Интеграл" был социальным барометром той интеллигентной среды, которая нас окружала, и задолго до всех событий он беспристрастно свидетельствовал: она не созрела для организованного протеста, тем более для сопротивления. На смену этому сюжету снова замелькали прежние кадры документальной кинолеты с Бурштейном. -- А через месяц, -- говорит он, закончив комментарий к статье Мейсака, -- случится история с "подписантами". То есть люди подписывали письма протеста против неоправданных политических процессов, начавшихся в этом и прошлом году. В шестьдесят седьмом они прозвучали по "Голосу Америки", по Бибиси. Таким образом, представлялось, что они писали в сущности не в Верховный суд, не в ЦК партии, а прямо за кордон, хотя это бессмыслица, понимаете. Потом документально было установлено, что это неправда. Но это были превентивные процессы, это была артподготовка перед входом войск в Чехословакию. Интеллигенцию спровоцировали по существу на выступление преждевременное, затем прозвучал удар хлыста, и она быстро разбежалась по домам... Ром и Леафар снова продолжают свою беседу. -- В принципе, они, конечно, хотели факел свободы и демократии, зажженный Анаукс, загасить навсегда. И, учитывая специфику этой республики, о которой мы с тобой поведем разговор ниже, -- им удавалось охватить немалое число анауксиев отступничеством, ибо, как выяснилось, они для организованного противостояния не успели созреть, даже в таких уникальных условиях, каким была Анаукс. Но все же огоньки этого факела в разное время в разном количестве продолжали светиться как в Анаукс, так и за ее пределами. И хоть они не всегда были так ярки, как хотелось, хоть они приглушались "абажурами", но все же они светились не угасая. Скамейка с собеседниками исчезает, и на экране появляется Александр Дольский за тем же столом с чайными приборами. -- Этот фестиваль, -- говорит он, -- дал сразу такую реакцию обратную, потому что стало ясно, что если они это не задушат в зародыше, то это просто может быть очень опасно для этих воров, которые там сидели наверху: Брежнев и иже с ними там -- все эти преступники. Так что... Ну им удалось... -- опустив грустно голову, говорит Дольский. -- Тогда им удалось... Но не совсем, -- он лукаво рассмеялся, -- они нас не убили всетаки... А затем на смену Дольскому в кадре снова появляются супруги Безносовы за тем же столом и в окружении тех же нескольких собеседников: -- Филиал "Интеграла" у нас находится теперь, -- говорит Гера. -- Архив, филиал, друзья, -- дополняет Светлана Павловна. -- Мы считаем, что он как бы продолжает в каком-то смысле жить, "Интеграл", понимаете, -- говорит Гера, улыбаясь своей застенчивой детской улыбкой. Квартира Безносовых с экрана исчезает, и вновь предстают Ром и Леафар. -- Да, милый друг, -- говорит Леафар, -- ты поведал мне и радостную и в то же время весьма печальную историю. Радостную тем, что это все же было, что оно родилось, что оно стало прецедентом. Печальную -- потому, что ты говоришь об этом в прошедшем времени... -- В том-то и дело, мой друг, -- говорит Ром, -- в том-то и дело. А теперь давай проанализируем, почему начали расходиться путидорожки того, как была задумана Анаукс, и того что с ней происходило в рельности. Я уже говорил, что Держава, в состав которой входила Анаукс, пребывала в состояни стагнации. Это определяло все большие ограничения во всем: в финансировании науки, в условиях жизнеобеспечения людей. Со временем стала все более проявляться дифференциация среди анауксиев. Те из них, кто не проявляли успехов в науке, будь они в другом месте, ушли бы из этих Лабораторий и стали бы пытаться достичь успехов на других поприщах. В Анаукс же у них не было никакого выбора. И они вынуждены были оставаться в Лабораториях. -- А почему бы им в таком случае вообще не покинуть Анаукс? -- спросил Леафар. -- Ведь если эта республика создана для науки, а некто, например, в науках не оправдал надежд своих и окружающих, то поезжай туда, где есть возможность выбора... -- Ты, безусловно, прав, любезный друг, -- говорит Ром. -- Ты сказал все правильно, но только есть одно "но". Это "но" заключено именно в специфике системы жизнеобеспечения Анаукс. А суть ее состояла в том, что, как я тебе говорил ранее, когда Анаукс только создавалась, там были самые лучшие жилищные условия. Там каждая молодая семья получала отдельное жилище и знала перспективу его улучшения. Но жилище это не принадлежало анауксиям, его получившим. Оно принадлежало только самой Анаукс. И если кто-либо желал покинуть Анаукс, он должен был оставить жилище. А во всей Державе в других местах с жилищами было еще хуже. Так что ему не на что было рассчитывать. А у него семья, дети. Как быть, не на улицу же? Вот и держался он за это жилище. И, представь себе, в этой маленькой республике, где все на виду друг у друга, где всем все обо всех известно, два анауксия, которые приехали в одно