о. Второй раз у нас не получилось: мама увидела, когда мы чокнулись, и погрозила мне пальцем. Синя - Лешка Синевский, брат Ольги - ел пирожные, конфеты, орехи, все сразу, запивая напитком. Арап шепнул мне: - Серый, отвлеки Синю: я придумал одну штукенцию. Я обратился к Сине, он повернулся ко мне. Арап на место его стакана поставил свой, в котором предварительно размешал большую ложку соли. Многие, затаив дыхание, смотрели на Синю. Он откусил пирожное и опрокинул в рот содержимое стакана. Его глаза дико округлились, щеки надулись. Застыв, он несколько секунд смотрел на нас, а потом со всех ног кинулся на кухню. От хохота, наверное, затряслись стены. Сестра Люба крутила пластинки, а мы, взявшись за руки, кружились или прыгали. Брат Сашок танцевал в центре круга с Марысей, взяв ее за лапки и притопывая. Кошка неуклюже переминалась и горящими изумрудными глазами с неудовольствием смотрела на своего партнера. Укусила его за руку и шмыгнула под кровать. - А теперь - парами, - объявила Люба и поставила новую пластинку. Поплыла спокойная мелодия. Мы, мальчишки, замялись: надо было пригласить девочку на глазах у всех. Люба лукаво поглядывала на нас. Девочки всеми силами пытались изобразить на своих лицах равнодушие. Смелее всех оказался Арап: он развязно, с засунутыми в карманы руками, подошел к Насте. Она вспыхнула и, опустив глаза, неловко подала кавалеру свою пухлую розоватую ручку. Я пригласил Ольгу; она театрально-плавно положила руки на мои плечи. Я замешкался - не знал, куда девать свои руки, и, почувствовав, что краснею, поспешно бросил их на талию удивленно на меня посмотревшей подруги. Ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего, а широко открытые глаза настойчиво и смело смотрели на меня. Я, неожиданно для себя растерявшись, стал бестолково крутить головой, словно что-то искал. Мое сердце замерло, когда наши взгляды встретились... Я долго не мог уснуть. Под моим ухом на подушке тяжело дышал старый Наполеон. Я шептал ему на ухо: - Я люблю. Слышишь, дурачок? А ты Марысю любишь? Кот встряхивал головой и останавливал на мне светящиеся в темноте глаза. 6. СНОВА ТУЧИ. СНОВА СОЛНЦЕ Через несколько дней я с мальчишками пошел к реке. Путь лежал через завод. Проходили мимо погрузки. Пыхтел и фыркал тепловоз, носились юркие автопогрузчики. Я подбежал к отцу, обнял его за тугую обнаженную талию. Он мне улыбнулся, слегка шевельнув усом, на котором сверкали капли пота. Работал он не спеша, с деловитой развалкой, впрочем, как и другие грузчики. На его тугом загорелом теле шишками взбухали, каменея, мускулы, когда поднимал доски и забрасывал их в вагон. Мальчишки, сверкая пятками, пустились наперегонки к реке. Я тоже хотел было рвануть, но увидел тетю Клаву. Она работала на погрузке учетчиком. Ее красивое смуглое лицо улыбалось. Она подошла к моему отцу, линейкой хлопнула его по плечу и засмеялась. Он усмехнулся, что-то сказал тете Клаве, и она громко залилась. Я зачем-то спрятался за угол бытовки, в которую вошли тетя Клава и мой отец. - Чудишь, Клавка, ой, чудишь, - услышал я голос отца. - Не ругай меня - лучше поцелуй... - А ну тебя! Мое сердце задрожало. - Дура, у меня же семья... - Целуй еще раз!.. В голову ударил жар, но я весь дрожал как в ознобе. Припустил за ребятами, запнулся, ударился о землю, но боли физической не слышал. Спрятавшись в канаве, заплакал. Немного погодя, стал себя успокаивать: "Я плохо подумал о папке, - как я мог? Он такой хороший, лучший на свете. Что такое он совершил? Поцеловал тетю Клаву. Что тут такого дурного?" Быть может, так я говорил потому, чтобы мое растревоженное сердце снова наполнилось покоем и радостью, чтобы жизнь стала прежней - легкой, веселой и беззаботной. Мне не хотелось расставаться с детством! Я догнал ребят и в их кругу забыл о своем горе. Очередная туча снова пролетела, лишь слегка задев меня. Нас было пятеро - я, Арап, Синя, братья Олега и Саня Петровских. Концы удилищ вразнобой скакали за нашими спинами. К голым ступням липла подсыхавшая грязь - ночью прошел дождь. Мы шумно разговаривали, перебивая друг друга: "А вот я!..", "У меня!..", "Да я тебя!..", "Я могу еще и не то!..", "Ври, ври, завираша!..", "Точно вам говорю, пацаны!.." Где хвастовство, там и тщеславие. Она в нас буквально кипело. Где хвастовство и тщеславие, там непременно проскользнет и ложь. Саня Петровских молчал. Он был в нашей компании самый старший и несловоохотливый. На его по-азиатски смуглом широком лице почти всегда теплилась полуулыбка, узкие монгольские глаза смотрели на собеседника внимательно и умно, а на девушек - по-стыдливому мимо, и вечно он перед ними рдел и говорил им, теряясь, какую-нибудь несуразицу. Нам, его друзьям, бывало за него неловко и совестно: такой здоровый и крепкий, а перед девочками - овечка овечкой. Саня часто задумывался, казалось, без