Борис Письменный. Роковое окружение Эммауса --------------------------------------------------------------- © Copyright Борис Письменный E-mail: Bobap21@Address. com Date: 09 Oct 2000 --------------------------------------------------------------- В апреле случилось редкое  для наших мест сочетание зимней еще прохладыс неожиданным, по-летнему жарким ветром. Взять в меру от каждого из зол -- нетаков  ли  кулинарный рецепт  для замешивания счастья и для  брожения жизни? Сейчас  же стала выстреливать трава; начали лопаться бутоны; хотелось выпитьдо дна  пьяный  воздух  с его льдинками  весны  и  солнечным жаром. Хотелось декламировать  дребезжащим  распевом  Качалова  про " эт-т-и  мал-ла-дые, этиклей-кие листочки... " Много чего хотелось.      Стоял  будний день. Субурбия  дремала. Только ошалелые белки  прошивали волнистой строчкой сплетения  соседних  дубов,   платанов  и  вязов; залетали малиновки  и сойки  проверить - как наливается соками шелковица; и случайный шмель уже  кружился, жужжал  в  разноцветной пене кустов азалии. За потайным углом  пряталась в затянувшемся перекуре  желтополосая  машина газовых работили  шоколадный  фургон  ЮПиЭс  или  Шевроле  с  зевающим в нем  полицейским. Блаженная тишина только усиливалась от шебуршенья насекомых  и птиц. Я лежал с  закрытыми  глазами.   Поскрипывал  старый  гамак.   Я  старался  и  не  мог сообразить - как  рассказать о драматических  событиях, почти  невероятных в нашем бессобытийном,   в  нашем мирном деревенском  краю.   Я  ворошил обрывки памяти, путаницу фактов, глаголы и  междометия, звал на помощь музы, по волекоторых,   бывает,    из  ничего,    ниоткуда  может  возникнуть   неоспоримая, вырубленная четкими  буквами история, которой только что еще не существовалов природе. Под скрип гамака, влево-вправо качались разрозненные впечатления, знаки  и  идеи. Что  толку  в  бесплотных идеях! Идеи скучны, не  летают безсюжетного хвоста.   К знакам требуется подобрать  ключ,   сплести  взаимосвязь событий  в историю,   о которой я  как раз  размышлял,   когда подошел  ко мне восьмилетний Бобби, скучающий по случаю школьных каникул. Ему надоело самомус  собой  играть в мяч, преставляя себя одномоментно пасующим  и принимающим передачу. Утомительное  это  занятие. Таковы издержки  обеспеченного  образа жизни,   когда  у каждого  имеется  все свое; когда  взрослым и детям недолго вообразить, будто  никто никому  не нужен  - живи сам, играй  сам  по себе, укаждого дома торчит собственный баскетбольный щит.      Бобби подсел на гамак, растормошил  меня и,   видя  исчерканный блокнот, спросил, что пишу. Он требовал прямого ответа и я не видел причин ему в этом отказывать. Я  подумал  - почему  нет?   Почему бы  не  оставить  мои бумажныесомнения и не рассказать  все как есть  человеку, пусть маленькому, но очень отзывчивому. Если поймет даже ребенок, вот тогда, значит...      И я  стал  рассказывать. Скрипел гамак;   свистели  птицы. Бобби  слушалвнимательно, все более раскрывая рот,   что немало меня воодушевляло. Сначалаон  спрашивал обычное - все ли тут правда в этой истории, и часто тут же, недожидаясь  моего  ответа, сам  согласно  кивал  головой - ему так  хотелось. Потом, проглотив от нетерпения слюну, спросил свой главный вопрос: -   А  променя будет? Когда будет про  меня? Я пообещал, что обязательно будет. У меняне было другого выхода. Я  говорил с ним, конечно,   по-английски, запинаясь; говорил, что рассказываю ему схема... скима... сокращенно - " экросс-зе-лайнс" - между делом поправлял меня Бобби, великодушно подсказывая нужное слово.   Впаузе между главами он спросил меня, между прочим, не  знаю ли я  как  будетуменьшительное имя для Ричарда (один из моих персонажей)? Пока я соображал - Рич,   Рик...    быстрый   Бобби   нетерпеливо   дыхнул  мне  в   ухо  - " Дик"; многозначительно посмотрел  на меня  и покраснел, довольный  шуткой  и своимсоучастием в нашем с ним представлении.      В  заключение, мой умудренный не по годам собеседник стал предлагать навыбор  несколько названий для  рассказа,   упрочняя, тем  самым,   свое в  немучастие. Насколько мне позволял  мой английский, я  витиевато дискутировал сБобби, указывая на  витиеватые облака,   несущиеся  над  нами.   Не  сразу  мызаметили  стоящую неподалеку  Эмму - маму Роберта, прекрасную  героиню нашейистории.   Она тоже предложила свой годами проверенный, отдающий классицизмомзаголовок " 3аписки  Нью-Джерсийского Помещика". Было не  удивительно слышатьтакое  от  человека,   выросшего  под  петербургским  небом,    от  выпускницы редакторского отделения ЛГУ и автора дипломной работы о поместном дворянствев русской литературе. Титул помещика невероятно польстил мне, чего я не смогбы, к сожалению, объяснить по-английски  не только  малолетнему Бобби, но  ивзрослым  американцам.   