дачное место. Странно, но именно таким в детстве я представлял местожительство Тимура и его друзей, папы и его дочки из "Голубой чашки" и прочих произведений Аркадия Гайдара. Хотя чему здесь удивляться? Известно, что Гайдар неоднократно отдыхал в Солотче. Однако Солотча больше известна как одно из любимых мест не менее известного писателя - Паустовского. Многие ее жители расскажут вам о писателе, его привычках, привязанностях, увлечениях. Тихий, зеленый поселок. На окнах сидят важные кошки, загорелые детишки плещутся в удивительно красивой речушке, чинные старушки на лавочках. Возникает ощущение, что все здесь, от людей до воробьев и кошек, живет в своем особом ритме. Замедленном, будто бежал человек, бежал, да вдруг лень стало ему двигаться дальше, но двигаться надо. В райском уголке был пропитан ароматом чарующей лени даже воздух. Возникло сильное желание постучать в один из этих уютных домиков и попроситься пожить недельку-другую. Поесть вишни, искупаться в реке, побродить по тихим улочкам, которые, быть может, помнят Сергея Есенина, приходившего сюда пешком из Константинова к Анне Снегиной. Но нужно было идти дальше. Поселок незаметно перешел в деревню Заборье. Все. Я входил в древний, как русская земля, мещерский край. Край непроходимых лесов, могучих сосен, деревень, спрятавшихся в чащобах, бесконечных болот, чистых рек. Уже следующая деревня, Ласково, вся располагалась в лесу. Деревня как деревня. Не мала и не велика. Я уже почти прошел ее, как на ум пришла мысль о том, где бы я мог раньше слышать название деревни. Ласково, Ласково. Где-то определенно слышал. Может быть, читал? Неужели?! Точно, это было здесь. "Прослышал Петр, что в Рязанской земле много врачей, и велел везти себя туда - из-за тяжкой болезни сам он сидеть на коне не мог. И когда привезли его в Рязанскую землю, то послал он всех приближенных своих искать врачей. Один из княжеских отроков забрел в село, называемое Лесково. Пришел он к воротам одного дома и никого не увидел. И зашел в дом, но никто не вышел ему навстречу. Тогда вошел он в горницу и увидел удивительное зрелище: за ткацким станком сидела девушка и ткала холст, а перед ней скакал заяц". Здесь, в Ласково, жила мудрая русская девушка Феврония, ставшая женой муромского князя Петра. Древнерусская повесть с удивительной теплотой рассказывает об этих необыкновенных людях, о их любви, верности, жизни и смерти. О том, что ни при жизни, ни после смерти злая судьба и недобрые люди не смогли разлучить Петра и Февронию. Восьмого июля Православная Церковь отмечает день памяти благоверных князей Петра и Февронии Муромских. В Ласково стоит часовенка, построенная в честь знаменитой уроженки этих мест. Мне рассказали, что восьмого июля сюда приехало множество людей со всех концов России. Люди помнят благоверную княгиню, нуждаются в ее помощи и молитвах. В мещерских окрестных деревнях и селах я услышал много рассказов о ласковской крестьянке, ставшей княгиней. Настоящие апокрифы, родившиеся в народной среде сотни лет спустя после написания ее жития. Кстати, называют ее в здешних местах Хавроньей или Хевроньей. Запомнилась одна из таких легенд. Записываю, как слышал. Рассказала Хевронья по простоте душевной своим подружкам, что выйдет замуж за муромского князя. И что приедут за ней послы княжеские, и поедет она в санях по глубокому снегу. Подняли Хевронью на смех. А когда зима прошла, ей и вовсе проходу не стали давать. Где же твой князь, кричат. Где сани, в которых ты поедешь? А она улыбалась им, не спешите, мол, посмотрим, кто последним посмеется. И что же вы думаете? Летом, как раз в эту пору, приезжают к ней послы от князя. А как уезжать собрались, снег пошел. Три дня метель мела. Пришлось им на санях в Муром добираться. А на прощание Хевронья сказала ласковцам: "Обиду на вас не держу, но за насмешки и неверие проучу немножко. Вот какое сейчас наше село, таким оно останется всегда. Больше не будет, но и меньше тоже". И так оно и получилось. Сколько с той поры лет прошло, а Ласково в тех границах и стоит. Человек, рассказавший мне эту историю, после небольшой паузы, не без смущения добавил: "Правда, так было до недавнего времени. А где-то с того лета Ласково прирост поимело. Дачники из Москвы строиться стали. Но они, известное дело, Бога не боятся". В нескольких километрах от Ласково я обратил внимание на огромный муравейник у дороги. Муравейник был огромен, видно за ним ухаживали и оберегали его. Да и вообще, в этом краю люди мне показались более добрыми и простыми, чем в других местах. Это касалось даже такой вроде бы малости, как забота о нашем путешествующем брате. Я потерял счет стоянкам для отдыха, удобным и красивым. Чувствовалось, что ухожен был лес с любовью. Но меня поразило в тот момент другое. Тысячи, сотни тысяч муравьев в бесконечном, ни на секунду не прекращающемся потоке, сновали сплошной рыжей массой. Только сейчас я до конца понял, какое замечательное сравнение - многолюдного города с муравейником - было придумано когда-то. Через час я повстречал совсем других муравьев - больших, черных, с огромными челюстями. Это