ько подтолкнул к полной женщине в белом, как в больнице, халате, сказал сыну: -- Вот твоя воспитательница Рита Николаевна. А я пошел. Смотри мне! -- зачем-то погрозил он пальцем. Рита Николаевна провела Василия в группу -- большую комнату, в которой было очень много детей. Они играли на большом ковре, кричали, смеялись. Но Василий почему-то ощутил себя одиноко, задвинулся за спину воспитательницы. Рита Николаевна подтолкнула его к детям. Василий шагнул и остановился: не хотелось в толпу, к чужим людям! Он с сожалением вспомнил, как замечательно себя чувствовал, когда сидел дома под замком один, играя сам с собой. Воспитательница подтолкнула его настойчивее, но он упрямо не продвигался вперед, заплакал, растирая слезы кулаком. -- Ну, плакса, а еще мужик, -- засмеялась Рита Николаевна. Василий увидел ее жидковатый трясущийся подбородок. -- Миша, Коля, возьмите его к себе! Какие-то мальчики потащили Василия в кучу. -- Будешь медведем, а мы -- охотниками, -- повелительно сказал ему высокий крупный мальчик Петя, с важностью подкидывая в руке детское двуствольное ружье. Мальчики повалили Василия на пол, разбежались по углам, за шкафы и столы и стали выкрикивать: "Бах! Бух! Трах-тах-тах!" Потом с гиканьем подбежали к Василию, перевернули его на спину: -- У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили! Растянули Василия за руки, за ноги и стали понарошку разделывать -- голову, лапы отрубать, шкуру снимать. Василию было щекотно, но он не мог засмеяться, потому что сердце обжигала обида: почему именно его сделали медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей. Он вскочил на ноги, нечаянно ударил локтем Петю. Тот мгновенно ответил ударом ружья в живот. Василий чуть было не заплакал от боли, но сдержался, вырвался и убежал к окну; мальчики кричали вслед: -- Посмотрите: чокнутый! Возле окна было спокойнее; Василий прильнул носом к холодному стеклу. Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры, когда воспитательница возвестила: -- Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее! Василию не хотелось куда бы то ни было идти; раздраженно подумал -- почему он должен строиться? Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна. -- Не хочу, отстаньте! -- А ты, Вася, захоти, -- и за руку жестко-ласково установила в строй. По одному подходили к крану с холодной водой, смачивали руки и проходили через длинный коридор в соседнюю комнату, в которой уже были накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды. -- Сесть, -- услышали, наконец. По команде взяли ложку, по команде протягивали руки к первому и ко второму блюду. Потом детей повели на прогулку. Рита Николаевна снова построила свою группу, и на улице сказала: -- Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду греть, -- улыбнулась она. Василий понял, что играть можно только под грибком в твердом сыроватом песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему наскучило копаться, на качалку не пускали Петя с друзьями, возле воспитательницы стоять ему никакого интереса не было. Подошел к забору и через щелку заглянул на улицу. -- Куда, Окладников? -- строго сказала Рита Николаевна. Василий вернулся, сел в песочницу и долго смотрел себе под ноги. Петя весело смеялся, качаясь, пуская к себе только тех, кто заискивал перед ним -- дарил игрушки, угощал конфетами, поддавался в рукопашной -- Василий особенно презирал таких детей -- или подолгу просился на качалку. -- А ты почему не просишься ко мне? -- спросил Петя у Василия. -- Не хочу качаться, -- недовольно сказал неправду Василий и отвернулся. Все ребятишки играли, а Василий одиноко сидел в стороне; никто не приглашал его в игры, и от обиды он тайком всплакнул. К вечеру детей завели в группу. Василий спрятался за перегородку в сенях, потом выбежал во двор и стал карабкаться на забор. Он не знал, куда и зачем хотел бежать, просто хотелось оказаться от этого неприятного, как он полагал, дома очень-очень далеко. Кто-то дернул его вниз, он ударился коленом о камень и громко, неутешно заплакал. Сквозь слезы смутно видел склонившееся над ним бородатое лицо