открой, слабая тень косит, вбок бежит, испаряется жизнь, плохо лежит. Я стою под столом, надо мной стол, гром расыпает, как ртуть, бильярд. Будто один остался мужик - во дворе столб посреди барахтающегося белья. Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс, вот над кормой летит парус с прорехами. Кто до свету рожден - до темноты подрос. Ехали мы с тобой, ехали и приехали. Ах, как хотят жить! - Так хотят пить. Но идут к реке в сапогах котят топить, где, угрожая, тебе говорят: мать. где нелегко жить, легко умирать, в тех краях, где воздух трещит, как холст, где за холмом холм, на холме погост, где, как дыра с дырой, с тобой говорит март - там поймешь, что никто не мертв. Вот и хватит ваять - ветер, ты лепи. Нечего нам вещать, множить вещи. Ничего, ничего в груди, кроме любви, тяжелеющей, отсвечивающей. 1999 МОСКВА Саше Пушкину, нью-йоркскому поэту Река идет на перекаты, и в переходе не плакаты про Днепрогэс, а всякие картинки, книжки, матрешки, пирожки и пышки, а также воры и воришки. И се - прогресс. Продолжи сам, отсюда просто. Положим, ты большого роста. Тебя видать и без ушанки, и без кепки, и без великолепной лепки лица. Без Емельяна в клетке. Без упоительной таблетки - тебя видать. Но мы, которые от мамы умели только с мылом рамы, и не роняя мыла, мамы, глазеть в окно, и панорамой называли то, что в округу насовали, - мы хоть немного трали-вали, но не говно. И если раньше я, невеста, когда поменьше было теста, себе не находила места в такой гурьбе - сейчас подавно, ибо мекки любой бегу, а от опеки твоей, Москва - за те бы реки, к другой тебе. 1997 II. ПОСЛЕ ЭПИГРАФА * * * Не сумев на чужом - не умею сказать на родном. Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном. Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет - разве дождь просочится да поезд внезапный пройдет. Разве дождик пройдет по карнизам, как в фильме немой, по музейному миру, где вещи лежат - по одной. Только это - да насыпь с травою горячей, густой мы на дно унесем: нам знаком ее цвет городской. Потому что, сказать не сумев, мы уже не сумеем молчать. Солнце речи родимой зайдет - мы подкидыша станем качать. 1992 БЛЮЗ ПЕШЕГО ХОДА из гаражей выезжают машины спереди важно садятся мужчины (но иногда - и дамы) правую ногу согнув в колене - все буквально, даже тюлени, втискиваются - и выезжают из гаражей это неважный, как все, но пылкий, хмурый такой городок, и жалко утром его покидать я оглядываюсь на знаки СТОП - и мимо иду; собаки спят, и никто не лает это сулящее вечер утро, как разворачивающаяся сутра: прохладно, чисто это райская жизнь, и значит, все мы в раю, вот и птичка плачет в дереве красном 1994 ШЕСТЬ С ЧЕТВЕРТЬЮ Пришла, теперь стою, плачу. Потом стою и ожидаю сдачу. На что я время трачу. Холодный день пришел. Но он уже прошел. Была бы из Заира - не звали б меня Ира. Поедешь вниз: метро. Поедешь вверх: светло. Не надо убиваться, а надо наслаждаться. Гляди, грачи летят, остаться - не хотят. Сойти с ума на службе занятно. А по дружбе сходить с ума зачем? То был ничьим, то всем. Перрон в бессмертье подан, он пуст покуда полон. Я так могу нести до десяти шести. И то - часам заплатка. Легка моя палатка. Я у Тебя в горсти. Октябрь 1995 БЕЗ НАЗВАНИЯ что-то я от тебя от себя устала что-то мне стало с тобой с собой не чудно ты же сто лет тут уже это я с вокзала вот и скажи что так не мудро мутно дурно выходит как-то бочком неловко чудится екнуло пискнуло показалось выйдем давай на свет