причины. Он был поэтом. Его душа мне представлялась синей, как небо. Что за цвет синий? В нем печаль и радость, мудрость и легкомыслие, волнение и безмятежность. Однажды, помню, Саня подозвал меня: - Слушай, Серьга, сделаешь одно доброе дело? Дам конфет. - Сделаю! - Я для него всегда готов был совершить хоть сто дел, ничего не требуя взамен. - Вот конверт... ты его... - Саня зарумянился. - Ты... понимаешь?.. незаметно подкинь своей сестре Любе. Но только чтобы она не видела и не узнала, от кого. - Сделаю. Давай. - Я схватил конверт и побежал домой. Трататакал, воображая себя едущим на мотоцикле. - Стой! Погоди! - Саня подбежал ко мне. - Дай честное слово, что она ничего не узнает, и ты не вскроешь конверт. - Даю честное слово, - уже с неудовольствием сказал я, оскорбляясь его недоверчивостью. Конверт я положил в пальто Любы. Вечером она долго сидела над голубым листком из конверта, накручивая на палец пушистые локоны и улыбаясь. Я думал: "Кончат они школу и поженятся. Примчусь на их свадьбу на белом коне и подарю... и подарю... - В раздумье я закатил глаза к потолку. - И подарю мешок, нет, два, шоколадных конфет и... и! корову. Появятся у них дети, - а они ведь любят молоко. Интересно: когда я женюсь - у меня будут дети?" - Этот неожиданный вопрос меня всецело захватил; я сразу забыл о Любе и ее свадьбе. Тот голубой листок однажды случайно попал в мои руки, и вот что на нем было написано: Любе Ивановой от ........ Что я такое пред тобой, Твоей блистающей красой? Ты шла по берегу, грустя; Я вслед смотрел, себя кляня. Твой шаг на солнечном песке Я целовал в немой тоске. Мы поднялись на взгорок - брызнула в наши глаза переливающейся синевой Ангара. Пахло рыбой, мокрыми наваленными на берегу бревнами, еле уловимо вздрагивающей листвой берез. Дымчатые вербы смотрелись в воду, быть может, любовались собой. На той стороне реки прозрачно курился сосновый лес. Вдали - темно-зеленая, дремлющая на скалистых сопках тайга. Прикрыв глаза, я сквозь ресницы видел рассыпанные по реке блики и ждал - вот-вот из воды вынырнет что-нибудь сказочное, удивительное. Часто ловилась рыба почему-то только у Сани. Сгорбившись, мы сидели возле удочек и скучали; Арап даже зевал, крестил рот и бросал камни в воробьев. Олега поминутно, нервно вытаскивал леску, не дожидаясь, когда клюнет. На прибрежной мели метались мальки, и Олега, нарушая все правила рыбалки, стал хватать их. Мы, как по приказу, кинулись выделывать то же самое. Хохотали и кричали. Саня, не отрывая глаз от своего поплавка, улыбался: - Вот дураки! Вспугнутые рыбки ушли в глубину, а мы стали брызгаться и толкаться. Умаялись, вспотели, растянулись на траве и притихли. На стебель куста сел жук. Мне были неплохо видны его маленькие глазки и красная глянцевитая спинка. Я поднял руку, чтобы погладить жука, но он в мгновение ока исчез, будто его и не было. "Ну и лети. А я понюхаю жарок - маленькое солнышко". Во мне всегда рождается ощущение, что жарки греют и источают свет. Я осторожно разомкнул нежные, начавшие увядать лепестки - две букашки испуганно устремились на мою ладонь. "Куда же вы? Я не хотел вам мешать!" С трудом удалось загнать их, обезумевших, на прежнее место. Из-за Ангары плыли большие, как корабли, облака. В моей душе рождалось какое-то тихое робкое чувство любви - любви ко всему, что я видел, что меня окружало, что наполняло мое детство, мою жизнь счастьем и покоем. И мне не хотелось расставаться с этим чувством. Я повернулся на бок: "Ага, кто там такой?" Метрах в трех от меня столбиком замер суслик. Его пшенично-серая шерстка лоснилась, а хвост слегка вздрагивал. Стоял, хитрец, на задних лапках и не шевелился. Потом быстрым движением откусил травинку и стал с аппетитом уминать ее. Снова отчего-то замер, лишь едва заметно шевелился его нос и вздрагивал хвост. Рядом со мной за кустом шиповника заворочался Синя. Меня привлекло его странное поведение: он, привстав, осмотрелся, сунул руку в карман своих брюк и затолкал в рот целую горсть мелких конфет. Еще раз оглядевшись и, видимо, решив, что никто ничего не видел, прилег. Раздался хруст. Мне стало неприятно. Снова что-то нарушилось в моей душе. Арап сказал: - Синя, сорок семь - делим всем? - У меня ничего нету, - поспешно отвернулся Синя от подкатившегося к нему Арапа. Подавился, долго откашливался, багровея и утирая слезы. - Пошарим в карманах? - не отставал Арап. - Правду говорю - пусто, - мычал Синевский. Я, Олега и Саня смеялись, наблюдая эту забавную сцену. - Завирай! - Ты, Арап, что - Фома неверующий? - злился и вертелся Синя. - Ну?! - Гну! - Давай, Леха, пошарим. - Пошел вон. - Не ломайся. - И, схватив Синю за руки, закричал: - Пацаны, налетай на жмота! Я и Олега быстро выгребли из Сининых карманов конфеты и, ухахатываясь, съели их. - Ой, точно, парни, есть, - посмеивался Синя. - А я и не