Борис Письменный. Роковое окружение Эммауса
---------------------------------------------------------------
© Copyright Борис Письменный
E-mail: Bobap21@Address. com
Date: 09 Oct 2000
---------------------------------------------------------------
В апреле случилось редкое для наших мест сочетание зимней еще
прохладыс неожиданным, по-летнему жарким ветром. Взять в меру от каждого из
зол -- нетаков ли кулинарный рецепт для замешивания счастья и для
брожения жизни? Сейчас же стала выстреливать трава; начали лопаться бутоны;
хотелось выпитьдо дна пьяный воздух с его льдинками весны и солнечным
жаром. Хотелось декламировать дребезжащим распевом Качалова про "
эт-т-и мал-ла-дые, этиклей-кие листочки... " Много чего хотелось.
Стоял будний день. Субурбия дремала. Только ошалелые белки
прошивали волнистой строчкой сплетения соседних дубов, платанов и
вязов; залетали малиновки и сойки проверить - как наливается соками
шелковица; и случайный шмель уже кружился, жужжал в разноцветной пене
кустов азалии. За потайным углом пряталась в затянувшемся перекуре
желтополосая машина газовых работили шоколадный фургон ЮПиЭс или
Шевроле с зевающим в нем полицейским. Блаженная тишина только усиливалась
от шебуршенья насекомых и птиц. Я лежал с закрытыми глазами.
Поскрипывал старый гамак. Я старался и не мог сообразить - как
рассказать о драматических событиях, почти невероятных в нашем
бессобытийном, в нашем мирном деревенском краю. Я ворошил
обрывки памяти, путаницу фактов, глаголы и междометия, звал на помощь музы,
по волекоторых, бывает, из ничего, ниоткуда может возникнуть
неоспоримая, вырубленная четкими буквами история, которой только что еще не
существовалов природе. Под скрип гамака, влево-вправо качались разрозненные
впечатления, знаки и идеи. Что толку в бесплотных идеях! Идеи скучны,
не летают безсюжетного хвоста. К знакам требуется подобрать ключ,
сплести взаимосвязь событий в историю, о которой я как раз размышлял,
когда подошел ко мне восьмилетний Бобби, скучающий по случаю школьных
каникул. Ему надоело самомус собой играть в мяч, преставляя себя
одномоментно пасующим и принимающим передачу. Утомительное это занятие.
Таковы издержки обеспеченного образа жизни, когда у каждого имеется
все свое; когда взрослым и детям недолго вообразить, будто никто никому не
нужен - живи сам, играй сам по себе, укаждого дома торчит собственный
баскетбольный щит.
Бобби подсел на гамак, растормошил меня и, видя исчерканный
блокнот, спросил, что пишу. Он требовал прямого ответа и я не видел причин
ему в этом отказывать. Я подумал - почему нет? Почему бы не оставить
мои бумажныесомнения и не рассказать все как есть человеку, пусть
маленькому, но очень отзывчивому. Если поймет даже ребенок, вот тогда,
значит...
И я стал рассказывать. Скрипел гамак; свистели птицы. Бобби
слушалвнимательно, все более раскрывая рот, что немало меня воодушевляло.
Сначалаон спрашивал обычное - все ли тут правда в этой истории, и часто тут
же, недожидаясь моего ответа, сам согласно кивал головой - ему так
хотелось. Потом, проглотив от нетерпения слюну, спросил свой главный вопрос:
- А променя будет? Когда будет про меня? Я пообещал, что обязательно
будет. У меняне было другого выхода. Я говорил с ним, конечно,
по-английски, запинаясь; говорил, что рассказываю ему схема... скима...
сокращенно - " экросс-зе-лайнс" - между делом поправлял меня
Бобби, великодушно подсказывая нужное слово. Впаузе между главами он
спросил меня, между прочим, не знаю ли я как будетуменьшительное имя для
Ричарда (один из моих персонажей)? Пока я соображал - Рич, Рик...
быстрый Бобби нетерпеливо дыхнул мне в ухо - " Дик";
многозначительно посмотрел на меня и покраснел, довольный шуткой и
своимсоучастием в нашем с ним представлении.
В заключение, мой умудренный не по годам собеседник стал
предлагать навыбор несколько названий для рассказа, упрочняя, тем
самым, свое в немучастие. Насколько мне позволял мой английский, я
витиевато дискутировал сБобби, указывая на витиеватые облака, несущиеся
над нами. Не сразу мызаметили стоящую неподалеку Эмму - маму Роберта,
прекрасную героиню нашейистории. Она тоже предложила свой годами
проверенный, отдающий классицизмомзаголовок " 3аписки Нью-Джерсийского
Помещика". Было не удивительно слышатьтакое от человека, выросшего
под петербургским небом, от выпускницы редакторского отделения ЛГУ и
автора дипломной работы о поместном дворянствев русской литературе. Титул
помещика невероятно польстил мне, чего я не смогбы, к сожалению, объяснить
по-английски не только малолетнему Бобби, но ивзрослым американцам.
