резинка во рту рассыпалась в сухой порошок. Ни крючьев забить, ни вернуться лазаньем Толик уже не сможет, в этом подкарнизном танце силы его на исходе, это видно. И вдруг он безостановочно полез на карниз, в лоб. Вот он теряет сцепление со скалой, но судорожно и невероятно удерживается, отчаянно крича: "Леха!! Ручки есть?!!" Он ждет спасительных слов, что да, есть зацепка, справа или слева, что эта спасительная зацепка обязательно есть, просто он ее не видит, но вижу я и, конечно же, крикну ему, где она. В предчувствии катастрофы я гляжу в небо. Оно синее и чистое. Странный парень, право, этот Толик. Чего он, дождя, что ли, боится. И я кричу: "Нет, Толик, тучек нет! Погода хорошая!" Прохрипев какое-то ругательство и издав крик, похожий на львиный рык, Толик рванулся вверх. Не знаю, в чем он нашел опору, но исчез за карнизом и в поле зрения не появился, а веревка поползла вверх. Это значило, что мы будем живы. Поднимаясь по веревке, я не отметил ничего, за что можно было хоть как-то зацепиться. Над карнизом пошли настолько пологие скалы, что мы, собравверевку в кольца, одновременно побежали вверх под осуждающими взглядами каких-то очень правильных альпинистов, вылезших откуда-то сбоку и с комичным напряжением забивающих крючья рядом с нами. Убирая веревку в рюкзак, Толик говорил: "Ничего, нормально. Психика у тебя крепкая". Это значило, что над техникой еще надо работать. Обходная тропа вела к морю. У костра ждал Витя Артамонов, сильный как медведь и ловкий как обезьяна, фанатично преданный альпинизму парень. При обсуждении маршрута Витины глаза лучились счастьем: "Я же говорил, можно его пройти. Есть там ручка, есть!" От рассказа о ручках и тучках все покатываются со смеху. Много лет спустя, уже закончив заниматься альпинизмом, я приехал в Крым, пришел под Кушкаю, чтобы посмотреть на "корыто через пятно". Посмотрел. Безумие. Наверно, там был не я. -- К братве подойди на вертолет! -- наконец разобрал я слова улыбающихся моей непонятливости арестантов. "В натуре, уголовники. Где их только искали, чтоб собрать в одном месте" -- подумал я и двинулся сквозь толпу и кошмар. На спецу шконки стоят параллельно стенам, на общаке перпендикулярно, вплотную друг к другу, иногда с разрывом -- привилегированные места. Нижний ярус завешен простынями, получаются как бы отдельные палатки, в каждой из которых собирается определенный круг знакомых и протекает своя особенная жизнь; к проверке пологи поднимаются, обнажая ячеистое нутро камеры. За одной из таких занавесок в проеме между шконками за крохотным столом собралась братва. Страшные рассказы Вовы Дьякова о зверствах на общаке -- вранье, это стало ясно с первых же слов знакомства. Предложили чаю, сигарет: "Кури, Алексей. Будут проблемы, подходи, всегда поможем". Целую бурю вызвал ответ на вопрос, сколько денег украл: -- Это понятно, что ничего не крал, но статья у тебя тяжелая. Сколько вменяют? -- Несколько миллионов долларов, -- говорю осторожно. -- Сколько точно, еще сам не понял. -- Расскажи! Расскажи! -- возбудилась братва. -- Я, -- говорю, на всякий случай избегая обращения "мужики", -- со всем уважением за положение, за Общее, но, не в огорчение будь сказано, о делюге -- вообще ни слова. -- Нет, мы за делюгу не интересуемся. Мы думали, научишь чему-нибудь, -- разочарованно ответил кто-то. -- Понимаю. Но не мне вас учить, -- (одобрительные кивки). -- Ты бы баул пристроил на свободное место. -- Да где ж тут свободное место. Буду благодарен, если поможете. -- Поможем. Давай пока сюда, к нам, вот здесь, с краю. Потом к смотрящему подойди, он сейчас отдыхает. К дорожникам зайди, познакомься. На вертолет заходи по зеленой, у нас для всех открыто. Это правда лишь отчасти, так же, как на воле: новым соседям всегда говорят: "Заходите в любое время". А там как сложится. Между дубком и "телевизором" (металлический высокий шкаф, в который складывают шлемки, часто с недоеденной баландой -- чтобы доесть потом то, что останется после тараканов; на "телевизоре" стоит собственно телевизор) "на пятаке" снуют дорожники. Их шатер справа. Слева на отдельной шконке, над которой нет пальмы, спит смотрящий; трудно понять, принадлежит ли это неподвижное могучее тело, лежащее на спине и одетое лишь в старые трусы, живому человеку: застывшее лицо с закрытыми глазами никак не реагирует на невыразимый гвалт, и только пот на теле свидетельствует о том, что это живой человек. Покрытый застарелой экземой парень по прозвищу Кипеж цинкует условным сигналом по батарее хозяйкой, после ответа прижимает кружку к батарее, прикладывается ухом к ее дну, как к телефонной трубке, закрыв ладонью другое ухо, потомпереворачивает хозяйку и, прижав ее уже дном к батарее, приникает к кружке, как к роднику, и натужно говорит в нее, закрывая зазор ладонями. Такой вот телефон с соседней хатой. Работает. Забраться на решку под высоким