ким примером этому могут послужить очерки "Язык мой - друг мой" и "Мой дом, мой сладкий дом". В первом рассказывается об энтузиазме и деятельности людей по организации двуязычного преподавания в школе, во втором - пути и проблемы осуществления русскими основного элемента "Американской мечты" - приобретения дома. В этом очерке журналист не только описывает радости и трудности в анализируемых ситуациях, но и представляет, основанные на общем опыте, возможные подвохи и неожиданности, словно заставляя каждого задуматься над тем, что же в нашей жизни цель, а что средство. Подчеркнутое уважение к мнению и взглядам своих героев не мешает при этом журналисту в самой деликатной манере проявить и свою позицию, чем дает возможность каждому читателю участвовать в открытой им дискуссии. (Например, очерки "Диалог мужчины и женщины" и "Брызги пятой волны"). В книге представлена галерея людей - бизнесменов, музыкантов, модельеров, ученых, писателей, философов, "пожизненного марафонца" и мальчика-вундеркинда, женщины, желавшей устроить свое личное счастье поиском заморского мужа, и служителей религиозных заведений. Вот они, резервы (!) человеческой жизнестойкости. Из разных очерков в сумме эти резервы выкристаллизовываются в цельную единую систему, определяющую жизнеспособность представленных нам людей. Составляющие этой системы - неустанный труд, вера в себя, сохранение чувства собственного достоинства, целеустремленность, самоуважение. И один (а может, самый важный) из элементов этой системы, который, очевидно, сохраняет молодость и энергию и автора рецензируемой книги и в котором видит секрет своей молодости восьмидесятилетняя "железная Роза", в ее устах звучит просто: "Надо любить людей!" И именно поэтому, пытаясь быть объективным и увидеть своих героев как бы взглядом на них со стороны, автор все равно не может скрыть "пролезающее отовсюду" его восхищение ими. Хочет того журналист или нет, сквозь его нейтральный взгляд всюду просматривается желание преподнести судьбы этих людей как образец для подражания не только тем, что они взошли на свою вершину, но и тем, что большинство из них стремится как бы перенести свой успех на других, поделиться ниспосланным им судьбой (а точнее - их собственными усилиями) благополучием. И как тонкий педагог, Марк Поповский "высвечивает" эту сторону их жизни как самый достойный ее результат. Талантливый "Человек торгующий" - хозяин пользующегося известностью в Вашингтоне русского магазина "одессит Миша", читает о своем опыте организации бизнеса перед "советскими организаторами производства" лекции столь полезные для них, что получает благодарственное письмо от высокопоставленного чиновника из американского Министерства образования, организовавшего эти лекции. Таких примеров в книге Поповского немало. Так, "Нынешняя деятельность президента Shapiro & Со., насколько я понял (пишет Поповский в очерке о преуспевающем "капиталисте - романтике"), пробудила в нем еще одно желание: он хочет не только брать, но и давать. Грозится создать в будущем фонд помощи для россиян, нечто вроде Фонда Сороса, предназначенного для спасения российской науки... Сегодня мой герой, -продолжает далее журналист, - захвачен новой идеей, хочет поделиться своим опытом с нашей эмиграцией..." Да, воистину, "не хлебом единым..." И рассказами об этом, о духовной стороне жизни русской эмиграции, книга буквально потрясла меня. О духовных сторонах жизни эмиграции известно не так уж много и часто написанное на бумаге, либо показанное в фильмах представлено в некоем жанре "жестокого романса", типа "не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, налейте вина..." И вот подборка представленных в книге очерково сохранении и развитии отечественной культуры и духовных ценностей рисуют великий по своему масштабу срез жизни людей, имя которому по существу - ПОДВИГ! И пусть простят меня читатели за излишнюю сентиментальность, но, читая, например, страницы о хранении и развитии Славянско-балтийского отдела Нью-Йоркской публичной библиотеки, о судьбе актрисы и московского диктора Веры Енютиной, о создании русского зарубежного архива, о маленьком "Русском государстве" в деревне Си Клифф на Лонг-Айленде, о судьбе и деятелях Толстовского фонда, о сподвижнической деятельности организаторов двуязычного (включая русский) преподавания в школе, мне все время хотелось сказать Поповскому: "Спасибо за то, что Вы описали это и дали мне и многим возможность узнать все это! Спасибо за то, что вы увековечили своими очерками эти примеры высокого служения общечеловеческим ценностям!" Да, "крутится, вертится" шар наш земной! Увы, не всегда и не везде он голубой. Разные на нем цвета - и голубые, и розовые, и красные, и коричневые, и белые, и черные, которые разбрасывают людей по разные стороны