Слова "лендлорд', "риэл-эстейт' не из русскойклассической оперы. Наш
"эстейт" скорее метафизический, не-реальный. В слове'помещик" для русского
слуха живет мир запущенных усадьб, уездных балов, может быть, и
литературщины, не без того, но и аромат антикварной речи сегерями,
батюшкой, аксельбантами, ворожбой... с каким-нибудь
господиномГоловой Государственной Думы...
Весь тот мир кажется нам особенно пряным и романтичным
послеодноцветной вымученности советских лет. Даже сравнительно
молодые моиприятели-иммигранты, когда они слишком стараются говорить
красиво, снаряжаютсвой форсированный английский волапюк как бы
староруссизмами - Ступайтаперича, старина. Ежели сподобишься,
гив-ми-э-кол... Один из замечательныхсюрпризов для нашего иммигранта -
это восстановление непрерывности течениявремени из прошлых веков - в дни
сегодняшние. Нам удивительнее не то, чтоСША первыми шагнули в двадцать
первый, а то, что мы нашли в Америкенетронутый, еще живущий,
век девятнадцатый. Другое чудо для пришлогочеловека, некогда
носившего красный галстук и комсомольский значок, - возможность
обладать куском Америки, а, значит, куском всего мира! Явоображал
себе геометрический клин, идущий из центра Земли в бездонное небо,
проходящий через контуры млего скромного землевладения. От одной такой
мыслимоя Голова Государственной Думы шла совершенно кругом; как это
замечательно- иметь собственное место на Земле! Хоть ешь его с кашей.
Моим добрым соседом был отставной местный пожарник Джим.
Белоголовый, кряжистый мужчина с добрым круглым лицом, совершенно
похожий и видом иманерами на польского пана Войтылу, всем лучше
известного под именемримского Папы Иоанна Павла Второго. Я привык к
тому, что с восхода солнцавосьмидесятилетний Джим что-то сваривает
автогеном во дворе, ворочает глыбыи замешивает цемент, одним словом -
прихорашивает свои владения и усадьбу. Мне полагалось бы от стыда
сгореть, но я, при моей нерукодельности, и немечтал равняться с
соседом. Во всем графстве Берген не было болеешелковистого
безупречного газона, чем у Джима. Какой бы хитрый инструмент нипонадобился
мне, Джим спешил мне его подыскать. С моим несравненным соседомя не
страшился ни снежных заносов ни ураганов. Мы беседовали с ним
черезразделяющий нас штакетник про семена и удобрения, ругали политиканов.
Неизвестно почему, Джим настойчиво звал меня - Бруно. Я давно
пересталпоправлять - что за беда! - Бруно, - говорил мне Джим, - если
к ночи ядолжен свалиться, пусть это будет от работы. Такую жизнь я
понимаю. Каждыйдень у меня должен быть "прожект'. Как-то я приколачивал
отстающую планку к косяку двери; Джим похвалил: - Хороший прожект,
Бруно!
Мне было приятно просыпаться; я знал - выгляну в окно -
увижуработающего соседа, значит все в мире в порядке, как и должно быть.
В самые ранние часы утра он работал только бесшумные вещи,
напоминаямне мать, ступающую на цыпочках, когда дети спят. Как-то
спозаранку я увиделв окно передвижной кран, поднимающий медленно, как во
сне, огромную бетоннуюплиту в центре Джимминова участка. Что там? Я
пытался разглядеть, что затайна там, под плитой, но не мог. Позже все
было опять шито-крыто; земля итрава на месте, будто бы плита
мне привиделась. Я собиралсяполюбопытствовать о ней у Джима, но
тот пропал и надолго. Оказалось - ложился в больницу, где врачи
безуспешно искали неполадки с его здоровьем, ставили редкие диагнозы,
потом отменяли: болезнь легионера, синдромМеньера...
Раз Джим подошел ко мне прямо в обход разделяющего нас забора.
- Бруно, у меня горе. Сын умер. Так обидно, несправедливо. Его...
еготолько что повысили по службе, дали неплохие деньги... Джим назвал
сумму, стал жестикулировать, не находя слов, заплакал. С тех пор он
пропадал все чаще и чаще. Появляясь, часами сиделнедвижный на
солнце, опустив большую голову в руки. Вылитый Папа Иоанн. Нетронутая
газета валялась под стулом. Не сразу, я решился сам к немуподойти.
Джим поднял голову, улыбнулся, сказал, что причину нашли. Он далмне
потрогать костистый желвак на боку размером с биллиардный шар. Рак.
Лихабеда. Мы еще повоюем, Бруно...
Скоро дом опустел. На дожде мокла риэл-эстейтная табличка о
продаже. Новыми соседями, купившими Джиммин дом, не без моего содействия,
оказалисьсвои, русские - Эмма и ее муж Мавродий. Я их немного знал еще с
тех времен, когда приезжал в Сухуми, где за Мавродием ходила слава
отчаянного джигита иденди. У него, отставного артиллерийского офицера,
был светлый взгляд, аккуратно подстриженные усы и безупречный костюм в
любую курортную жару. Оприродных анатомических данных Мавродия
циркулировали упорные слуxи. Однимиз его легендарных подвигов,
передаваемых из уст в уста, была история состоличной певицей из
академического Большого театра, приехавшей на гастролив Сухуми. Мавродий,
как открылось позже, заключил отчаянное пари и зашелпрямо к ней в номер
в гостинице Сакартвелло. Певица ахнула отнегодования, хотела выгнать,
хлопнула дверью - отсыревшая дверь скрипела, не закрывалась. Мавродий вынул
увесистую пачку денег и ею заклинил дверь насмерть. Он вышелиз номера
утром, душистый, гладковыбритый, как всегда. Пил турецкий кофе нанабережной
с товарищами; ни слова о бурной ночи, только посмеивался в усы. Певица,
естественно, добивалась новых встреч - все безуспешно.