на любую лавку только не в этой коробке не эту жалость люди хорошие вроде только выходит дурно словно жук скребет спичечную картонку или бездомный вот обнимает урну так домовито что рвется и где не тонко 19-24 авг. 1993 * * * Пора вернуться к самому началу, как в хорошо заверченном романе. Пора вернуться к самому началу, войти и встать надолго в хвост вагона, и, сумку привалив к опасной двери, покачиваясь, долго нависать над Схемой Линий Метрополитена. Мне нравятся названья этих станций: вот Семьдесят седьмая улица, а вот уже Сорок вторая, боже мой! - как хороши неназванные вещи! - так пальцы пробегут по позвонкам, так дождь бежит себе, не называя, смывая ложной схожести пыльцу. В местах, где рифмы долго не живут - как хороши, как свежи повторенья. И если померещится значенье иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл - смахни его, как рифму. Повторяясь, скажу тебе опять: в повторах этих, бессмысленных подобьях, возвращеньях - нет ничего. Один лишь теплый свет бесценного сквозного бормотанья. ...Когда-нибудь, на Пятой авеню найди позеленевшую богиню чего-то там. Скамеек, например. Бродяга возлежит в ее тени. Вся в ямочках она, в руке - газета вчерашняя. Шутник - космополит: вот-вот прочтешь знакомый заголовок. Как эта осень пасмурна! Как нас тревожат эти надписи на сваях! Кошмарное бывает величаво, особенно - когда глядишь с моста, и вывеска багровая отеля похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ". Я не увижу, как его снимают. И я тебе еще скажу, схватясь за поручень серебряный в десятках блестящих отпечатков, близоруко склонясь над вечной схемою метро (как будто это карта звезд), скажу: зевака не помнит, не накопит ничего, ни странствие, ни грустное влеченье... как капли - ласточке, как пальцы - позвонкам - смотри сюда скорей - смешно, щекотно... И я тебе еще скажу: никто, похоже, что никто на нас не смотрит сверху Октябрь 1992 Нью-Йорк * * * Страна, принимавшая тех, кто родился в апреле, недолго продержится, зря нас они обогрели. Такие вот резкие и нехоленые лица не встретишь в провинции, только в тюрьме да в столице, да в ссылке, в холодной. Легко распростившись с родною, задумавшись, смотрит в окно. С бородой накладною парик теребит. Не подкова, не ангел над входом - связной, запыхавшись, стучится бессмысленным кодом, сжимающим сердце, как шепот, волна, босса-нова... - Волненье в столице, волненье, пошли, все готово! - Ах, ноет свеча, и углы в паутине мигают, как фильму какую-то крутят... Солдаты вбегают, дыша тяжело... Копыта стучат на полмира - как звякнет да всхлипнет моя нехоленая лира. 9 апреля 1995 ПОЭТ И СЛАВИСТЫ Суровые слависты сидели на суку (и люстра, как монисто, текла по потолку), все почему-то парами. Докладчик взял стакан. Сюда б цыган с гитарами! Нельзя сюда цыган. Ни музыки, ни пения не будет нам в конце. И не было волнения ни на одном лице. Ты в кресле словно в проруби, торчишь - а там зато швейцары, словно голуби, гуляют без пальто, такси руками голыми ловили просто так и сумерки лиловые проплыли, как пустяк. 