планеты. Но географические перемещения, меняя жизнь в материальной сфере, не могут служить препятствием для пребывания в атмосфере тех духовных начал, в которых человек вырос, сформировался и которые обеспечивают ему полноценное существование. И потому руководитель Славянско- балтийского отдела Нью-Йоркской библиотеки Эдвард Касинец, сам урожденный манхеттенец, сын урожденных закарпатцев, выполняет поистине подвижническую деятельность по собиранию и хранению всего, что связано со славянскими культурами. И потому издают свои мемуары, дабы сохранить "связь времен" старые фронтовики, поселившиеся в Канаде; и потому нашлись в эмигрантской среде энтузиасты, понявшие, что здесь, на Западе, уже нет смысла в разделении и противоборстве. По существу, и воины царской армии и их прежние враги - социал-демократы и эсеры в условиях эмиграции сравнялись в своем положении: делить им нечего. И они решили создать общий российский архив из имеющихся у них и собранных документов. И потому американец раввин Броер покидает изобильный городок близ Нью-Йорка и летит "за океан, в голодную нищую страну, где никто не знает, что его ждет завтра. С точки зрения нашего "здравого смысла", - комментирует Марк Поповский, - ведет себя раввин, мягко выражаясь, странно. Но с позиции верующего человека это норма, ибо он едет в Бердичев не для себя, он едет ради других. И потому смогла преодолеть немалые трудности, эмигрировав в уже престарелом возрасте, актриса и диктор Вера Елютина, создав "Театр одного актера" в виде записанных на кассету в ее художественном исполнении лучшего из мировой и русской литературы. И эти кассеты раскупались, ибо нужны были людям, тем, для кого это тоже было необходимым духовным подспорьем в жизни. И потому существует в часе езды от Манхеттена в деревне Си Клифф маленькое "русское государство", жители которого хранят в себе "дух подчеркнутой русскости". Все эти и многие другие примеры, приведенные в книге, свидетельствуют об удивительном феномене, каковым является духовная связь с корнями для человеческого существования. Но в целом книга рождает вывод, квинтэссенция которого содержится во фрагменте интервью одного из представителей Си Клиффа Юрия Месснера. "Когда вы толкуете о России, вы говорите "Мы" или "Они"? -поинтересовался Поповский. - "Я говорю "мы". А когда речь идет об Америке?" - "Я тоже говорю "мы". Так оно и есть, - заключает журналист, - обе страны представляются жителю Си Клиффа одинаково родными". Мне думается, в этом примере содержится глубокий философский смысл духовного аспекта эмиграции. Да, так было и будет, очевидно, всегда, что человек будет искать, где лучше. Но сколь легче и возвышеннее был бы этот путь, если б человек мог всегда ощущать, что и то место, где он родился, и то место, где ему жить и умирать, будут ему одинаково родными. И тогда никакие моря и океаны не смогут разделить и размежевать то единое нравственно-духовное пространство, которое создано многовековой мудростью человечества во имя мира и единения. И потому слова, которыми озаглавил свою замечательную рецензию на первый том книги "На другой стороне планеты" Эммануил Штейн, "Мы жили тогда на планете другой...", мне хотелось дополнить словами, которые рождаются из концепции обоих томов этой книги: "А жить нам судьба на планете одной". Я бы рекомендовала эту книгу прочитать каждому, кого проблемы эмиграции интересуют как извне, так и изнутри. Эта книга может вызвать у каждого уважение не только к ближнему, но и к самому себе по праву принадлежности к Роду Человеческому, способному пройти любые испытания с честью и достоинством. Я уверена, что книга будет переиздаваться. И потому хотелось бы пожелать в следующих изданиях при редактировании убрать такие неуместные здесь, но проскочившие из первоначальных публикаций ремарки, как "...рамки газетной статьи и т. п...", ибо то, что у меня в руках - это не сборник газетных статей. Это цельная книга, самостоятельная книга, жанр которой - роман о любви автора к своим героям. ТОЛЬКО ГОРЯЧАЯ К ЖИЗНИ ПРИЯЗНЬ К 10-летнему юбилею альманаха "Побережье" ( в сокращенном виде рецензия опубликована в "Панораме" No 1122. октябрь 9-11, 2002) Как, однако, быстро летит время! Еще буквально вчера я впервые увидела толстый журнал "Побережье". Это был 3-й выпуск ежегодника. И вот у меня в руках уже 10-й! Признаюсь, что когда доставала из почтового ящика посылку со свежим номером, то ее размер заставил подумать о том, что по ошибке, мне прислано два экземпляра. Однако оказалось, что в ознаменование круглой даты журнал выпущен торжественным удвоенным размером, который наряду с традиционными разделами - поэзии, прозы, литературоведения, переводов, - вместил библиографию опубликованных за 10-летие в журнале произведений и обзор всех предыдущих выпусков, выполненный