была моя первая стоянка в мещерском лесу. Устраиваюсь в ельничке, помимо уже традиционных вещей достаю средство от комаров. Уж если это отродье меня так донимало в степи, что же тогда они сделают со мной здесь, в огромном лесу? Однако проходит минута, вторая, а комаров не слышно и не видно. Тут только обращаю внимание, что под ногами у меня песок и мох. Воздух удивительно сухой и чистый. Дорога осталась далеко в стороне, так что только изредка доносился слабый шум проезжающих машин. Не замедлили появиться муравьи. Интерес они проявили не ко мне, а к содержимому рюкзака. Осталось порадоваться своей предусмотрительности: все продукты были обернуты целлофаном. Оставив муравьев в покое, ложусь немного подремать. Путь предстоял еще не близкий, а потому решаю просто немного подремать, а потом идти дальше. Мне показалось, что спал я совсем немого. Правда, отчего-то стало в лесу как-то темнее. Неужто дождь будет? Смотрю на часы и успокаиваюсь. Самый нахальный муравей, видимо, отчаявшись добраться до еды, добрался до моего лба. Когда я осторожно беру его руками, он отчаянно начинает хлопать своими челюстями. Грозный мужик! Мне остается оставить своим черным приятелям немного хлеба и идти дальше. Еще раз смотрю на часы... На них все те же без пятнадцати пять. Стоят! И никакого дождя не предвидится, просто солнце уже садится. Почти бегом добрался до ближайшей деревни, где и узнал, что уже десятый час. Выходит, я спал больше шести часов! Усталость, свежий еловый воздух, отсутствие комаров сделали свое дело. И все бы хорошо, но до деревни Криуши, где я собираюсь переночевать, еще восемь километров. А в деревнях спать ложатся рано. Добрые люди в Кельцах предложили мне остановиться. Но тогда до Клепиков завтра мне придется идти почти сорок километров. Есть и еще причина идти в Криуши. Вчера, перед самым Пощуповым, шофер проезжавшей мимо "Волги" предложил подвезти меня. Еще раз увидел я его, когда возвращался из купальни. Оказалось, что у Василия Андреевича, так звали хозяина машины, в Пощупове имелся дачный участок. Он с гордостью показал на уже готовый фундамент, сарайчик, в котором можно было хранить инструмент. Узнав, куда я иду завтра, он как-то очень неожиданно оживился. Вот тут-то я узнал, что живет в Криушах его отец, бывший лесник, Андрей Тимофеевич. - Вы обязательно зайдите к нему, - сказал мне Василий Андреевич. -Мы мать недавно похоронили, тоскует он сильно. А мне с этой стройкой все недосуг к старику приехать. А от меня привет передайте. Стемнело. Я шел очень быстро. По моим расчетам рядом должны начинаться Криуши, но куда там: дорога, дорога, а кругом бесконечный лес. Самое интересное, что где-то в стороне я слышал крики петухов, лай собак, мычание коров. Пробую идти на звуки, но лес встречает темной непроходимой стеной. Деревня-призрак? Чуть вправо от большака пошла песчаная дорожка. Над головой проносятся совы, еще немного и тьма скроет от меня тропинку. Вдруг лес раздвинулся, и я вышел на берег очень живописного озера. На берегу деревянный стол. Три парня за столом, уставленном закуской - колбаса, свежие огурцы, картошка. Две бутылки водки. Одна уже пуста. Ребята мне все объяснили. Криуши действительно находятся на дороге, но на старой. Сейчас проложили окружную, вы по ней и шли километра четыре. А лесник Трофимыч и впрямь живет здесь, и живет неподалеку. Вы не дошли до его дома метров сто. Лучше всего вернуться на ту дорогу, по которой шли. Третий дом с краю. Вот что значит паника. Возвращаюсь на дорогу. И действительно, она, резко сворачивая, шла на окраину деревни. Найти дом лесника труда уже не составило. Дверь открыл невысокий пожилой человек. Слушать он меня не стал, сразу схватил за руку и тоном, не терпящим возражений, произнес: "Чего на крыльце разговаривать? У меня гости. Ты, наверное, тоже в гости пришел. Заходи". Да, в комнатке вовсю шло застолье. С трудом объясняю цель моего позднего визита, передаю привет. Знакомлюсь с присутствующими. Собственно. Я немного преувеличил: праздник кончился, гости допивали чай и собирались на покой. Это были дети Андрея Трофимыча. Они так же тепло и радушно встретили меня, как и их отец. А ночью, когда над лесом зажгла свои звезды Большая медведица, Андрей Трофимович увлек меня в сад, на скамью, где мы повели неспешную беседу. Спать совсем не хотелось. Старик спал мало, а после смерти жены его вообще замучила бессонница, я же выспался сегодня на славу. "Какой у меня сегодня день, какой у меня сегодня день. Счастье какое", - повторял он, поглаживая симпатичную лохматую собачонку. "А завтра мы с ней опять одни останемся. Дети мои разъедутся, вы уйдете". Я многое узнал в эту ночь. И прежде всего узнал, что живет в затерянной мещерской деревне добрый, милый человек Андрей Трофимыч. В немудреных словах он мне рассказал о своей жизни, почти всю проведенную в Мещере. Только на войну отлучался. - Василий-то у меня от первой жены. А эти четверо, кого вы видели, они ведь мне не родные. С их матерью я после войны сошелся. Какая женщина! Она ведь не хотела семью разбивать, но уж так получилось: я пришел к ней однажды