Старик-почтальон, абхазец, таскал в гору полные сумки ее писем
кМавродию, но тот - ноль внимания. Эпизод был исчерпан.
Красавицу Эмму Мавродий увел практически из-под венца, когда
она сженихом, очень уважаемым доктором экономических наук, и с его
коллегамиприехала отдыхать в Гагры. Говорят, то была ужасная драма,
отчаянная любовь. Мавродия никогда не видели настолько ревнивым. В
Эмму, конечно, быливлюблены все. Все, кто ее знал. Я не вижу надобности
исключать себя из этогопочетного списка. Эмма неизменно была ренуаровской
женщиной в полном смыслеэтого слова. Даже в девичестве, она
не старалась имитироватьраспространенный теперь вертлявый,
спортивный тип "унисекса', девушки-подростка. Эмма всегда
оставалась женщиной, ничуть не толстой, но, что называется - "в
теле', полнокровной и соблазнительной всем своимнепередаваемым амбиянсом.
Это - при полной корректности и строгом соблюдениинорм приличия, как в
одежде, так и в манерах.
В связи с ее обликом я сначала думал о ренуаровских портретах
ЖанныСамари из Комеди Франсез, но потом пришел к мысли, что лучшим
Эмминымпрототипом можно считать, скорее, мадам Нини Лопез, изображенную в
картине" В ложе". Там с нею рядом изображен брат художника -
Эдуард, глядящий вверх, на галерку в театральный бинокль. Более того, я
готов заявить, что не будетбольшого преувеличения представить себе на
минуту, что никто иной, как самаЭмма и Мавродий запечатлены на этой
картине именитого мастера, знатокаженских чар.
В Америке, на мой взгляд, Эмма и Мавродий выглядели все
так жебезупречно. Эмма преподавала русский язык в колледже.
Мавродий держалстраховой и бухгалтерский бизнес. Перед въездом в
купленный дом Мавродийнанял мастеровых и выломал, вычистил, переделал
все, что так кропотливостроил мой неутомимый сосед Джим. Из окон летели
клочья перегородок и старыестены; грузовики увозили контейнеры со
строительным мусором - с джимминовымизаботливыми пристройками и
дополнениями, с обшивкой внутренностей. Таккончился дом, что построил
Джим. На месте зарослей боярышника поставили новую террасу; под
каштаномповесили качели.
Вечером, по русскому обычаю, на террасе пили чай. Если не было
гостей, мы беседовали с Мавродием. Эмма, уложив спать Бобби, задумчиво,
одна всумерках качалась на качелях. Мавродий - человек обычно
немногословный, но, случалось, его прорывало. С бытности своей в
дальнобойной артиллерии, онвынес склонность к математике и геометрическим
построениям. С некоторых порон любил говорить о вечном. Попробую
передать кое-что из наших с нимлюбомудрий.
По выведенной нами теории, смерти не существует -
лишь нашевосприятие-воображение. Вообразим лучше, решили мы, следующее -
мир во всехего немыслимых измерениях пронизан энергетическими линиями,
находящимися внепрестанном хаотическом движении, которое зовут
Временем, Магией илиБогом... Для "линии' - неплохой пример -
световой луч. Как ни трудноповерить, любая светящаяся точка, которую мы
видим, и от ручного фонарика, иот далекой звезды, есть материальный
непрерывный луч света, попадающийпрямиком нам в глаз. Так что линии - не
выдумка, а простая реальная вещь. Изних сделана сеть, которая сама себя
вяжет. Каждый ее узелок - перекрестиеструн, в зависимости от
множественности и сложности узла, создает для нашеговосприятия тот или
другой объект - улитку, кошку, человека. Две линии - камень, миллиард -
человек. В движении мирозданья развязываются одни узлы, завязываются
новые. Сложному органическому клубку, конечно, труднеесохранить
постоянство, чем мрамору, переживающему века. Не забудем, что
этивидимости состояний важны только для глаза нашей конструкции.
Ничто, по-существу, не рождается, не умирает - одни рекомбинации извечны...
Подходила Эмма, садилась мужу на колени, говорила: - Вчера в
колледже яим объясняю, что мотор сам не вращается, крутится только ротор.