знал. Ешьте, мне не жалко. Я сегодня добрый. Мы смеялись, но наше веселье было притворным. О рыбалке совсем забыли. Играли, спорили, стараясь перекричать друг друга. Саня рыбачил в одиночестве или же подолгу смотрел в небо, которое было усыпано мелкими перистыми облаками, словно бы кто-то там, в высях, распотрошил подушку. Из-за ангарских сопок на них медленно накатывались плотные, с сероватым подпалом облака. Птицы стали тревожно метаться - казалось, блуждали. В стремительном полете бросались к воде. Деревья замерли и смолкли, прислушиваясь. Арап придумал игру: предложил посостязаться, кто быстрее проскачет на одной ноге. Мы все, кроме Олеги, бурно выразили согласие. Олега, неодобрительно съежив пропеченно-красный нос, предложил свою игру, но мы его не поддержали. Весело скакали. Олега любил, чтобы все делалось по его воле и желанию; притворился, что до чрезвычайности заинтересован пойманной стрекозой и наша игра будто бы скучна ему. Невдалеке чинил забор возле своего покосившегося домка сгорбленный дед. Он, покуривая трубку, работал неторопливо, с частыми остановками. Его морщинистое серое, как кора, лицо, казалось, ничего не выражало, кроме спокойствия и отрешенности. Он иногда поднимал коричневатую худую руку к глазам, спрятанным в морщинах, и всматривался вдаль. Мне совершенно не верилось, что он был когда-то таким же маленьким, как мы, и так же мог прыгать и бегать. Мне в детстве представлялось, что старики старыми и появляются на свет, не верилось, что я когда-нибудь состарюсь, одряхлею, стану таким же мешкотным и безмятежным, как дед. - Вы скачите, - сказал нам Олега, даже не взглянув на нас, - а я буду играть в пирата. - В кого, в кого?! - В пи-ра-та! Да вы скачите, скачите. Что встали, как столбы? - Олега, насвистывая и подпрыгивая, направился к плоту. Все, кроме Сани, побежали за ним. - Мы - с тобой! - Вот здорово - пираты! - Я уж как-нибудь один. Вам же не нравятся мои игры. Вот и прыгайте. - И стал бодренько свистеть. - Ладно тебе, Олега! Нашел из-за чего дуться, - уже повязывал Арап на голову свою рубашку. Олега морщил губы, потирал пальцем выпуклый большой лоб, как бы решая: брать нас в свою игру или нет? - Так и быть: играйте со мной. - Он словно бы досадовал, что вынужден согласиться. - Поплывем на Зеленый остров. Там стойбище индейцев. У них уйма золота и бриллиантов. Мы приготовились в поход. У каждого на голове появилась чалма с пером или веткой. Арап завязал левый глаз какой-то грязной тряпкой и свирепо оскаливал зубы. Длинную тонкую корягу я вообразил мушкетом, свои черные брюки приспособил под флаг на плоту. Саня улыбался, наблюдая за нашими приготовлениями. Когда же мы отчалили от берега и погребли к стремнине, Санин рот открылся, и улыбка, должно быть, уползла в него. - Э-э-э, вы что, серьезно, что ли, на Зеленый? - А ты как думал? - задиристо ответил его брат. - Ведь с минуты на минуту ахнет гроза. Глядите, дурачье! Мы посмотрели на приангарские сопки. Лиловая, с землисто-серым провисшим брюхом туча кралась по небу, и казалось, что она всасывала в свое необъятное чрево и его голубое полотнище, и стайки мелких беззаботных облаков. Но она находилась еще далеко. - Ерунда, - махнув рукой, сказал Олега. - Мы успеем на остров до дождя. А там - шалаш отличный. Вечером, Саня, вернемся. - А вдруг дождь надолго зарядит? - тихонько спросил у меня Синя. - Не зарядит. - Бог знает, почему я был уверен. - Ага, струсил! - Еще чего?! - ответил Синя и стал грести руками, помогая Арапу, который захватывал тугую волну доской. - Хоть и зарядит, - молодцевато сказал Олега, - что из того? Мы же пираты, Синя! В дождь легче напасть на индейцев. - Вернитесь, - не унимался Саня. Он спешно сматывал удочки. - Переждем грозу у деда, а потом поплывем хоть к черту на кулички. - Е-рун-да, - снова отмахнулся Олега. - Коню понятно - ерунда. - Будет тебе, Саня, паниковать. - Сплаваем на Зеленый и вернемся. Не волнуйся. - Я вам дам, ерунда. Вернитесь, кому велел! - Саня, - сказал я, досадуя на него, - что ты за нас печешься, как за маленьких? Мы нисколечко не боимся твоей грозы. Я стоял с важностью, широко расставив ноги, приподняв плечи и выставив нижнюю губу. Я хотел, чтобы меня увидела Ольга или сестры. Тщеславие распухало во мне, услужливое воображение явило восхищенное лицо моей подруги, а потом - гордых за меня родителей моих и сестер. Воображались возгласы приветствия какой-то толпы с берега, рисовались в мыслях героические поступки. Тучу прожег длинный огненный бич; может, небесный пастух-великан гнал ее куда-то. В небе громко захрустело - казалось, внутри тучи стало что-то, проглоченное, перемалываться. На нас дохнуло сырым пещерным холодом. И вдруг - оглушительный грохот, как будто покатилась с горы огромная каменная глыба. Я сжался и покосился на берег: "Ой, мама!.. Далеко!" Колени задрожали