потолком трудно, но дорожники делают это виртуозно, используя трубу батареи и "телевизор". С удивлением отмечаю на дороге солидный клубок альпинистского репшнура (выдерживает 600 кг). На решку дорожники мечутся поминутно. -- "Хата! Шнифты забейте! На пальме! Кто не спит -- подорвались к тормозам!" И вот толпа ломанулась к тормозам. Расчет на то, что если влетят мусора на перехват груза, преодолеть заслон им быстро не удастся. За это время важная малява или запрет ликвидируется, прячется или уходит по дороге. На пятаке есть кбура -- под кафельной плиткой дыра в нижнюю хату. Какой-то чернявый с языком как помело (это наказание какое-то! -- везде есть такие) громко и безостановочно вещает, как на каком-то централе была у них кбура в женскую хату, и какие там были сеансы. Дорожников оказалось много, человек десять. Впечатление произвели несолидное. Рой шакалов. Успокоились лишь тогда, когда я им роздал почти все сигареты. Кто-то тронул за плечо: "Подойди к смотрящему". Смотрящий -- Юра Казанский. С ним грузин Михо: -- Вот, Юра, новенький зашел. Я его от дорожников вытащил. Как зовут? Алексей? Алексей, они у тебя что-нибудь просили? Сигареты? Сколько отдал? Блок?! Юра, ты понял? -- блок. -- Мне не жалко, Михо. А что так много людей на дороге? Ответил Юра: -- Они, дорожники, вообще все на свете попутали. Ты смотри внимательно, что к чему. Я объяснять не стану. Если сам разберешься, значит разберешься, отношения в хате сложные. А не разберешься... -- Юра развел руками. -- Постараюсь, Юра. Тут у меня мыло, паста, "Мальборо" -- на общее камеры. -- Мыло, пасту оставь для себя. А сигареты давай. Я обещал соседям подогнать хороших. А что ты все время переспрашиваешь? У тебя плохо со слухом? Что же вы все со спеца такие глушеные приходите! -- Я после голодовки. -- Сколько голодал? -- Десять дней. -- У нас тоже полхаты на голодовке, этим нас не удивишь. Ты где в хате отдыхал? Зачем Юра сказал про полхаты, трудно сказать, потому что ни одного голодающего впоследствии я не заметил. Голодных -- да, почти все, а голодающих -- нет. -- У решки. -- У решки? -- недоуменно посмотрел Юра. -- Да. -- Статья какая? -- 160. -- Часть? -- Третья. -- Ясно. Старый жулик? -- Я не по этой части. -- На воле кем был? -- Много кем. -- Например? -- Например, учителем русского языка и литературы. -- В хате близкие были? -- Конечно. -- Кто? -- Из братвы. -- Из братвы? -- Да. Можно отписать. -- Нет необходимости. Толстый! Иди сюда! -- С краю пальмы слез одутловатый парень. -- Толстый, будешь спать с ним. -- Юра, я на кумаре. Пусть спит в другом месте. -- Но ты же один на шконке, а другие по трое. -- Ну и что. Я против. -- Слушай, Толстый, я сказал: вы будете спать на одной шконке. О времени договоритесь сами. Все, Алексей, осматривайся, общайся. Если от адвоката лавэ занесешь -- честь и почет. Может, сможешь на хату телевизор загнать? Я уже третий загнал. Горят от сырости. Кажется, для такого глушеного карася, как я, это удача. Крайнее место на пальме у решки -- ближе всех к вентиляторам, можно надеяться на какую-то циркуляцию воздуха, и тараканов здесь поменьше. Не грохнуться бы только на парус, под которым штаб дорожников. Толстый свернул свои простыни, я застелил свои. Матрас мокрый, как после дождя. Не говоря о том, что вонючий. Но заснуть удалось. От первого пробуждения на общаке можно сойти с ума. Впрочем, как от любого последующего. С новой силой на тебя обрушивается видение, перед которым хочется закрыть глаза. Первым делом стряхнуть с себя тараканов, закурить. Целиком выкурить сигарету не получается, тут же кто-то обращается: "Покурим?" Ответов два. Или с кем-то уже курю, или положительный. Оказывается, выражение "париться на нарах" может быть и не в переносном смысле. Потеешь круглые сутки, даже во сне, за исключением прогулки или вызова. Если бы не высокий желтый потолок, взгляд всегда упирался бы в людские тела. О, как их ненавидишь после первого пробуждения на общаке! Как парадокс воспринимается вон тот парень на пальме напротив, читающий книжку. Ноги покрыты гнойными язвами, а он читает. У кого цветные татуировки, тем труднее, красные и зеленые воспаляются сильнее, чем синие, набухают, как нарывы; драконы, церкви, русалки, изречения кажутся рельефными, как бы приклеенными к телам. На одном написано: "Избавь меня, боже, от друзей лукавых, а от врагов я избавлюсь сам". У дубка вспыхивает спор. -- "Ты почему взял мой фаныч без спросу? Надо интересоватьсяфанычем!" -- "И поглубже" -- уточняет парень, запрятав в ответе иронию, боль, отчаянье и беспросветность своего положения. Пожалуй, так жарко не было даже в ИВСе. Из телевизора слышится романтическая песня: Что же ты ищешь, мальчик-бродяга, В этой забытой богом стране. Некоторые лица выражают крайнее напряжение. Кажется, сейчас человек потеряет самообладание и начнет крушить все и вся. Смотрящий передает на