и то же время, одного возраста, через десять -- пятнадцать лет оказываются в совершенно разных условиях труда и жизни... Но так люди устроены, что они никогда не хотят признавать своих слабостей и поражений. И немалая доля тех анауксиев, которые не смогли состояться в науках, оправдывая отсутствие успехов в собственных глазах и в глазах окружающих, становились на извращенный путь поиска причин своих неудач. Этим не могла не воспользоваться Верхушка правящего ордена. В условиях наступления на принципы свободы и демократии правящему Ордену легче было создавать послушных и ручных членов общества даже в такой ранее строптивой республике, какой была Анаукс. Поэтому те, кто становился удобным, получали возможности повышать свой статус и все, что с ним связано, и без соответствующих успехов. И в Анаукс стали размываться критерии оценки труда светлоголовых. И это не могло не сказаться и на тех истинно светлоголовых, которые подавали большие надежды и уже достигали реальных успехов в науке. -- Что ты имеешь в виду, любезный Ром? -- спросил Леафар. -- Объясняю. Представь себе молодого анауксия, который действительно начал с первых шагов достигать успехов в науке. Но для того чтобы получить высокий статус и связанные с ним блага, ему нужно пройти долгий путь защиты диссертаций, публикаций работ и так далее, и так далее. А тут представители верхушки правящего Ордена создали ему более ускоренный и облегченный путь достижения всего этого, если он будет послушным и к тому же помогать, участвуя активно во все сторонах угодной им деятельности. Конечно, немалая доля анауксиев устояла против таких соблазнов во имя высоких идеалов науки, но далеко не все. А те, кто не устояли, начали внедрять другую идеологию в научную жизнь. Им нужно было плодить побольше таких, как они, чтоб иметь взаимную поддержку, круговую поруку. Ведь известно, что одним из демократических принципов научной жизни является тайное голосование на научных собраниях по поводу защиты диссертаций, присуждения ученых степеней и присвоения нового статуса. Вот для этого им и нужны были везде свои. В этой атмосфере истинным светлоголовым приверженцам науки и честного пути становилось подчас очень душно в Анаукс. А деваться опятьтаки было некуда. Вопервых, не хотелось покидать начатые исследования, круг коллег, с которыми они были связаны научной работой, и опятьтаки к Анаукс они были привязаны жилищем. Образовывался своего рода замкнутый круг. И если ранее относительная замкнутость Анаукс была ее достоинством, преимуществом, позволяющим обеспечивать особую светлоголовую атмосферу свободы творчества, истинно научных критериев оценки их труда, то теперь эта же замкнутость Анаукс, превращаясь в свою противоположность, определяла атмосферу удушья, несвободы. И это в первую очередь коснулось прежнего предмета гордости Анаукс -- объективных критериев оценки их успехов в науке. Они во многом начали стираться и смещаться. И Анаукс стала заедать зависть и вражда. И даже светлоголовые стали приобретать оттенки красных, коричневых и других не подобающих им цветов. -- Любезный друг, -- объясни мне, какова же была роль тех романтиков, которые создавали Анаукс, тех "генералов", которые стояли у ее истоков и окружили себя армией светлоголовых "солдат"? Почему же они не противостояли этим явлениям. -- О мой любезный друг, может быть, это самый простой и в то же время самый сложный вопрос, -- ответил Ром, сжав губы в раздумье. -- Те, кто стояли у истоков Анаукс, были самоотверженными учеными мужами. И искренне хотели реализовать идеалы свободы творчества и демократии в Анаукс. В том, что получилось, конечно, есть доля и их вины... -- Ты, считаешь, любезный друг, что не они во всем виновны? -- Их нельзя во всем обвинять. Анаукс, как тебе известно, входила в состав Державы, где правил известный тебе Орден. По законам, навязанным этим Орденом, большинство из основателей Анаукс были членами этого Ордена, и они не могли не выполнять его волю и не подчиняться его законам. Поэтому противостоять открыто сворачиванию свободы и демократии они не могли. Большинство руководителей Лабораторий пытались противостоять этому злу тем, что в реальной своей деятельности старались жить по законам нравственности и по возможности хранили демократические традиции в жизни своих Лабораторий. Но нередко они не все могли даже в своих Лабораториях, где были руководителями. Это случалось тогда, когда внутри их Лабораторий происходило размежевание среди анауксиев, немалая часть которых состояла в членах Ордена. И это им давало определенную независимость даже от руководства Лабораторий. Поэтому часто эти "генералы" не могли управлять своей армией и бывали, например, случаи, когда светлоголового ученика, руководителя Лаборатории проваливали тайным голосованием при защите диссертации либо при решении вопроса о присуждении ему более высокого статуса. И таких примеров