1998 НЕ ХОЧУ Не хочу ни фана вашего, ни шалостей, дайте мне, пожалуйста, просто доползти до воскресенья, уж коли будет мне такое везенье. Чтоб всю ночь лило, а к утру - капало, и ни человека, ни вокабулы, только б эти капельки и вякали двух- и трехголосное и всякое. Мне бы вроде одиночки, но без пыток чтоб, да без этого, без вашего "а ты-то что?" Я валяюсь, как Емеля, прямо с вечера. Уходи себе, неделя, не отсвечивай. Вон, поэт с поэтом, словно муж с женой, идет. Воробей сидит на ветке, повышенья ждет. Будто бы не все равно - рысак ли, пони ли! Объясняли нам, а мы не поняли. А пойду - ведь спросят: "Что запомнила?" Вон, окно запомнила, заполнена была комната окном, и в нем бело. А за ним-то, может, ничего и не было - как камин фальшивый: нацарапало что-то плоское. Оно бубнило, капало. Я лежу. Не спится, не читается - это воскресенье начинается. 4 ноября 1994 * * * Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска? Ума и обмылка не сыщешь, ни мысли обноска. Записки в руке не удержишь, о дружбах забудем. Где вывесок пыльный рубин - там фотографа бубен. Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье, хоть горечь почувствовать, что ли, хоть сожаленье. Как будто всех вместе небесные твари украли, лучом ослепили, и с палубы гладкой содрали. Болтайся же, судно, по водам одно, без команды. Другие пришли, на коньках, как к себе в Нидерланды, и катят, за руки держась, нашей рябью как сушей... К стене отвернувшись: "Не хочется, - скажешь, - не слушай". 1995 ПЕСНИ УНЫЛОЙ РОДИНЫ 1.ОКОННАЯ По стеклу поезда налево вниз ползла капелька встретила капельку и съела капельку и еще и еще капельку... Много капелек съела капелька 2. ВОКЗАЛЬНАЯ такие тени только на вокзале они двух слов друг другу не сказали а серебристый серо-голубой вот-вот догонит небо над собой чем доводить дело до слов до слез мы добегаем до задних колес до уходящей площадки: есть - и нет не задыхаясь а улыбаясь вслед 3. У ЗАБОРА Тут не Рубцов - так Рахманинов. Да объясни ты толково, что ты гудишь, ну чего тебе - ветра, что ль, свиста какого? Солнце садится холодное. Гаснет листва бореальная. Свет зажигает в деревне жизнь, от начала печальная. Слева несут декорацию, справа снимают убранство. Жизнь, от начала печальная, не виноватит пространство. 4. ПЕСНЯ ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ а над невой заря еще нежней чем зеленой зимой при брежневе пешеход к метро а за ним колун а в столице другой во палатах каплун хочешь - дуй на него хочешь - режь его ничего нет страшней счастья прежнего 5. ВЕСТИ С ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ Слышишь: тихо. Вот это лихо! Это кто-то закрыл ворота. Кто там, впрочем, скрипит к ночи? Нота бене: к едрене фене. 6. НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ Говорят, мол, там теперь хорошо. А ведь раньше было - нехорошо: из парадного выходишь во двор - только охнешь: не мороз, а топор! то ли полночь, то ли семь, то ли шесть, на работу - а на небе не счесть. . . . Не подскажете, какое число? Ой, куды же это нас занесло! Я вот платок себе куплю, и кастет. Бают, нынче хорошо, где нас нет. 7. ПОХОДНАЯ И герои, героям вослед, собираются - мол, за Еленой... Раздвигают военный рассвет, будто впрямь - мы одни во Вселенной. Как по улице полк за трубой вдаль протопал: печально и пыльно. Эти песни о нас, дорогой, оттого-то и больно. Даже в этом кафе потому нам сыграют почти духовую, чуть советскую, знаешь, какую. Чтоб одно к одному. Вот, губу закусил, отвернулся - обиделись, значит. Никого, кто бы сверху спросил: - Кто тут ссорится, плачет? У кого так темно на лице? ...Напылили, листву посбивали... То и будет в конце, что и было вначале. 