дубок горсть "Примы", народ подтягивается, на несколько секунд тормоза оказываются не заслонены. (Круглые сутки у шнифтов посменно дежурят люди, ловя каждый шорох. Это общественная работа на благо хаты, дабы вовремя предупредить движения с продола.) Над кормушкой, как нос корабля, в хату вдается вваренный в металл угол с шнифтами. Несколько секунд хватает какому-то арестанту для стремительного рывка к тормозам. Наклонив голову, он врезается ею в нос корабля и молча падает. Когда парня с кровоточащей вмятиной в черепе уносят из камеры мусора, стоит подавленная тишина. Через пять минут гвалт возобновляется. Дежуривших у шнифтов подтягивают к смотрящему: и у него, и у них, видимо, будут трудности. Нет, не жалко никаких денег, только бы выйти отсюда. Тусуясь от дубка до тормозов, с трудом расходясь с арестантами, не имея по полсуток возможности присесть больше чем на минуту, понимаешь отчетливо, будто с помощью наглядного пособия, что действие закона носит какой-то обобщенно-упрощенный характер и осеняет своим крылом пространство где-то в другом месте, не в хате один три пять. И мелькает соблазнительная мысль... -- Леша, привет! Помнишь меня? Нет, не помню этого худого улыбающегося парня. -- Матросов я! Саша! Теперь вспомнил. Он зашел в хату 228 чуть позже меня. Вместе тусовались у тормозов. Там он был толстым, обрюзгшим и надменным, писал дурацкие возвы-шенные стихи и требовал от меня рецензий. Сейчас не узнать. Худой как щепка. -- Тебя, Саша, не узнать. -- Я тебя тоже не сразу узнал. Как там Володя Дьяков поживает? По-прежнему пугает всех общаком? Ничего из того, что он говорил про общак, не верно. А вот наш смотрящий -- классный парень! -- Ну, и как ты тут? Как тебе удалось сохранить кожу? -- А я и не сохранял. Уже на второй день покрылся экземой, а потом два раза в день хозяйкой намыливался с головы до ног, на дальняке ополаскивался. Все прошло, как видишь. Здесь все покрываются, а у меня прошло. Так что, чуть начнется -- сразу хозяйкой, может и у тебя пройдет. -- Пока не начиналось. -- Начнется. У всех начинается, не у всех проходит! -- Саша смотрел весело и с вызовом. Может, потому и прошло. Даже вши заводятся в основном у тех, кто пал духом. Шли дни, а кожные проблемы меня почему-то не коснулись. Поначалу все старались завести беседу. Некоторые не первый год в хате парятся, оторванные от света, новый человек для них -- это, быть может, новые возможности. Но я взял тактику отстранения. Необходимый минимум ответов, и все. Постепенно про меня забыли. Только армянин с длинным вертикальным шрамом на животе (след тюремной операции) подошел и сказал: -- Меня зовут Армен. В хате сижу три года, за вычетом двух месяцев на больнице. Моя шконка внизу, вон там. Подходи в любое время, можешь всегда прилечь. Там есть вентилятор. Дело в том, что в хате не с кем поговорить, а с тобой можно, это видно. К тому же хату ты еще не знаешь, оберут до нитки под благовидным предлогом, а со мной, хоть я и сам по себе, считаются. Можешь баул ко мне поставить. Если что-нибудь будет нужно, а я сплю -- буди без стеснения. Очень дружелюбен. Отвечаю жестко. И тусуюсь до бесконечности сквозь тараканий дождь, считая секунды, в ожидании очереди лезть на пальму. Ни Косули, ни следака, ни передач. Крик "хата, баланда!" вызывает голодный рефлекс, и скоро баланда перестает быть вонючей, и рыбкин суп кажется приемлемым. Хлеба совсем мало, белый часто не дают вовсе. Растянуть пайку на сутки не хватает терпения, она съедается сразу, чувство голода переносится легче, когда знаешь, что у тебя нет ни крошки. Неполный спичечный коробок сахару -- суточная норма -- тоже исчезает сразу. Из восьмидесяти с лишним арестантов (хату уплотнили: зашло еще с дюжину арестантов; кума бы сюда на денек) большинство абсолютно неимущие, и с воли их не поддерживают, поэтому редкая передача растворяется в хате моментально. Иметь две рубашки неприлично. Армен был прав: роздал все. За свитер, что дорог как память, встал грудью, но уступил под натиском идеологии святости дороги, и расплели мою память на нитки и свили из них канатики. За дубком круглые сутки играют в шахматы на победителя. Вместо доски грязная тряпка с нарисованным полем. Однажды, одурев от боли в спине, сел сыграть с камерным чемпионом. Проиграл сразу. Башка-то тоже болит и кружится, поди сосредоточься. Другой возможности сидеть в хате нет (позже, подружившись с Арменом, такую возможность я получил), а силы на исходе, но меня даже в очередь не хотели ставить. Добравшись, наконец, в полуобмороке до "шахматной доски", долго пытался отдышаться. -- "Ходи, не занимай попусту место!" -- сказал азиат, начисто обыгрывающий всех, по-королевски сидящий за дубком столько, сколько хочет. Это стоило напряжения, но стимул был. С треском раздавив конем проползавшую по шахматному полю жирную неторопливую вошь, я взялся за игру. Через несколько