и подломились. По берегу поднялись бороды пыли. Деревья сначала сильно нагнулись, потом дернулись назад и гибельно забились. Где-то вскрикнула стая ворон. Черно-зеленая взлохмаченная волна кинулась на плот. Ангара судорожно морщилась и бурлила под тугим злым ветром. Арап прекратил грести. Мы все переглянулись и, наверное, готовы были друг другу сказать, что не мешало бы вернуться. Синевский первым попытался направить плот к берегу. Но было уже поздно: стрежень втащил наше суденышко на середину своей мускулистой спины и резво понес в мутную, пыльную даль. Снова прожег тучу огненный бич. Стал капать холодный дождь. Прошла минута-другая, и он буквально стегал бурлящую воду, мчавшийся на остров плот и нас, прижавшихся друг к другу, до боли в суставах вцепившихся руками в зыбкие, скользкие бревна. Саня бежал по берегу, что-то кричал нам, размахивая руками. Его голос, в клочья разрываемый ветром, вяз в густом ливне. Внезапно под плотом глухо проскребло, и нас вышвырнуло в воду. Мы врезались в релку. По моим мышцам щекочуще пробежал страх. Лишь некоторое время спустя я почувствовал, что вода ужасно холодная. "Ма-ам!.." - пробулькал я, вынырнув. Ударял по волнам ладошками и выхватывал ртом воздух. Поймал взглядом товарищей - они протягивали мне руки, стоя по колено в воде. Плот удалялся, исчезая в колеблющемся лесе ливня. К острову брели уныло и молча. Дождь часто припускал, творя сплошные водяные джунгли. Река кипела и пузырилась. Меня колотил озноб. Когда выбрались на берег, меня, казалось, обожгло: - Мои брюки! - крикнул я и побежал к реке. Но сразу одумался. - Упорхали они, Серега, - улыбался губастым, синеватым от холода лицом Арап, и все засмеялись, содрогаясь, кажется, только от озноба. Мои брючишки бились под ветром и прощально махали гачами. - Ну и черт с ними, - стучал зубами я, но с трудом сдерживал слезы отчаяния: "Что скажет мама? Опять огорчу ее!" Вскоре небо окрасилось в унылые грязновато-синие тона и выглядело сморщенным. Ветер разбойничал в кронах деревьев, сотрясал и вскосмачивал ветви. Мы тряслись в дырявом, наклонившемся под напором ветра шалаше, а кое-кто из нас всхлипывал. Сверху лило. Все было неприятно мокрым и скользким. Саня - как мы потом узнали - побежал к деду за лодкой, но она оказалась прохудившейся. Сбегал в Елань за ключом от своей лодки, находившейся ниже острова километра на полтора. Один тащил ее против течения; истер ладони до крови. Тяжело дыша, Саня резко всунул свое раскрасневшееся лицо в шалаш и выдохнул: - У-у, ш-шпана!.. - И, по-мужски твердо ступая, направился к лодке. Мы молча поплелись следом. Выглянуло закатное алое солнце. Всюду искрилось. Мир был свеж, чист, красновато окрашен мягким светом. Мы снова прыгали, толкались, брызгались... Я долго не мог уснуть, в голове мелькали события минувшего дня. Снова мечтал. Мечтал о простом и обычном: во что буду завтра играть с ребятами, что смастерю вместе с папкой, что подарю на день рождения Насте и маме. Неожиданно вспомнил красивое смуглое лицо тети Клавы, папку рядом с ней. Но все неприятное и досадное мне хотелось скорее забыть, чтобы не рассыпалось, как песочный замок, в моей душе легкое нежное чувство к отцу. На мою кровать запрыгнули Марыся и Наполеон. Кот по-старчески тихо запел под самым моим ухом. Кошка развалилась у меня в ногах, но я переложил ее на подушку и, поцеловав обеих, стал засыпать под их тихое мурлыканье. Мне снилось, как я летал на воздушных шарах, потом плавно падал вниз, взмахивая, как птица, руками. По телу ласково скользили струи теплого воздуха. 7. ГРОЗА Поздно ночью загремела дверь. Взвился и покатился по Елани собачий лай. Метнулась в потемки мама. Свет резко ударил в мои глаза, и я тоже поднялся. Испуганно выглядывали из-под одеяла сестры. Тонко заплакал брат. Покачивающегося, растрепанного папку завел в комнату дядя Петя, брат мамы, широкий, веселый мужчина лет пятидесяти, работавший с папкой на заводе. Мама исподлобья смотрела на вошедших. Как страшны были ее сузившиеся глаза. Мне стало боязно и тревожно. Снова в мою жизнь ворвалось несчастье. Папка мешком упал на кровать и разбросал ноги и руки. - Ты, сестрица, извини, что все так получилось, - снял с лысой головы кепку дядя Петя. - Перебрал твой муженек. Не усмотрел я. - Мама сумрачно молчала, кутаясь в большую пуховую шаль. - Привязались мужики после смены - сбросимся. Ну, вот, сбросились. Я тоже гусь хороший! Чувствовалось, что дяде Пете было совестно и неловко, он старался не смотреть в мамины глаза. Очнулся и стал кашлять папка. - Что же ты, дал слово, пить не будешь. А сам сызнова за свое? - тихо, на срыве голоса сказала мама, и по ее щеке стеклышком пробежала слезка. - О детях подумал бы, ирод... Отец молчал и тяжело дышал, не открывая глаза. Дядя Петя смущенно почесал свою лысину и стал прощаться. "Почему люди