Или, что втруде какого-то советского эпидемиолога сказано: -
Благодаря токсическимэффектам вымирает все живое... Кого тут "благодарить',
спрашивается? Надо женемножко следить за своей речыо. Даже у Есенина
клен "опавший', думаю, опавшие - это листья; не клен, как вы
считаете? Человек без одежд - раздетый, но не опавший? Мавродий,
дождавшись паузы, продолжал; - Помню, перед самым нашим отъездом, на
Новодевичьем, на одном могильном камне читаю-'Чаша дел его полна и его
душа чиста перед Богом'. Ужас какой! Выходит, чтоэто Богу требуется от
нас больше дел? Не мы ли сами стараемся заморочитьсебя работой, чтобы
убежать от смерти? Говорим ей - чур меня, я занят, ятяжело работаю...
Что скажешь на это, мой мудрый редактор? - Нам, Маврик, нужно на той,
на другой стороне побывать сначала, чтобыверно ответить. - ... Вот я
и хочу сказать, кажется, великий Гудини обещал, что онкак-нибудь
изловчится и подаст знак с другой стороны-. Мавродий крепчестискивал
Эммины плечи. - Не знаю, что там Гудини, но, если я уйду первый, тебя,
мой Эммаус, Минни Маус, сердце мое, запомни это покрепче, тебя я неоставлю
без моего привета оттуда...
Я сидел и думал о "чаше дел" и о вечном трудяге старике Джиме.
Можетбыть, это он сейчас навел Мавродия на мысль вспомнить могильную
надпись; может, то был Джиммов вариант знака, его лучик, отправленный мне,
или тому, кто поймает и поймет? Я рассказал супругам о загадочной
плите Джима в центре их владений. Позже мы часто возвращались к этой теме;
она их сильно заинтриговала - вдругпод землей клад! Или заготовленное
убежище от советской ядерной атаки, какиестроили в 50-х? Посоветовавшись со
специалистами, Мавродий пришел к выводу, что под плитой в яме помещается
старый бак, цистерна масляного отоплениядома, которую после перехода
на газовое обеспечение пора бы и удалить. Собирались, но было все недосуг.
Мавродий часто звонил мне, даже чаще, чем мы встречались лицом к
лицу, как это ни парадоксально для близких соседей. Иногда мы
рассказывали другдругу байки и редеющие русские анекдоты. Иногда Мавродий
делился мыслями, почти исповедывался, объясняя, что именно по телефону
хорошо это делать, таккак происходит чисто ангельская коммуникация -
бестелесное общение душ. - Чувствуется, как звенит душа, - говорил он.
- По телефону внимательный слух может точнее уловить мельчайшие
нюансынастроения и направление интереса собеседника.
С некоторых пор его собственные интересы
сосредотачивалисьисключительно на здоровом образе жизни. Он стал мне
объяснять какие-тозаумные диеты, одна опровергающая другую. Сегодня,
например, - что нельзяупотреблять не то что масла, но и маргарина,
а завтра - ешь в своеудовольствие сало и пей горькую. - Мы с
Эммаусом, - объявлял он, - перешлина серебряную дистиллированную воду,
шпинат, сельдерей и тофу обязательнодва раза в день. Упоминал еще
какие-то целительные упражнения для печенки, если не ошибаюсь. В то же
время, при встречах я обращал внимание на егоизмененный, необычно
пугливый взгляд, хотя, в общем и целом, он выгляделпрекрасно, моложе
своих пятидесяти. Меня настораживало, что Мавродий завелновый обычай вместо
шуток рассказывать о газетных некрологах: кто где умери, главное, от чего.
Эмма утверждала, что ее Мавродий "чудит" и поддается разговорам
егоколлег по страховому бизнесу - "этих одноклеточных пригородных
идиотов'. Неуверенным голосом Эмма просила меня как-нибудь повлиять
на мужа, образумить, и призналась, что ей временами делается страшно и за
себя, и занего: - Он пугает меня!
Я видел, что ее действительно трясло. Одним словом, я не
совсемудивился, когда, вскоре, Мавродий позвонил мне из палаты госпиталя,
кстати, того же самого, где недавно оставил мир мой прежний сосед Джим.
- Обычное обследование, - сказал мне Мавродий, когда я его навестил. -
Для порядка надо дать им проверить мой мотор вдоль и поперек.
Усевшись поудобнее в постели, он стал мне рассказывать,
какойзабавнейший курьез с ним приключился буквально на днях. - Ты,
конечно, помнишь тот международный конгресс страховых фирм вМонтевидео,
на который я так и не поехал? Я абсолютно не помнил, но, на всякий
случай, согласно кивнул, чтобы неперебивать, и прилежно слушал.
Приснился Мавродию какой-то его любимый клетчатый пиджак,
который емудостал за немалые деньги знакомый сочинский фарцовщик.
Летний пиджакбританского пошива из дерюжки осенних расцветок, из лучшей
ткани индийскогопроизводства "мадрас' - ткани, такого отборного
хлопка, для которойдословный русский перевод "хлопчатобумажная' (
или там, "бумазея') - незаслуженное оскорбление. Мавродий настаивал
на подробном мне описаниифасонной удлиненности пиджака, некоторой
зауженности в плечах (настоящийджентельмен не пользуется ватными
подплечниками). Упомянул он и о половиннойшелковой подкладке для отражения
нежного пота. Фирменную наклейку Мавродий, к своему огорчению, не мог
вспомнить, но почему-то склонялся к тому, что тамбыли стильным шрифтом
вышитые слова, включая название города изготовления. Так или иначе, в его
сне пиджак фигурировал как "пиджак из Монтевидео'. Виделись Мавродию
во сне рафинадные небоскребы, синейшие горы, латиноамериканская
жара , короче - безусловное Монтевидео. Пиджак стягивалМавродия с
боков в нездешнюю аристократическую стройность; его рукиболтались
при ходьбе элегантными плетьми, как положено в высшем свете.