дней я сидел за дубком когда хотел. Выигрывать было необходимо, и я выигрывал. Во сне разбиралсыгранные партии с недоступной наяву длиной вариантов. Жизнь превратилась в шахматы. -- "Ты, наверно, сначала прикидывался" -- смущенно сказал азиат, сдавая очередную партию. Опять меня сломать не удалось. Начал понемногу общаться со старожилами. -- "У меня по делу свидетели -- менты, а они на суд не являются. Похоже, буду сидеть, сколько статья позволяет" -- говорил Армен. Это означает, для примера, что если статья, по которой обвинен я, подразумевает наказание от пяти до десяти лет лишения свободы, то в случае передачи моего дела в суд последний может двигаться к своему решению в течение десяти лет с момента моего ареста, и никакая сила не сможет суду поставить за это на вид. Позже, в Бутырке, общаясь на сборке с судовыми, встретил арестанта, обескураженного решением очередного заседания Тушинского суда: назначить новое заседание, в связи с загруженностью суда, через год. Так что, Алексей Николаевич, с учетом того, что в деле, если верить Ионычеву и Косуле, есть уже 300 томов, и собираются довести до пятисот, в случае передачи дела в суд можешь считать, что ты в могиле, там уже и захочешь -- не попадешь на зону. Вон сосед Армена, Саша, сидит в хате четыре года за судом. Шестьдесят четыре заседания, а воз и ныне там. -- "Уходят, -- говорит Саша, -- люди из хаты в основном на тубонар, такая уж хата, одна из самых тяжелых на тюрьме. Прошлое лето в Москве было жарким, а в хате 120 человек. Чтобы пробраться от решки к тормозам, сорок минут было нужно. У кого сердце слабое -- не выдерживали. Каждый день кого-нибудь выносили на продол. Там водой окатят; если в себя придешь -- опять в хату закидывают. Или в морг". Попробовал представить 120 человек в хате, жуть пробрала. -- "У людей кости заживо гниют, -- продолжал Саша, -- забыл, как болезнь называется. Так что ты, Леша, береги здоровье. Видишь, я даже не курю. Тубик здесь в воздухе летает. За четыре года я один выдержал. Старайся не поцарапаться: зараза попадет -- никто непоможет". -- "А лепила?" -- "Лепила... Она пятнадцать лет на Владимирском централе проработала. Мы для нее не люди. Нет у нее для нас лекарств. Будешь подыхать -- не заметит. Если есть деньги -- другое дело. У меня денег нет". Ожесточенно, собранно, никогда не улыбаясь, с аскетической самодисциплиной пробивался Саша сквозь годы хаты 135, на каждую прогулку выносил пластиковые бутылки с водой, делал во дворике зарядку и мылся с ног до головы, даже зимой. Ему бы в зону как на праздник, но свидетели -- мусора. Статья у Саши до шести лет. От времени, когда мы разговаривали, прошло больше двух. Я надеюсь, Саша дожил до Свободы. Перебирая взглядом лица, трудно найти человека, который может показаться интересным; лица искажены и упрощены, на каждом застывшая маска страдания, разница лишь в степени. Если кто смеется, то выглядит не смешно, с таким же успехом мог бы плакать. Но как-то арестанты друг друга находят и стихийно образуют семьи. Есть люди, с которыми не важно, о чем говорить, с ними легко. На воле обычно они становятся друзьями. В следственном изоляторе дружить опасно, но ощущение взаиморасположения иногда дает душевный отдых. Однажды среди всей этой вонючей фантасмагории ко мне подошел парень с красным, будто только что прилетевшим на плечо драконом и сказал: "У нас семья пять человек. У нас всегда есть сигареты. Подходи в любой момент. Даже если не будет, что-нибудь придумаем". Сигареты на общаке дороже золота, они -- единственное лекарство, и потребность в них безумная. Я не отреагировал, а парень не настаивал, но иногда, обычно в тяжелейшие для меня минуты, он вдруг подходил и предлагал закурить. Это некий феномен, весьма нечастый и в жизни и в тюрьме: почему, не ясно, но люди готовы поддержать друг друга. И это большое подспорье. Так иногда возникал разговор. -- Алексей, у меня к тебе просьба. Выйдешь на волю -- позвони моей жене. Расскажи, что все в порядке. Запишешь телефон? -- Да. Только у меня статья до десяти лет. -- У меня до пяти, но мне кажется, что ты выйдешь раньше меня. Не знаю, почему. -- Позвоню. -- Заезжай в гости. Я тут недалеко жил. И разошлись кто куда, по бескрайним просторам хаты, а на душе стало немного легче. Прогулка на общаке проходит в большом дворике размером с камеру, т.