Ириной Панченко. В связи с этим, а также с учетом того, что на многие из номеров aжурнала я откликалась рецензиями, (с которыми можно ознакомиться на моем сайте в интернете: http://lib.ru/NEWPROZA/MATROS/ позволю себе подробно остановиться лишь на последнем выпуске. Если правы все, кто в своих обзорах и рецензиях, относят "Побережье" к числу заметных явлений духовной русскоязычной жизни то юбилейный номер еще одно, может быть, самое убедительное тому подтверждение. Он как бы концентрирует все лучшее, что достигнуто за годы прошедшие и подобен старту перед взятием новых вершин в будущем. Естественно, что такой объемный том не может содержать все произведения одинаково высокого уровня. Но общий облик, как бы планку журналу задают те из них, которые по степени мастерства и обобщения, можно отнести к глубоким философским произведениям, независимо от того, какой жанр они представляют. В качестве наиболее ярких примеров сказанному, я бы назвала рассказ Юрия Солнцева "Движение на перроне" из раздела прозы, статью А. Либермана "Хочется убить, а нельзя", эссе Манука Жажояна "Сорок тысяч братьев" из раздела "Литературоведение, культура" и др. произведения, о которых постараюсь сказать, насколько позволяют ограниченные рамки рецензии. Небольшой рассказ Юрия Солнцева, взволнованно передает драматизм противоречий такого явления нашего бытия, как глобализация образа жизни. Суть этих противоречий в том, что несущее в себе много позитивного, возрастание возможностей коммуникаций, взаимосвязей между людьми, в то же время влечет такие последствия, когда ни в одной точке Земли современному человеку не избавиться, не оградиться от общих, глобальных проблем планеты. Невиданные (для прошлых эпох) блага и комфорт, принесенные научно-техническим прогрессом в материальной сфере, не обеспечивают человеку комфорта душевного, ощущения защищенности от природных и социальных потрясений. Двух командировочных стихийно сводит столик в буфете на крошечной японской железнодорожной станции во время вынужденной задержки движения поездов из-за снегопада.. Собеседники коротают время, но остновка не особождает их от вечного движения, водоворота жизни, ее тревог, забот и напряжения, обусловленного отягощенной памятью трагического прошлого, тревожностью настоящего и неопределенностью будущего. Рассказ Георгия Демидова "Амок" исследует эволюцию превращения "простого честного" татарина-красноармейца в маньяка-убийцу. Завербованный в качестве бойца вооруженной охраны на Колыму в лагерь для заключенных, этот закомплексованный плохим русским языком и принадлежностью в прошлом к "инородцам", надеется воспрянуть морально и материально при "почетной" и "важной службе". Но бесчеловечные условия существования заключенных, а так же одичалый образ жизни сытых, здоровых бойцов охраны, порождали звериную озлобленность тех и других, выражающуюся в беспредельной ненависти и жестокости друг к другу. Великому Л. Толстому принадлежит высказывание: "...мы любим людей за то добро, которые мы им делаем, и не любим за то зло, которое мы им делали...". По завершенности и точности содержания этот тезис я отношу к универсальной формуле человеческих отношений, которая еще раз нашла свое выражение в трагедии, описываемой Демидовым: "вид их (заключенных - Л.М.) страданий не только не вызывал сострадания, но даже озлоблял бойцов еще более. И никто не понимал, что человек автоматически начинает ненавидеть того, кому он причиняет зло". Рассказ Александра Гениса: "Черный квартет. Натурфилософия курорта" и отрывок из повести "Этот человек" Татьяны Аист, очевидно, никогда бы не были никем сопоставимы, не окажись они под единой обложкой "Побережья". Здесь же, независимо от воли авторов, дополняя друг друга, они представляют удивительный сюжет о том, как исконное стремление человека к нравственному очищению в единении с природой, может искажаться, извращаться, уродоваться в уродливой социальной среде. Благополучный, избалованный цивилизацией и комфортом герой Гениса, попав на Карибский остров Испаньола, курорт, задуманный прививкой от цивилизации, на самом деле служит ее продолжением...". Однако, навязчивый сервис и комфорт, на который сетует герой рассказа Гениса ,может мерещиться только во сне героям рассказа Т. Аист, поскольку они весь свой отпуск вынуждены затрачивать на "совковые радости", связанные с элементарным жизнеобеспечнием: доставанием самыми изощренными ухищрениями дешевых "коек" для ночлега, доставанием питания "на халяву" за хозяйский (у кого сняты койки - Л.