Облаченный в свой пиджак, Мавродий чувствовал себя особенно стройным, но...
Но он стал замечать, что что-то неладное делается с его сердцем;
оновдруг начинало биться невпопад. Мавродий стал к себе прислушиваться,
дажепаниковать, ощущая пугающее набухание сердца, его отдельность,
шебуршение, давление в грудном сплетении и тому подобные критические
симптомы. В тожевремя, Мавродий твердо помнил в своем текущем сне,
что в Монтевидеопроисходит мировой конгресс врачей кардиологов. Туда
Мавродий и отправилсянемедленно, почему-то вмесие с детской группой
посетителей, цепочкой, взявшись с детьми за их потные ручки. Они
поднимались по широким, солнцемзалитым ступеням, входили под колоннаду и
парфеноноподобный фриз античногоздания. Мавродий шагал, не уставал
восхищаться - какие там были интересныезалы и интерьеры; он был
переполнен нормальным туристическим любопытством. Он думал о том, как
все это познавательно и интересно, что нужно будетобязательно рассказать
Эмме и что, кстати, ему следует не упустить случай ипроконсультироваться с
кардиологами о том, почему барахлит его сердце.
Сели кто где - на задворках, на редких свободных
местах. Идетзаседание. Гулким эхом раздается речь очередного докладчика.
Дети скучают, елозят в нетерпении. Рядом с Мавродием
расположился, также скучая, кирпичнолицый толстяк в пенсне и пышных
усах. Своей внешностью он внушалуважение, и Мавродий решил, что, поскольку
в зале довольно жарко, неплохаяидея разоблачиться и потихоньку показаться
усатому кардиологу. Мавродий стал снимать с себя свой тесный
пиджак, но что-то тамзацепилось; он стал разглядывать пиджак в
полутьме на своих коленях, ощупывать свой внутренний карман пиджака и
подкладку - что-то в ней бьется. В снятом пиджаке бьется его собственное
сердце! Может такое быть? Сердцеотдельное от него? Мавродий побежал
домой. Разворачивает нетерпеливо пиджак- бьется! Все более там, в том
месте, где кругом, шелковистым оверлокомпрошита подкладка; как раз там и
бьется.
Распарывает осторожно, только самый крайний уголок. Смотрит
- тамголубая мышь спит; ровно дышит шерстяной кулечек. Где
зашили ее? ВМонтевидео? Не могла же она сама через швы прокрасться?
Что делать? Мышьвсе-таки, немного гадко, руками трогать не хочется.
Мавродий задумал вынестикуда-нибудь, разбудить мышь, подтолкнуть с угла -
пусть бежит, куда хочет, на все четыре стороны. Глянул, а мышь - прямо
в него уставилась бусинкамисвоих красных глаз; скалит зубы и у нее будто бы
его же собственное лицо. Лицо Мавродия, только в миниатюре. Тут
сердце его оборвалось. Мавродийпроснулся не в себе, напугал, разбудил
Эмму и тотчас же позвонил, заказалаппойнтмент со своим лечащим
врачом по поводу полного обследованияорганизма.
Не скажу, что совершенно забыл о своих друзьях, но, как
обычно, вчересполосице дней на какое-то время я отвлекся на другие
проблемы и долгобы о соседях не вспомнил бы. Если бы не однажды, на
полном ходу, из машиныне заметил длинную колонну наших русских знакомых,
которых видишь всехвместе разве что раз в год на именинах или на
других застольях. И вдруг, вижу, как они идут и ни где-нибудь, а по
нашим безлюдным аллеям, в нашейбезлюдной субурбии. Пешком! Они плелись
понуро в цепочку, один за другим, вдоль кромки газонов. Там были и
Люсик с Томочкой и Фараоновы и оба Яшки - Мямлик и Шустрик, и Зинуля...
все, все, все. И такими они мне показались'другими', незнакомыми со
стороны, не бодрыми еще ровесниками, но совсем ужестарыми, согбенными
людьми, шаркающими ногами. Я на скорости проскочил. Уменя не хватило
духу остановиться. Чувствовал я себя скверно. Полныйопасений, я
машинально набрал номер соседского телефона.
Трубку сняла Эмма. Она смеялась, хохотала и сказала -
"Алло? ", продолжая, при этом, с кем-то разговор. Продолжала прихохатывать;
говоря сомной, хотела тут же рассказать какой-то отпадный анекдот. Сказала,
что к нимслучайно заскочили наши общие знакомые; у нее полная кухня
народа; Мавриквыдал этот потрясающий анекдот о богатой вдове. Люсик
с Томочкой иФараоновы, да, я не ошибся, они собрались сегодня на
культпоход - ходилипочему-то в наше местное кино. В кино! Слава Богу. У меня
отлегло от сердца. - Что тут особенного? Какая разница? Собрались люди;
пошли за компанию, - сказалаЭмма, все еще шмыгая носом. - Заходи, если
успеешь, если хочешь ихвсех застать.