и говорю: не прогоняй меня. А своих родных детей я не бросал никогда. И все они мне родные... Я ее схоронил недавно совсем. Болела долго. Тихо болела, будто стеснялась. А зачем мне без нее жить? Поверите, мы ведь с ней ни разу не поругались за сорок лет. Разбуянюсь, раскричусь, - посмотрит так, что стыдно за себя становится. Да. Не хочу жить. Всякий раз, когда я ее во сне вижу, прошу: возьми меня к себе, матушка... - Андрей Трофимыч заплакал. На крыльцо вышла его дочь. - Папа, что ж ты человеку спать не даешь? Старик засуетился: - Что ж это я? Разболтался. - Он посмотрел на часы. - Больше двух часов проболтал. Заговорил вас совсем. - Ну что вы! - А правда у меня хороший дом? И дети у меня хорошие! Будете в наших краях, хоть один, хоть с друзьями, заходите в гости. Всегда буду рад. Мы пошли к дому. Большая Медведица опускалась за лес. 14 июля. Клепики. Дочери Андрея Трофимовича собрали мне на дорогу тормозок. Все большое семейство во главе с хозяином дома вышло проводить ночного гостя. Несколько раз оборачиваюсь, фигурки людей все меньше и меньше. А вскоре стена подступившего леса скрывает от меня не только их, но и деревню. Я же совсем по-другому смотрю на могучих зеленых богатырей. Не таким жизнерадостным кажется мне их шум. Судя по всему. Мещера станет еще одной жертвой "созидательной" деятельности человека. Старый лесник рассказал мне, как осушали в мещерских лесах болота, как исчезли сначала комары, потом птицы, ушло зверье. Песок наступает на леса, перестали расти деревья.Горечь была в словах Андрея Трофимовича: - Вот вы говорите, как замечательно здесь у нас. Спору нет, замечательно. Но мы, те, кто родился в этих лесах, помним, какая была Мещера до осушения. А сейчас... словно на похоронах присутствуешь. Что детям своим оставим? - Он безнадежно махнул рукой и добавил, как гвоздь в гроб вогнал: - Погубили Мещеру. У деревни Малиновки стояло высокое сооружение, служившее, видимо, работникам лесного хозяйства для наблюдения за лесным массивом. Забравшись на самый верх, я еще раз вспомнил слова Андрея Трофимовича. Вспомнил, когда дух мой захватило от увиденного. Муравьиными строениями лежала внизу Малиновка, а кругом, куда доставал взгляд, величественно и спокойно стоял Лес. Вот именно так, с большой буквы. Это темно-зеленое море от горизонта до горизонта потрясало. Неужели все это погибнет? Погибнет от глупости человеческой, жадности, ненасытности? С севера шла огромная туча. Наверное, будет дождь с грозой. Но сколько бы ему не идти, он обязательно пройдет. Небосвод вновь будет голубым. А минует ли Мещеру гроза, что огромным невидимым фронтом встала над этим зеленым океаном? Минует ли? Пытаюсь на востоке разглядеть Спас-Клепики. Но их не видно. Что ж, придется сегодня пошагать. Впрочем, дорога в этом лесном краю совсем не в тягость. Да и глаза не перестают удивляться. Взять, к примеру, местные деревни. Что народ здесь приветливый, я уже писал. Но добрые, отзывчивые люди встречались на протяжении всего пути. А вот коровы в здешних деревнях просто необыкновенны. Ходят буренки по лесу, словно лоси, пощипывают травку, пастухов не видно. Или выйдут на дорогу и перейдут ее, спокойно, с чувством собственного достоинства, и опять скроются в чаще леса. Наверное, в Индии такие же ходят. Впрочем, чем ближе я подходил к Клепикам, тем меньше мне встречалось бродящих по лесу коров. Зато все чаще стали попадаться стайки туристов. Окрестности реки Пры - рай для этой веселой неугомонной братии. Тихо и спокойно прошел для меня этот день. Клепики оказались очень милым городком. До гостиницы я добирался через весь город и потратил на это почти два часа. Только в центре города одноэтажные дома уступили место двухэтажным. Дома эти видели юного Сергея Есенина, некоторое время учившегося в местной школе. Да мне кажется, что не только отдельные дома, но и Клепики в целом остались такими же, как и восемьдесят лет назад. Такими же тихими, немного патриархальными. Так же, наверное, судачили женщины, облокотившись на крашеные заборчики, так же обсуждали местные новости, сбившись в кучку, мужики, чинно покуривая папироски. Вечером это можно себе позволить. Гостиница в Клепиках находилась на самом конце городка. Я уже не надеялся ее увидеть. Тем более сладким показался мне чай, которым угостила дежурная, и мягче постель в скромном номере. 