М.) счет, либо "простым классическим воровством" на рынке, в столовой, в частных садах. . Один и тот же замысел, с моей точки зрения объединяет другой рассказ Гениса "Атеисты" и рассказ Генриха Габая "Бар-Мицва". В этих произведениях предпринят анализ утонченных духовных процессов движения от оголтелого, навязанного в прошлом "советского" атеизма к религиозности (по приезде в Америку), и связанных с ним противоречиями в нравственных исканиях у героев. Оба автора, на примере совершенно различных жизненных коллизий, показывают, что и "навязанная религиозность", с ее ритуалами не всегда влечет обращение человека к истинной вере, а порой наоборот - может привести к цинизму. . Однако и герой "Атеистов" и герой "Бар-мыцва" словно идут в одном направлении в поисках смысла жизни и истинной веры, значительно простирающейся за пределы чисто религиозных ритуалов и условностей. Чисто "мужским" произведением я бы назвала рассказ Петра Ильинского "Лабиринт".... С моей точки зрения, анализ судьбы героя (Филиппа) являет противоречие, в котором, с одной стороны писатель бичует Филиппа, обнажая его душевную ленность, его неспособность на дерзновения во имя любви; с другой- он ищет смягчающие вину Филиппа (перед его же судьбой) обстоятельства. И потому не упрекает его в расчетливости, проявляемой даже в отношении таких неподдающихся расчетам категориям как, ухаживание, увлечение, влюбленность. Эту опустошительную расчетливость герой называет даже "эмоциональной бережливостью": "Ведь, ухаживая, - рассуждает Филипп, - тоже влюбляешься, сродняешься... Но где граница, где рубеж, на котором нужно подводить черту и списывать потерянное время - да что время! Списывать бессмысленные чувства...". И невольно рождается удручающий вывод: какова же пропасть между Филиппом " с его эмоциональной бережливостью" и мужчиной, жившем всего полстолетия назад, который призывал: "Не позволяй душе лениться! Чтоб в ступе воду не толочь, Душа обязана трудиться И день и ночь, и день и ночь! .............................................. Коль дать ей вздумаешь поблажку, Освобождая от работ, Она последнюю рубашку С тебя без жалости сорвет..." (Н. Заболотский. Фрагмент) Из раздела прозы, мне бы хотелось остановиться еще на одном, преисполненном философского смысла, произведении - коротком рассказе М. Садовского "Фейс Ап". С главной героиней - Блюмой Мойсеевной - мы встречаемся в ее глубокой старости, в эмиграции. Прошедшая все этапы "большого пути" советской жизни, со всеми горестями и лишениями, она сохранила красоту физическую, душевную, ясную память, достоинство и неугасаемое чувство юмора. Без признаков грусти и печали, она просит своего внука-скрипача выделить время и свести ее на местное кладбище .Удивленному Ленчику (как она звала внука) невдомек, что "Ба" хочет "примериться" к тому месту, куда ей предстоит завершить жизненный путь... По пути домой с кладбища, старая Блюма остановилась у автомата с напитками, не потому что хотела пить, а из-за того, что ее внимание привлекли таблички, где на "зеленых деньгах изображены портреты ...солидных людей", под которыми надпись "Фейс ап". На ее вопрос, что это означает, внук отвечает, что по английски - это "лицом вверх". Но, подняв вверх голову, она пояснения внука (о том, что "лицом вверх" - лишь указатель того, как нужно вставлять в автомат доллар), интерпретирует так, чтоб изложить Ленчику концепцию своего духовного завещания: :"Понимаю, - перебила его Блюма, - понимаю. Твой прадед, мой отец, всегда говорил мне... еще я маленькая была, слышала, он говорил брату, а потом мне: "Генг нит ди коп!" - "Не вешай голову!". Раздел "Литературоведение и культура" в юбилейном номере представляет собой кладезь исследовательских и интеллектуальных находок. Не могу не признаться, что на всех произведениях этого раздела мне бы хотелось подробно остановиться, дабы поделиться с читателем богатством размышлений, которые они несут в себе Это и статьи А. Либермана, и многогранная работа Б. Езерской, посвященная 125-летию Джека Лондона, эссе сына Симона Маркиша об отце, воспоминания В. Сенкевич об Андрее Седых, филигранное философское произведение Манука Жажояна, и др. Приближаясь к рамкам строгого лимита, я вкратце остановлюсь лишь еще на работах двух авторов. Эссе Эдуарда Штейна " В поисках исчезнувшей Атлантиды" рассказывает о трогательном сотрудничестве автора с главным редактором "Новго журнала" В.