8. ПУСТАЯ ПЕСЕНКА какие тени! так то - вокзал (что те сказали? что тот сказал?) те не сказали состав ту-ту слегка толкнули вокзал во льду как будто дернут нитку-уток а это кто-то уплыл, утек там, где зиянье - сильнее свет - и не ищите, меня тут нет 9 . САГА 1-й подъезд: Челюкановы, Пряхины, близнецы Овсянниковы, зем- ледельцы Китайкины, все уменьшающаяся баба Дора, Лена Кузнецова, Юра Панфилов с матерью, Галемины на втором, их родители на третьем. 2-й подъезд: хозяйственные Сьомко, хулиган Блудов Олег с ма- терью и бабкой, тетя Зоя из "Спортпроката" с дядей Алешей, Юля и Андрюша Шевченко, Коля, мы, Ядвига Густавовна, безумные Рутковские, Лошкаревы, Сироткины Наташа и Витя, тетя Соня с точно такой же сестрой, Дзуенки. 1994-95 ТАМБОВ Кто под грушей, кто под сливой. Брак случайный, несчастливый. Тут затворы, там забор. Что мы знали до сих пор? Раздраженье разгрызая, сверху смотрит белка злая. За ней снежная гора, в доме черная дыра. Ничего не подевалось, что вошло, то и осталось. Чайник воет, как вулкан. На столе стоит стакан. Кому хрен, кому горчица. Кому спится, кому злится. Отведи, скрипя, засов. Страшно утром в пять часов. Нигде музыки не слышно. Над дорогою всевышно. Где Герасим - там Муму. Не завидуй никому. 20 марта 1997 НОЧНАЯ ОСТАНОВКА Сколько б ни длился твой бестолковый урок, долгой сколь ни была бы ты, жизнь, радость моя - я всего не успею сказать между ласковых строк, лишь абзац начирикаю повести длинной: как на кухне июньской, где окна отворены, закипает вода, - или в поезде дальнего следования, от тишины вдруг просыпаясь, вижу: пыль на сандалиях, серые складки, песок. И пока ты грозишь из вечерних газет на столике жестком, покатом - - Харьков, - в тамбуре скажут, и к подушке фонарь подойдет и узлы понесут, и зашепчутся в доме плацкартном. Спи, напротив сосед, спи, за вагоном вагон, спи, коммуналка-времянка, одеяла свисают, как флаги. Ты же - пыль на щеках освети, станционный огонь медленных фонарей сквозь толщу оконной влаги. 1982/85 ПТИЧИЙ РЫНОК Черед подойдет - и чредою размолвки, толкаясь, по сердцу пройдутся, как волны. Чуть бровь подымаешь - так в бой, да локтями, да скалкой грозятся. Люби-ка, попробуй. Меня покупали на рынке на Птичьем, там жизнь голосила, и жены рожали. В платок завернули, и носом в кошелку - да щелку оставили: вырвись-ка в щелку! Мороз, подставляй-ка шершавую щеку! По снегу пойду похожу - что за скрипы! Да солнце! да искры! да слезы-иголки, теплые нежные шапки-ушанки! 1989/91 * * * Деревья к сентябрю теряют вес, как в воду, в небосвод погружены. И с севера доносится ответ, когда на юг слова обращены. А к ночи - двери настежь, ветер злей, но все ж милей сердечности двойной. Родившийся среди таких полей не знает, к счастью, местности иной. Лес вдалеке, как темный Спас в углу, притягивает взор в дому чужом. А выйдешь - белка чиркнет по стволу и луч скользнет последним этажом. 1987-89 УТРО НА КУХНЕ 1. (Эпиграф из Пушкина) Вода, удравшая из крана, вчерашняя, как макароны, что ночевали на окне - мы поутру не на коне. Чужой шумок, ревнивый к прочим, свое-свое сказать охочим - уже в мозгу, желая быть. И лень, и жаль его убить. Журчат уборных сонатинки, летят из форточки снежинки, чужая речь стоит со мной, глотая воздух ледяной, перед окном. На нем узоры - узорней, чем вчера. Авроры не видно, нет. А этот двор пустей, чем с миром разговор. 1987 2. (Эпиграф из Высоцкого) Во мне бубнит чужая речь, она не может мне помочь. Она в мозгу отыщет течь, она мою отнимет ночь. Я ноги в тапочки - она на кухню тащится за мной, и в чайник с розой ледяной летят снежинки из окна. Легко ж тебе, чужая речь, как на пороге, в горле лечь, как тот щенок, что твой "Маяк", тем хороша, что не моя. Как этот двор в окне рябит и голый снег, как свет, горит, как сводка новостей плохих врасплох берет чужих-своих. 