становилось все больше по мере усиления процесса дифференциации в среде анауксиев. Причем, чаще всего самые неприглядные в этом отношении явления происходили именно в Лабораториях тех руководителей, которые не состояли членами Ордена. И поэтому в опреденном смысле наших с тобой "романтиков" -- основателей Анаукс -- можно виновными не считать. -- Конечно, мой друг, -- вставил с иронией в голосе Леафар. -- Но сейчас, -- продолжил Ром, не замечая иронии собеседника, -- я бы хотел изложить тебе аспекты жизни Анаукс, которые явились прямым следствием недальновидности наших "генералов". Они в основном представляли точные, естественные и технические науки. Гуманитарные науки, их выводы и прогнозы они всерьез не принимали. Например, когда Анаукс только создавалась, экономисты и демографы в своих прогнозах предупреждали, что Анаукс будет иметь немало трудностей, когда изменится ее демографическая структура, связанная с увеличением числа ее жителей, постарением одних, повзрослением других и рождением третьих. И что малышам, которым сейчас достаточно детской люльки, через какое-то время нужно будет полноценное жилье и место работы. Но об этом тогда никто не хотел задумываться. Анаукс застраивали тогда, когда Правитель, пришедший на смену тирану, провозгласил, что через двадцать лет вся Держава будет представлять собой общество, где будет дано "всем все по потребностям". Потому в Анаукс возводились строения, которым нужно было выстоять ровно до того времени, когда наступит общество всеобщего благоденствия. Но как ты знаешь, общество благоденствия, задержавшись, уступило место глубокой стагнации, усугубившей как бытовые, так и научные аспекты жизни в республике. В это время над собеседниками возникает экран в экране, и на нем крупным планом академик Самсон Семенович Кутателадзе утверждает: -- Знаете, чем СО АН неповторимо? Тем, что здесь начинали битву старые генералы, а продолжают молодые маршалы... Ром, повернувшись к Леафару, говорит: -- Вот ты имеешь возможность убедиться сам, сколь романтично и утопично они были настроены. А на самом деле с "молодыми маршалами" все обстоит гораздо сложнее. Дело в том, что те молодые солдаты, которые начинали с этими, по выражению Самсона Семеновича, "старыми генералами" еще сами до генералов не доросли. Они еще в самом зрелом возрасте, а им уже наступают на пятки их дети, которые сейчас в таком возрасте, как были их отцы, когда приехали в Анаукс. Тогда у их отцов никто не стоял на пути между ними самими и генералами. А у их детей стоят на пути их отцы. А мест не хватает не только для анауксиев с высоким статусом и связанных с ним привилегий, но и просто мест в Лабораториях недостаточно, ибо они не расширяются адекватно росту населения. А молодому поколению куда-то уезжать опять же сложно Из-за жилищных и прочих проблем, -- заключил Ром и глубоко вздохнул. -- Всех проблем, мой друг, не перечислишь. И все в целом наряду с тем, о чем я говорил ранее, не могло не сказаться на результативности всей Анаукс как места, созданного для процветания наук. -- Так что же ты хочешь сказать?.. -- Я не берусь делать обобщения... Конечно, многие Лаборатории поистине обогатили и державную и мировую науку своими результатами. Но по тому, как этот эксперимент был задуман, как он начинался, он мог явить миру значительно больше. В это время над собеседниками на экране возникает известный в Академгородке интеллектуал, физик Юрий Иванович Кулаков. -- Так вот, -- говорит он, с выражением какого-то смущения и неловкости на лице, -- Кембриджа и Геттингена не получилось у нас в Академгородке. Понимаете, цели, которые стояли у нас перед Акадегородком, они были конечны. И они были слишком приземлены. Мы построили самый большой в мире оптический телескоп. Мы построили самый крупный ускоритель, но при этом мы не сделали ни одного большого открытия ни в астрономии, ни в астрофизике... То есть можно вкладывать гигантские средства, но они будут уходить в песок. На этом ускорителе не было найдено ни одной новой частицы, фактически не сделано ни одного крупного открытия... В кадре появляется большой, ставший объектом многих легенд кабинет академика Будкера, директора Института ядерной физики с его известным круглым столом, за которым по установленной им традиции ежедневно собирался "интеллектуальный центр" института. В кабинете никого нет, кроме уборщицы, которая расставляет вокруг стола стулья. А за кадром голос диктора произносит: "Открытое письмо академика Алексея Абрикосова (не сдышно), возглавляющего теоретическую группу в национальной лаборатории (какой именно не слышно) в США. Письмо адресовано коллегам, работающим в России. "Найти постоянную работу ученому на Западе всегда было сложно. Большинство российских ученых, перебравшихся на Запад, имеют временную работу. Они, как цыгане, кочуют по научным лабораториям в разных странах с одним, однако, непременным условием -- обогнуть особую точку, которой является Россия, другие государства бывшего СССР. Домой предпочитают не заезжать еще Из-за боязни преступности, которая начинается сразу же в Шереметьево. Уверен, что помогать науке там, в России, бессмысленно. Зарплату ученым можно поднять, но приборы и оборудование не привезешь. Сегодня для сохранения российской науки может быть только один рецепт: помочь всем талантливым ученым поскорее уехать из России, а на остальных махнуть рукой. Считают, я излишне резок, со мной многие спорят, но жизнь показывает, что я прав..." Чтение текста письма завершается, и на экране появляется стройный, моложавый, но совершенно седой человек, сидящий за большим письменным столом рабочего кабинета. За спиной ученого на стене висит портрет академика М. Лаврентьева. Лицо седовласого человека, отвечающего невидимым на экране репортерам, выражает возбуждение. Судя по всему, это директор Института гидродинамики, академик Титов. -- Да это ж позор для государства, дорогие мои, -- говорит он нервно и взволнованно жестикулируя. -- Ну мне стыдно как русскому человеку за это, стыдно. В каком государстве я живу?! Ну Абрикосову хорошо, он уехал в Америку и написал оттуда статью. Плевал на вас и плевать будет. Хотя, может быть, в какойто степени статья-то правдивая. Статья-то правдивая. У меня другая психология. Я не уеду. Поймите меня: стыдно... Это страшно, когда стыдно за свою страну... На экране стоящего на столе директора института телевизора возникают самые драматические сюжеты из фильма "Девять дней одного года", при которых главный герой подвергается смертельной дозе облучения. -- Конечно, -- говорит академик, указывая на экран, -- здесь, конечно, все героизировано, романтизировано, понятно. Но это и есть в общем, так сказать, то, ради чего живет ученый. Но вообще говоря, ему надо дать оборудование, его надо кормить, кормить его семью... Кому лучше стало? Мне, академику? Я прожил коекак с семьей в этом году, потому что копаю свои пять соток картошки, потому что картошку покупать на рынке я, директор института, уже не могу. Это позор для нации!.. Если не копать картошку свою, денег для того, чтобы покупать на рынке, у меня уже нет. В кадре снова появляется кабинет Института ядерной физики. За круглым столом сидят мужчины разных возрастов. Наперебой произносимые ими реплики свидетельствуют о заботах, которыми переполнена их жизнь. -- Есть институты, которые ничего не производят, -- математики, да, математики в том числе, которые ничего не производят, а как организации не пропадают. -- Мы говорим не про организацию и зарплату, а мы говорим про академическую науку. -- Вот я хочу обратить внимание, что в этой статье Абрикосова есть слово "утечка мозгов", но оно уже набило оскомину, банальное слово: "утечка мозгов", но, мне кажется, самый главный капитал -- это мозги Института ядерной физики и прежде всего научные мозги. И говорить, что у нас все в порядке, помоему, это неправильно, потому что даже если посмотреть на эту фотографию, (указывает на групповую фотографию на стене), то, как говорится, кроме грусти, она ничего не вызывает. Это самое главное, что там девяносто пять процентов -- это люди, которые уехали от нас насовсем. -- На фотографии их всего двадцать процентов. -- Ну что вы говорите, что вы говорите: шесть человек там точно уехало, а остальные изо всех сил стараются там остаться. Поэтому самое главное -- это утечка мозгов и в том числе из нашего института. И она, хочу сказать, она уже значительна, потому что теоротдела у нас уже нет, у нас уже нету, теоргруппы плазмы у нас уже нету. Теперь многих специалистов высокого класса из экспериментаторов нет. Но для нас, в отличие от химических институтов, где в одиночку работают, и, в отличие от математики, где в одиночку сидят за столами, один, как говорится исчез, ну ничего. Мы же работаем в связке. Мы же работаем, наша жизнь содержится в основном за счет крупных комплексов и установок. На любой крупной установке нужно иметь критическую массу. Прежде всего тех самых мозгов -- научных сотрудников, от которых все идет, как говорится: и идеи и решения научные и потом можно сказать задания и конструкторам и экспериментальному производству. Вот как только их станет меньше какого-то количества на крупных комплексах, не будет у нас крупных комплексов. Не будет у нас крупных установок, не будет у нас Института ядерной физики. Это все равно, как актеры в театре. Банальная ситуация: нет актеров -- нет и театра. Пусть великолепная будет инфраструктура -- не будет театра. Вот у нас не будет научных сотрудников квалифицированных, и все, нету ничего... Вот у меня очередной молодой научный сотрудник собирается уходить. По двум причинам: первое -- не хватает зарпаты на содержание семьи... и отсутствие перспективы с жильем. Мы три года его студентом готовили целевым образом. Два года -- научным сотрудником. Пять