... Не прошло месяца, как Люсик с Томочкой и все остальные
опятьтолпились в Эммином доме. Эмма шмыгала покрасневшим носом; на этот
раз вдоме были завешаны зеркала. Только что похоронили Мавродия.
Врачи егосначала хорошенько обследовали, прооперировали и - вот...
Нашего бедногоМаврика отнесли туда же, где покоится Джим. - Грозил
подать знак оттуда, - шептала Эмма, когда я приложился к еемокрой щеке.
С тех пор, как Эмма осталась одна, она не сдавалась, не позволяла
себерасклеиваться, даже с каким-то исступлением следила за собой.
Говорила, чтоМавродий любил жизнь, людей и веселье; что теперь она должна
продолжать житьполной жизнью и увидеть - на что она сама способна.
Эмма, знающая себе цену, дополнительно хотела узнать, как она
сможеткотироваться по американской шкале; на что она способна в условиях
открытогорынка неограниченных возможностей. Маврик был безусловно
замечательныйчеловек, но он несколько ее подавлял, заслонял ее, зовите
это как угодно - заботой, охраной. Эмма чувствовала, что с ее языком и
данными она могла быпроявить себя гораздо заметнее.
Прошло полгода; теперь у Эммы, как никогда прежде
активной иэнергичной, появилось вытянутое выражение лица. По
непонятным причинаможидаемый шумный успех немного затягивался; ажиотажа
вокруг нее все еще ненаблюдалось. Жизнь шла чередом, как и прежде. Эмма
особенно не унывала; оналюбила приглашать гостей самых разных категорий;
обсуждала со мной, кого накого позвать, ктос кем гармонирует. В виде
эксперимента как-то она устроилау себя девичник, когда приехали, по чистой
оказии, ее старые университетскиезнакомые из Парижа, две академические дамы.
В последнюю минуту Эмма решила немного разбавить девичник и допустить,
в частности, меня, в виду множества напеченных пышек и вообще такой
массывкусной еды, что было бы жалко, если пропадет.
В окружении наших местных девушек, ленинградские парижанки
Франсуаза иИраида, женщины, так сказать, крайнего полусреднего возраста,
сидели рядом. Сдержанные, молчаливые, чуть уже подсохшие и темноватые,
как старые девы, они сидели, зябко кутаясь в русские наплечные платки в
крупных красных, нето цветах, не то петухах. Выглядели, надо сказать,
экзотично для нашегоамериканизированного глаза, как дамы из начала
века, из хождения по мукамили вроде Марины Цветаевой перед ее возвращением
в трагическую Елабугу. Когда я зашел, все молчали; с уважением
смотрели на именитых гостей. Иногда только звякнет чайная ложечка или
шепотом попросят передать блюдо сбисквитами. Наконец, кажется Франсуаза,
даже не спросила, а небрежно уронилабесстрастным тоном: - Скажите, господа,
Шварцкопф и Черномырдин, они что - родственники или однофамильцы?
Выждав паузу для осмысления тонкости произнесенной тирады,
следующейвключилась Ираида, - Если можете, объясните, каков у вас, в
СоединенныхШтатах, читательский резонанс на работы Татьяны Толстой?
Мы не могли не оценить по достоинству широту интересов
европейскойинтеллигенции; неудобно было говорить о погоде и бисквитах.
Строгая тишинастояла, как на уроке с представителями из РОНО. Я
решил разбавитьоцепенение, поинтересовался про Париж - Как там наши? -
Вымерли. Вымирают. Все лучшие вымерли... - Как - вымерли? Шутите!
- Увы, это факт. Посудите сами - и Долгорукие и Струве
иИловайские-Альберти... - Нет, да что вы! Я имею в виду новых, союзных
иммигрантов. Наших! - Наши - Ваши, - зябко поежилась Франсуаза,
переглянувшись с Ираидой. - Не знаю. Они, по-моему, не кустятся. -
Пожалуй что так, - подтвердила Ираида. - У "этих" - одно мельтешенье. Эти
только друг с дружкой, узким кагалом... не знаем, право...
Наступившую новую, неловкую паузу спас сюрприз, подготовленный
Эммой. Ей предложили пригласить на девичник бывшего однокашника новых
парижанок - некого Ричарда, который оказался в наших местах проездом из
Вирджинии, где унего был брокерский бизнес. - Ляльки! Закричал с
порога Ричард. - Какими судьбами, Франька, Идочка...? - Что за
манеры, Рувим, - подняла бровь Ираида. - Позволь сначала на тебя
посмотреть.
Ричард был человеком уже не совсем первой свежести. Довольно
лысый, нескладный, разведенный брокер-компьютерщик, но явно здоровый
на вид, розовощекий еще и крепкий бутуз. Он сейчас же со всеми
перезнакомился, целовал ручки Эмме; не сводил с нее глаз. Первым
делом после тоста "сосвиданьицем', Ричард вознамерился рассказать
анекдот о жадной даме, мечтающей стать богатой вдовой. Оказалось, что
тот же самый, что совсемнедавно рассказывал покойный Мавродий.