Слова   "лендлорд',   "риэл-эстейт'   не  из  русскойклассической оперы. Наш "эстейт" скорее метафизический, не-реальный. В слове'помещик" для  русского слуха  живет мир  запущенных усадьб, уездных  балов, может быть, и литературщины,   не без  того, но  и аромат  антикварной речи сегерями, батюшкой,   аксельбантами,   ворожбой...   с  каким-нибудь  господиномГоловой Государственной Думы...      Весь  тот  мир  кажется   нам  особенно  пряным  и  романтичным   послеодноцветной  вымученности  советских  лет.   Даже  сравнительно  молодые  моиприятели-иммигранты, когда они слишком стараются говорить красиво, снаряжаютсвой  форсированный  английский  волапюк  как  бы староруссизмами  -   Ступайтаперича, старина. Ежели сподобишься,   гив-ми-э-кол... Один из замечательныхсюрпризов  для нашего иммигранта -   это восстановление непрерывности течениявремени из прошлых  веков -   в дни сегодняшние.   Нам удивительнее не то, чтоСША первыми  шагнули  в двадцать первый,   а  то,   что  мы  нашли  в  Америкенетронутый,   еще  живущий,   век  девятнадцатый.   Другое  чудо  для  пришлогочеловека,   некогда  носившего  красный галстук  и  комсомольский  значок,   - возможность  обладать  куском  Америки,   а,   значит,   куском  всего  мира! Явоображал себе геометрический клин, идущий из центра Земли в бездонное небо, проходящий через контуры млего скромного землевладения. От одной такой мыслимоя Голова Государственной Думы шла совершенно кругом; как это  замечательно- иметь собственное место на Земле! Хоть ешь его с кашей.     Моим добрым  соседом был  отставной местный пожарник Джим. Белоголовый, кряжистый мужчина  с  добрым  круглым  лицом, совершенно  похожий и  видом иманерами  на  польского  пана  Войтылу, всем  лучше  известного  под  именемримского Папы Иоанна Павла Второго.   Я  привык к тому, что  с восхода солнцавосьмидесятилетний Джим что-то сваривает автогеном  во дворе, ворочает глыбыи замешивает цемент, одним словом  - прихорашивает свои владения и  усадьбу. Мне  полагалось бы от  стыда  сгореть,   но я, при моей нерукодельности, и немечтал  равняться  с  соседом.   Во  всем  графстве  Берген  не   было  болеешелковистого безупречного газона, чем у Джима. Какой бы хитрый инструмент нипонадобился  мне, Джим спешил мне его подыскать. С моим несравненным соседомя не  страшился ни снежных заносов ни  ураганов.   Мы беседовали с ним  черезразделяющий нас штакетник про семена и удобрения, ругали политиканов.      Неизвестно почему, Джим  настойчиво звал меня - Бруно.   Я давно пересталпоправлять -   что  за  беда! - Бруно, - говорил  мне Джим, -   если к ночи  ядолжен свалиться, пусть это будет от работы. Такую  жизнь я  понимаю. Каждыйдень у меня должен быть "прожект'.      Как-то я приколачивал отстающую планку к косяку двери; Джим похвалил:      - Хороший прожект, Бруно!      Мне  было  приятно  просыпаться;   я  знал -   выгляну  в  окно  -   увижуработающего соседа, значит все в мире в порядке, как и должно быть.      В  самые ранние часы утра  он работал только бесшумные вещи,   напоминаямне мать, ступающую на цыпочках, когда  дети спят. Как-то спозаранку я увиделв окно передвижной кран, поднимающий медленно, как во сне, огромную бетоннуюплиту  в центре Джимминова участка. Что  там? Я  пытался разглядеть,   что затайна там, под плитой, но не мог. Позже все  было опять шито-крыто; земля  итрава  на   месте,    будто   бы   плита   мне   привиделась.    Я   собиралсяполюбопытствовать  о ней у  Джима, но  тот пропал  и  надолго.   Оказалось  - ложился в больницу, где  врачи безуспешно искали неполадки  с его здоровьем, ставили   редкие  диагнозы,   потом  отменяли:   болезнь   легионера,   синдромМеньера...      Раз Джим подошел ко мне прямо в обход разделяющего нас забора.      - Бруно, у  меня горе.   Сын умер. Так обидно, несправедливо. Его... еготолько что повысили  по службе, дали неплохие деньги...   Джим назвал  сумму, стал жестикулировать, не находя слов, заплакал.      С  тех  пор он  пропадал  все  чаще  и  чаще.   Появляясь, часами  сиделнедвижный  на солнце, опустив  большую  голову  в  руки.   Вылитый Папа Иоанн. Нетронутая  газета  валялась  под стулом. Не сразу,   я  решился сам  к  немуподойти. Джим поднял голову,   улыбнулся, сказал,   что причину  нашли. Он далмне потрогать костистый желвак на боку размером с биллиардный шар. Рак. Лихабеда. Мы еще повоюем, Бруно...     Скоро дом опустел. На дожде мокла  риэл-эстейтная  табличка о  продаже. Новыми соседями, купившими Джиммин дом, не без моего  содействия,   оказалисьсвои, русские - Эмма и ее муж Мавродий. Я их немного знал еще с тех  времен, когда приезжал в Сухуми, где за  Мавродием ходила слава отчаянного джигита иденди.   У  него,   отставного артиллерийского  офицера,   был  светлый взгляд, аккуратно подстриженные усы и безупречный костюм  в любую  курортную жару. Оприродных анатомических  данных Мавродия циркулировали упорные слуxи.   