е. примерно те же тридцать квадратных метров, но все равно тесно. Хочется, чтобы все помолчали -- какой там -- трепятся как отвязанные. В одном месте зарядку делают, в другом сидят на корточках, в третьем водой обливаются, в четвертом смотрящий гуляет по зеленой. Радость одна -- солнечный свет. Возвращение в хату мучительно. Мимо охранников с собаками, почти бегом, руки за спину, отставать нельзя, по внутренней лестнице на продол -- в вонючую дыру раскоцанных тормозов. А там бедлам, все перевернуто, валяется в куче, где чьи вещи, не разберешь: был шмон. У хлебореза отмели заточку -- кто-то стуканул. Дорога пострадала: все веревки забрали, чтоб не скучали и было чем заняться. Самодельную штангу унесли. Невероятно, но факт: находились желающие ее поднимать. Например, парень с вокзала, стирщик, зарабатывавший на жизнь не только стиркой, но и тем, что за пачку чая разрешал ударить себя в живот со всей силы. Разные люди в хате. Какой-то старик живет под шконарем, без матраса, в кишащей массе вшей и тараканов. Иногда и гадит там же. Выползает только за баландой. Иду к Армену: "Давай, Армен, уговорил -- брей голову наголо". Я, наверно, один в хате с бородой и небритой головой. -- "Вот молодец! -- радуется Армен, давно предостерегавший от вшей,-- а еще умывайся чаще по пояс холодной водой -- для духа хорошо". Это так, но изысканность пребывания на общаке заключается еще и в том, что весь день из крана течет кипяток, хо-лодную дают минут на двадцать в день. Зачем? Праздный вопрос. Сердечный приступ подкатил во время бритья. Я сидел на вокзале на пуфике (набитый тряпками мешок), а Армен искусно цирюльничал бритвенным станком (важно не порезать), когда боль сдавила сердце и сознание стало уходить. Так же неожиданно, как появилась, боль переросла в приятное ощущение, сознание стало возвращаться. В глазах прояснилось. Армен сосредоточенно водил по воздуху ладонью в области моего сердца. Бритье закончилось благополучно. Поймав на себе настороженные взгляды, взял зеркало, из которого глянула бородатая физиономия душегуба-абрека. -- "Ты, Старый (погоняло), если в таком виде пойдешь к следаку, сто вторая тебе обеспечена" -- покачал головой кто-то. Арестанты стали сторониться, а это серьезный показатель. Сбрил и бороду. -- "Слушай, -- избегая обращения "Старый", поинтересовался чеченский боевик, -- тебе сколько лет?" -- "Сорок". -- Надо же, я думал шестьдесят. А сейчас -- не больше тридцати..." Из зеркала смотрел утомленный юнец с черными кругами под глазами. -- "Армен, как ты вчера понял, что именно сердце?" -- "Немного интересуюсь. Будет плохо -- подходи". -- "Армен, а кем ты был по воле?" -- "Фармазонщиком, Леша. Время придет, они еще узнают, кто такой Армен". Что ж, благодарю, Армен, мне эти вещи знакомы -- избавить человека от боли -- значит взять ее на себя. На спецу у Вовы были ножницы, а у дорожника ногтерезка, здесь пришлось осваивать тюремную технику подрезания ногтей -- мойкой. Первый опыт оказался неудачным, порезал на ногах пальцы (потом уж приловчился). Ногти следует срезать на газетку и выбрасывать на дальняк -- чтобы не прирастать к камере. Стоило достать из баула пузырек йода, как налетели: "Дай! Дай!" Отказать нельзя. Заболел смотрящий. Глядя как он мучится, подошел: "Что, Юра, голова болит?" -- "Да". -- "У меня есть седалгин". -- "Сколько у тебя таблеток?" -- "Девять. Сколько нужно? Две?" -- "Да-вай все. Эй, на дороге, сколько надо седалгина, чтобы поперло? Двенадцать? Эх, мало... А может, у тебя еще есть? Ладно, давай девять". Больше мне рассчитывать на медицину не придется... Написал заявление врачу. Отрешенная женщина в годах с сомнением разглядывала мою карточку, о чем-то думая и рассеянно слушая мой рассказ о здоровье. Так... Назначена медкомиссия МВД... И институт.., -- как бы говоря сама с собой, выдала врач служебную тайну и ненароком наклонила карточку так, что стал виден текст с штампом: буква "Ш" и число, когда была пятиминутка. -- "А лекарств нет. Никаких. Иди в камеру. Йод? Нет, йода тоже нет. Ничего нет. Следующий!" Вот это да, неужели все-таки здесь чего-то можно добиться. Было дело, вызывали к кормушке расписаться за ознакомление с исходящим номером, под которым отправлено мое заявление в Комиссию по правам человека при Президенте РФ, а потом и ответ пришел: "Ваша жалоба направлена на рассмотрение в Генпрокуратуру". На дядю Васю жалуюсь -- он же, дядя Вася, и рассмотрит. Василий Холмогоров -- зам. Генпрокурора, продливший мне срок содержания под стражей, руководствовался ходатайством генерала Сукова; позднее меня ознакомили с этим сочинением, где было написано, что я признал свою вину, и мне требуется время, чтобы раскрыть ее в деталях. Но: медкомиссия МВД все-таки назначена, не провести ее следствие не имеет права. Это серьезный шанс. Плюс институт. То есть Серпы. Буква "Ш" означает предварительный диагноз: подозрение на шизофрению. Я обязательно выйду отсюда. Лепила-то, оказывается, не совсем зверь. Информация для арестанта -- самое главное. Куда же эта сука Косуля запропастился. Ладно, веди меня, вертухай, на помойку. Пришли две малявы и груз. Леха Террорист и Артем писали со спеца, узнав от Вовы, в какой я хате. От их теплых сдержанных слов стало радостно. Артем подписался "твой младший брат", Леха -- "с уважением, Тер-рорист". Вова прислал несколько пачек сигарет. Приятно, конечно, тем более что курить почти нечего (выручает Армен, ему как старожилу в знак уважения сигареты подгоняют арестанты, хотя он не курит), но ничто в сравнении с искренними малявами Артема и Лехи. Малявы путешествуют по тюрьме самыми замысловатыми способами. Иногда, например, вертухай оставит кормушку открытой. В дело идет маленькое зеркало ("мартышка"), привязанное к палке. Осторожно высовывая его на продол, дорожник ловит момент, когда коридорный не видит (или делает вид, что не видит), и кидает к хате напротив веревку, ее ловят удочкой из кормушки напротив, и -- пошло письмо по телеграфу. Часть маляв, конечно, прочитывается не тем, кому адресовано, снова запаивается в полиэтилен и отправляется по назначению. На этом некоторые серьезно горят. Однажды Леха Щелковский, вернувшись с ознакомки, обескураженно сообщил: "Смотрю в делюгу, а там ксерокопии всех моих маляв". Я сам слышал со своей пальмы, как внизу под парусом у дорожников сортировали прочитанные и непрочитанные малявы. Порядочный арестант, как и порядочный человек на воле, встречается нечасто, а щеки надувать и размахивать флагом умеют многие, не этому ли нас с детства учила страна. Шло время, но долгожданное "с вещами" не слышалось. Напротив, хату посадили на строгий карантин, сорок дней без прогулок, свиданий и вызовов. Хуже всех судовым, следующее заседание автоматически переносится на несколько месяцев. Единственный симптом, на который реагируют врачи -- кишечные расстройства с признаками отравления, но оказаться в инфекционном отделении -- это реальная опасность заразиться чем-нибудь экзотическим, и туда обычно не стремятся. Один арестант впал в отчаянье и пошел на такой шаг, чем подвел всю хату. Его действия по имитации отравления (жрал всякую мерзость, плакал, что больше так не может жить) не остались незамеченными, хата взбунтовалась.Смотрящий, видимо, беседовал с кумом, с врачом. Порешили на том, что карантин, введенный на всякий случай, отменят после того, как у всех возьмут анализы и их результаты будут готовы. Хата на строгом карантине похожа на тонущую подводную лодку: дышать становится все труднее, а смотреть на тела невыносимо. За занавеской у Армена микроклимат. На соседних шконках, не разделенных занавеской, по одному человеку, тоже старожилы. Иллюзия отдельной квартиры. Можно выкурить всю сигарету, сюда не заходят с осточертевшим "покурим?", можно прилечь на любую из трех шконок, спокойно побеседовать. Пришла продуктовая передача. Дорожники прибежали как на пожар: дай то, дай это, и это тоже дай. С ненавистью и иронией оставшихся без добычи шакалов выслушали, что все вопросы -- к Армену, но к нему не обратились, а побежали к смотрящему, тот вышел на пятак: "У тебя что, Армен -- завхоз?" -- "Что-то типа того" -- ответил я, и вопросов больше не было. Армен, поинтересовавшись, как я хочу распорядиться передачей, по классическим тюремным правилам или иначе (каждый имеет право ни с кем не делиться, но в этом случае не следует рассчитывать на камерный общак и хорошее отношение), объяснил, как сделать правильно. Двадцать процентов чая, сигарет и сахара -- на общее. Примерно столько же братве и дорожникам. Что-то -- на вокзал: все-таки люди стирают, подметают, моют. На вокзале тусуется сплоченный коллектив арестантов, образующих как бы трудовую семью. И тем лично, кого ты уважаешь. Вот, считай, и вся передача, себе остается процентов тридцать. -- "Сам не носи, -- говорит Армен, -- тебя от этого больше уважать не станут. Держи дистанцию. Для этого есть шнырь. Эй, Рыжий! Иди сюда. Это передай на Общее, это -- Братве, это -- на Дорогу. С уважением и пожеланием здоровья". Через пять минут Рыжий вернулся: "Смотрящий велел передать, что благодарит". -- У нас сейчас все нормально, -- рассказывает Ар-мен, -- а год назад в хате было большинство грузин, чеченцев и азербайджанцев. Был беспредел. Что ж, можно представить. Значит, кого-то обрабатывали таким способом в интересах следствия. Вот и весь беспредел. В тюрьме круг моего общения составило примерно 500 человек. Мой вывод: люди в тюрьме больше склонны к самоорганизации, чем на воле. Если бы арестанты не поддерживали друг друга и не были терпимы, выжить бы было трудно не только морально, но и физически. Настоящий беспредел в тюрьме имеет на плечах погоны. Выгнать хату к лепиле для взятия проб из области заднего прохода удалось лишь после вызова резерва. Красные повязки и дубинки, готовые поплясать по головам, вразумили самых стойких приверженцев понятия, что по кишке мусора могут пройти только по беспределу. Для осуществления процедуры привлекли врача-мужчину со спеца. Впрочем, мужчина ли он, можно было усомниться. За работой он покрикивал театрально-педерастическим голосом: -- Давайте, давайте! Думаете, мне это приятно? Давай, снимай штаны, раздвигай ягодицы! -- Это что -- ягодицы? Булки, что ли? -- переспросил недоуменно узкоглазый паренек. -- Сам