Правда, у Ричарда текст выходилсовсем иначе, как-то уже отъявленно
непристойно. Не исключено, что это, какраз, входило в его намерения. -
3ахомутала богатого старпера, значит; легла на койку,
кушаетбонбончики, размечталась - заведу себе трех полюбовников -
первый - животное... Захлебываясь от собственного смеха, Ричард
объяснял половые сношения, кто куда забирался, какие издавались звуки...
Кто-то из гостей его ещебессовестно подначивал: - Давай, Дик, давай, не
пропускай подробностей!
Вижу, что наши парижанки бледнеют, вздрагивают с каждым
словом, отописаний немыслимых совокуплений, от тягостного, невыносимого
косноязычиярассказчика. Они поднялись со своих мест, чтобы отправится
посмотреть Эмминдом. Я вызвался провожатым. Однако, в какую бы
комнату мы ни попадали-навстречу нам катился Ричард, что-то горячо пытаясь
дорассказать. Когда мыостановились, в конце концов, в тишине, на
террасе, разглядывая горку землиот строительных работ на Эммином бекярде,
позади меня с шумом подняласьрама; раздался знакомый голос. Ричард
сел у окна -- подышать свежимвоздухом. Пришлось вернуться в гостиную.
Не тут то было. В действие вступает еще одна любительница
фольклора, некая Маня Флик - Эммин агент по риэл-эстейту. На Мане был
корпоративныйкостюм в полоску с искрой, миниюбка, открывающая блестящие
толстые коленки ивсе остальное хозяйство, когда Маня движением ножниц
перебрасывала ногу заногу. Из ее крепкого рта в яркой губной помаде
понеслась прямая матерщина, повалила сочно, без уловок: - ...
ать-двать... вот-те... уй... Тут уже, сам Ричард побледнел, начал
стонать, хвататься за сердце. Кто-то из женщин постарше сочувственно
решил, что он - пациент-сердечник, ишемия и все такое... К нему бросаются
помогать, предлагают "самый настоящийрусский валидол'... - Да, нет
же, - сквозь слезы морщится Ричард. - Не то... знал, чтозабуду!
- Забыли принять медикейшн? - Да, нет, эти Манькины анекдоты
забуду! Память - совсем никуда, дырявая стала!
На этом девичник резко пошел к завершению. Первыми, не принимая
никакихуговоров, удалились Франсуаза с Ираидой. На улице стемнело.
Хватит. Пора. Вслед за ними быстро потянулись все остальные. Только
Ричард отказывалсяуходить. Он говорил Эмме, что она - мечта его жизни; что
он остается; что онапойдет за него под суд, если разрешит выпившему
драйвить в темноте; что онбудет вести себя тихо как мышка в уголке...
- 'Как мышка', - вспомнила и повторяла про себя Эмма, с большим
трудомпрогнав, наконец, невозможного гостя. Через полчаса позвонили в
дверь. Явился Ричард - забыл пресловутыйзонтик. Эмма, полураздетая
уже, не могла не открыть; Ричард набросился, тянулся поцеловать;
последовала потасовка. Эмма, отчаявшись, ударила его влевый глаз
статуэткой; только тогда он взвыл и удалился. Напоследок ещескулил за
дверью, произносил страшные, памятные для Эммы слова: - За что? Как же
так, Эммаус, мышка, сердце мое.
В эту ночь Эмма совершенно не могла уснуть. Она выглянула в
окно, убедилась, что машины Ричарда нет на драйвее, накинула халат и вышла
на свойбекярд с сигаретой. В центре двора светился огонек. Она
приблизилась коткинутой бетонной плите, к месту незавершенных работ,
где высилась горавыкопанной земли и, на боку, старый маслоналивной
бак. На самом краюразверстой ямы, спиною к плите сидел мужчина, курил
трубку. Он был страшноперемазан землей; платье местами порваное и, само
по себе, очень странноговоинского фасона - плисовый голубой мундир,
темносиние панталоны, на голове- плиплюснутый спереди картуз. В
полнолунную ночь о цвете, впрочем, можнобыло судить только условно.
Поблескивали золотом пуговицы в два ряда, штрипки на панталонах, бляха
ремня...
Военный повернулся к ней. Эмма вскрикнула, плотнее запахнулась в
халат, готовая убежать. - Не пугайтесь меня, миледи. Я, кажется, не
в расположении. Выгляжускверно, как исчадие ада. Могло быть хуже. Мог бы
остаться в этой могильнойяме навечно. У него были глубокие светлые
глаза, выделяющиеся на темном красивомлице, рыжеватые усы и острая
бородка. Голос был довольно мягкий идоверительный. Эмма приблизилась,
заинтригованная. - Вам нужна медицинская помощь? - Мне угодили в
голову. Наверное, конокрады из Акенсака или британскиелазутчики; они с
конфедератами заодно. Взгляните, мой левый - совершеннозаплыл...