Однимиз  его легендарных  подвигов, передаваемых  из уст в уста,   была история состоличной певицей из  академического Большого театра, приехавшей на гастролив  Сухуми.   Мавродий, как открылось  позже, заключил отчаянное пари и  зашелпрямо к ней  в номер в  гостинице Сакартвелло. Певица ахнула  отнегодования, хотела выгнать, хлопнула дверью - отсыревшая дверь скрипела, не закрывалась. Мавродий вынул увесистую пачку  денег и ею заклинил дверь насмерть. Он вышелиз номера утром, душистый, гладковыбритый, как всегда. Пил  турецкий кофе нанабережной с товарищами; ни слова о бурной ночи, только посмеивался в усы.      Певица, естественно, добивалась новых встреч - все безуспешно.      Старик-почтальон,   абхазец,   таскал  в гору  полные  сумки ее  писем  кМавродию, но тот - ноль внимания. Эпизод был исчерпан.      Красавицу Эмму  Мавродий  увел  практически из-под  венца,   когда она сженихом, очень уважаемым  доктором  экономических  наук, и  с его  коллегамиприехала отдыхать в  Гагры. Говорят, то была ужасная драма, отчаянная любовь. Мавродия  никогда  не  видели  настолько  ревнивым.   В  Эмму,   конечно, быливлюблены все. Все, кто ее знал. Я не вижу надобности исключать себя из этогопочетного списка. Эмма неизменно была ренуаровской  женщиной в полном смыслеэтого   слова.    Даже   в   девичестве,    она   не   старалась   имитироватьраспространенный    теперь    вертлявый,     спортивный    тип    "унисекса', девушки-подростка.   Эмма  всегда  оставалась  женщиной, ничуть  не  толстой, но, что называется  -   "в  теле', полнокровной и соблазнительной  всем  своимнепередаваемым амбиянсом. Это - при полной корректности и строгом соблюдениинорм приличия, как в одежде, так и в манерах.      В связи  с ее  обликом  я сначала думал о ренуаровских портретах  ЖанныСамари  из  Комеди  Франсез,   но  потом  пришел к мысли, что лучшим  Эмминымпрототипом можно считать, скорее, мадам  Нини Лопез, изображенную в картине" В ложе". Там с нею  рядом изображен брат художника - Эдуард, глядящий вверх, на галерку в театральный бинокль. Более того, я готов заявить,   что не будетбольшого преувеличения представить себе на минуту, что никто иной,   как самаЭмма  и  Мавродий  запечатлены на  этой картине  именитого мастера,   знатокаженских чар.      В  Америке,   на  мой  взгляд,   Эмма и Мавродий  выглядели  все  так  жебезупречно. Эмма  преподавала  русский  язык  в  колледже.   Мавродий  держалстраховой  и бухгалтерский  бизнес. Перед  въездом в  купленный дом Мавродийнанял  мастеровых и выломал, вычистил,   переделал  все,   что так  кропотливостроил мой неутомимый сосед Джим. Из окон летели клочья перегородок и старыестены; грузовики увозили контейнеры со строительным мусором - с джимминовымизаботливыми  пристройками  и  дополнениями,   с  обшивкой  внутренностей. Таккончился дом, что построил Джим.      На  месте зарослей  боярышника  поставили новую  террасу; под  каштаномповесили качели.      Вечером, по  русскому обычаю, на террасе пили чай. Если не было гостей, мы  беседовали с  Мавродием. Эмма, уложив спать  Бобби,   задумчиво,   одна  всумерках качалась  на качелях. Мавродий - человек обычно немногословный, но, случалось,   его  прорывало. С бытности  своей в  дальнобойной артиллерии, онвынес склонность к математике и геометрическим построениям. С некоторых  порон любил  говорить  о  вечном.   Попробую передать  кое-что  из  наших с  нимлюбомудрий.      По  выведенной   нами   теории,   смерти  не  существует  -    лишь  нашевосприятие-воображение. Вообразим лучше,   решили мы, следующее - мир во всехего  немыслимых  измерениях пронизан энергетическими линиями, находящимися внепрестанном  хаотическом  движении,   которое  зовут  Временем,   Магией  илиБогом...   Для  "линии'  -   неплохой  пример  - световой луч. Как  ни  трудноповерить, любая светящаяся точка, которую мы видим, и от ручного фонарика, иот  далекой звезды,   есть  материальный  непрерывный луч  света,   попадающийпрямиком нам в глаз. Так что линии - не выдумка, а простая реальная вещь. Изних  сделана сеть, которая сама  себя вяжет.   Каждый ее узелок - перекрестиеструн, в зависимости от множественности и сложности узла, создает для нашеговосприятия  тот  или другой объект -   улитку, кошку, человека. Две  линии  - камень, миллиард - человек.   В движении мирозданья развязываются одни  узлы, завязываются  новые.    Сложному   органическому  клубку,   конечно,    труднеесохранить постоянство, чем мрамору, переживающему века. Не забудем,   что этивидимости  состояний  важны  только  для  глаза  нашей  конструкции.   Ничто, по-существу, не рождается, не умирает - одни рекомбинации извечны...      