15 июля. Живут в Туме патриоты. По всей видимости, почти месячная ходьба начинает сказываться. Вроде бы и отдохнул за ночь хорошо, а ноги как свинцом налиты. Медленно, с трудом бреду по направлению к рабочему поселку Туме. Отдыхаю часто, благо деревни попадаются через каждые три-четыре километра. В одной из них познакомился с семьей Морозовых. Дом их почти крайний в Кобыленке. Войдя в деревню, я увидел старуху, сидящую у окна, словно в портретной раме. Старуха была очень древняя и слепая. Она подставляла лицо навстречу солнечному свету, и незрячие глаза ее, не моргая, смотрели вдаль. Это была мать хозяина дома. Не помню, с каких слов началось мое знакомство с этими простыми, но очень добрыми людьми. Помню только, что сидели мы на скамье под окном, меня потчевали молоком, хозяева рассказывали о своем житье-бытье, а над нами, в оконной раме, возвышалась старуха, время от времени произносившая одну и ту же фразу: "Вы пейте молочко, оно силы дает". А около соседнего дома сидел на лавке человек, несмотря на жару одетый в фуфайку. Он изредка бросал взгляды в нашу сторону. Судя по репликам моих новых знакомых, они не очень жаловали этого человека. Да и я забыл о нем, когда он исчез за калиткой своего дома. Но когда я, попрощавшись с Морозовыми и дав им обещание при случае заглянуть в их дом, отправился дальше, из-за калитки соседнего дома меня окликнул чей-то голос. - У вас закурить не будет? - голос принадлежал виденному мною ранее человеку. Я ответил, что не курю, и хотел идти дальше, но он спросил что-то еще, и я понял, что человеку очень хотелось поговорить. Позже, размышляя о произошедших за день встречах, мне стало ясно, почему встреченные люди так хотели общения. Я был чужой человек, для них не совсем обычный. Но не это главное. Они все нуждались в простом человеческом общении, потому что были одиноки. Дети их жили в городах, на родину наведывались редко, если наведывались вообще. А к кому-то и вообще наведываться было некому. Как к тому человеку в фуфайке, чье имя я даже не успел спросить. Жил он совершенно одиноко. Видимо, болел. У меня от жары пот выступил на лбу, а он зябко кутался в свою фуфайку. Он с удовольствием рассказал мне о деревне, куда я забрел. Узнав, что это раньше было большое село, спрашиваю его о церкви. Он как-то вздрогнул, на что, впрочем, я не обратил внимания, и глухо бросил: "Сломали ее перед войной". Не знаю отчего, но я стал рассказывать о том, что во многих деревнях, где когда- то были сломаны церкви, мне рассказывали о страшной и трагической судьбе тех, кто кощунственно поднял руку на святыни. Они погибали в расцвете лет или умирали мучительной смертью. Истории были похожи, но от этого они не становились менее правдивыми. О случайности говорить тоже не приходится. Если даже в святотатстве участвовало много человек, Божья кара находила всех. В одной тульской деревушке бабуля рассказала мне, как пятеро подвыпивших мужиков в то страшное послереволюционное время залезли в церковь, вытащили иконы и, не обращая внимания на плач и крик священника, стали рубить их. Священника вскоре расстреляли, церковь разрушили, кирпич пошел на строительство школы. Но счастливее от этого жизнь сельчан не стала. А те, пятеро, в течение семи - десяти лет покинули этот мир. Кого зарезали в драке, кто сгорел в собственном доме. Своей смертью умер один, умер от страшной, неизлечимой болезни. Умирая, он произнес: "А выходит, Он есть". Мой собеседник как-то просяще посмотрел на меня. - А если не по своей воле? - Что не по своей воле? Он замолчал, затем, словно решившись, заговорил. Дикция у него была отвратительная, говорил он быстро, но не понять его я не мог. - Я ведь тоже церковь рушил. Молодой был, в Бога не верил, но меня заставили, зачем бы я сам? Время какое было, сами знаете. Вызвали нас с двумя мужиками в правление и сказали, так, мол, и так. Я отказываться, а мне... Да что говорить... Тех двоих давно уж нет. А я... Болею вот много, но скриплю помаленьку. Наверное, от того, что не по своей воле вроде как снисхождение мне. Как вы думаете? - и опять какой-то просительный взгляд, будто от моих слов что- то решится в его судьбе. Не ко мне ему надо обращаться, ох, не ко мне. В Туму я пришел к вечеру, еле-еле передвигая ноги. На самой окраине поселка повстречался мне попутчик, местный житель. Гидом он оказался прекрасным. Пока мы шли по длинно-длинной улице, ведущей в центр, добровольный мой экскурсовод рассказал много интересного. К тому же он оказался страстным патриотом Тумы. Впрочем, это не удивительно. Патриотизму не важны размеры, он не зависит от масштаба. Чем ближе подходили мы к центру поселка, тем все более <расходился> рассказчик. На нас уже оборачивались. - Не знаю, какой дурак присоединил нас к Клепикам. У нас ведь свой район был. А вы не знали? Да и сейчас Тума больше Клепиков. И промышленность вся у нас. А у них, вы видели, что у них? Несчастный швейный цех. А у нас и вагоноремонтное депо, и швейная фабрика, и колбасный цех, и МПК. Строительство же все у них, они там под себя все тащат.. - В каком смысле? - Да в таком. Выделяют, к примеру, деньги на строительство. Области какое дело, они району денег дали, а там трава на расти. А в Клепиках они денежки делят. Вот и живем мы без строительства. Спорить я не стал. Лично мне и Клепики понравились, и Тума. Конечно, жаль, что живут в Туме люди, почти не надеясь получить новое благоустроенное жилье. Но, если честно, и в Клепиках какого-то строительного бума я не увидел. Бедность. Наша проклятая бедность. Мы делим крохи, и те, кому крох совсем не перепадает, все свое негодование обращают на тех, кому что-то достается. - Какой-нибудь выход есть? - спрашиваю своего экскурсовода, прощаясь с ним. - Будет когда-нибудь Тума лучше жить? - Разумеется, выход есть. Будем добиваться отделения от Клепиков, депутаты наши к этому делу уже подключаются. Хватит им на нашей шее сидеть. Это точно. Суверенитет так суверенитет. 