Крейдом в расшифровке загадки стихотворения поэта -харбинца Арсения Несмелова. В статье "Двукультурие и свобода", М. Эпштейн поднимает весьма актуальные и злободневные вопросы необходимости воссоединения, взаимопроникновения американской и российской культур в Америке. "Вступить на границу двух культур, - пишет автор - это как от монозвука перейти в мир стерео - видеть одну культуру глазами другой, и видеть все вещи двумя глазами". Однако, справедливо упрекая Америку в том, что она "все менее склонна" к изучению других языков, в том числе русского, с моей точки зрения, автору следовало б не менее остро выразить упрек и нашим соотечественникам, которые попав на американскую землю, нередко быстро отказываются от русского языка, искажают его "заграничным" акцентом, неоправданным засорением русской речи английскими терминами, и мало что делает для сохранения языка младшим поколением (детьми и внуками). Я с огромным интересом всегда ожидаю встреч с произведениями Е. Жиглевич, которые покоряют глубиной, особой эмоциональностью и изысканной, лаконичной формой изложения. Не исключением оказались и работы юбилейного номера - рецензии на фильм Тарковского "Ностальгия" и на спектакль "Преступление и наказание", поставленный Ю. Любимовым в Вашингтоне. О рецензии на "Ностальгию", я могу сказать одно - ее нужно перечитывать и перечитывать и каждый раз открывать что-то новое. Ее нельзя цитировать, потому что трудно выбрать что-то наиболее характерное - там все характерное, каждое слово, каждое предложение, каждая высказанная мысль. В конце второй рецензии (написанной в 1987 г.) автор упоминает имя А. Эфроса, с которым связывает надежду, как на возможного открывателя "неизвестных земель, имя которым душа человеческая". Жиглевич, строя свои предположения на основе книг Эфроса о театре и кино, признается, что постановок его не видела. Если Евгении попадутся на глаза эти строки, то хочу поделиться, что мне посчастливилось попасть на спектакль Эфроса на Таганке. Это была хрестоматийная пьеса Горького "На дне", которая порядком надоела еще в школе. Но оказаться в Москве и попасть "На Таганку" - само по себе уже было событием духовной жизни каждого советского интеллигента, независимо от того, что тебе покажут на сцене. И вот поднимается занавес, и каждое знакомое, известное наизусть слово, звучит по-иному, звучит так, что в жарком зале ты ощущаешь холодок на спине. Слова Сатина "Человек - это звучит гордо", которые бровадно и громко обрушивались на нас с разных сцен, как текст ничего не гарантирующей конституции, в постановке Эфроса из уст (не помню, но кажется И. Бортника), звучат тихо и так проникновенно, что воспринимаются, с одной стороны как упрек за причиненные этому "Человеку" унижения, и с другой - как озарение, возвращающее ему чувство собственного достоинства, самоуважения... Половину объема юбилейного номера занимает раздел поэзии. Я полагаю, что на него еще отдельно откликнутся рецензенты. Здесь стихи как постоянных авторов альманаха, так и новых. Отдельные страницы посвящены юбилеям собратьев по творчеству - В. Синкевич, издателю альманаха "Встречи" и Вадиму Крейду, издателю "Нового Журнала". За не имением более места, из поэтического раздела я процитирую фрагмент стихотворения молодого поэта Михаила Мазеля, которое выражает чувства, очевидно знакомые каждому, кто берет на себя неблагодарный труд, оценивать работу других: Как сложно никого не обижать, Не быть надменным, строгим и жестоким, И за глаза друзей не обсуждать И доброты в себе искать истоки. Я хочу поздравить всех авторов и друзей альманаха "Побережья" со славным юбилеем. И прежде всего, главного редактора журнала Игоря Михалевича- Каплана, а также сотрудников издания: редакторов, корректоров, художников, наборщиков, дизайнеров.. Когда встречаешься с такими людьми, всегда возникает вопрос - что же ими движет, этими подвижниками в наше прагматичное время? Очевидно, только "горячая приязнь к жизни" (как сказал В. Крейд в стихотворении, строчку которого я использую в заглавии), и добавлю - к творчеству. Пожелаем же "Побережью" новых друзей, которые помогут ему жить долго и благополучно. В ПАМЯТЬ О ДРУГЕ (к 3-й годовщине со дня смерти Эдуарда Штейна) (В несколько сокращенном виде опубликовано в "Панораме" No 1131. декабрь 11-17,2002) В 1979 году у меня в соавторстве с академиком Казначеевым в серии " Здоровье" издательства "Знание" (Моcква) выходила научно-популярная книжка на соответствующую тему. Чтоб придать книжке оптимистический заряд, я решила в качестве эпиграфа к ней поместить стихотворение С.Маркшака: Все умирает на земле и в море, Но человек суровей осужден: Он должен знать о смертном приговоре, Подписанном, когда он был рожден. Но, сознавая жизни быстротечность, Он так живет-наперекор всему,- Как будто жить рассчитывает вечность И этот мир принадлежит ему. Могущественный чиновник -"редактор" этого, крайне идеологизированного издательства, выбросил из моей книги стихотворение, обосновав тем, что оно может быть истолковано как "философия эгоистичного прожигателя жизни, не устремленного к борьбе за победу коммунизма..." Мне было очень жаль, так как стихотворение казалось крайне оптимистичным и жизнеутверждающем. Сейчас, когда пишу строки, посвященные безвременно ушедшему другу, я невольно вспомнила стихотворение и вдруг обнаружила, что никакого оптимистическогго пафоса оно мне не внушает: мы действительно, живем часто так, как буд-то и сами будем, и наши близкие , друзья будут жить вечно... приумножая долги, невозмещенные кредиты ,Вере, Надежде , Любви.