Подходила Эмма, садилась мужу на колени, говорила: - Вчера в колледже яим объясняю, что мотор  сам не вращается, крутится только ротор. Или,   что втруде какого-то  советского эпидемиолога  сказано:   -   Благодаря токсическимэффектам вымирает все живое... Кого тут "благодарить', спрашивается? Надо женемножко следить  за  своей  речыо.   Даже  у Есенина клен "опавший',   думаю, опавшие -   это  листья;   не клен, как  вы  считаете?   Человек  без  одежд  - раздетый,   но не опавший? Мавродий,   дождавшись паузы, продолжал;   -   Помню, перед самым нашим отъездом, на Новодевичьем,   на одном могильном камне читаю-'Чаша дел его полна и его душа чиста перед Богом'. Ужас какой! Выходит, чтоэто Богу требуется  от  нас  больше дел? Не мы ли  сами стараемся заморочитьсебя работой, чтобы убежать  от  смерти? Говорим ей - чур  меня, я занят,   ятяжело работаю... Что скажешь на это, мой мудрый редактор?      - Нам,   Маврик, нужно на той, на другой стороне побывать сначала, чтобыверно ответить.      -  ... Вот я и  хочу  сказать, кажется,   великий  Гудини обещал, что  онкак-нибудь  изловчится  и  подаст  знак с  другой стороны-.   Мавродий крепчестискивал Эммины плечи. - Не знаю, что там Гудини, но,   если я уйду  первый, тебя,   мой Эммаус, Минни Маус, сердце мое, запомни это покрепче, тебя  я  неоставлю без моего привета оттуда...      Я сидел и думал о "чаше  дел" и о  вечном трудяге  старике Джиме. Можетбыть,   это  он  сейчас навел Мавродия на мысль вспомнить  могильную надпись; может, то был Джиммов  вариант знака, его лучик, отправленный мне, или тому, кто поймает и поймет?      Я  рассказал супругам о загадочной  плите  Джима в центре их  владений. Позже мы часто возвращались к этой теме; она их сильно заинтриговала - вдругпод землей клад! Или заготовленное убежище от советской ядерной атаки, какиестроили в 50-х? Посоветовавшись со  специалистами, Мавродий пришел к выводу, что под плитой  в яме помещается  старый  бак, цистерна  масляного отоплениядома,   которую  после  перехода  на  газовое обеспечение пора  бы и удалить. Собирались, но было все недосуг.     Мавродий часто звонил  мне, даже чаще, чем  мы встречались лицом к лицу, как это  ни парадоксально  для близких соседей. Иногда  мы рассказывали другдругу байки и редеющие  русские анекдоты.   Иногда Мавродий делился  мыслями, почти исповедывался, объясняя, что именно по телефону хорошо это делать, таккак происходит  чисто  ангельская коммуникация - бестелесное  общение душ. - Чувствуется, как звенит душа, - говорил он.      - По телефону внимательный слух может точнее  уловить мельчайшие нюансынастроения и направление интереса собеседника.      С   некоторых    пор   его   собственные   интересы   сосредотачивалисьисключительно на  здоровом  образе  жизни.   Он стал мне  объяснять  какие-тозаумные  диеты,   одна опровергающая  другую. Сегодня,   например,   - что нельзяупотреблять не то  что  масла, но  и  маргарина,   а  завтра  -   ешь  в  своеудовольствие  сало и пей горькую.   - Мы с Эммаусом, - объявлял он, - перешлина  серебряную дистиллированную воду, шпинат,   сельдерей и  тофу обязательнодва раза  в день. Упоминал еще какие-то  целительные упражнения для печенки, если не  ошибаюсь. В то же  время, при  встречах я обращал  внимание на  егоизмененный, необычно  пугливый  взгляд, хотя, в  общем  и целом, он выгляделпрекрасно, моложе  своих пятидесяти. Меня настораживало, что  Мавродий завелновый обычай вместо шуток рассказывать о газетных  некрологах: кто где  умери, главное, от чего.      Эмма утверждала, что ее  Мавродий  "чудит" и поддается  разговорам  егоколлег по  страховому  бизнесу  - "этих одноклеточных пригородных  идиотов'. Неуверенным  голосом   Эмма  просила   меня  как-нибудь  повлиять  на  мужа, образумить, и призналась, что ей временами делается страшно и за себя, и  занего: - Он пугает меня!      Я  видел,   что  ее  действительно  трясло. Одним  словом, я  не  совсемудивился, когда, вскоре, Мавродий  позвонил мне из палаты госпиталя, кстати, того же самого, где недавно оставил мир мой прежний сосед Джим.      - Обычное обследование, - сказал мне Мавродий, когда я его навестил.      - Для порядка надо дать им проверить мой мотор вдоль и поперек.      Усевшись   поудобнее  в  постели,   он  стал  мне   рассказывать,   какойзабавнейший курьез с ним приключился буквально на днях.      -   Ты,   конечно, помнишь  тот  международный конгресс страховых фирм  вМонтевидео, на который я так и не поехал?      Я абсолютно не помнил, но, на всякий случай, согласно  кивнул, чтобы неперебивать, и прилежно слушал.      Приснился Мавродию какой-то его любимый  клетчатый  пиджак, который емудостал  за  немалые  деньги  знакомый  сочинский  фарцовщик.   Летний  пиджакбританского пошива из дерюжки осенних  расцветок, из лучшей ткани индийскогопроизводства  "мадрас'   -   ткани,   такого  отборного  хлопка,   для  которойдословный  русский  перевод  "хлопчатобумажная'  ( или  там,   "бумазея')  - незаслуженное  оскорбление.   