дворника. Прибежала воспитательница, подхватила мальчика под мышку и унесла в группу. Он вырывался, пищал и даже укусил ее. Вечером Василий ждал родителей, но они почему-то не приходили за ним. Неужели забыли?! -- билось в сердце отчаяние. Пришла ночная няня, полноватая, седая старушка, и стала укладывать детей в постели. Василий заплакал: -- Хочу домой. Где мой папа? -- Ты же, милочек, круглосуточный. -- Круглосуточный?! -- Да, родной, всюнедельный. И такого слова испугавшийся Василий не знал. Ничего не понял он из объяснений бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его. Невыносимой горечью набухла маленькая душа. Он упал на пол, уткнул лицо в ладони и разрыдался. Бабушка уговаривала его, гладила, отвела к постели и раздела. Он утопил лицо в подушку и долго не мог успокоиться. Утро влило в его душу свежести и ясности; крепкий сон и слезы, казалось, очистили ее. Необычно сочно и мягко светило в окно солнце. Все дети еще спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным одеялом и смотреть в окно. Он видел пожухлую листву кленов и беловато-синее небо. Стояла поздняя осень. Из щелок оконных рам тянуло холодком. Василию было грустно, но легко. Неожиданно он вздрогнул и поморщился -- детей стали будить, поторапливая. Воспитательница говорила, что нужно спешить, так как остынет завтрак. Василий подумал, неохотно одеваясь, почему он должен спешить на завтрак, если ему совсем не хочется кушать? По команде сели за столы, по команде поднялись. Василию пришлось на ходу доедать пончик, потому что он еще не умел так быстро есть. Детей привели в музыкальный класс. Строгая, но красивая, с высокой прической тетя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил слова и прилежно пел. Старались все, даже усердствовали, тянули слова до тончайшего фальцета, но музыкальный руководитель досадливо прицыкивала и строго говорила: -- Плохо. Еще раз. Бодрее. С улыбками. -- И била длинными белыми пальцами по клавишам. Спели раз, спели два, три, четыре. Дети устали, ссутулились. Солнечные блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе шевелились на стенах и потолке. Детей тянуло на улицу, хотелось играть и бегать. -- Через несколько дней наш музыкальный монтаж придет смотреть комиссия, -- сказала недовольная тетя, -- если так плохо будем репетировать -- опозоримся. А ну-ка, бодрее! Что такое "монтаж" и "комиссия" Василий еще не знал, но он почувствовал, что тетя не отстанет, пока дети не споют так, как ей хочется. Василию очень хотелось на улицу, и он старался петь хорошо. Его усердие руководитель заметила: -- Молодец, мальчик, -- погладила она Василия. -- Все свободны, а ты останься. Дети сорвались с мест, но возле двери вытянутой рукой их остановила воспитательница, велела вернуться, сесть; потом велела встать, выстроиться возле двери и тихо выйти. -- Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? -- Василий был весьма огорчен. -- Не отчаивайся, дружок. Наиграешься за свою жизнь. Ты великолепно поешь -- попробуем исполнить сольную партию. Василий отвернулся и тихо сказал: -- Не буду петь. Ему казалось, что с ним поступают крайне несправедливо. -- Какой ты, оказывается, бука. Василий молчал. -- Смотрите-ка, какой обидчивый! -- засмеялась руководитель. -- Ладно уж -- иди, гуляй. В пятницу за Василием пришел отец. Рита Николаевна взяла его за локоть, отвела в сторону и, сердито посматривая на Василия, долго что-то говорила ему. Отец, прикусив губу, угрюмо слушал. На улице он сказал сыну: -- Ты дрянной мальчишка. Василию от обиды хотелось заплакать, но он сдержался и стал независимо отставать от отца. В его сердце отчаянно-ненавистно билось -- почему им всем хочется его обижать?! Что он сделал плохого воспитательнице, что она ябедничает на него?! Два дня Василий пробыл дома, и как ему не хотелось в понедельник возвращаться в детский сад. Ему не хотелось жить по командам, ему хотелось чувствовать себя свободным, вольным человеком, который может выбирать, ему хотелось, чтобы рядом с ним всегда находились родные, любимые им люди -- мать, отец и сестра. Ему было тяжело, грустно в чужом, незнакомом