1988 ЗАГОВОР Я тебя уговорю, заговором умолю, вещий, сущий, настоящий -чтобы ты меня любил, не любил - так не губил, стану тварью я дрожащей. Я тебя уговорю, Божий мир, и к январю разберусь я с этим страхом. Будет холод, будет лед, будет, знаю, новый год сыпать корм голодным плахам. Эти слухи тяп и ляп, и тяжелый липкий хлеб, как свеча с кривым нагаром -дудки! я не выйду вон, в бочке ухну с ниагары, вынырну, что твой гвидон. 1 января 1989 ПОСЛЕ ПОТОПА Ты жив. Но неочнувшейся земли так жаль. Еще темно вдали. И ты, в карманы руки заложив, шагаешь прочь над обмороком нив. Гроза прошла, и умер царь лесной. Поляны, перемазанные хной, дымятся, и на западе ночлег блестит, как свежеструганный ковчег. И под ногой, прозрачней и нежней, безропотнее дождевых червей, без кожи и без края перегной. Играет радуга. Шагает новый Ной. Легко, в карманы руки заложив - как новорожденный шагает к тем, кто жив. И вымытые тучи вдалеке бегут строкой на древнем языке. 1985 ВИД ИЗ ПОЕЗДА НА ЗАКАТЕ Когда с окурками волна, слепя осколками вокзала, уйдет, от взора взяв сполна, - как хорошо! себя бывалым возницей вижу, ездоком по миру, где всего навалом, и с тем, и с этим ты знаком, но смысл еще не показался того, что, скажем, за окном. Я тут звалась, а ты тут звался. Кондуктор брал мой проездной, моей руки слегка касался, румяный брат его родной в дверях стоит, слепой от солнца. И мы не товарняк с рудой, и наших жизней волоконца в забавный связаны узор. Мне зимний ужас кроманьонца, разборки мировой позор -понятней, чем закат линялый, германский розоватый вздор... Нет, прелесть местности унылой, а не унынье просто так:бежит... ушло... и стало мило...и нам вот этот перестуксреди течения чужого -чтобы в окне, к окну впритык -приют убогого чухонца... 1995* * * Н.Ю. Нет, не тот это город, и полдень - не тот. На углу,за углом, спотыкаясь, повсюду встречаешь метлу.На Страстном - листопад, желтокрылые птицы поют.Пыль сухую смахнут, и последнее чувство сметут. Шварк да шварк в синеве. Шварк да шварк по песку за спиной.Я от воли своей-то - ушла, так уйду от чужой.Но холодным умом упираюсь в ту же листву,и верчусь, как волчок, и сдаю, как Кутузов, Москву. Вот афиша и голуби - кофе попью у ларька,пожую, оживу, да любимого свистну конька.Всюду крошки и холодно. Но, облетая Москвой,меня ветер нагонит, шумя золотою мошкой. 1988 ЛУННАЯ НОЧЬ Меня со всеми унесло. Песок блестел, как в день творенья. Сияло слово, как число, в случайной тьме стихотворенья. Но я все там же, среди глыб, на влажной, темной кромке века, и наблюдаю пенье рыб, и слышу голос человека. Во мгле мелькают плавники на размыкающемся своде, и догорают маяки и разговоры о свободе. И тьма, переутомлена сознанием, не молвит звуки. Но ювенильная луна сама плывет в пустые руки. 1989 НА ДОРОГЕ Н.М. А что еще осталось? - а завязать узлы, в две или три ладони вложить щепоть золы, и все, что там мелькалось, запрятать в зрачок и - в карман пятачок. А что еще осталось? - а неусыпный свет, невидимый уму, скользящий вслед. И все, что не сказалось, не скажем потому. С темным смыслом, как с кринкой молока, выйду на дорогу: рассвет, река, под ногой дорога. Русским утром тучи идут. В доме спят, никого не ждут. Так не гневайся, туча, что черно окно. На запад, сказано, темно, на восток - темно. Смысл божественный, в сумерках молоко. Ты не гневайся, туча, что глянула далеко. По лиловой дороге, кто знает... - Скажи ж ты мне, кто уезжает? 