несчастны? - думал я, когда лежал в постели, прислушиваясь к вздохам мамы и сестер. - Почему мама должна быть несчастливой? Почему папка не хочет, чтобы нам всем жилось радостно и весело?.." Я, наверное, впервые в жизни задавал себе такие трудные, совсем не детские вопросы. Но уснул я с мыслями, что придет утро, засверкает солнце, запоют еланские петухи и мою жизнь никогда-никогда не омрачит горе. Что мама станет самой счастливой на свете, и отец бросит пить. 8. МОЯ ПОДРУГА С Ольгой Синевской я общался часто и охотно. Мне нравилось в ней все: и маленький капризный рот, и чуть вздернутый нос, и блестящие карие глаза, и ее банты, всегда такие пышные, нарядные, и ее платья, казавшиеся мне почему-то не такими, как у других девочек. Она часто носила светлое и кружевное, и я дразнил ее бабочкой. Она притворялась обиженной: - Я не бабочка, а девочка Оля, вот такушки! - Однако не могла побороть расцветавшую на ее лице улыбку. Однажды гуляя по оврагу, мы с ней вышли к заброшенному дому. Здесь когда-то жила старуха Строганова; ходили слухи, что она была весьма жадная и богатая, что после ее смерти деньги и золото остались лежать где-то в доме, и что каждую ночь в нем кто-то ходил со свечой, - говорили, дух старухи охраняет добро. Мы, дети, побаивались ее дома, вечерами нередко обходили его стороной, но иногда днем ватагой забирались вовнутрь, - там было пусто и сыро. Ольгу, помню, всегда тянуло в какие-то темные, таинственные углы. В глубине души я восхищался ее какой-то не девчоночьей смелости. Она предложила зайти во двор. Я без желания последовал за ней, робел - вдруг покойница покажется или черти. Видел решительность Ольги и бодрился - насвистывал и с ленцой покидывал в ставни камни. Но как начинало биться мое сердце, когда я слышал какой-нибудь подозрительный звук, который, как мне мерещилось, доносился из дома. Ольга предложила зайти в сени, - я притворился, будто не услышал. Она настояла. На цыпочках, чуть дыша, вошли вовнутрь - на нас дохнуло запахом плесени и нежели. Из густой тьмы комнаты, мне чудилось, доносились шорохи. - Пойдем отсюда, - неуверенно, тихо предложил я. - Какой же ты!.. Тоска с тобой. Дальше не пойдешь? Ах, да: ты же боишься. Я почувствовал, что покраснел. Она улыбчиво, лукаво покосилась на меня. - Я-а-а бою-усь? - пропел я и шагнул в комнату. Перед нами во весь рост стояла темнота, таинственная и зловещая. Что она скрывала - скелетов, домовых, старух с костлявыми руками? Мне стало жутко страшно. Не знаю, что испытывала Ольга, но внешне была спокойна, только сильно втянула в плечи голову и крепко сжала мою руку. Только я успокоился, только начал воображать, что смелый, как внезапно раздался ужасающий грохот и треск, и мне показалось - что-то огромное кинулось на нас из мрака. Я очутился на улице. Мое сердце словно прыгало, готово было выскочить из груди, на лице прошибло пот. Колено содрал до крови. Не мог вымолвить ни одного слова. Ольги рядом не оказалось. В доме - тихо. Я громко, но тонким жалостливым голосом позвал: - О-о-о-ольга. - Ау! Что-о-о? Где ты? - спокойно отозвалась она. В ее голосе угадывалась улыбка. - Что там? - Я уронила доску. Тебя проверила. Не обижайся. Иди сюда. Кажется, никогда раньше и после я не испытывал столь мучительного чувства стыда, как тогда. Я желал провалиться сквозь землю, но только не видеть бы свою коварную подругу. Хотел убежать, но вовремя одумался: от позора все равно не уйти. Вошел в дом. Со света в темноте совершенно ничего не видел; натолкнулся на Ольгу и нечаянно коснулся ее холодного носа, да так, что было похоже на поцелуй. - А я маме скажу. - Что? - Ты меня поцеловал. - Еще чего! Я ее поцеловал! - Поцеловал, - настаивала Ольга, - и даже не говори, Сережка. - Не целовал. Я что, совсем, что ли? - Целовал. - Нет. - Да. - Нет! - Да. Да! Да!! Увидишь, скажу. Мама тебя отругает. Вот такушки! Мы вышли на улицу. В синевато-радужных взлохмаченных облаках словно барахталось брызжущее ярким светом солнце. Мы с Ольгой увлеченно наступали на скопища тополиного пуха, поднимая его вверх, чихали и кашляли, и мир представлялся мягким, легким и радостным. - Не целовал, - продолжал я играть роль упрямца. - Целовал. - Скажешь? - Скажу. - Хочешь, Ольга, отдам тебе калейдоскоп? Но - молчи. - Не-ка. - Что же хочешь? - Ничего. - Скажи - что? Не упрямься! - Ни-че-го! Вот такушки. - Так не бывает. - Ладно, - наконец, согласилась она, пальцем мазнув мне по носу, - не скажу. Но-о, ты-ы, до-о-лжен признаться мне, что поцеловал. - Не целовал! - Как хочешь. Скажу. - Ладно, ладно. Целовал. Ее глаза засверкали. Она улыбалась. "А что если по-правдашнему поцелую?" - подумал я. Но все же не отважился. 