помните, боцмана? Который возле Коломбо утонул, акулы съели... - Да. - Приснилось: подает мне буксир с аварийного судна. Взял проводник, тяну трос. А идем вроде как в течении с сильной волной. Начал буксиром мачту обносить, вижу: все равно сломает. Тогда беру концы и - раз! - кладу на кнехты. По завиткам волн, как руки легли... - И что? - Потекли концы! Только чуть лебедкой поправляю. А сам думаю: "Что же я делаю? Что сейчас будет?" - и проснулся. Кутузов от волнения уронил цепь. - А не помнишь, как крепил? - Не успел запомнить. Разбудили... - Я тебе выходной дам! Работать не смей, войди в воспоминание... - прямо упрашивал его Милых. - Ведь на буксирах надо вести целый флот... - Выходной на море? До свндания вам... - И с гордым видом вышел. Теперь все смотрели на Милых. Наверное, разговор с Кутузовым его утомил, и он сидел не шевелясь, положив на скользящую поверхность стола свои белые, пухлые, как подушечки, руки. Сидел, окунувшись в какие-то мысли, но выражение лица у него было такое, словно он что-то приготовил и сейчас всех удивит. Внезапно он сказал: - Передай, что отходим сегодня. Подлипный, как оглушенный, потряс головой: - То есть как? А осмотры? Водолазы еле успевают за двое суток. Сейчас "Арктика" ломит, "Сибирь"... Весь Северный путь стоит! Да там, наверху, еще больше льда, чем здесь! К тому же он бегает... - Марышев полвека назад прошел Северный морской путь без единой льдинки. - Полвека назад сами не знали, что делали... Герман Николаевич, одумайтесь! Вариант не проработан, нуждается в разъяснениях. - Нельзя больше ждать. - Да кто это сказал? - Я все увидел сам, - ответил он. - Из спальни. Почему-то эти его слова произвели на остальных сильное впечатление... Что он увидел, этот старик, как сумел охватить взглядом океан? Но ощущение было такое, что знал. А в том, что не знали другие, какая его вина? Ведь есть такое знание, которое не передашь, как рулевое колесо. Не передается! Оно как жизнь. Кому ее передашь, единственную, в сцеплении чувств и мыслей, в единой связи? Она твоя и с тобой уйдет... Но этот великий старик, делая дело свое, сейчас убивал "Шторм". Было страшно на него смотреть. - Герман Николаевич... - Подлипный коснулся его руки. - Разрешите закрыть собрание? Милых обвел присутствующих своими ясными глазами, как бы рассматривая, кто сидел. Что-то опять изменилось в нем, лицо было другое. Он наклонился над столом, переводя глаза на его темную поверхность, как заглянул в бездну. - Дочь влюбилась... сделала с собой такое... - проговорил он, щеки у него затряслись. - Как ей помочь? Я не умею... не знаю как. Я старик, старик... - И показал рукой, чтоб вышли. 2 На палубе "Агата", под буксирными дугами, мелькали матросы. От концов негде было ступить, и Суденко остановился, ожидая, когда уберут лишние. Несмотря на то что выход был рабочий, не по тревоге, и концами обматывалось все, оставались чистыми тюбинги - швартовые тумбы для крепления буксирного каната. Этот канат, или буксир, виделся сейчас в туннеле машины, намотанный на громадную катушку. Оттуда, с возвышения, из нутра спасателя, он выходил толщиной с бревно, сплетенный из волокон профильной стали, и работал как полуавтомат: и травился сам, и подбирался при провисах. А эти стальные дуги, нависавшие над кормой, как чудовищные ребра, тоже для него: ребра придавали буксиру косой луч, исключая попадание под винт. Такое качество буксира помогало удерживать аварийный пароход в любой шторм, когда растяжение волн неимоверно. И если добавить стальные мускулы корабля, его обводы и мощное скольжение, то получалась сила, зримая и очевидная, на которую и