1989-90  III. В ПАУЗЕ * * * К.Славину Знаешь, не будем спорить, спор - слеп. - Слишком ты умный, - скажем, - да глуп. Лучше пойдем на пристань, а если будет хлябь - cапоги наденем, пойдем в клуб. Через реку идет паром - чуть вкось. Я люблю, чтоб туман и такой вот неяркий день. Давай жить, не спрашивая, где пришлось. Длинною гривой - пашня, а лес будет - конь. Пусть он тронется - шагом, пускай мгла снова на реку ляжет, пойдем вспять. Потому что ночное встает, светлое А и я чувствую лишней уже - ять. Видишь, след под ногами - светлой воды круг. Туча, как орган чувства, сюда плывет. Влажное сердце ложится в туманный лог, будто всегда оно тут живет. 1984 ГОРОДОК С.Гончарову1. Романс Ищите выгод от перемены местВокзал не выдаст - семья не съестВагонным сердцем прослушаешь совет,цыганским серьгам поверишь или нет Пока не тянет сума твое плечо - пускай настанет туманное еще Скорее сдайся на милость проводниц о только б дальше от этих близких лиц О к морю, к лесу, о к черту на рога - где поворачивает река Пусть подстаканник, как вечный странник, дрожит - ах, нет - бежит в окне 2. На улице в четыре дома... На улице в четыре дома я знаю только два столба. Иду, не подымая лба, по улице в четыре дома. А этот лед - моя беда. День короток. Но к маю, к маю - сбегает поздняя вода, гремит музыка полковая от поворота и до рва. На улице в четыре дома - вот где вселенская истома, растет пахучая трава. 3. Гостиница Очнувшись ночью в южном далеко, мне так легко теперь сказать, легко, как разве что погладить по руке в уже неразличимом далеке. Едва от губ - лети, мое люблю, сухим птенцом лети по февралю, лети, любовь, язык твой птичий прост, я уцеплюсь за твой скользящий хвост. 1983, 85 Крым * * * Луна. Молчит виноградник. Сонная линия гор не приносит покоя. Пахнет травой. А внизу в городке, томно раскинувшись, словно на пляже гигантском, тает огнями долина, зовет Челентано, танцует, но ярче - луна, и желтей, и романтических скрипок громче - трава и цикады. Я вниз никогда не сойду, Так и буду сидеть среди темных рядов винограда, пускай разбивает скалу за скалой дискотека. Неси. под ногой осыпаясь, дорожка, по серому склону в овраг, слух обжигая песком, (музыка скрылась за склоном). Вот и первый сарай и продмаг, и бараки "шанхая", столб и асфальт - постой, кед завяжу, улицу нахожу - там, где музыкою пахнет, где гармошка тихо ахнет, где спускается в овраг на ночь запертый продмаг, где у дома углового ситец розами горит, и фонарь, как уголовник, как на шухере, стоит. 1984 Крым ЛЮБОВЬ ...перебирая четки пустяков - обмолвок, взглядов; мятых лепестков замучив миллионы; от свиданий страдая; год из четырех углов следившая, и двух не молвившая слов... 1985 В ПАУЗЕ 1. Шаболовка Отказываешься от меня, отказываешься. Боишься - а я смирная. Раскаешься. Назад идешь, к метро, я - к трамваю, оглядываюсь - и ты оглядываешься. Площадь под нами черна, как безумие. Лужи горят на полосе нейтральной. Коплю, коплю тебя, моя радость, с собой везу тебя. Если б ты знал, каково это: не тратить. Все гостинцы друг другу носим - слова, книги. Ими ласкаем друг друга - скажи, не глупо ль? Вздрогнет в метро контролерша, как пограничник. Но даже она не знает, как любим. 