Мавродий настаивал  на  подробном  мне описаниифасонной  удлиненности  пиджака, некоторой  зауженности в  плечах (настоящийджентельмен не пользуется ватными подплечниками). Упомянул он и о половиннойшелковой подкладке для отражения нежного  пота. Фирменную наклейку Мавродий, к своему огорчению, не мог вспомнить, но почему-то склонялся к тому, что тамбыли стильным  шрифтом вышитые слова, включая  название города изготовления. Так  или иначе, в  его сне пиджак фигурировал  как "пиджак  из  Монтевидео'. Виделись   Мавродию   во   сне   рафинадные   небоскребы,    синейшие   горы, латиноамериканская жара , короче - безусловное Монтевидео.   Пиджак  стягивалМавродия  с   боков  в  нездешнюю  аристократическую  стройность;   его  рукиболтались  при ходьбе элегантными  плетьми,   как  положено  в высшем  свете. Облаченный в свой пиджак, Мавродий чувствовал себя особенно стройным, но...      Но он  стал замечать, что что-то неладное делается с  его  сердцем; оновдруг начинало биться невпопад. Мавродий стал  к себе  прислушиваться,   дажепаниковать,   ощущая пугающее  набухание сердца, его отдельность, шебуршение, давление  в грудном сплетении и тому  подобные  критические симптомы. В тожевремя,   Мавродий  твердо  помнил в  своем  текущем  сне,   что  в  Монтевидеопроисходит мировой конгресс врачей  кардиологов. Туда Мавродий и  отправилсянемедленно,   почему-то  вмесие  с  детской  группой  посетителей,   цепочкой, взявшись с  детьми за их потные ручки.   Они  поднимались по широким, солнцемзалитым ступеням, входили под  колоннаду и  парфеноноподобный фриз античногоздания. Мавродий шагал,   не уставал восхищаться  - какие  там были интересныезалы и интерьеры;   он был переполнен  нормальным туристическим любопытством. Он думал  о  том,   как все это  познавательно и  интересно, что нужно  будетобязательно рассказать Эмме и что, кстати, ему следует не упустить  случай ипроконсультироваться с кардиологами о том, почему барахлит его сердце.      Сели  кто  где  -   на  задворках,   на  редких  свободных  местах.   Идетзаседание. Гулким  эхом раздается речь очередного докладчика.   Дети скучают, елозят  в  нетерпении.    Рядом   с  Мавродием  расположился,   также  скучая, кирпичнолицый  толстяк в  пенсне и  пышных  усах. Своей внешностью он внушалуважение, и  Мавродий решил, что, поскольку  в зале довольно жарко, неплохаяидея разоблачиться и потихоньку показаться усатому кардиологу.      Мавродий  стал  снимать с  себя  свой  тесный  пиджак,   но  что-то  тамзацепилось;   он  стал разглядывать  пиджак  в  полутьме  на  своих  коленях, ощупывать свой внутренний  карман пиджака и подкладку - что-то в ней бьется. В снятом пиджаке бьется  его собственное  сердце! Может  такое быть?   Сердцеотдельное от него? Мавродий побежал  домой. Разворачивает нетерпеливо пиджак- бьется!   Все  более там, в том месте,   где  кругом, шелковистым  оверлокомпрошита подкладка; как раз там и бьется.      Распарывает  осторожно,   только самый крайний  уголок.   Смотрит  -   тамголубая  мышь  спит;   ровно  дышит  шерстяной  кулечек.   Где  зашили  ее?   ВМонтевидео? Не могла  же она  сама через швы прокрасться?   Что делать?   Мышьвсе-таки, немного гадко, руками трогать не хочется. Мавродий задумал вынестикуда-нибудь,   разбудить мышь, подтолкнуть с угла - пусть бежит,   куда хочет, на  все четыре стороны.   Глянул, а мышь - прямо  в него уставилась бусинкамисвоих красных  глаз; скалит зубы и у нее будто бы его  же  собственное лицо. Лицо  Мавродия, только  в  миниатюре. Тут  сердце  его оборвалось.   Мавродийпроснулся не в себе, напугал, разбудил  Эмму  и тотчас же  позвонил, заказалаппойнтмент  со  своим  лечащим   врачом  по   поводу  полного  обследованияорганизма.      Не  скажу,   что совершенно забыл  о своих  друзьях, но,   как  обычно, вчересполосице дней на какое-то время  я отвлекся на другие проблемы  и долгобы о  соседях не вспомнил бы. Если бы  не однажды, на полном ходу, из машиныне  заметил  длинную колонну  наших  русских знакомых, которых  видишь  всехвместе  разве что  раз в  год на  именинах или на других застольях. И вдруг, вижу,   как они  идут и  ни где-нибудь,   а по нашим безлюдным аллеям, в нашейбезлюдной субурбии. Пешком! Они плелись понуро в  цепочку,   один за  другим, вдоль кромки газонов. Там были и Люсик  с Томочкой и Фараоновы и оба  Яшки - Мямлик  и Шустрик, и Зинуля... все,   все,   все. И такими они  мне  показались'другими', незнакомыми со стороны, не бодрыми еще ровесниками, но совсем ужестарыми, согбенными людьми, шаркающими ногами. Я на  скорости  проскочил.   Уменя  не  хватило  духу  остановиться.   Чувствовал  я  себя скверно.   Полныйопасений, я машинально набрал номер соседского телефона.      Трубку  сняла  Эмма.   