9. ИГРЫ, ИГРЫ, ИГРЫ Мы играли в семью и изображали из себя: девочки - жен-хозяек, мы, мальчишки, - мужей-охотников. Разделились на три пары: Ольга и я, Настя и Арап, Лена и Олега. Арап приволок с охоты большую корягу, которую он воображал убитым волком, завалился на ворох веток и показывал всем своим видом, что жутко устал и что удачливый охотник. Повелительно крикнул: - А ну-ка, жена, сними сапоги! - Что-что? - широко раскрылись глаза Насти. Она зардела и готова была заплакать. - Я тебе сейчас сниму! И не захочешь после. - Да я же шутя говорю! Ишь, сразу раскричалась! Настя отказалась быть его женой. Мы с трудом уговорили ее поиграть еще. Утихомирились, сели за стол: девочки приготовили обед. Он состоял из комков глины - котлеты и пельмени, палок - колбаса и селедка, листьев и травы - что-то из овощей, камней - фрукты и орехи, кирпичей - хлеб. "Яства" девочки легко находили под ногами. Ольга, ухаживая за мной, подкладывала мне самые большие лакомые куски и требовала, чтобы я все съел. Я притворялся очень довольным пищей, аппетитно причмокивал, держа деревяшку или кирпич около губ. Нас, мальчишек, игра смешила. Мы кривлялись и паясничали, как бы насмехаясь и над девочками, и друг над другом. Девочки, напротив, воспринимали игру как нечто серьезное и важное и становились весьма требовательными и взыскательными, словно бы не играли, а жили взрослой настоящей жизнью. Лена открыла свой магазин, вовсю нахваливала товары. На прилавок выложила помятые кастрюли и чайники, дырявый ржавый таз, пустые консервные банки, тряпки и многое другое, извлеченное из кладовок и найденное в канаве. Мы принялись торговаться - бойко и шумно. Ольга остановила свой выбор на порванной собачьей шкуре и, похоже, только потому, что она была самым дорогим товаром в магазине Лены, - стоила аж триста стеклышек. Ольге, как я понял, захотелось пощеголять перед девочками, показать им, что может купить дорогую вещь. Настя тоже намеревалась купить шкуру, и стала вместе с Арапом собирать стекла. - Ольга, давай лучше купим чайник и кастрюлю, - робко предложил я. - Дешевле. Зачем тебе шкура? Она гнилая. - Какой же ты! Тоска с тобой, - покосившись на быстро собиравших стекла Арапа и Настю, шепнула Ольга. - Хочу шкуру. Она мне нравится. - Что же в ней может нравиться? - Хочу шкуру! Вот такушки! Мне пришлось смириться. Ожесточенно разбивал бутылки, банки, ползал по земле. Настю и Арапа мы опередили. Шкуру после игры Ольга выбросила, а у меня еще долго болели порезанные пальцы и натертые об землю колени. Лена привела из дома Сашка и объявила, что он будет ее сыном. Она насильно уложила его на голую железную кровать и приказала спать. Олега собирался на охоту и захотел взять "сына" в помощники. Но Лена повелительно заявила, что ребенку нужно поспать. Оба были упрямы и не захотели друг другу уступить. Олега вырвал из ее рук Сашка и потянул за собой. Лена с трудом отняла его. - Хочу на охотю! Пусти, Ленка-пенка! Ма-а-ма! - вырывался из рук сестры и сердито топал ногой брат. Напугавшись пронзительного крика своего "сына", Лена, наконец, выпустила его. Сашок, задыхаясь от плача, убежал к маме, выбежавшей на его крик из дома. - Ты во всем виноват, - сказала Лена Олеге, понимая, что ее должны отругать за брата. - Я маме все расскажу. - Сказанула - я виноват! Не я, а ты. Вот тетя Аня тебе всы-ы-плет! Они долго препирались и скандалили, сваливая вину друг на друга. Мальчишки пошли на охоту. В конце нашей улицы находилось небольшое заросшее камышом и затянутое темно-зеленой тиной болото, - к нему я и направился охотиться. Я был в полном боевом снаряжении - под индейца: на плече висел лук из тополя, за поясом торчало пять стрел, на бедре болтался деревянный пистолет с длинным дулом, за ухом белело большое петушиное перо, а на спине висел мешок. Ольга собрала мне в дорогу хлеба - два кирпичных обломка и пять котлет - из глины. Какой-то парень, увидев меня, спрятался за столб и оттуда тряс челюстью и коленками, показывая, как сильно меня боится. По улице я шествовал важно, с задранной головой. Наверное, в те минуты я был самый гордый и тщеславный человек в Елани. - Ага, вот и подходящие мишени! Я нагнулся и побежал к невысокому щелястому забору, по ту сторону которого вспахивали грязными рылами картофельное поле два поросенка. Я присел на колено перед дырой, вставил в лук стрелу с присоской, натянул тетиву, но неожиданно кто-то крепко взял меня за ухо и приподнял. - Ты чиво, фулиган, вытворяешь? Ишь, придумал, пакостник! Я со страхом и мольбой заглянул в маленькие, как горошины, прищуренные глазки дяди Васи, хозяина поросят. Но тот сильнее, со злорадным удовольствием закрутил мое ухо. - Д... дедушка, стрела ведь не боевая. Я больше не бу-у-уду. - От боли я стал подпрыгивать, словно меня поместили на раскаленные угли. - Я не по-правдашнему... - Не по-правдашнему! А ежели угодил бы в глаз? Пойдем к твоему батьке: пущай он тебе пропишет по первое число... Я рванулся и припустил от деда что было сил. Мое ухо