2. Аэропорт Уходи, уходи, улетай. Я тебя не встревожу ничуть. Это просто - оборванный край неба лег на железный путь. Никого уже не обманет "как-нибудь". Провожавшему в горле станет в город обратный путь. Уплощается в перспективе, упрощается даль. Нам иронии не хватило - вот печаль. В воздухе - запах льда, и он может тебя нести. Летное поле - как ладонь разжавшаяся: лети. 1983 * * * "Воспоминание об Альгамбре", этюд тремоло для гитары Франсиско Таррега ...Как в розвальни упавший старовер, зима в себя погружена, как в соты. И снег не вынесет напрасной этой ноты, по сердцу странствующей. Милиционер проталкивает пробку безуспешно, как я гоню мотив тревоги грешной. - К тебе на грудь! на снег слетает лист. Как ученик, склонился гитарист над декою, щекою оснеженной такого города, где ты - и где тебя нет. Упаси нас от соседства: вернее нету средства для разлук. ...Слепят глаза карнизы и полпредства в известке снега. Запряженный звук, моргая, тащит сердце против снега. И в душу просится словарь волны и брега. И на столицу пялясь, как турист, троллейбус тянется - усердный гитарист гриф проводов терзает. И разлука нелепой кажется. А небо кажется доступнее тебя. Душа, сжимаясь до размеров звука, что, днем и ночью стенки теребя, в ней свил гнездо - узнает ли тебя? 29 января 1984 ВЕСЕННИЙ КРИК ВОРОБЬЯ Забывает маяту нелюбви к себе святую, отторгает пустоту - кто прожил свое вчистую. В этой местности чужой, в пестроте лугов астральных, забывают холод свой посреди кустов хрустальных. Вот я воздух ем, лечу, у-лю-лю кричат с земли мне, и щекочет по плечу частокол колючих линий. Вижу краешек зимы, вижу черноземов паюс, подымаясь над тобой, не собой - тобою маюсь. Ветер перья шевелит, реет дождь аэрозольный, душу-зернышко болит легкий звон страны озонной. - Нюхай корку, свежий край черных зим, суглинков красных, рыжий ворох собирай дымом пахнущих согласных. Знает пригород с травой, небо низкое рябое, как с неангельской трубой ворочусь я за тобою. 1985 КОЛЫБЕЛЬНАЯ С ОТГАДКОЙ Слова, как слоны, вереницею длинной за сонными снами ушли, и тихо цеплялись к троллейбусным линиям, и синие факелы жгли. Трубили трамваи, боками качая, об обетованном депо. И пахло Китаем и байховым чаем весеннего неба дупло. И будто светало, хотя не светало. Хотелось забыться-уснуть. Но света для этого не хватало, и штора завесила путь. В рубашке мерцающей ночь собеседница сидела в ногах, босиком. О ком бормотала, умаявшись, лестница? Ты знаешь прекрасно, о ком. 1984 ТРАМВАЙНАЯ ЭЛЕГИЯ П.Сургучеву Пальто забрызгала, но приступом трамвай взяла. Протискиваюсь в середину, как требует невидимый водитель (я чувствую, как близко микрофон к губам она подносит). В середине салона - так же тесно, но тепло (а вот и поручень!) и сухо. Повисаю, в тепле, довольстве свысока смотрю на сумрак, дождь в окошко проливное. И если не сломается вагон, и нас не высадят в полузнакомом месте - смотри себе в окошко, прогибаясь, раскачиваясь, словно обезьяна, на гладких поручнях. А вот уже опять открылась дверь, и снова уминают. Сказать по правде, хочется домой: погреть под краном руки, выпить чаю - но с давкой дождь все борется в дверях. У остановки странное названье, всегда прислушиваюсь: Стеклоагрегат. Ни стекол, никакого агрегата: пустырь, забор, какая-то листва - да марсианский лом блестит на глине, округе надоевший натюрморт. Все это жизнь моя, не более. Все это лишь повод провести нас на мякине, пока мы тут въезжаем в поворот. Март 1983 В СОСНАХ Фанера есть фанера, но все же - дом под крышей. Железная дорога - как моря суррогат. Должно быть где-то море, его уже не слышно - и кто в том виноват? Как на аэродром, летят к клеенке осы, и серебристый день от сосен полосат. Дымится мокрый пень, наш день вдвоем несносен, и кто в том виноват? 