обществе, хотелось уединения, тишины, хотелось ложиться в постель со своей любимой игрушкой -- плюшевой собакой, хотелось -- когда дома никого не бывало -- варить из сахара петушков и с упоением их сосать, хотелось каждый вечер встречать маму, прижиматься лицом к ее ногам. Утром, когда мать спешно застегивала на Василии пальто, он угрюмо буркнул: -- Не пойду в детсад. -- Что за выдумки, Вася? -- Не пойду, не пойду, не пойду! -- закричал он, вырываясь из рук матери. -- Мне там плохо. -- Прекрати! -- Мать хлопнула сына по голове. -- И без тебя хватает в жизни нервотрепки. Василий не ожидал, что мать ударит: она никогда его не наказывала. Больно было только потому, что самый родной, любимый человек не захотел понять и посочувствовать. Василий непокорливо-медленно побрел за матерью; молчали всю дорогу. На прощание мать обняла его и шепнула на ухо: -- Прости меня, маленький мой: твоей маме очень тяжело. Василий покачал головой, но взгляда на мать не поднял. Окладников устало закрыл глаза с желтовато-синеватыми веками: почему он сейчас вспоминает свое детство? Может, потому, что именно тогда выковалась его душа? Себя, ребенка, ему почему-то хочется назвать волчонком, который -- сколько его не корми -- все равно смотрит в лес. Дети играли, веселились, а он отчего-то смотрел в окно или за ограждение. На свободу! Да, да, он уже тогда был человеком -- точнее, становился таковым, -- который что-то задумал. Нет-нет, он тогда еще ничего серьезного, с перспективой, так сказать, на всю жизнь не задумал, это произойдет позже, но все детсадовское заставило, как бы вынудило его кое-что загадать. Василию тогда казалось, что за окном или за ограждением протекает свободная, без унижений и насилия жизнь. 3 С ребятами в детском саду Василий так и не сдружился, но потянулся к одной девочке по имени Александра, Саша. Она была тихой, бледной, застенчивой. Петя однажды придумал игру: он -- царь на троне, его друзья -- придворные, бояре, стоящие возле него, все остальные, в том числе Василий и Саша, объявил Петя, -- слуги. Все подчинились, одна только Саша тихо сказала: -- Я не буду служанкой. -- А кем же, царицей, что ли? -- усмехнулся Петя. Дети засмеялись. Василию стало обидно за Сашу -- он крикнул: -- Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают! Петя что-то шепнул одному своему другу и подошел к Василию. Придется драться! -- сжал Василий кулаки. -- Ты сейчас будешь валяться в моих ногах -- я одним мизинцем тебя уложу, -- сказал Петя, улыбаясь. -- Нет, никогда! Он толкнул Василия в грудь, не кулаком, а всего лишь пальцем. Василий неожиданно стал размахивать руками и упал затылком на пол: оказалось, что под его ногами сзади лежал друг Пети. Кто-то пнул Василия, и он бросился на мальчиков с кулаками. Вмешалась воспитательница, всех драчунов поставила в угол, в том числе и Василия. Ему было невыносимо горько. Потом он привел Сашу в кладовую, где хранились матрацы и подушки. -- Тебе хорошо в саду? -- спросил Василий. -- Плохо. -- А мне аж гадко! Знаешь что? -- Он замолчал, потому что вдруг испугался мысли, которую хотел произнести. -- Что? Василий ощущал в жилах холодок, молчал. -- Говори же! -- Давай убежим отсюда. Далеко-далеко, -- шепнул он в самое ухо девочки. Саша от него отодвинулась; он увидел в полумраке ее заострившийся взгляд. И теперь не холодок, а огонь был у него внутри. Ему вообразились романтические картины -- он скачет на коне, летит на аэроплане, лезет на скалу, охотится на льва, -- такой виделась ему свободная, достойная жизнь. Саша молчала, испуганно смотрела на Василия. -- Что же ты -- бежишь? -- Он потянул девочку к выходу. -- Н-нет, -- прошептала она. -- Не трусь! -- Боязно. Придет мама, а меня нету. -- Пустяки! Дети все равно когда-то уходят от пап и мам. -- И он решительно потянул ее к двери. -- Н-нет, -- снова шепнула она, но как-то неуверенно, с сомнением. -- Куда мы побежим? -- Сядем в поезд и-и-и!.. Хочешь в Африку? -- Там львы и крокодилы. -- У меня припасена рогатка. Изготовлю лук. Не дожидаясь ответа Саши, он вытянул ее в раздевалку. Группа находилась в игровой комнате. В коридоре