16 июля. Умершая деревня. Я думал, что такие люди встречаются только в книгах и кино. Его велосипед догнал меня, когда я уже отшагал два часа по дороге из Тумы в Великодворский. Невысокого роста, рыжая щетина, обветренное лицо. Представился Федором Кузьмичем. Довольно бесцеремонно спросил, слезая с велосипеда: - Вы не возражаете, если я компанию вам составлю? Попробуй, скажи "нет" - обидишь человека. - Я не спеша шагаю, а вы, наверное. Спешите, - сделал я робкую попытку отстоять свое дорожное одиночество. - Не волнуйтесь. Мне спешить некуда. А так мы время проведем с пользой. - С пользой для кого? - Для нас, для кого же еще? - искренне удивился он. Кузьмич был из породы доморощенных философов-самоучек. В багаже у него было три или четыре класса, длинная трудовая жизнь, на заключительном этапе которой в нем проснулось желание все узнать, все объяснить, используя свой жизненный опыт. В результате из всего этого получались довольно любопытные результаты. Почти час он рассказывал мне свою теорию мироздания. Это была чудовищная смесь православия, буддизма, язычества, материалов из популярных брошюр серии "Знание". Слушал собеседника он с интересом, но от него сразу отскакивало то, что ему не нравилось. За разговорами мы дошли до деревни Кузьмича. Прощаясь, он посетовал на нехватку времени: - Книг много надо успеть прочитать. И еще... - Кузьмич внимательно посмотрел на меня, словно оценивая степень моей надежности. - Понимаете, хочу сделать вечный двигатель. - Чего? - у меня глаза полезли на лоб. Мой странный спутник, довольный произведенным эффектом, сбросил с плеч холщовый мешок, поднял с земли прутик и на пыльной обочине стал лихорадочно что-то чертить. - Да вы не подумайте, я все рассчитал правильно, - и он стал мне объяснять, чертя какие-то круги, рычаги, в которых я не имел ни малейшего понятия. Я попытался что-то ему рассказать об истории этого вопроса, но лихорадочный блеск в его глазах говорил, что переубедить Кузьмича невозможно. Впрочем, я резко оборвал себя: стоит ли спорить? Человек решил для себя все вопросы бытия, теперь он решил перевернуть одно из самых устоявшихся представлений нашего мира. Бог ему в помощь. - Не сомневайтесь, все получится. Только вот материалов нужных нет, - прокричал Кузьмич, навсегда исчезая за поворотом. За поворотом я и не заметил, как из Рязанской области вошел во Владимирскую. Поселок Великодворский на самом ее юге. В поселке живут стекольщики, что для Гусь-Хрустального района не удивительно. Но задерживаться здесь я не хотел. У магазина, где бабушки ждали рейсового автобуса, попытался уточнить дорогу до деревни Уляхино. - Да мы, милый, туда и едем. Сейчас автобус придет. Объясняю, что я пешком. Что об асфальтовой дороге знаю, но она делает большой крюк, а у меня на карте отмечена еще одна дорога, через лес. Дружно охают, дружно сомневаются. Затем выносят вердикт. - Есть одна дорога, как на Гусь ехать. Другой нет. И тут одна из бабушек, по виду самая древняя, молчавшая до сих пор, вдруг неожиданно заговорила. - Ты прав, сынок. Есть еще одна дорога. Через лес. Ветка. - Какая ветка? - Раньше тамодноколейка проходила, на завод дрова возили. Уж сколько лет, как ее разобрали, теперь по ней никто не ходит. Я обрадовался: - А как, по-вашему, пройти можно по ней? Ведь короче. - Да, короче, - как-то неуверенно согласилась бабушка. - До Трушкино дойдете по ветке, а там и до Уляхино близко. Да вот дойдете ли? Я с удивительной поспешностью заверил всех, что дойду обязательно. Проводили меня дружным оханьем и пожеланием доброго пути. Я бодро вошел в лес. После тридцатиминутных блужданий, с помощью собирателей черники наконец-то нашел ветку. Углубление в земле можно было разглядеть, но оно так сильно заросло деревцами, кустарником, травой, что назвать ее дорогой мог бы только сумасшедший. Теперь я понял, почему все встреченные мною люди ее упорно называли веткой. Дорогой называл ее только я. Давно посеревшее небо разродилось потоком воды. Шел дождь минут двадцать и, можно себе представить, во что превратилась моя ветка. Но отступать было некуда. И я пошел вперед, проклиная собственное легкомыслие. Ноги насквозь промокли сразу же, мерзко капало с деревьев. Вскоре сухой у меня была только спина под рюкзаком. А ветка не кончалась. По бокам ее заманчиво отливали синевой ягоды черники. Крупные, блестящие. Но только я наклонялся, чтобы сорвать их, как на лицо, рукиопускались полчища комаров и мошки. Да, это не южная Мещера. А ветка была когда-то прямой, как струна. Опять полил дождь. И кругом лес, лес, лес. Вспомнилось о моем прошлогоднем приключении, когда заблудился в лесу. Тогда целый день я не мог выйти из зеленого царства. Но здесь-то все должно быть по- другому... Лес кончился как-то вдруг. Поляна блестела под солнцем изумрудом. Мокрый, уставший, но счастливый я поспешил в деревню, видневшуюся на пригорке. Странно. Светит солнце, зеленеет трава, поют птицы, аккуратно скошенная трава у домов, но все производит впечатление какой-то омертвелости. В