лет впустую и так далее... -- Все правильно. -- Так ты за Абрикосова или против? -- Ну простите, с Абрикосовым трудно согласиться. Я бы сказал так, что в этом есть определенная мораль. Пусть он имеет свое мнение. Но когда вот это появляется на весь мир, в том числе и на нашем столе, -- это безнравственно. Если ему не нравится, если ему все отвратительно и противно, возможно, обидели... Правда, академиком стал он, никто его не держал. Мне кажется, что он не был обижен. Писать, что у всех одна мечта, чтоб, не дай бог, никогда не ступить в аэропорт Шереметьево, где в общем-то плохо, конечно... простите. -- Ну если этот цех стране не нужен. Он обижается на страну в целом. Никуда мы не денемся... -- Он считает, что цех теоретиков стране не нужен. -- Мало ли что он там считает. -- Ну неправильно. Мало ли какое там сиюминутное конъюнктурное правительство считает. На экране крупным планом высвечиваются двое из сидящих за столом, которые ведут беседу между собой: -- Не умрем. -- Умрем, если через две недели тебе перестанут платить зарплату. -- Ты это плохо себе представляешь. -- Я, наоборот, хорошо это себе представляю. -- Зарплату через две недели не перестанут платить. -- Если ты о ней сам не позаботишься. -- Ты же не можешь сам позаботиться о своей зарплате. -- Могу. -- Каким образом? Через что? Через сдачу чего-то в наем? -- Естественно! -- Нет, извини меня, найдутся очень шустрые мальчики. -- Где? -- Которые по лабораториям, которые в экспериментальном производстве, которых больше, чем тебя численно. -- Подожди. -- У них же такое право голоса, как у тебя. Они быстро это все "прихватизируют" в отличие от тебя, пока ты в этом всем разберешься, тебя уже не будет. -- Ты пессимист в этом плане. -- Я не пессимист, я реально смотрю на вещи. Снова появляются Леафар и Ром: -- Из того, что ты мне поведал, -- говорит Леафар, -- ваша жизнь в Анаукс была подобна армейской. То есть ваша задача состоялав в том, чтоб верой и правдой служить науке. Остальное -- уже не ваша забота. За вас думали другие -- как обеспечить вам условия для "службы" и материальные блага, которые зависели строго от чина. Но все же есть самое существенное отличие между образом жизни Анаукс и образом жизни в армии. А армии даже в самые мирные и спокойные времена всегда присутствует дух борьбы, дух постоянного напряжения, обусловливающего необходимость быть готовым к отстаиванию тех принципов и идеалов, для которых каждая конкретная армия существует. В Анаукс образ жизни не предполагал наличие такой необходимости. Вот почему, когда наступило время, требующее борьбы за сохранение... В это время на экране меняется сюжет и в кадре появляется Михаил Алексеевич Лаврентьев. Он, гордо улыбаясь, стоит в торжественнй позе за кафедрой и с пафосом провозглашает: -- Я испытываю глубокое удовлетворение оттого, что мне довелось участвовать в организации научных центров в Сибири и на Дальнем Востоке, в мобилизации науки на решение больших проблем развития этого богатейшего края. В год двадцатилетия Сибирского отделения его деятельность была рассмотрена Центральным Комитетом КПСС. В принятом постановлении говорится: "Сибирское отделение Академии наук СССР с его институтами, филиалами, опытнопроизводственными отделениями стало крупным научным центром"... -- После завершения чтения фрагментов этого постановления Михаил Алексеевич заключает: -- Все мы, кто участвовал и участвуют в создании и работе Сибирского отделения, горды такой высокой оценкой. Она означает, что крупный государственный эксперимент, начатый в 1957 году с образованием в Сибири мощного научного центра, привел к успеху"... На смену Лаврентьеву экран являет крупным планом портрет академика Коптюга. Лицо выражает озабоченность и усталость. Под фотографией бегущие буквы слагаются в текст: "Валентин Афанасьевич Коптюг возглавлял Сибирское отделение семнадцать лет. И выпали на долю третьего председателя такие испытания, которые первым двум -- Михаилу Алексеевичу Лаврентьеву и Гурию Ивановичу Марчуку -- и в кошмарном сне не могли явиться. Науке -- голодный паек. Конвульсии бесплатного образования. Непомерные счета за "инфраструктуру" от ошалевших в борьбе за выживание ведомств. Утечка, утечка, утечка мозгов, созидательной энергии, надежд на нормальное развитие страны, безоглядно наживающей новые недуги -- вместо разумного лечения старых..." На экране меняется сюжет, и новый кадр представляет украшенную атрибутикой государственного праздника улицу Академгородка. На площадке у дома культуры "Академия", на котором транспарант со словами: "С праздником" стоит группа пожилых людей, очевидно, ветеранов, одетых в весьма унылую верхнюю одежду весеннеосеннего сезона (плащи, куртки). Их лица и лица стоящих у подножья ступенек слушателей щемяще грустны и усталы. Несоответствие всего этого словам исполняемой ими под гармошку песни, могло бы послужить иллюстрацией лицемерным