горело. Спрятался в кустах возле болота. Увидел Арапа - он с перьями на голове, составлявшими корону, с двумя деревянными копьями в руках осторожно полз к бычку, который, помахивая хвостом, мирно пил воду из болота. Разрисованное сажей и мелом негритянское лицо Арапа было трудно узнать. От восторга я чуть было не закричал. - Арап! - шепотом позвал я его, - давай вместе охотиться? - Ползи, Серый Коготь, ко мне, но - тихо. Вон бизон, - шептал он в самое мое ухо, указывая взглядом на бычка. - Мы - индейцы племени ги-ги-ги. Его зажарим на костре. За мной, Серый Коготь! - Резко вскочил, с улюлюканьем кинулся к бычку. Я побежал за ним, издавая восторженный воинственный клич. От удара копьем бычок подпрыгнул, остановил на нас свой удивленный взгляд. Удар второго копья заставил его грозно замычать. Он склонил голову и побежал на нас с очевидным намерением поддеть кого-нибудь своими маленькими рожками. Мы не на шутку струхнули. Опрометью скрылись в зарослях акации, но упали в глубокую канаву с колючими кустами засохшего шиповника. - Придется в следующий раз зажарить, - морщился и потирал уколотые, поцарапанные ноги и руки Арап. - Пусть подрастет: больше мяса будет, - осторожно, со стоном вытягивал я из рубашки колкий и цепкий стебель. - Во у тебя, Серый, дырища на рубахе! - Ерунда! - махнул я рукой и зачем-то посвистел. Однако, подумал: "Эх, влетит же мне от мамы!" Потом мы сидели за столом со своими "женами" и пили разлитую в бутылки из-под вина воду, кричали, толкались и смеялись. Просто все еще продолжалось детство. 10. ЛЕНА - Сережка, вот так надо делать! Как ты понять не можешь? - говорила мне двенадцатилетняя сестра Лена, показывая, как, по ее мнению, следует поливать капусту. - А я как? Ведь так же. Смотри лучше! - Нет, не так. О-хо-хо, - вздыхала она, сердито заглядывая в мои глаза. - И что с тобой сделаешь? Какой ты противный ребенок, если только ты знал бы! Смотри внимательно, последний раз показываю. И она показывала, неподражаемо важничая, изображая на курносом, веснушчатом лице нечто учительское. Я косился на ее короткие, аккуратно заплетенные косички и думал: "Дернуть бы их! Привязалась, как репей. Бывают же такие противные девчонки!" Лена играла роль строгой, взыскательной хозяйки с непонятным для меня наслаждением. Она буквально следила за каждым моим движением, часто указывала на что-нибудь сделанное мною неправильно или неловко и в душе, кажется, бывала рада моим промахам. - Отстань! - обиженно дрожал мой голос. - Но ты неправильно делаешь: льешь прямо на капусту. Так нельзя, если хочешь знать. Нужно - с краю лунки. - Я именно так и делаю! - Я прекрасно видела - на капусту. - Когда же ты могла видеть, если ничего подобного не было? Все сочиняешь! - Отвяжись, пожалуйста, у меня голова разболелась, - неожиданно заявила она страдальческим голосом. - Актриса-белобрыса. - Так-так! - вскинулась Лена. - Я все маме расскажу: и как ты поливаешь, и как дразнишься. Я многозначительно вздохнул и надолго замолчал, потому что неплохо знал - всякое пререкание только увеличит "взрослость" в сестре, и не миновать, быть может, настоящей ссоры, а ссориться я не любил и не умел. Сестра была старше меня на три года и именно поэтому, кажется, считала, что может повелевать мною, поучать меня. Она подражала маме - частенько играла роль домовитой женщины, которую одолевают заботы. Не было в семье дела, в которое она не вмешалась бы. Копила деньги в фарфоровой собаке, потом обзавелась большим кожаным кошельком. Иногда бывало так, что у мамы кончались деньги, и Лена сразу отдавала ей свою мелочь. Любила ходить в магазин; как взрослая спорила с продавцами, но и сама страстно мечтала стать продавцом. Как-то я был с ней в магазине. - Вы не додали, если хотите знать, восемь копеек, - пересчитав сдачу, заявила Лена продавщице. По очереди пополз ропот. Желтое лицо продавщицы превращалось в красное: - Девочка, прекрати выдумывать. Считай получше. - И приятно улыбнулась покупателям. - Я подала вам два рубля. Вы должны были сдать девяносто две копейки, а сдали восемьдесят четыре, если хотите знать. Вот ваша сдача! - Лена положила деньги на прилавок и, как продавщица, сощурила хитрые глаза. Мне показалось, что Лена была даже рада, что ее обсчитали, - видимо, по причине неосознанного желания обличать и одергивать. Шипящий ропот очереди поднялся до гудения. Продавщица сжала побледневшие губы и смерила Лену испепеляющим взглядом. - Я тебе, девочка, сдала точно. Нечего выдумывать. - Да вот же она, сдача. Дяденька! - обратилась Лена к рядом стоявшему мужчине, - посчитайте... - Какая глупая девочка! - нервно засмеялась продавщица. - Нужно посмотреть в ее кармане - не там ли восемь копеек. А впрочем - на тебе двадцать, подавись! Не мотай мои нервы. Продавщица резкими, беспорядочными движениями извлекла из портмоне монету и с треском