деревне, куда я вошел, никто не жил. Стояли дома, сохранившие каркас, но внутри порушенные, плодоносили сады. Это страшно - деревня без человека, без голоса человеческого. Стайка воробьев бодро купается в лужах. Захожу в один дом. Ступеньки отвалились, в сенцах на полу кучи рухляди, кирпича, досок. Пытаюсь представить себе этот дом в ту пору, когда он был обитаем. Вот здесь, наверное, висели ходики, а здесь, на печке, любил греться кот... А людей представить не могу. Не получается... Уляхино встретило большой плотиной, берега которой густо облепили рыболовы. Чуть выше ферма, чистая, даже ухоженная. Сама же деревня просто удивила. Мне показалось, что я не в русской деревне, а где-нибудь в Прибалтике. Аккуратные домики на главной улице говорили о многом. Спрашиваю первого встречного, есть ли здесь общежитие. - Нет. Зачем оно нам? У нас своих работников хватает. Интересуюсь, у кого бы лучше остановиться на ночлег. Смеривает меня взглядом с ног до головы. - И не пытайтесь. У нас у всех здесь ковры и хрусталь, кто же вас пустит? Что-то новое. Неужели, чем больше достатка, тем меньше гостеприимства? - Вообще-то есть у нас гостиница. Но туда только по личному указанию председателя пускают. Попробуйте, хотя... Все ясно. В деревне председатель всегда первое лицо, в этой, образцовой, он просто царь и бог, думаю я, и не ошибаюсь. Председательский дом нашел быстро. Рискнул постучать, поскольку время было еще не очень позднее. Степан Петрович принял меня на крыльце. Вижу по лицу, как в нем идет борьба. Скромно говорю, что я журналист, работаю в Москве. Вскоре я получаю свою "верительную грамоту" - записку к заведующему гостиницей. Кто бы мог подумать, я уж было собрался ночевать где-нибудь в стогу, а ночую не просто в гостиничном номере, а в номере шикарном. В гостинице, а проще говоря, доме для высоких и нужных гостей цветной телевизор, холл, столовая, три или четыре комнаты с прекрасной мебелью. Засыпая, благодарю мысленно Бога и доброго еврея-председателя с таким русским именем-отчеством, с такой русской профессией, живущим в таком не типичном для его народа месте. Вот что значит хозяин, - в последний раз восхищаюсь я, утопая в белоснежной нежности постели. 17 июля. Перед последним днем. Один из самых грустных дней. Странствие мое приближается к концу. До Гуся не больше тридцати верст. Дальше идти не получится: не осталось времени, да и силенок уже в запасе не больно много. Уляхино проводило по-осеннему нудным дождем. Пустынная дорога до Курловского. От Курловского к Гусю пошел по железной дороге. Последний раз повстречался с моей доброй трясогузкой. Желая, видимо, скрасить мое одиночество, она в этот раз минут десять летела, сопровождая меня. Когда вдалеке показались трубы - я подходил к Курловскому, - она почти подбежала к моимногам, что-то чирикнула и - серая точка растаяла в небе... Прощай! До Гуся я не дошел: ноги и впрямь еле двигались. Переночевал в деревне Нечаевская, в рабочем общежитии. Колхоз оказался тоже не из последних, но народ здесь был попроще. Зашедший на огонек в общежитие Николай, местный житель, зазвал посмотреть свой дом, стоявший через дорогу. Отказать я ему не смог, хотя особой охоты не было. Честно говоря, плохо помню наш разговор. Думал я об одном: завтра последний день. На душе было грустно и одиноко. 18 июля. Вместо эпилога. Сегодня я возвращаюсь к своей обычной жизни. К своим обычным занятиям, заботам. Другой бы на моем месте радовался, мне же оставалось только успокаивать себя: Бог даст, на следующий год ты отсюда, из Гуся, пойдешь дальше по прекрасной своей земле. Дальше и дальше, к синим далям, старинным городам, к добрым людям, которых ты еще не встречал. Осталось написать совсем немного. По железной дороге вошел в Гусь-Хрустальный. По обеим ее сторонам щедро плодоносила малина, не очень сладкая, но удивительно пахнущая. Этот запах долго оставался со мной. Пока ждал автобуса до Москвы не мог отказать себе в удовольствии и сходил в знаменитый музей художественного стекла. В автобусе напала странная дрема. Сквозь монотонный шум колес я услышал позавчерашний дождь в лесу. Вот именно, услышал, как капли падали на листья берез; как они стекали на ягоды черники. Я срываю эти ягоды, брызжет сок, и следы от него еще долго будут у меня на руке. А вот и ... И матерь их Софья. Драма в шести действиях. Действующие лица: Николай Михайлович Прокофьев, учитель истории Вера Ивановна Рощина, директор школы Тамара Викторовна Лазукина, актриса Виталий Сергеевич Ильин, ее муж, бизнесмен Софья Викторовна Лазукина, учитель истории Евграфыч, житель города Одуева Ирина Леонидовна Войтюк, учитель русского языка и литературы Петр Петрович Самсонов, учитель математики Нина Ивановна Козлова, Светлана Георгиевна Филатова, педагоги Одуевской школы Борис Семенович Заславский, режиссер Леонид Игоревич Портнов, мэр Одуева Васильев, участковый милиционер Мальчик и девочка, участники спектакля "Гроза" Актеры народного театра, милиционер, жители Одуева. Часть первая. Действие первое. Картина первая. Кабинет директора школы Рощиной. Она сидит за столом, что-то