догмам, в которых прошла их молодость, когда они сеяли, так и не проросшие мечты и надежды на достойную жизнь. Посидим похорошему, Пусть виски запорошены, На земле жили-пожили мы не зря. Улица с ее обитателями с экрана исчезает. -- Так, какой же ответ ты бы дал, названию своей книги, любезный друг мой, -- обратился Леафар к Рому, как только они вновь появились на экране. -- Все же, как ты думаешь, создание Анаукс, сама эта идея -- утопична или идея вполне реалистична, но в этой Державе просто не было условий для ее реализации? -- Я долго думал над этим, но не пришел еще к заключительному ответу. Я могу с тобой поделиться лишь своими рассуждениями. -- Ром немного передохнул и продолжил: -- Ну давай представим, что такую Анаукс решили бы создать в какойнибудь другой традиционно демократической благополучной богатой Державе... -- Я полагаю, что там это вообще нереально, даже немыслимо, -- сказал Леафар, -- ибо в демократической стране никто бы не согласился с такой формой материального вознаграждения за труд, какая существует в Анаукс, не согласился бы с тем чтоб ему кто-то определял размер жилища, условия приобретения продуктов питания и так далее, чтобы ограничивали какую-либо свободу... -- Я понимаю, -- сказал Ром, -- но, согласись, что, с точки зрения организации научных исследований, сотрудничества ученых, создание такого комплексного центра, где ученые разных направлений науки имели такую уникальную возможность совместно... -- Извини, любезный друг, может, тогда, в той Державе это и имело какойто смысл... Хотя я не совсем уверен, что это столь значимо для создания комплексных проектов, взаимодействия и так далее, ибо в таких случаях для ученых, очевидно, не так уж принципиально: перейдет он дорогу для встречи с коллегой либо доберется до коллег каким-то транспортом. К тому ж я не думаю, что все научные взаимосвязи каждой Лаборатории Анаукс замыкались только на Лабораториях самой Анаукс. Очевидно, что они распространялись и на другие города, как Державы, так и за ее пределами. Так что эта географическая близость не так уж принципиальна. А если говорить о современности, то при нынешних средствах коммуникации это уже вообще не имеет смысла. Сейчас можно, не выходя из кабинета, ощущать себя связанным со всем миром и получать какую угодно информацию... -- Ты, конечно прав, но ничто не заменит людям сам факт непосредственного общения... -- Я согласен, мой друг, но для этого и устраиваются такие симпозиумы, где мы с тобой сейчас пребываем. -- Но мы, любезный коллега, -- сказал запальчиво Ром, -- говорим о разных предметах. Когда я говорю о непосред ственном общении, то имею в виду ту интеллектуальную ауру, интеллектуальный воздух, которым была наполнена Анаукс. Это трудно передать словами, но, поверь, что у анауксов даже лица были особенные, одухотворенные. Снова возникает экран в экране. Седовласый мужчина неопределенного возраста, подтянутый, в голубых джинсах и белой футболке, стоя у дерева, говорит: -- Понимаете, вот говорят, что мы -- жители Городка. Но нет, это неверно. Не мы жили в Городке, а Городок жил в нас... Городковцы создавали эту маленькую страну для себя. Поэтому их не страшили никакие трудности. И если б не в Сибири, то где-то что-то подобное бы появилось на свет. Ведь это же не случайно, что Кукин написал свою знаменитую песню "Город"... Это само по себе поразительное доказательство того, что что-то подобное Городку было уже спроектировано в сознании тех, кто нес в себе искры романтики того времени... Сюжет на экране меняется, и в кадре появляется пустой конференцзал Дома ученых. За кадром звучит голос Кукина: -- Я написал эту песню до того, как узнал, что на свете есть Академгородок. Однажды я туда попал. Я понял, что эту песню можно как раз посвятить Академгородку. Горы далекие, горы, туманные горы... И улетающий и убегающий снег. Если вы знаете где-то есть город, город Если вы помните, он не для всех, не для всех. Странные люди заполнили весь этот город: Мысли у них поперек и слова поперек. И в разговорах они признают только споры, И никуда не выходит оттуда дорог. Поездом -- нет, поездом мне не доехать И самолетом тем белее не долететь. Он задрожит миражом и откликнется эхом, И я найду, я хочу, и мне надо хотеть. Снова на экране смена сюжета, и на скамейке сидят Ром и Леафар. -- Если б ты знал, мой друг, -- говорит крайне эмоционально, даже сентиментально Ром, -- как сильна ностальгия у меня по тому времени. Это трудно передать, но я бы отдал многое, чтоб мои дети имели счастье окунуться, пожить в этой атмосфере... -- Мой любезнейший друг, если б ты задумывался, то понял, что невозможно ту "неповторимую" атмосферу начала жизни Анаукс повторить , потому что ты сам сказал, что она неповторима . Правильно говорят, что не вы жили в Анаукс, а Анаукс жила в вас. В другом поколении уже будет жить другая республика, и она не может не отличаться