Она  смеялась,   хохотала  и  сказала  -   "Алло? ", продолжая, при этом, с кем-то разговор. Продолжала прихохатывать; говоря  сомной, хотела тут же рассказать какой-то отпадный анекдот. Сказала, что к нимслучайно заскочили наши  общие знакомые; у  нее полная кухня  народа; Мавриквыдал  этот  потрясающий  анекдот  о  богатой  вдове.   Люсик  с  Томочкой  иФараоновы, да, я не ошибся,   они  собрались  сегодня  на культпоход - ходилипочему-то в наше местное кино. В кино! Слава Богу. У меня отлегло от сердца.      - Что тут особенного? Какая разница? Собрались люди; пошли за компанию, - сказалаЭмма, все  еще шмыгая носом. - Заходи, если успеешь, если хочешь ихвсех застать.     ... Не  прошло  месяца,   как  Люсик  с Томочкой  и  все  остальные опятьтолпились в Эммином доме. Эмма  шмыгала покрасневшим  носом;  на этот раз  вдоме  были завешаны  зеркала.   Только  что  похоронили Мавродия.   Врачи  егосначала хорошенько  обследовали,   прооперировали  и  - вот... Нашего  бедногоМаврика отнесли туда же, где покоится Джим.      - Грозил подать  знак оттуда, - шептала  Эмма, когда я приложился к  еемокрой щеке.     С тех пор, как Эмма осталась  одна, она не сдавалась, не позволяла себерасклеиваться, даже с каким-то исступлением следила за собой.   Говорила, чтоМавродий любил жизнь, людей и веселье; что теперь она должна продолжать житьполной жизнью и увидеть - на что она сама способна.      Эмма, знающая себе цену, дополнительно хотела узнать,   как  она  сможеткотироваться по американской шкале; на что она способна в условиях открытогорынка  неограниченных  возможностей.   Маврик  был  безусловно  замечательныйчеловек,   но он несколько ее подавлял, заслонял ее, зовите это  как угодно - заботой, охраной. Эмма чувствовала, что с  ее языком  и данными она могла быпроявить себя гораздо заметнее.      Прошло  полгода;   теперь  у   Эммы,   как   никогда  прежде  активной  иэнергичной,   появилось  вытянутое  выражение  лица. По  непонятным  причинаможидаемый шумный успех  немного затягивался;   ажиотажа вокруг нее все еще ненаблюдалось. Жизнь  шла чередом, как и прежде. Эмма особенно не унывала; оналюбила приглашать гостей самых разных категорий; обсуждала со мной, кого  накого позвать, ктос  кем гармонирует. В виде эксперимента как-то она устроилау себя девичник, когда приехали, по чистой оказии, ее старые университетскиезнакомые из Парижа, две академические дамы.      В  последнюю минуту Эмма решила немного разбавить девичник и допустить, в частности, меня,   в виду множества напеченных  пышек и вообще такой  массывкусной еды, что было бы жалко, если пропадет.      В окружении наших  местных девушек, ленинградские парижанки Франсуаза иИраида, женщины, так сказать,   крайнего полусреднего возраста, сидели рядом. Сдержанные, молчаливые,   чуть уже подсохшие  и  темноватые, как старые девы, они сидели,   зябко кутаясь в русские наплечные платки в крупных красных,   нето цветах,   не  то  петухах. Выглядели, надо  сказать,   экзотично для нашегоамериканизированного глаза,   как дамы из  начала века, из  хождения по мукамили вроде Марины Цветаевой перед ее возвращением в трагическую Елабугу.      Когда я зашел, все молчали; с  уважением  смотрели на именитых  гостей. Иногда только  звякнет чайная  ложечка или шепотом попросят передать блюдо сбисквитами. Наконец, кажется Франсуаза, даже не спросила, а небрежно уронилабесстрастным тоном: - Скажите, господа,   Шварцкопф и Черномырдин, они  что - родственники или однофамильцы?      Выждав паузу  для  осмысления тонкости произнесенной тирады,   следующейвключилась  Ираида,   -   Если можете, объясните, каков  у вас, в  СоединенныхШтатах, читательский резонанс на работы Татьяны Толстой?      Мы не  могли  не оценить по  достоинству широту  интересов  европейскойинтеллигенции; неудобно было  говорить о  погоде и бисквитах. Строгая тишинастояла,   как  на  уроке  с  представителями  из  РОНО.    Я  решил  разбавитьоцепенение, поинтересовался про Париж - Как там наши?      - Вымерли. Вымирают. Все лучшие вымерли...      - Как - вымерли? Шутите!      -    Увы,   это   факт.    Посудите  сами  -   и   Долгорукие  и  Струве  иИловайские-Альберти...      - Нет, да что вы! Я имею в виду новых, союзных иммигрантов. Наших!      - Наши - Ваши, - зябко поежилась Франсуаза, переглянувшись с Ираидой.      - Не знаю. Они, по-моему, не кустятся.      - Пожалуй что так, - подтвердила Ираида. - У "этих" - одно мельтешенье. Эти только друг с дружкой, узким кагалом... не знаем, право...      Наступившую новую, неловкую паузу  спас сюрприз,   подготовленный Эммой. Ей предложили пригласить на девичник  бывшего однокашника  новых парижанок - некого Ричарда, который оказался в наших местах проездом из Вирджинии, где унего был брокерский бизнес.      -   Ляльки!    Закричал  с  порога  Ричард.   - Какими  судьбами,   Франька, Идочка...?      - Что за манеры, Рувим, - подняла бровь Ираида.      - Позволь сначала на тебя посмотреть.      