полагался Милых. А на что полагался Суденко? На всплески, капли, удары течения... Все это представлялось как нечто малоубедительное. Сейчас он был уверен: если б не рассчитывал на помощь "Агата", никогда бы не взялся за "Шторм". Посмотрел на причал, где угольную баржу сменила продуктовая. Трюмы были открыты, и грузчики выставляли на просвет мороженое мясо. Перевел глаза на поселок с мазками домов, зеленых и фиолетовых, похожий на висящую картину... Как они вчера к нему стремились! Берег действовал успокаивающе. Потому что во всем, что окружало: в подступивших кораблях, в этих лязгах и криках, как будто возникших сейчас и ударивших по ушам, - была опасность потерять нечто важное, что он, случайно обнаружив, хотел прояснить в себе. А в поселке было такое, что не укладывалось ни во что, ни от чего не зависело и не могло исчезнуть - ни сегодня, ни завтра. Долго стоять не дал Филимон: хватанул за штанину, пробегая. Наверное, вид человека без дела, когда все носились как угорелые, был ему, как чистому спасателю, невыносим. Такое его поведение определило выбор в пользу "Кристалла". Ухватившись за релинги, старшина перекинул тело на свой борт. В посту было оживленно. Ковшеваров растягивал мехи баяна. Играл деревянно, с неохотой, уступив Аннушке, которой нравилась его игра. Ильин, обласкиваемый со всех сторон, блистал ленивым настроением, терпеливо снося приставания Ветра, который распоряжался им: - Пойдешь ко мне вторым номером! Покрутишься, как соловейчик... Жора, уступаешь? - Уступаю, - ответил Суденко. - Хочешь, станцию уступлю? Сказал без значения, подстраиваясь под их тон, но почувствовал, что во что-то попал. - Куда денешься! - Ветер пошел на носках, нанося свои джебы и хуки. - Выходной получил, белоручка, пузырек глубоководный... Суденко остолбенел. - Кто тебе сказал? - Маслов передал по рации... Звонил еще кто-то, какой-то начальник. - Чернобров? - Требует на ковер... Резко! Похоже, что не разыгрывают: отчет отправили курьером на гидробазу... Что ж! Если Маслов дает отгул, то стоит этим воспользоваться. Ведь надо заказать крылья, сделать уйму дел!.. Суденко почувствовал огромное облегчение и одновременно неловкость, что уходил. В нем как прорвалось нетерпение. В спешке начал искать куртку. Наконец вспомнил, что ее нет. Открыл ящик с бельем: куртки с электрообогревом, сапоги противоударные, с усиленным носком. Одежда водоотталкивающая, огнеупорная, прокаленная в климатических камерах... Куда в ней, как обезьяна, пойдешь? Кажется, не холодно, дорогу развезло... Сойдет в одном свитере!.. Все еще боясь подвоха, решил выскочить незаметно. Не получилось. Открывая дверь, столкнулся с человеком, который его остановил. Человек был большого роста, в капитанской форме и лицо имел соответствующее, крупное и красное. Не сразу признал в нем капитана "Бристоля", друга Просекова. Войдя, капитан как-то нелепо переменился. Даже фуражку снял, как вошел к начальству. - Азбукин, - представился он, пожимая Суденко руку и не выпуская из своей. - С прибытием вас. - Если ты насчет осмотра, - сразу предупредил его Гриша, который не церемонился с капитанами, -то мы сегодня не делаем. Капитан "Бристоля" смотрел прямо на Суденко. - У вас дело ко мне? - Есть дело, старшина... - Он показал на барокамеру. - Хочу в этой бочке посидеть. - Зачем? - Со здоровьицем, как бы сказать... - Азбукин дохнул в сторону, пригнувшись. Потом сжал свой огромный кулак: - Песок в пальцах... - А кролики есть в глазах? - спросил Гриша, рассмешив Аннушку, которая затряслась за занавеской. Смеяться было грешно. Такое ощущение, про которое он сказал, бывает при кессонной б