раздвигай. Пиши, что я прошел. -- Ты мне зубы не заговаривай! Давай, показывай задний проход! -- Это трубу, что ли? Да ты, лепила, в натуре гонишь. -- Не будет вам конца карантина! -- завизжал лепила. "Знаю я его, -- сказал кто-то, -- на спецу ходил к нему на вызов. Ласковый такой. Я ему говорю: "Сонников дай". А он мне елейным голосом: "А я видел в глазок, как вы петуха на дубке растянули и поимели! Вы закрывали, а я все равно видел!" Прав был Вова: одни преступники собрались. Через несколько дней карантинсняли. Глубокой ночью я играл в шахматы, когда с вокзала громко повторили приказ с продола: "Павлов -- с вещами!" Забилось сердце. Куда? На серпы? На медкомиссию МВД? А может, на волю? -- может, какая жалоба достигла результата. А может, в суд? -- по закону уже три максимальных срока прошло, как должны были вывезти; нет, в суд с вещами не возят. -- "Не хочу быть пророком, -- осторожно предположил Саша, -- но в четверг -- этап на Бутырку". Только бы не это, да и с какой стати. Но как бы там ни было, а надо было прощаться. Все, кто не спит, на удивление тепло напутствовали, желая мне Воли. Смотрящий выдал из общака несколько пачек сигарет, и -- пошел Павлов на сборку, одолеваемый тревожной надеждой. Глава 20. НЕТ ПРЕДЕЛА СОВЕРШЕНСТВУ ИЛИ БОЙ БЕЗ ПРАВИЛ. БУТЫРКА, ХАТА 94 На сборке никого, тишиной можно упиваться как бальзамом, но вскоре стали заходить ребята с большими баулами и заполнили сборку до отказа. Чем-то они отличались. Бросалось в глаза, что их объединяет общая цель. Был у них и старший, толково и быстро разместивший всех как можно удобнее. Скрывая лихорадочное возбуждение в голосе, он стал раздавать пачки "Примы" и матерчатые продолговатые мешочки с сахаром, в каких из камер отправляют глюкозу на больницу. Мне тоже выдали. Я поинтересовался у парня рядом, не ошиблись ли они насчет меня. -- "А ты разве не с тубонара? Мы на этап, в зону!" -- в голосе парня звенело торжество победы. -- "А куда?" -- "По ходу, на Тверь!" Теперь их загрузят в "столыпин", и через день-другой они будут только вспоминать про ад общих камер на тубонаре, где народу больше, чем в любой другой хате, про беско-нечные отсрочки суда. На зоне они уже наполовину свободны, по крайней мере там можно выходить из барака на улицу. Есть закон, не позволяющий содержать больных туберкулезом под стражей, но он не работает; возникает вопрос, отчего бы его не исключить из свода законов, если он не работает, и напрашивается ответ: тогда надо исключить и другие законы. -- "В какой форме болеете?" -- интересуюсь у парня. -- "Все по-разному. Я -- в открытой". К утру этапников увели, начали собираться судовые, и я укрепился в мысли, что поеду в суд. Как же так -- не подготовил речь, мне же должны дать слово. Ничего, я без подготовки, главное -- не говорить о невиновности, только о нарушениях закона следствием и о здоровье; чуть заикнешься о невиновности -- ничто не поможет, ни московская прописка, ни отсутствие судимости. Хотя как тут не упомянуть недавно полученный ответ прокурора по надзору Генпрокуратуры Хметя, в котором он на мою жалобу ответил, что моя вина доказана и оснований для изменения меры пресечения нет. До сих пор краеугольным камнем уголовного законодательства являлось положение, что вина может быть доказана только судом. Может, товарищ Хметь -- это и есть суд? К счастью, мне позволили у кормушки переписать этот документ, у меня есть его номер, все есть; а не придет Косуля -- имею право согласиться на суд без адвоката. Я им все скажу! Они еще, наверно, такого не слышали. Если назначат залог, придется еще несколько дней ждать, тяжеловато, можно сказать невыносимо, но придется. А если не успею внести в положенный срок залог?! Я же в тюрьме, а залог надо организовать! Лучше уж подписка о невыезде, тогда из зала суда -- домой. Пока гнал таким манером, сборка опустела, увели последнего судового, и в числе тех, кто едет в Преображенский суд, меня не назвали. Зашли по очереди три парня и сразу, будто сто лет знакомы, достали кипятильник, набросили на оголенныепровода под потолком, сделали чифир, предложили мне. Потом стали шутить, смеяться, дурачиться, как не в тюрьме. -- "Чему радуетесь?" -- "А мы подельники, давно не виделись". -- "Как же так, подельников строго врозь держат". -- "У них тоже сбои бывают. А может, нарочно. Только бесполезно, мы за делюгу не говорим". Через несколько часов пришел мусор: "Пообщались? Пора расходиться". Двоих увели. Ближе к вечеру пришли и за мной. Знакомое место. Вот забрызганная кровью клетка с врачом, а вот и вход-выход. Руки за спину, на вопросы отвечать четко. Мусора за стойкой идентифицируют личность. Рядом дверь в тюремный двор, через нее заводят и выводят. Здесь я не был. Получается, привели меня на тюрьму через черный ход, по знакомству так сказать. Мусора за стойкой пьяноватые и грозные, вертухаи, им в тон, покрикивают