от той, которая жила в вас, потому что это поколение отличается от вашего. Анаукс была прекрасна тем первым мигом своей жизни. Это одноразовое с очень ограниченным временным периодом жизни создание. Такова жизнь, которую нельзя остановить в ее вечном движении. В этом и была, очевидно, утопичность Анаукс, что ее основатели просто не задумывались над этим. Они жили как бы сегодняшним днем. -- Но их мечты были устремлены в будущее, -- вставил Ром. -- Вот в этом и парадокс, -- сказал Леафар, -- абстрактно они грезили о будущем, а конкретно ... Беседа прерывается появлением Анатолия Бурштейна и Замиры Ибрагимовой. Попивая чай, они о чем-то вспоминают. -- Да, -- говорит Анатолий Израилевич, -- во всем, что мы делали, конечно, было немало романтики, характерной для того времени. Будущее представлялось только лучшим, а в Академгородке и вовсе прекрасным. -- Очень грустно, -- говорит Замира, устремляя куда-то -- то ли в прошлое, то ли в будущее свои жгучие пронзительные прекрасные очи. -- Потому что не мне бы сидеть перед этим объективом. Были люди подостойнее, поярче, поинтереснее меня. Они могли рассказывать, чего хотели, что делали и оценивать получившееся... Глава 2. Остров сокровищ Мороз проникал во все щели окон и дверей автобуса, и холод сковал все тело. Эта нудная поездка продолжалась уже около получаса, и Инге казалось, что ей не будет конца. Зато закутанная в тяжелую клетчатую шаль поверх шубки и валенок разрумянившаяся Анюта, вертясь на коленях у папы, громко распевала: "Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама, пусть всегда будет небо, пусть всегда буду я!". Вскоре за окнами в темноте, разжиженной густыми снежинками, сквозь деревья замелькали огоньки окон, и через короткое время автобус остановился. -- Вот и приехали, -- сказал весело Александр и, выждав, пока выйдут с трудом поднимающиеся с передних мест замерзшие, как и он, пассажиры, проскочил вперед с Анютой и, подав руку жене, помог ей сойти со ступенек. -- Это совем близко. Буквально несколько шагов, -- сказал бодрым тоном Саша, желая хоть "морально" обогреть оцепеневшую от мороза жену. Это "совсем близко" оказалось труднодоступным. Пришлось плутать долго на пятачке микрорайона с однотипными домами в поисках того из них, в котором живут Максимовы. -- Я здесь был всего раз, правда, в дневное время, -- словно извиняясь, говорил Саша. -- И ейбогу, был убежден, что найду сразу же. Видно было, что он и сам в отчаянье от жалости к своим замерзающим "женщинам". -- Судя по всему, вы по тому же адресу, что и я, -- услышали они за спиной мужской голос. -- К Максимовым? -- Да, да, -- сказал обрадованно Саша. -- Так вы уже у цели. Вот их подъезд, заходите и прямо на четвертый этаж. -- Он ловко придержал дверь. -- А там вам уже не нужно будет искать, по шумугаму распознаете нашу компанию, -- сказал он. Уже не помня себя от холода, Инга переступила порог подъезда, теплый воздух которого принес ощущение подобное сбывшемуся счастью. -- Меня зовут Юра Федоров. А вы откуда такие накутанные? -- спросил он весело, догоняя устремившегося вверх с Анютой на руках Сашу. -- А мы из города. Долго ждали автобуса в городе, плутали здесь, вот мои "дамы" и замерзли совсем. Ну как ты, отходишь? -- спросил тут же Саша, обернувшись к Инге. -- Да, ничего страшного, все нормально, -- ответила она, уже в который раз убедившись в том, что самое большое блаженство из всех возможных -- это замерзшему человеку оказаться в тепле. Как только они нажали кнопку звонка, открылась дверь и радостная орава таких же, как они, молодых людей окружила их дружелюбными возгласами приветствий. Высокая, стройная, с густой копной вьющихся волос женшина с сверкающей радостью улыбкой, протянув руку, представилась: Я -- Мария. Пожалуйста раздевайтесь, располагайтесь. Сапоги можете оставить здесь, прямо под вешалкой, -- указала она на протянувшиеся вдоль коридорчика крючки. Затем присела на корточки, обращаясь к Анюте: -- А тебя как зовут? -- Анюта, -- довольная собой произнесла девочка. -- А сколько тебе лет? -- Два годика, -- с самодовольством ответила малютка. -- Уже два годика! Ты совсем взрослая! Скоро мы тебя отведем туда, где много друзей. Вы не беспокойтесь, -- обратилась Мария к Инге, уловив ее вопросительный взгляд, -- это у нас такой порядок. Мы всегда во время больших сборищ отводим всех детишек в одно какоето место. Сегодня -- это будет у Зелинских, которые живут прямо под нами. Они скоро зайдут. -- А кто же за ними смотрит? -- спросил Инга, ощущая какое-то недоверие к такому способу избавления от детей во имя собственного удовольствия. -- А вот пройдемте, -- сказала Мария, выражая искреннее желание расположить к себе новую знакомую. Едва засунув еще не отошедшие от мороза ноги в туфли, которые взяла с собой на смену не очень новым и не очень красивым сапогам, Инга медленно последовала за хозяйкой. Из крошечного коридорчика хрущевской