и добавлю ( к песне Б.Окуджавы)- Дружбы... Ярким примером тому, могут послужить сюжеты наших с Эдуардом Штейном взимоотношений. Наша дружба завязалсь по телефону, с самой первой беседы, когда он позвонил мне, откликнувшись на некоторые мои рецензии. Это был начальный период моей жизни на американской земле, и обретение такого друга, единомышленника было счастьем. Эдуард неоднократно приглашал меня посетить его дом- музей книги, но нам не довелось встретиться, так как в Нью-Йорке я бываю крайне редко, а когда приезжала, то сам Штейн бывал в отъезде. За год до своей смерти он позвонил и сказал: "Лариса, а мы с вами так и не встретились. Время быстротечно, а мне уже 64! ". Я засмеялась в ответ: мол, что такое 64 для мужчины... Но что-то мне показалось странным в его словах... А спустя некотрое время позвонил мне издатель "Побережья" Игорь Михалевич- Каплан и сказал: " Эдуард смертельно болен..." За время нашей дружбы с Эдуардом,, мы нераз обменивались публикациями и среди присланных мне- его книжка: "Литературно-шахматные коллизии". Думаю, что не ошибусь, если отмечу, что каждый, кто "балуется" литературно-критической деятельностью, получая от того или иного автора книжку, сам на себя накладвает обязанность откликнуться на нее рецензией, полагая, что и автор не без тайной надежды на отклик, прислал свой труд. Но, я никах не могла выкроить время для чтения книги Эдуарда,, тем более, что шахматы и шахматисты, никогда не входили в круг моих интересов . Обострение чувства невыполненного долга после ухода Штейна, заставило открыть эту книжку , которая захватила и очаровала с первой же страницы. Разумеется, что уже само название говорит о том,что в книге содержатся фрагменты, доступные к пониманию знатокам шахмат,. Однако, основное в ней не это. Судьба Штенйна распорядилась так, что не только шахматы играли существенную роль в его жизни , но он играл немалую роль в жизни шахмат. Это позволило ему написать книгу, предсталяющую собой уникальную попытку исследования взаимосвязи, взаимообусловленности судьбы героев книги, характера их творчества с тем местом, которые занимали шахматы в их жизни . Так , о шахматной легенде Америки Роберте Фишере, Штейн пишет: " Колебания настроений Фишера, иногда и кажущееся отсутствие логики в поступках- суть нормальные для него вещи. Как и многие гениальные люди, Фишер болезненно мнителен. Подобно людям такого склада характера, он поборник правды, он не способен лгать... ". Исследуя тончайшие психологические механизмы взаимообусловленности жизни и творчества , тех , кто в той или иной степени был связан " с королевской игрой", автор показывает, что эта обусловленность порой оборачивалась крайностями: полное поглощение шахматами, определяло уязвимость, и даже беспомощность в обыденной жизни, как, например, у Таля. " У Михаила Таля,-пишет автор,- было все или почти все:филигранная техника, магическое видение 64-х полей, оригинальнейшие дебютные системы и идеи, компьютерный счет-пересчет, а все это вместе как-то располагалось, исчезало в дуршлаге жизни. Гениальный шахматист, блистательный рассказчик, одаренный литератор Михаил таль, был лишен определнного жизненного стержня- вне щахмат он был беспомощен..." Однако, наряду с названными примерами, Штейн в книге представляет и захватывающий анализ того , как знание законов шахмат позволяло в критических жизненных ситуациях выбрать верную стратегию победы над "черными силами". В связи с этим огромный интерес представляют очерки , о взимосвязи основной творческой деятельности с шахматами у писателей, поэтов, музыкантов , представителей иных профессий. Это- очерки о Мстиславе Ростроповиче,об архиепископе Сан-Франциском отце Иоанне, публиковавшим стихи под псевдонимом Странник и др. Свое кредо , исследователский подход, который Штейн применяет к такого рода анализу, он весьма точно выразил в очерке "Шахматный мир Александра Солженицина", "Я ни в коем случае, не намерен решать вопрос: а какова же сила игры писателя; моя задача-попытаться определить роль шахматных ассоциаций в его творчестве...." И далее Штейн представляет крайне интригующий анализ того, как "шахматное мышление" помогало писателю в даже в крайних драматических жизенных ситуациях выбрать верную стратегию поведения. "После применяя свод шахматных правил и знаков в рельной жизни,-подчеркивает Э.