припечатала ее на прилавок. Лена отсчитала двенадцать копеек и гордо положила их на прилавок. Лена была первой помощницей мамы, ее, что называется, правой рукой, но никогда не выделялась ею в свои любимицы. Мама была как-то ровна ко всем своим детям, может, кого-нибудь из нас втайне и любила по-особенному, но мы, по крайней мере, не улавливали разницу. "Взрослое" в поведении и замашках Лены создавало холодок в наших отношениях, но я никогда не становился к ней враждебен или отчужден. Я все же, несмотря ни на что, уважал и временами даже любил ее. Однако Лена насмехалась над моими чувствами, дразнила меня Лебединым озером (я очень любил "Танцы лебедей"). Однажды я, Лена и брат остались одни. Как только мама вышла из дома, Лена начала преображаться с невероятной прытью: надела фартук, почему-то не свой, а мамин, который был ей до носков, повязала голову косынкой, опять-таки маминой, засучила рукава и подбоченилась. Из девочки она превратилась в маленькую хозяйственную женщину. Придирчиво, с прищуром осмотрела нас и, укоризненно покачав головой, изрекла: - Что за грязнули передо мной! Два дня назад на вас надели все чистое, а какие вы теперь? Поросята, и только! Мы переглянулись с Сашком: и впрямь, наша одежда была грязной. - А но - раздевайтесь: буду стирать. Живо! Затопите печку и принесите воды из колонки. Сил моих нету смотреть на вас! Меня развлекал и забавлял воинственный вид Лены. Я немного покуражился, не подчиняясь, так, для накала игры, хотя чувствовал, что для сестры началась отнюдь не игра. Я и брат стали разыгрывать из себя непослушных детей. Сашок был чрезвычайно возбужден, сиял весельем и желанием поозорничать. Подпрыгивал, с визгом убегал от сердившейся Лены и даже укусил ее за палец. Лена вскрикнула, всплакнула, уткнувшись в фартук. - Я нечаянно, - виновато стоял перед Леной и гладил ее по плечу брат. - Ого - нечаянно! - крикнула Лена. - Чуть палец не откусил. Давай я тебя так, - и накинулась на брата. Сашок вырвался из ее рук и с визгом покатился под кровать. Мы устроили такую возню, что пыль стояла столбом. Лена на время забыла о своей роли взрослой. Вспотели и раскраснелись. Потом принялись за дело: я принес два ведра воды, брат затопил печку. Отдали сестре грязную одежду и надели чистую. Выстиранное Лена развешала на улице и следом взялась печь блины, хотя раньше ни разу не пекла. В таз высыпала целый пакет муки. На некоторое время Лену окутало облако. Мы слышали чихания, но с трудом различали махавшую руками сестру. Она появилась перед нами вся белая и, показалось, поседевшая. Протирая глаза, еще раз звонко чихнула. Поставила на печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды, стала пичкать руками, и с таким усердием, что в меня и брата полетело тесто. По моей черной в полоску рубашке поползли две большие капли, я попробовал стереть их пальцем, но лишь размазал. - Что ты наделала? - досадливо крикнул я. - Не кричи! Ничего страшного, если хочешь знать. Снимай! Она вымыла руки, мокрой щеткой отчистила рубашку и решила посушить ее. Расстелила на столе одеяло, включила утюг. Брат крикнул: - Сковородка горит! Скорее пеки - блинов хочу! Лена стремглав побежала к печке, почти бросив еще не нагревшийся утюг на одеяло. Смазала сковородку салом, налила в нее тесто. Распространился такой вкусный запах, что я и брат невольно потянулись носом к сковородке. Но когда Лена переворачивала блин, он почему-то расползся на две половины, а верх непрожаренной стороны растекся. Часть блина оказалась прямо на печке - густо и резко запахло горелым. - Первый блин комом, - разочарованно сказал я. Мы в нем обнаружили муку и недожаренное, твердое тесто. К тому же он был ужасно толстый и настолько липкий, что им можно было клеить. Но самое главное - он оказался не сладкий и даже не соленый, а отвратительно пресный. Брат первый нашел применение блину - скатал из него большой шарик и попал им Лене в лоб. После недолгой возни, во время которой перья летели из подушек и попадали в тесто, Лена принялась печь второй блин. Зачерпнула в поварешку тесто, но вдруг замерла. Я уловил запах горящей материи. - Утюг! - вскрикнула Лена и спрыгнула со стула, на котором стояла возле печки. Нечаянно толкнула таз с тестом, и он полетел на брата. Я первый подбежал к утюгу - моя рубашка тлела. Неожиданно вошла мама. Она замерла в дверях и широко открытыми глазами воззрилась на нас и наши художества. На полу валялись подушки, на одной из них сидела Марыся. Я замер с одеялом, на котором резко выделялось большое серое пятно. Заляпанная тестом и перьями Лена с повернутой в сторону мамы взлохмаченной, без косынки головой и раскрытым ртом лежала на полу, - она запуталась в слетевшем с нее фартуке, когда бежала к утюгу. На голове брата находился какой-то бесформенный, растекавшийся комок, а таз лежал возле его ног.