пишет. После стука в дверь входит Прокофьев. Прокофьев. Здравствуйте, Вера Ивановна. На ковер вызывали? Рощина. ( Молча, показывает рукой на стул, затем продолжает какое-то время писать, лишь после этого поднимает на Прокофьева глаза). День добрый, Николай Михайлович. У вас, я вижу, опять чудесное настроение? Прокофьев. А разве может быть иначе, многоуважаемая Вера Ивановна? (Начинает загибать пальцы). Я молод, здоров, умен, красив, холост, работой доволен, ученики меня любят, коллеги уважают, вы - цените, девушки, так те просто обожают, собаки со мной дружат... Вот видите, пальцев даже не хватило. Рощина. Прокофьев, ответь мне: ты пользуешься тем, что я знаю тебя с пеленок, что с Марией Михайловной мы подругами были? Сколько раз мне еще придется краснеть за своего учителя истории? Прокофьев. Можно ответить? Рощина. Нужно! Прокофьев. Тогда по порядку, многоуважаемая Вера Ивановна. Разве можно пользоваться такими святыми чувствами, как дружба, любовь? Тут дело скорее в моей харизме... Рощина. В чем, чем? Прокофьев. Харизме. Ну, как бы сказать по другому? В моем шарме, обаянии. Вот вы, да и не вы одна, под мою харизму и попали. Рощина. Издеваешься, гад? Прокофьев. Теть Вер, так я же любя. А если серьезно, что случилось? Рощина. Я только что из райкома. Вот, почитай. (Протягивает Прокофьеву листок бумаги). Прокофьев. Что это? Рощина. Ты читай, читай. Прокофьев. (Читая). Докладная... заведующему РОНО от методиста Шиловой Г.И... Ага! Преподаватель Одуевской средней школы №2 Прокофьев Н.М.... так-так... в присутствии учителей этой школы обозвал меня дурой... (Поднимая голову). Неточность, Вера Ивановна. Рощина. Неужели? Прокофьев. Я назвал ее круглой дурой. Рощина. Круглой дурой? Понятно. Методиста РОНО? Ты хоть соображаешь, что говоришь? Прокофьев. Что за методист Шилова Г.И. - это еще тот вопрос, а студентку Гальку Шилову я знаю хорошо. На три курса старше меня училась. Тупая была - вспомнить страшно. Я ей по три раза каждую тему объяснял. Она меня за это салом с картошкой кормила. Рощина. Натурой, выходит, брал. Прокофьев. Кушать хотелось, теть Вера. Рощина. Здесь я тебе не теть Вера, а Вера Ивановна. Или товарищ директор. Прокофьев. Понял. Рощина. А я не поняла: ты ее по старой памяти что ли круглой дурой назвал? Прокофьев. Да как можно... товарищ директор? Галина на урок ко мне пришла. Я, говорит, тебя проверять пришла. Проходи, отвечаю, усаживайся поудобнее. А сам про себя думаю: ежели Галька методист РОНО, то кем тогда должен быть я? Рощина. Брось, будто ты не понимаешь, в чем дело. Шилова-старшая начальник торга. У нее вся наша власть отоваривается. В школе-то дочка и года не продержалась, вот мамашка ее и устроила на теплое местечко. Прокофьев. И вы это считаете нормальным, товарищ директор? Рощина. Не считаю. Но и оскорблять ее тебе никто не давал права. Прокофьев. Так я не дорассказал. У меня тема была - "Средневековый город". 6 класс. Не урок получился - сказка. Я ребятам и репродукции Брейгеля и Яна Вермера принес, вагантов им читал, мы музыку из фильма "Город мастеров" слушали. Помнишь, теть Вер: тили бом-бим-бом... Рощина. Не увлекайся. Что дальше? Прокофьев. Да это самое главное! Меня дети два года назад успокаивали: не переживайте, Николай Михайлович. Все равно мы эту вашу историю забудем, к чему она нам? Все равно пойдем в трактористы и доярки. Но ты же сама мне тогда говорила: не сдавайся. Рощина. (Тихо). Я это помню, Коля. Прокофьев. И я заставил их полюбить историю. Через музыку, живопись, поэзию. Они ведь до сих пор не догадываются, как я их заставлял! И теперь самый тупой ... нет, тупых у меня нет, - самый слабый из моих мальчишек, разбуди его хоть ночью, тебе о том же средневековом городе все расскажет... И вот эта... нехорошая женщина, когда мы выходили из класса, говорит мне: "Хороший урок Николай Михайлович, я ставлю вам "4". Рощина. Для нее такая оценка всегда была пределом мечты. Прокофьев. А меня аж подбросило. Стой, говорю, Галина Андреевна. Раз вы методист, разберите мой урок, и объясните мне, что я ни так сделал. Рощина. Ну и как, разобрала? Прокофьев. Я у вас нашла, говорит, один недочет: за все время урока вы ни разу не упомянули о решениях 26 съезда КПСС. Я сначала решил, что она шутит. Переспросил, не ослышался ли я. Оказалось, нет. Ну, вот тогда я и сказал, все, что о ней думаю... Нет, ты представляешь, я должен был закончить урок словами: какой бы прекрасной стала жизнь жителей средневекового города, знай они о решениях 26 съезда КПСС. Рощина. Понятно. А что произошло в кабинете политпросвещения? Прокофьев. Вам и об этом доложили, товарищ директор. Рощина. Представь себе. Прокофьев. Как его... Портнов, собрал учителей истории со всего района. Кстати, кто он по должности? Рощина. Третий секретарь. Отвечает за идеологию. Прокофьев. Запомню. Собрал, значит, он нас, и давай орать: скоро Пасха, крестный ход, если хоть один ваш ученик будет в нем участвовать - пеняйте на себя. Прощайтесь с партбилетами, комсомольскими значками. Особенно досталось Сергею Сергеевичу Сухожилову из Воронихинской школы. У них же в селе действующая