Ричард был  человеком  уже  не  совсем первой свежести. Довольно лысый, нескладный,   разведенный  брокер-компьютерщик,   но  явно  здоровый  на  вид, розовощекий  еще  и крепкий  бутуз. Он сейчас  же  со  всеми перезнакомился, целовал ручки Эмме;   не  сводил с нее  глаз.   Первым  делом после  тоста "сосвиданьицем',   Ричард  вознамерился   рассказать  анекдот  о  жадной   даме, мечтающей  стать богатой  вдовой. Оказалось, что тот же  самый,   что  совсемнедавно  рассказывал  покойный  Мавродий. Правда, у  Ричарда  текст  выходилсовсем  иначе, как-то уже отъявленно непристойно. Не исключено, что это, какраз, входило в его намерения.      -    3ахомутала  богатого  старпера,   значит;   легла  на  койку,   кушаетбонбончики,   размечталась  -   заведу  себе  трех  полюбовников  -   первый  - животное...      Захлебываясь от  собственного  смеха, Ричард объяснял половые сношения, кто  куда  забирался, какие  издавались  звуки... Кто-то  из гостей его  ещебессовестно подначивал: - Давай, Дик, давай, не пропускай подробностей!      Вижу,   что  наши парижанки бледнеют, вздрагивают  с  каждым  словом, отописаний  немыслимых совокуплений, от тягостного,   невыносимого  косноязычиярассказчика. Они  поднялись со своих мест, чтобы отправится посмотреть Эмминдом.   Я  вызвался провожатым. Однако,   в  какую  бы комнату мы  ни  попадали-навстречу нам катился Ричард, что-то горячо пытаясь дорассказать.   Когда мыостановились,   в конце концов, в тишине, на террасе, разглядывая горку землиот  строительных работ на Эммином бекярде,   позади меня  с  шумом  подняласьрама;   раздался  знакомый  голос.   Ричард  сел  у окна  --   подышать  свежимвоздухом. Пришлось вернуться в гостиную.      Не тут то  было.   В действие  вступает еще одна любительница фольклора, некая Маня Флик -   Эммин  агент  по риэл-эстейту. На Мане был  корпоративныйкостюм в полоску с искрой, миниюбка, открывающая блестящие толстые коленки ивсе остальное хозяйство, когда Маня движением ножниц перебрасывала  ногу  заногу. Из ее крепкого  рта в  яркой губной помаде понеслась прямая матерщина, повалила сочно, без уловок:      - ... ать-двать... вот-те... уй...      Тут уже,   сам Ричард  побледнел,   начал стонать, хвататься  за  сердце. Кто-то  из  женщин постарше сочувственно решил,   что он - пациент-сердечник, ишемия и все такое... К нему бросаются помогать, предлагают "самый настоящийрусский валидол'...      -   Да, нет же,   -   сквозь слезы морщится Ричард.   - Не то... знал,   чтозабуду!      - Забыли принять медикейшн?      -   Да,   нет,   эти  Манькины  анекдоты забуду!   Память - совсем  никуда, дырявая стала!      На этом девичник резко пошел к завершению. Первыми, не принимая никакихуговоров, удалились Франсуаза с Ираидой. На  улице  стемнело.   Хватит. Пора. Вслед за  ними быстро потянулись все  остальные. Только  Ричард  отказывалсяуходить. Он говорил Эмме, что она - мечта его жизни; что он остается; что онапойдет за него под суд, если разрешит  выпившему драйвить в темноте;   что онбудет вести себя тихо как мышка в уголке...      - 'Как мышка', -   вспомнила и повторяла про себя Эмма, с большим  трудомпрогнав, наконец, невозможного гостя.      Через  полчаса позвонили в дверь.   Явился  Ричард -   забыл  пресловутыйзонтик.   Эмма, полураздетая уже,   не могла не  открыть;   Ричард  набросился, тянулся поцеловать;   последовала потасовка. Эмма,   отчаявшись, ударила его влевый  глаз  статуэткой;   только тогда  он взвыл и  удалился. Напоследок ещескулил за дверью, произносил страшные, памятные для Эммы слова:      - За что? Как же так, Эммаус, мышка, сердце мое.   В эту ночь Эмма  совершенно не могла уснуть.   Она выглянула  в  окно, убедилась, что машины Ричарда нет на драйвее, накинула халат и вышла на свойбекярд с  сигаретой. В центре  двора  светился  огонек.   Она  приблизилась коткинутой  бетонной плите, к месту незавершенных  работ,   где  высилась горавыкопанной  земли и,   на  боку,   старый  маслоналивной  бак. На  самом  краюразверстой ямы, спиною к плите  сидел мужчина, курил трубку.   Он был страшноперемазан землей; платье местами порваное  и, само по себе,   очень странноговоинского фасона - плисовый  голубой мундир, темносиние панталоны, на голове- плиплюснутый  спереди картуз.   В полнолунную ночь о  цвете, впрочем, можнобыло  судить  только  условно.   Поблескивали  золотом пуговицы  в  два ряда, штрипки на панталонах, бляха ремня...      Военный повернулся к ней. Эмма вскрикнула, плотнее запахнулась в халат, готовая убежать.      - Не пугайтесь  меня, миледи.   Я, кажется, не в  расположении.   Выгляжускверно, как исчадие ада. Могло быть хуже. Мог бы остаться в этой  могильнойяме навечно.      У него были  глубокие светлые  глаза,   выделяющиеся на темном  красивомлице,   рыжеватые  усы  и   острая  бородка.   