Штейн,- пистель часто застявлял власть отступать... Писатель знал, что один неосторожный ход может дать его врагам большое преимущество". А далее автор для иллюстрации цитирует уже самого Солженицина: " И впились в меня четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес рязанский, еще и лучше-значит не прятался. Но теперь надо быстро хватать фигуру, а то опять неестенственно будет...". Автор перехватил инициативу, "схватил и переставил фигуру"- и поле боя осталось за ним,- заключает Штейн. В очерке "Владимир Набоков:шахматно-поэтическине коллизии творчества", Эдуард цитирует Набокова, который писал: " Единственное мое возражение против шахматных композиций это то, что я ради них загубил столько часов, которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал у писательства". Штейн в своем исследовании не оспаривает писателя , а конкретным анализом поэзии Набокова иллюстрирует огромное позитивное вляиние, которые оказали на ее шахматы. Последнею пожертвовал я пешкой, шепнул : "сдаюсь", и победитель мой с какою-то знакомою усмешкой, привстав, ко мне нагнулся над доской. Цитируя и анализируя это и другие стихи писателя, Штейн заключает : "Попутно заметим, что лучшие шахматные, стихотворения Набокова написаны сонетной строфикой, очевидно потому, что красивые партии по дебюту тот же сонетный тезис, по мительшпилю-разгоревшийся конфликт, а эндшпиль, как последний терцет, сонетный "замок", обобщение предыдущих стадий игрового процесса". Своей книгой Штейн иллюстрирует то, что и он сам в своем анализе тех или иных жизненных коллизий не упускал возможности использовать шахматные аналогии.В статье, посященныой перипетиям издания рассказа В. Аксенова "Победа" он пишет: "Позиция сил-фигур на "шахматной" доске журнала "Москва", в то время была такой: королевско-редакторская мантия принадлежала серому и невзрачному Евгению Поповкину; во главе отдела прозы стояла "пешка" В.Андреев; душой же этого отдела и почти "королевой" журнала была Диана Тевекелян..." Понятно, что такая книга не могла не содержать сюжеты "шахматной жизни" самого автора. Очерк: "Автограф Капабланки" рассказывает о приобретении автором книги с названным автографом, как приз за "самую красивую партию", в которой Штейн одержал победу в турнире в г. Варшаве в 1965 году. Глубоко волнующими мне представляются страницы книги, представляющие ее автора не только как служителя двум богиням- Мнемозине и Каиссе (по выражению гроссмейстера Овербаха) ,но и как видного общественного деятеля правозащитного движения в широком смысле слова, и в частности, борца за права шахматистов, за что ему немало досталось в годы "обострения идеологической борьбы" между тоталитаризмом и демократией. На одной из последних страниц книги помещено открытое письмо Штейна Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю.В. Андропову в защиту шахматных чемпионов супругов Гулько и с просьбой выпустить их из СССР. "Традиционные "сто дней",уже за Вами.-пишет Штейн,- Надеюсь, что теперь Вы сможете выкроить минуту-другую для шахмат.Сделайте Ваш первый "ход", но не е2- е4, а снимите с советской доски две "фигуры"-разрешите выехать из страны двум ее чемпионам, супругам Гулько. Этот подарок в "дебюте" Вашего правления шахматный мир никогда не забудет, а шахматы живучи-их история перевалила за две тысячи лет". Даже в этом, адресованном на самый высший уровень руководства недружелюбной к нему в те годы страны, Эдуард ни в чем не изменил изменил себе: ни бескомпромисной гражданской позиции , ни пристрастию к шахматным аналогиям. И это в концентрированном виде отражено в самой подписи Штейна на этом письме. Под письмом написано: "Остаюсь( выделено мной-Л.М.) Э.Штейн- член группы "А" Международной федерации журналистов, пишущих на шахматные темы." Он всегда оставался самим собой. Таким он и остался в наших сердцах, в нашей памяти- бескомпромисным, преданным своему делу, верным, преданнм друзьям. ВСЕГДА НОВЫЙ О "Новом Журнале" ("Побережье" No 12-2003) С того момента, как я соприкоснулась с документами волнующей истории "Нового журнала" в процессе работы над очерком о нем в 1999 году (см. "Когда свободою горят, когда сердца для чести живы", "Панорама", No 945 и Побережье, No 8), мое уважение ко всем его создателям, интерес к каждому выпуску не угасает. И потому не могу не выразить вновь те впечатления, которые накопились за несколько лет, прошедших с момента моей вышеназванной публикации. Предыдущий обзор был посвящен в основном истории НЖ, поэтому из-за ограничений размеров рецензии и для иллюстрации содержания, я использовала лишь один из его выпусков - 209-ый. Сейчас же позволю себе попытку "пробежаться" по некоторым номерам из последних десяти выпусков. Я думаю, что никого из читателей не удивит мое утверждение о том, что проза - основа любого "толстого" журнала - это всегда открытие, всегда интересно. Не составляет исключение и НЖ. Для иллюстрации нет надобности, да и возможности, останавливаться на всех произведениях в нем опубликованных. Потому я ограничусь двумя выбранными мной, которые ярко передают диапазон тематики. Первое - это