возбужденно, явно развлекаясь и чувствуя себя на своем месте. В углу сидит тщедушный арестант в грязной телогрейке и улыбается. -- "Откуда он?" -- спрашивает вертухай у мусора. -- "Побегунчик. Целый день с собой возим. На признанку его". Мусора тоже улыбаются, а побегунчик срывается с места и исчезает за незакрытыми дверями в тюремном дворе. -- "Ничего, -- умиротворенно говорит мусор, -- далеко не убежит, -- и через пять минут добавляет: "Петь, сходи за ним". Побегунчика приводят. -- "Не надо больше бегать, -- говорит вертухай в камуфляже и, сделав шаг для разгону, со всей силы бьет ногой в живот бедному парню. Тот молча бледнеет, оседает и получает такой же удар в грудь, отчего бьется затылком о стену. -- "Ты меня понял?" -- спрашивает вертухай. Как будто ничего особенного не произошло, с некоторой паузой парень отвечает: "Я понял". -- Павлов! -- Я. -- Камера? -- 135. -- Статья? -- 160. -- Часть? -- 3. -- Прописка? -- Москва, улица Ширьева, 33, квартира 3. -- В каких камерах сидел? -- 228, 226, 135. -- Хм, правильно... Почему без бороды? На фотографии ты с бородой. -- Сбрил. -- Фотография должна соответствовать личности. Чтоб в следующий раз был с бородой! Ты меня понял? -- Понял. -- Лицом к стене! Опрос закончен, теперь на улицу и по приставной железной лесенке в автозэк. На несколько секунд над головой большое небо проплыло как видение. В автозэке нас двое, я и парень со сборки. В тамбуре между водителем и нами -- охранник с автоматом. Закрыв нашу решетку на висячий замок, охранник завел в тамбур девушку, запер в боксе, похожем на сейф, и ее как не стало. По периметру темной клетки идут лавки; сидя с краю ближе к разделительной решетке, можно через нее увидеть город: в двери автозэка есть небольшое окно. Жадно, как зверь из клетки, вглядываюсь в проплывающие, под натужное рычание старого мотора, дома, но не узнаю Москвы. Чужой город на экране кино. У охранника хорошее настроение. -- На Бутырку едем? -- спрашивает его мой спутник. -- На Бутырку, -- удовлетворенно отвечает охранник, поглаживая автомат. -- Хорошая сегодня погода, -- говорит парень. Мне бы не пришло в голову беседовать с этим усатым недоноском. -- Хорошая, -- подтверждает усатый. -- Как дума-ешь, земеля, где лучше, на Матросске или на Бутырке? -- Везде одинаково хорошо. Посмотрим. -- Я, сколько ни езжу, а езжу давно, -- задушевно говорит охранник, -- еще ни разу на Матросске не видел прокурора. А на Бутырке бывает. Но там и порядки построже. Вот на Петровке, говорят, прокурор каждые три дня. Сам-то за что? -- Вооруженное ограбление. -- И сколько, думаешь, дадут? -- Не меньше десяти. -- А что такой спокойный? Жизни-то больше не увидишь. -- Я молодой. До тридцати пяти выйду. А жизнь понимают по-разному. На моей улице тоже грузовик с пряниками перевернется. Я обязательно освобожусь. -- И снова за старое? -- Посмотрим. -- Э, земеля, нет! Лучше я буду всю жизнь черную корку грызть, зато на свободе! Автозэк затормозил. -- Что, начальник, приехали? -- Нет, земеля, я за фруктами. -- Повесив автомат на плечо, усатый вышел. За дверью мелькнул фруктовый лоток. Вернулся охранник с двумя арбузами. -- Начальник, почем в Москве арбузы? -- Кто его знает. Вот отвезем тебя, будет чем закусить. -- Пьешь на работе? -- А что ж не пить. И вас, козлов, могу застрелить прямо в клетке, и мне ничего не будет. Скажу, бежать хотели. -- Куда ж тут бежать, начальник? -- А мне по х..! Всажу рожок -- и некому будет спрашивать. Наверно, это мечта. Всю жизнь таскать автомат значит кого-то надо застрелить. Как в песне: "А не то я завою, а не то я залаю, а не то я кого-нибудь съем". Намоего спутника все это впечатления не произвело: -- Ладно, командир, не лютуй, продай лучше димедролу. -- Х.. тебе, а не димедрол! -- распалился командир, но спросил: "А сколько дашь?" -- Двадцать рублей, по тарифу. -- За двадцать рублей, земель, х.. у осла будешь сосать. Нет у меня димедрола. -- Ну, ты гонишь, начальник! А шмаль почем? -- Ты меня на пушку не бери! Какая шмаль! -- Но мы же друг друга понимаем, начальник. Сто рублей тебя устроит? -- Я, земеля, таких, как ты, сегодня еще на пятьсот рублей отвезу. Так что поработай, с получки приходи. Понял? -- Что ж не понять. -- То-то. Я тебе не благотворительная церковь. Сто рублей! В жопу себе засунь сто рублей! Автозэк заполз в подворотню, заскрипели железные ворота. Вот тебе Серпы, вот тебе суд, вот тебе медкомиссия и изменение меры пресечения в придачу. Добро пожаловать на Бутырку. Такой грязной сборки я еще не видел, разве что черная сборка на Матросске. Не мыли, наверно, со времен Пугачева. Воды нет, черный унитаз зияет пробитой дырой, через которую, как выяснится вскоре, проникают в канализацию и путешествуют крысы. Забавное зрелище -- видеть, как из унитаза, будто подброшенная, вылетает крыса, на лету поблескивающая глазами, как эта же крыса, растопырив лапы, еще