церковь находится и к ним полрайона на крестный ход сбегается. Чему вы учите детей, орет он на Сухожилова. А Сергей Сергеевич этому Портнову в отцы годится. Вот, кстати, кому за идеологию отвечать. Интеллигент, умница, добрейшей души человек. Рощина. Что же ты замолчал? Прокофьев. А я все сказал. Тебе же доложили, что было дальше. Рощина. Доложили... Да на меня орали, что я под своим боком пригрела антисоветчика. Прокофьев. Кого - кого? Рощина. Антисоветчика! Прокофьев. Это я то, с семи лет рисовавший "Аврору" и с октябрятским значком ложившийся спать, антисоветчик? Рощина. Вот я и хочу услышать от тебя, повторяю, от тебя, что ты тогда сказал Портнову? Прокофьев. Я сказал, что он не имеет права разговаривать с нами в таком тоне, а кричать на пожилого человека, ветерана войны - гнусно. Еще я сказал, что готов хоть сейчас выложить комсомольский билет, но пасти своих ребят, не собираюсь. Тем более, что их у меня пятьсот человек. А по нашей советской Конституции, каждый гражданин СССР имеет право на... Короче, хорошо я ему сказал. Рощина. Ты от скромности не умрешь. Прокофьев. Понимаю, скромность украшает, но зачем мужчине украшения? Нет, правда, тишина в зале стояла - слышно было, как муха в окно стучалась. Представляешь, теть Вер, все головы угнули, все сорок человек, а потом, не поднимая голов мне зааплодировали. Рощина. А что же Портнов? Прокофьев. Да трус он, как и все те, кто кричит на людей, которые не могут им ответить... Надо же, идеолог, ядрена вошь... Ладно, Вера Ивановна, обещаю быть умней. Плетью обуха не перешибешь. Потерпите еще годик, а там... Рощина. (Перебивает его) Не поняла... Прокофьев. А что здесь понимать. Из положенных по распределению трех лет, два я уже отработал. Рощина. (Видно, что эта новость буквально сразила ее). Николай Михайлович, Коля... ты это серьезно? Прокофьев. Абсолютно, Вера Ивановна. Я свободный человек, а мир огромен и интересен. Слава Богу, одним Одуевым он не ограничивается. Я не хочу, чтобы мною руководили Портновы и Шиловы. Рощина. Дураки есть везде, Коля. И чем больше город, тем их больше. Прокофьев. Но, как ни странно, в большом городе они реже попадаются на пути. Представляешь, еду я в метро, вокруг толпа народа - и все молчат. И я не знаю, кто они - гении или кретины. Читаю книгу, и мне нет до них дела. Как и им до меня. Но зато в большом городе есть музеи, театры, консерватория... Я огорчил тебя, теть Вер? Рощина. ( Резко встает из-за стола и начинает ходить по кабинету). Значит, плетью обуха не перешибешь? А вот два года назад, Николай Михайлович, здесь, в этом самом кабинете... помнишь, 9 "Б" сорвал твой урок. Тогда ты сказал мне: "Тетя Вера, я не сдамся". А сейчас они за тобой гурьбой ходят. Прокофьев. Так тогда речь шла о моей чести, о профессии, наконец. Рощина. Правильно, два года назад тебя задели за живое. А сейчас, гордишься, какой ты смелый: эта - дура, этот негодяй! Ведь хороших, честных, искренних людей больше, Коленька! Им... им просто надо друг за друга держаться, объединиться. Не умею я красиво сказать. Ты вот вспомнил, как тебе аплодировали. Прокофьев. Угнув головы. Рощина. Но для какой-то Марьи Ивановны, забитой, задерганной - это поступок. Понимаешь? Прокофьев. Понимаю. "Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков". Рощина. Дурак, прости Господи! Прокофьев. Может быть, Вера Ивановна. Но не Дон Кихот. Всю жизнь сражаться с ветреными мельницами? Увольте. Рощина. Лучше сидеть в консерватории и слушать Моцарта. Прокофьев. А это действительно лучше. Кстати, не понимаю вас. В чем я виноват? Что хочу уехать из этой дыры? Рощина. Бежать, Прокофьев, не уехать, а бежать. Кстати, пойми и меня. Далеко бы ты уехал отсюда с волчьим билетом. Прокофьев. Волчьим билетом? Рощина. А ты как думал? Публично отвесил оплеуху Портнову и решил, что на этом все закончится? Два часа я горло в райкоме из-за тебя драла. Спасибо, первый поддержал. Правда, пришлось пообещать, что на собрании мы тебя пропесочим. Прокофьев. На каком собрании? Рощина. (Смотрит на часы). На нашем, дружок, на нашем. Через пять минут сюда девчата придут. А пока хочу задать тебе последний вопрос. Прокофьев. Неужели последний? Рощина. Говорят, тебя после уроков каждый день в закусочной видят. Это правда? И что ты там, скажи на милость, делаешь? Прокофьев. Закусываю. Рощина. А ты не иронизируй. Прокофьев. Повторяю, Вера Ивановна, мой бог - свобода. Я - свободный человек. Уроки отвел, и делаю все, что сочту нужным. Рощина. Но ты же учитель! Прокофьев. Ну и что? Разве учителям запрещено входить в закусочные? Я детям рассказывал, что в Штатах в свое время висели таблички на присутственных местах: "Входить собакам и неграм запрещено". Представляю: "Вход учителям и..." Рощина. Не паясничай. Опять вызов? Прокофьев. Кому? Рощина. Да не придуряйся, все ты понимаешь. Мимо дети гурьбой ходят, а учитель пиво глушит. Прокофьев. Стоп, Вера Ивановна. Не пью я пиво. Меня с него на сон тянет и изжога начинается. Рощина. Тогда что? Водку? Прокофьев. Водку в закусочной? Фи, Вера Ивановна. Портвейн, добрый старый портвейн. С котлетой или с буте