лирический, точнее - сентиментальный рассказ московского литератора В. Микушевича "Векша" (НЖ, No 222). Прежде всего, хочу заметить, что стиль рассказа столь лаконичен, каждая фраза весома для его содержания и передачи эмоционального настроя, что рассказ этот очень трудно кратко изложить без искажения сюжета и замысла. И потому, только с этой оговоркой, я обозначу основную нить истории, чтоб читатель знал о чем идет речь. Учительница детской музыкальной школы (от имени которой ведется рассказ), приглашает в гости молодую, яркую, талантливую коллегу Вику (которую учителя и ученики называли "Викшей" или "Векшей"), с тайной надеждой, что она своим очарованием уведет сына от неподобающей родителям невесты. Но, несмотря на то, что сын остановился на своем выборе, переехав к молодой жене, Вика остается жить в доме своей старшей коллеги в бывшей комнате ее сына. Впоследствии "квартирантка" столь усердно помогает мужу благодетельницы в необходимой ему для проекта работе над доказательствами существования (ни на одной карте не обозначенной) речки "Векши" (названной так, судя по всему, с подачи Вики), что постепенно вытесняет хозяйку из ее, еще недавно совместной с мужем, спальни. "Их работа исключала меня", - признается хозяйка дома, - добровольно перебравшись для ночлега в комнату сына (выделенную ранее Вике), и продолжает вести хозяйство и все бытовые заботы на троих... После доказательства существования речки, Вика бесследно исчезает, а муж героини заболевает опасной и продолжительной болезнью, которая отступает после принятия его проекта. Читая этот рассказ, я вспомнила когда-то попавшуюся на глаза заметку А. П. Чехова о том (не цитирую, а лишь пересказываю - Л.М.), что писатель должен стремиться к тому, чтоб не описывать состояние души, переживания его героев. Это должно передаваться через их поступки, слова, которым следует говорить самим за себя. С моей точки зрения, рассказ "Векша" абсолютно соответствует совету классика. Вика, в сложных, запутанных ситуациях не вступала в дискуссии, а говорила: "Я лучше сыграю", и садилась за фортепиано. "Нам было не до музыки, - признается главная героиня, - но, разумеется, никто не возражал... Игра Вики отличалась одной особенностью... Вика не играла ту или иную вещь. Она просто играла (глагол в данном случае не только не нуждается в дополнении, но исключает его)...". Ночами, когда до ушей хозяйки доносились из ее прошлой спальни перешептывания и смех мужа с Викой, она подумала, что смеются над ней. "Потом я поняла, - замечает она, - что так смеяться нельзя над кем-нибудь... Я назвала бы этот смех заразительным, потому что у меня на глазах были слезы, как будто я смеялась, хотя я вовсе не смеялась". В конце, посетив с выздоравливающим мужем место, где протекает "невзрачная речка", героиня заключает: "Она не протекала, она прыгала, упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом (мужем - Л.М.) взялись за руки. Я узнала Векшу и поняла, что это все, что осталось от нашей жизни. "Я лучше сыграю", - обещало цепкое зеркало". Я бы отнесла этот рассказ к художественным достижениям по оценке литературных приемов, которые помогают автору передать объемный пласт глубокой драмы и психологических переживаний героев в крайне сжатом словесном пространстве. Абсолютным контрастом утонченной эмоциональности, даже поэтичности сюжета этого рассказа, является грубая, крутая прозаичность содержания рассказа Валерия Лебедева "Сон" (НЖ, No 224). Это произведение привлекло мое внимание, поскольку напомнило о сильном впечатлении, которое когда-то, в далекие студенческие годы (когда еще молодежь читала классику) на меня произвел рассказ И. С. Тургенева с одноименным названием. Сон, как одно из самых загадочных, непознанных явлений человеческой жизни, во все времена волнует воображение как простых смертных, так и создателей всех жанров произведений творчества, в том числе литераторов. Рассказ Тургенева является одной из иллюстраций сказанному. Повествуя о мистическом совпадении сна и реальности, рассказ встретил, мягко говоря, весьма сдержанную критику, в которой это произведение порой определялось, как "чудовищная фантасмагория" и "вздор", "клякса... пера" и даже как "творческий грех". (См. И. С. Тургенев, Собрание сочинений, М., "Художественная литература", т. 8. стр. 504, 1978.) И самому Тургеневу пришлось оправдываться и отзываться о своем рассказе, как о нестоящей внимания "небольшой, в сущности довольно пустой штучке" (Тургенев, Письма т. ХII, кн. 1, стр. 44-45). На этом фоне история, описанная в рассказе Лебедева, с особой силой высвечивает трагизм, парадоксы и абсурд жизненных коллизий людей в условиях тоталитаризма. События рассказа происходят в г. Таллинне в 1952-м году. Инженер поделился со своим соседом по подъезду, капитаном МГБ тем,