и раздевалке никого не было. Мятежное сердце Василия словно бы падало и вновь взлетало. Мальчику было до головокружения страшно, но чувство неизведанного тянуло, толкало вперед. Саша была бледнее, чем обычно, и дрожала. Скорее бежать из этого скучного дома! Василий беспорядочно хватал из кабинки одежду, кое-как одевался, толком не застегивал и не зашнуровывал. Успевал и Саше помогать, сердито шептал: -- Скорее, копуша! Подбежали к дверям -- закрыты на внутренний замок. Василий застонал от досады. -- Что делать, что делать?! Отчаяние сжало его сердце, он повалился на пол, уткнул голову между коленей. Услышал тихий голос Саши: -- Можно окно открыть. Василий вскочил и обнял свою подругу. Крадучись, на цыпочках пошли в другой конец коридора. Кто-то вышел из игровой комнаты -- беглецы метнулись за кабинки, прижались к полу. -- Где эти поросята? -- услышали они Риту Николаевну. Наконец, дверь захлопнулась, установилась тишина. Василий с трудом отодвинул ржавые щеколды на рамах и распахнул окно -- прекрасный холодный ветер бросился в его жаркое лицо. Оба тихо засмеялись. Он затянул Сашу на подоконник, и они вместе, взявшись за руки, выпрыгнули на улицу и во весь дух побежали. Они часа три бродили возле железнодорожной станции Покровки -- маленького зеленого дома. Наблюдали, как сцепляли и отсоединяли вагоны, как проносились по магистральным путям электровозы. Не дождавшись пассажирского поезда, решили уехать на остановившемся на минуту-другую товарном составе, однако никак не могли забраться на платформу вагона, -- первая ступенька находилась высоко. Василию все же удалось ухватиться за какую-то скобу, но неожиданно с грохотом и скрежетом состав тронулся с места. Василий ударился головой о металлический уголок и полетел вниз. Его рука упала рядом с колесом, которое медленно катилось по рельсу. Мгновение -- и он мог бы остаться без кисти. Отдернул руку, ударил ладонью о верх колеса и с испугу побежал что было сил, забыл о подруге. Она закричала, и он остановился. Ему стало совестно за трусость. Они молча побрели, куда глаза глядели. Мимо проносились, обдувая холодными пуржистыми вихрями, поезда. Стало понятно, что пассажирские, скорые не останавливались на этой захолустной сибирской станции. Вечерело. Василий и Саша мерзли. Ветер, которому они обрадовались в первые минуты побега, оказался очень холодным, жестоким. Саша вся съежилась и походила на старушку. Голод тревожил пока осторожно, но уже хотелось есть. Вокзал почему-то оказался закрытым на замок. Где поесть, обогреться -- они решительно не знали. Сели на лавку. Саша заплакала, но назад не просилась. Неожиданно Василия кто-то ударил сзади по шапке. Обернулся -- перед ним стоял, усмехаясь, рыжеватый подросток лет двенадцать в поношенной куртке. Василий подумал, что незнакомец будет требовать мелочь или даже побьет. -- Давно я за вами, воробьи, наблюдаю. Сбежать хотите? Василий дерзко ответил: -- Что надо? Мы тебе не мешаем, и ты не встревай в наши дела, понял? -- Ух ты, козявка, -- засмеялся парень, но бить не стал. Хитро прищурил глаз: -- Хотите жрать? Погреться? Василий и Саша одновременно крикнули: -- Конечно! -- И все засмеялись. -- Айда за мной. Они шли долго перелесками и пустырями; выбрались за поселок к Ангаре, к пяти-шести брошенным, ветхим домам, которые мрачно, уныло смотрели на людей своими темными, без рам и стекол окнами. Было жутковато. Саша крепко держала руку Василия, который косо посматривал на парня: а вдруг тот задумал что-нибудь недоброе? Шепнул Саше: "Бежим!" Парень успел поставить Василию подножку, и он вместе с Сашей растянулся в хрусткой льдистой луже. -- Вот балбесы! Чего испугались? -- Мы не пойдем с тобой, -- сказал Василий. -- Ты нехороший человек. -- Я хотел вас обогреть и накормить, а ты говоришь, что я хреновый. Эх! -- махнул он рукой и быстро пошел к одному из домов. -- Холодно, -- тихо сказала мокрая, согнувшаяся Саша. Василий тоже был весь сырой и дрожал. -- Замерзните -- приходите, -- крикнул парень, скрываясь в одной из развалюх. Уже совсем стемнело, было жутковато рядом с умирающими домами. -- Пойдем к мальчишке, -- сказал