трехкомнатной "распашонки" они, сделав два шага, оказались в кухне, заполненной запахом салата "Оливье". На стекле той стороны кухонной двери, которая обращена к комнатам, висел список фамилий, среди которых Инга увидела и их. -- Вот это -- список, следуя которому наши папы будут, сменяя друг друга, смотреть за детишками. Их в сумме немало и разных возрастов: от одного года до восьми лет. Папы попеременно будут читать им книжки, играть в игры, а потом уложат спать. Но при этом все равно они по очереди будут с детьми. Поскольку нас много, то каждому придется быть с ними полчаса. Так что никто из папаш и не почувствует неудобств. -- Интересно, -- сказала Инга, глядя на список как на диковинку. -- Ведь у нас здесь почти ни у кого нет родителей, бабушек и дедушек. Мы здесь, чтоб жить самостоятельно, ни на кого не возлагая своих забот. Поэтому мы таким образом освобождаем себя от неудобств присутствия детей и в то же время освобождаем детей от тягот томления на взрослых вечеринках, которые -- важнейшая часть нашего образа жизни. -- А как же вы обходитесь, если, например, ребенок заболел и его нельзя отправить в сад или в ясли, кто вам помогает? -- спросила Инга. -- О, это -- просто. Никаких проблем. У нас в институтах нет строгого режима дня. Ведь в науке все равно все работают по двадцать четыре часа в сутки, и нас никто не гоняет палкой отсиживать часы. Поэтому когда нужно посидеть с ребенком дома, мы ходим в институт по очереди. Например, утром муж, после обеда -- жена, или наоборот. В это время подошел высокий, стройный, подстать супруге, хозяин и с искренней доброжелательностью представился, слегка поклонившись, как акткер перед публикой: -- Павел! Рад что вы добрались благополучно. Я понимаю, что это нелегко в такую погоду. Но все же замечательно, что вы с нами в этот вечер. У нас здесь сегодня в основном химики и некоторые примкнувшие к ним математики, -- при этом он, слегка подмигнув, положил руку на плечо Саше, дав понять, что именно его он имеет в виду. А лириком, очевидно, придется быть вам, Инга... Ведь, насколько мне известно, вы гуманитарий и будете единственной среди нас, людей сухих и зацикленных на формулах, -- он улыбнулся, не разжимая губ. -- Мне также известно из достоверных источников, -- продолжал Павел, -- что Саше уже выделили квартиру и вы скоро будете жить по соседству. Это прекрасно! Вот с наступлением весны сразу же отправимся в лес за медунками. Ну что ж, пора представить вас нашей компании. Инга дружелюбно улыбнулась, и они, свернув налево, за кухонную дверь, оказались в средней, самой большой, примерно 17 кв. м комнате. Здесь стоял диван, рядом, у окна -- маленький треугольный неполированный журнальный столик с двуям креслами, напоминающими большие круглые пьялы на тонких металлических подставкахножках. В противоположном от дивана углу на другом журнальном столике стоял небольшой телевизор "Рекорд" с антеннойусиками. Дощатый пол с большими щелями был покрыт светлокоричневой, уже вытершейся краской. Стены были увешаны стенгазетами, посвященными торжеству, фотографии хозяина -- виновника торжества -- были вмонтированы в картинки, вырезанные из журналов и газет. В результате Павел представал то королем, то дворником, то на лошадях, то на верблюдах, и т. д. Все сопровождалось смешными надписями и ремарками. Из-за малого количества мебели комната казалась большой и вмещала, человек сорок гостей. Все они говорили на профессиональные темы. Громкое звучание научной терминологии в перемешку с модными здесь словечками вроде: "старик" в обращении друг к другу, выражениями типа "раскрутил проблему на всю катушку" и непрерывный хохот от шуток создавали атмосферу какой-то праздничной феерии. Бросалось в глаза, что все присутствующие очень симпатичные, даже красивые внешне -- как будто их отбирали не только по научным успехам, а и по внешним данным. Женщины красиво одетые, подтянутые, свежие, готовые расхохотаться, поддержать шутку по любому поводу, что иллюстрировало их психологический комфорт и удовлетворенность жизнью. Все тут же окружили новых гостей и, представившись, дали волю своему доброжелательному, какому-то особенному, солидарному любопытству: откуда приехали, какой вуз, аспирантуру кончали, кто научный руководитель, какие научные планы после защиты диссертации, в каких походах бывали, о горах, о лыжах, -- обо всем, что не имело никакого отношения к Инге и ее жизни. И потому, где всерьез, а где со свойственным ему юмором на все вопросы отвечал Саша. Инга, с одной строны, испытывала ощущение восторга от всей атмосферы дружелюбия и какойто авансированной любви, исходящей от этих людей, о которых она ничего не знала и которые еще ничего не знали о ней. С другой стороны, ее охватывала тревога от ощущения присутствия на чужом празднике, ощущения ущербности рядом с этими ее ровесниками, зажженными наукой, осознанием своей нужности и яснос