Верно, вокруг его глаза наливался синяк - на том же самом месте, кудаЭмма
ударила Ричарда. - Нет, нет, я должна идти... Эмма говорила и
самапоражалась своей глупости. Она опасалась, что сходит с ума,
если непонимает, что она, конечно же, во сне, видит и говорит и бредит.
В то жевремя, пусть такой странный получается у нее сон; он чем-то начинал
заниматьее; ей несколько даже нравилось поддаваться развлекающему забвению.
Еще бы! Ночь, луна, незнакомый красавец-мужчина.... Хотелось узнать,
что будетдальше.
Она подошла и села на подножку экскаваторной машины. Офицер
сидел назамаранном бушлате; там же лежала драгунская сабля,
оловянная фляжка, коробка с рассыпанными патронными гильзами, кисет...
- Позвольте представиться, мое имя - Арпед Ларедо.
ТретьяНью-Джерсийская Кавалерия... Он указал на скрещенные сабли на эмблеме
своегокартуза. - Или, по новому, должен исправится - Первый Американский
Полк, US--One. А, вы, как я слышал в перепалке у ваших дверей, - Эммаус?
Спешу вамзаметить-знаменательное имя. - Нет, нет, меня зовут Эмма; то
все перемены, игры слов... - Вся жизнь - перемены. Кажется, вчера
еще меня ожидали на юге, заПотомаком, а, может быть, уже-за Шенандоа.
Интересно, где сейчас Грант; чтослышно нового о Линкольне? У меня старая
газета; я ее скурил... Покончим состарым! Прощай, кавалерия. Отныне я -
капитан артиллерийской батареи, вот-с, ваш покорный слуга. - Арпед
начал что-то беспокойно искать по карманам. - Я, кстати, ваш
сосед, хорошо знаком с Вестервельтами и семьей ДеМарестов. - Есть у
нас такие улицы, - сказала Эмма. - Зачем "улицы'? Люди! Сам я живу
ближе к Старой Кривой Дороге напереправу - Олд Хук Роуд. Не с
вашей стороны, где - скобяная лавка, рессорная мастерская, потом
куробойня... - Там нет никакой куробойни. - Не может быть! Убрали?
Ну и прекрасно, я давно говорил, что ей тут неместо. Невозможный запаx...
Вы уверены? Вы здесь недавно? Ваш акцент, германский, я бы сказал,
если бы не знал лучше. Я знаю про вас достаточно ихочу сделать приятное.
Вы ведь не откажетесь отправиться в город, если егозовут Петербург? Родное
для вас имя? - Откуда вы знаете? - Помилуйте, так это же сон.
Во сне все возможно. Хотите, рядом сПетербургом я создам для вас город
Эммаус? Неплохо звучит? - Спасибо тебе, странный мой сон...
Мне нравится этот мужчина инравится его голос. Как хорошо влюбляться во
сне, но я все-таки обязанаспать, если я не хочу свихнуться, - сказала
вслух себе Эмма. - Интересно слышать ваше признание, миледи,
должен заметить. Я непосмею далее нарушать ваш покой, однако, если
позволите - последнее... Он достал из раструба перчатки обрывок
бумаги, карандаш и что-тонаписал быстро. Протянул Эмме.
Ночью Эмма металась и бредила, толком не зная, что ей чудится,
а что-нет. Ей виделся впалощекий бородатый Линкольн в окружении похожих
на негоофицеров. Главное, ей виделся сам Арпед. Она сидела с ним верхом,
млея и наслаждаясь запахом его трубочного табака, теплом его груди на
своейспине; его крепкие ноги следовали изгибам ее ног. Они вместе
гарцевали наконе по пустынным улицам Нью-Джерсийских городков, и на каждой
площади, гдестоял монумент американским ветеранам, каждый солдатик
позеленевшей бронзы, каждый увековеченный воин, неважно какой из войн,
вдруг оживал, отдавалчесть Арпеду и ей. В некоторых местах ветераны
даже сбегали с пьедестала; собирались в отряд, маршировали какое-то
время вслед за ними, распевалигимны... Арпед тоже подпевал -
"янки-дудль-кам-ту-таун-марчин-он-де-пони... ", крутил над головой своей
драгунской саблей и щекотно смеялся прямо в Эмминушею.
Утром Эмма проснулась, как ни в чем не бывало, отлично
выспавшаяся, бодрая исчастливая. В кармане своего халата она нашла обрывок
желтой газетыАрмии Юнионистов. Угольным росчерком на ней значилось: -
Не пугайтесь судьбы. Авг. 24 жду в Вирджинии. Ваш Арпед. Там же был
набросок маршрута в г. Эммаус на побережье Атлантики, недалеко от
Ричмонда и соседнего с ним города Петербурга.
Кончалось лето. Двадцать третьего августа мы неслись с Эммой на
моемДодже вниз по карте, на юг. Горячий, как медузное желе, воздух, дрожал
передглазами над гудроном забитой траффиком девяносто пятой дороги. Август-
самоевремя для отпусков. - Почему бы не поехать, не посмотреть южные
штаты, - давно уже подкатывалась ко мне Эмма. - В крайнем