Голос  был  довольно  мягкий  идоверительный. Эмма приблизилась, заинтригованная.      - Вам нужна медицинская помощь?      - Мне угодили в голову.   Наверное, конокрады из Акенсака или британскиелазутчики; они с  конфедератами заодно. Взгляните, мой  левый  -  совершеннозаплыл...      Верно, вокруг его глаза наливался синяк - на том  же самом  месте, кудаЭмма  ударила Ричарда. - Нет, нет, я должна  идти...   Эмма  говорила  и самапоражалась  своей  глупости.   Она  опасалась,   что  сходит с  ума,   если  непонимает, что она, конечно  же, во сне, видит и говорит и  бредит.   В  то жевремя, пусть такой странный получается у нее сон; он чем-то начинал заниматьее; ей несколько даже нравилось поддаваться развлекающему забвению. Еще  бы! Ночь,   луна,   незнакомый   красавец-мужчина.... Хотелось  узнать,   что  будетдальше.      Она подошла и  села на  подножку  экскаваторной машины. Офицер сидел назамаранном  бушлате;   там  же  лежала  драгунская  сабля, оловянная  фляжка, коробка с рассыпанными патронными гильзами, кисет...      -    Позвольте   представиться,    мое  имя  -    Арпед   Ларедо.    ТретьяНью-Джерсийская Кавалерия... Он указал на скрещенные сабли на эмблеме своегокартуза.   - Или, по новому, должен исправится - Первый Американский Полк, US--One. А, вы,   как  я слышал в перепалке у ваших дверей, - Эммаус? Спешу вамзаметить-знаменательное имя.      - Нет, нет, меня зовут Эмма; то все перемены, игры слов...      -   Вся  жизнь - перемены. Кажется, вчера  еще меня ожидали  на  юге, заПотомаком, а, может быть, уже-за Шенандоа.   Интересно, где сейчас Грант; чтослышно нового о Линкольне? У меня старая газета; я  ее скурил... Покончим состарым! Прощай, кавалерия. Отныне я - капитан артиллерийской батареи, вот-с, ваш покорный слуга. -      Арпед начал что-то беспокойно искать по карманам.      -   Я,   кстати,   ваш сосед,   хорошо знаком с  Вестервельтами и семьей ДеМарестов.      - Есть у нас такие улицы, - сказала Эмма.      - Зачем  "улицы'? Люди! Сам я живу  ближе к  Старой  Кривой  Дороге  напереправу  -   Олд Хук  Роуд.   Не  с вашей  стороны, где  -   скобяная  лавка, рессорная мастерская, потом куробойня...      - Там нет никакой куробойни.      - Не может быть! Убрали? Ну и прекрасно, я давно говорил, что ей тут неместо.   Невозможный  запаx...   Вы  уверены?   Вы здесь  недавно?   Ваш акцент, германский, я бы сказал, если бы не знал лучше. Я знаю  про вас достаточно ихочу сделать приятное.   Вы ведь не откажетесь отправиться в город,   если егозовут Петербург? Родное для вас имя?      - Откуда вы знаете?      - Помилуйте,   так  это же сон. Во  сне  все  возможно. Хотите,   рядом сПетербургом я создам для вас город Эммаус? Неплохо звучит?      -   Спасибо  тебе,   странный  мой  сон...   Мне  нравится этот мужчина  инравится  его голос. Как хорошо влюбляться  во  сне,   но я  все-таки обязанаспать, если я не хочу свихнуться, - сказала вслух себе Эмма.      -   Интересно слышать  ваше  признание,   миледи, должен  заметить.   Я непосмею далее нарушать ваш покой, однако, если позволите - последнее...      Он  достал  из  раструба  перчатки  обрывок бумаги, карандаш  и  что-тонаписал быстро. Протянул Эмме.      Ночью Эмма металась  и бредила,   толком не зная, что ей чудится, а что-нет.   Ей  виделся впалощекий бородатый Линкольн в окружении похожих  на негоофицеров. Главное, ей виделся сам Арпед. Она сидела с ним верхом, млея и     наслаждаясь запахом его  трубочного табака, теплом  его груди  на своейспине; его  крепкие ноги следовали  изгибам ее ног. Они  вместе гарцевали наконе по пустынным улицам Нью-Джерсийских городков, и на каждой площади,   гдестоял монумент американским  ветеранам, каждый солдатик позеленевшей бронзы, каждый  увековеченный  воин, неважно  какой из войн, вдруг  оживал,   отдавалчесть  Арпеду и ей. В некоторых местах ветераны  даже  сбегали с пьедестала; собирались  в отряд, маршировали  какое-то время  вслед  за ними,   распевалигимны... Арпед тоже подпевал - "янки-дудль-кам-ту-таун-марчин-он-де-пони... ", крутил над головой своей драгунской саблей и щекотно смеялся прямо в Эмминушею.      Утром  Эмма проснулась, как ни в чем  не  бывало, отлично  выспавшаяся, бодрая исчастливая. В кармане своего халата она нашла обрывок желтой  газетыАрмии Юнионистов. Угольным росчерком на ней значилось:      - Не пугайтесь судьбы. Авг. 24 жду в Вирджинии. Ваш Арпед.      Там  же  был  набросок  маршрута  в  г. Эммаус на  побережье  Атлантики, недалеко от Ричмонда и соседнего с ним города Петербурга.     Кончалось лето. Двадцать  третьего  августа мы  неслись с Эммой на моемДодже вниз по карте, на юг. Горячий, как медузное желе, воздух, дрожал передглазами над гудроном забитой траффиком девяносто пятой дороги. Август- самоевремя  для отпусков. - Почему бы не поехать, не  посмотреть  южные  штаты, - давно уже подкатывалась  ко мне  Эмма. - В крайнем