1981 * * * выйти замуж строить замок и смотреть с утра в оконце: будто око будто солнце будто зеркало оно будет так заведено будет небо баловаться брейгель - с горочки кататься мать - грозить ему в окно 1978 НА МОТИВ 60-Х Арктика льды распаковывает паковые, прикованные к тундре, весной искалеченные - руки ли не воздеть: да будет лето сие писано по воде! Талая-ла печаль! Знаю лишь: даль, даль. Даль моя, припорошенная мелким снежком, к морошке тянущаяся, как монастырь весной - в летний лесной запой... 1979 * * * Дали мне простое имя - чтобы путали с другими, вздрагивать на каждый зов громких каменных дворов. В детской комнате, в которой я себя не узнаю, в зимних сумерках за шторой нерешительно стою. И когда из разных окон позовут меня домой, и сбегает водостоком незнакомый звук губной, и деревья остаются, остаются там, внизу - я тебе, как жизнь, на блюдце чашку медленно несу, темнотою коридора - где под каждой дверью свет, где за каждой дверью штора сводит улицу на нет. 1985 * * * Это зимою - "вставай, пора", лампы рядами гудят с утра. Подчеркиванье пунктиром. Что увидишь в дыру транспортира? Только кусочек тетради в клетку. Учиться - это бабка за дедку год за годом тащить за нитку, убежавшую в зелень мира (и там привязанную к некоей ветке, а этим концом - к запотевшей спинке кровати), и видеть вокруг картинки: двор, физкультура, себя у стенки в низком старте - и встать, отряхивая коленки. <Начало 80-х> ПОЭТУ, С ОПОЗДАНИЕМ 1. ПЛАЧ По ком слеза блазнится? В разоре стоит тело Какая теперь разница, как жить и что делать В каналах вода голая поворачивается на бок к темной стенке - не видеть полог повисающего снегопада 2. СТРАНСТВИЕ В городе, где даже сила тяжести кажется вытянутой к горизонту, нету поэтому большей радости, чем разматывание узоров этих решеток вдоль чутких улиц, этих витиеватых лестниц, этих, вдоль длинного неба, узких туч, тянущихся к Адмиралтейству. 3. ПИСЬМО. ИЮНЬ Это лай всех собак (и округа спит) Это сон всех мостов навесных цепей Вслушивайся же в свой шаг В этом городе был постой денщиков-императоров и солдат-царей Это бег всех дверей подворотен зов Загляни в захудалую душу свою Не распутаешь о такой поре понавязанных нежных узлов и заря идет не догнав зарю И барашки по белой воде бегут и бумажные корабли идут Ты за тыщу верст а тебе наврут будто был ты тут 1976 (84) * * * Не растрачивай словасловаслова говорилаговорила голова я ей головой киваю но ей-ей укачало от учителей Слово медленное словно сухогруз черный ум везет в экибастуз ох же там намнут ему бока ох и поваляют, дурака Чтоб ему да чтоб его да ой ты зачем не острый а тупой но зато под угольной горой выйдет он упругий молодой Из метаморфических глубин из метафорических темнот вынесет он звук что ни один не добыл обидчик алладин И над полем черным с сединой тот же звук но в скорописи звезд напевая повернет домой прямиком и стало быть в объезд Потому и тащит за собой слово медленное как порожнюю баржу потому и бормоча свое гугу не посмеет "больше не могу" 80-е (17 ноября 1995) * * * Н.Горбаневской непоющий певец и ручья не прошел как анапест тяжел он сидел на коре он как птицы не пел он как жук многокрыл он копил под оборками звук настоящий отзывался в коробке безокий язык никуда не ушел он не сжал кулака тридцать лет и три года сидел и смотрел в облака 1999