Василий. -- Будь что будет. Они искали в темноте дверь, но не нашли. -- Сюда лезьте, козявки, -- услышали они откуда-то снизу. И у самой земли отодвинулась доска. Почти ползком влезли в полутемное, но теплое помещение, напоминавшее нору. На низком столе дрожало пламя свечи, тени легли на голые серые стены. Топилась "буржуйка", весело потрескивали дрова. Саша боязливо прижималась к Василию, но он уже почувствовал, что парень добр и, конечно, не злодей. Он угостил их картошкой. Саша пожаловалась, что у нее болит голова. Парень, представившийся Ковбоем, потрогал ее лоб: -- У-у, принцесса! Да у тебя жар. Живо раздевайся -- я натру тебя спиртом. Саша не хотела раздеваться, но Василий уговорил ее. Ковбой натер ее худенькое тело спиртом, укутал с ног до головы каким-то старым, ветхим одеялом, уложил на топчан, а сверху прикрыл своей курткой. Василий и Ковбой долго пили чай, разговаривали. Василию льстило, что взрослый мальчишка обращается с ним как с равным. -- Ты сбежал, Васька, из детсада, а я ушел из дома, -- сказал Ковбой. -- Чую, мы с тобой два сапога -- пара. Мне нравится свободная жизнь -- чтобы никто не стоял над душой. Люди насочиняли для себя всяких правил -- вот и пусть выполняют их, а я не хочу. -- И я не хочу! -- Молодец. Будешь моим другом. Создадим свободное поселение. В нем все будут жить так, как считают нужным. -- Здорово! -- Ты хотя маленький, но умный. -- Ты думаешь, родители и воспитатели дадут нам жить здесь? -- вздохнул Василий. -- Мы пока здесь, а потом уйдем в горы, в тайгу, создадим новое поселение. -- Найдут, вернут... -- Не дрейфь: построим подводную лодку или самолет. Скроемся! -- Тебе дома очень плохо? -- Муторно! Батька пьет, мать орет на него. Я живу то дома, то с бабкой и дедом, то здесь. Бабка меня все ругает -- то за двойки, то за дыры на брюках, то едой попрекает. Мать норовит за ухо взять, но я ускользаю от ее руки. Деду удается меня вдоль спины вытянуть, но я сам ему поддавался -- хилый он. Но вчера подрался с ним -- не хочу больше терпеть. Эх, как здорово жить на берегу реки, не ходить в школу! Плохо одно -- приходится воровать. Жить-то надо как-то. Я клевый вор, еще ни разу не попался. Как кошка крадусь. Хочешь, тебя, Васька, научу воровать? Василий смутился и, не зная, что ответить, пожал плечами. -- Почему тебя зовут Ковбоем? -- Ковбои -- конные пастухи в Америке. Они очень сильные, ловкие и смелые парни. Никто ими не командует. Они -- свободные люди. Помогают индейцам. Один старый ковбой дружил с индейцами, которых в наглую выгоняли со своих земель белые колонизаторы. Однажды они захватили в плен вождя племени. Ковбой подполз поздно ночью к стоянке белых, чтобы спасти вождя... Но Василий уже засыпал. Неожиданно застонала Саша; она сбросила с груди одеяло и куртку, металась. Ковбой потрогал ее лоб: -- Совсем, дружище, худо ей. Может умереть. Василий поднес к губам подруги кружку с водой, но струйка потекла мимо рта. Девочка с закрытыми глазами вскрикивала: "Мама, мама!.." Василий вдруг испугался, его незакаленные нервы не выдержали, и он заплакал. -- Не нюнь, -- сердито отодвинул его в сторону Ковбой. Василий очнулся ранним утром. Ковбой сидя дремал возле Саши. Она спала, была бледной. Ковбой вздрогнул и потянулся. -- Спит? -- спросил он у Василия и заботливо подоткнул под Сашу одеяло. -- У тебя деньги есть? -- Нет. -- Что ж, пойдем на дело: девчонке обязательно нужно молоко и мед. -- "На дело"? -- Живо собирайся. Они долго шли за поселком по оврагам, пустырям, потом перелезли через забор, присели на корточки за какими-то ящиками. Ковбой тихо сказал: -- Тут, Васька, продовольственный склад, в нем навалом меда, сахара, конфет, -- всего завались. Я уже давно приметил в стене одну доску, она легко отодвигается. Но для меня узкий пролаз, а другие доски не могу оторвать. Ты маленький, щупленький -- проскользнешь. Будешь подавать мне все, что увидишь, но главное -- мед и сухое молоко, понял? -- Ага, -- радостно качнул головой Василий, которого захватывала новая игра. Послышались чьи-то шаги. -- Видел, видел я -- пацаны сиганули через забор, -- говорил кто-то обеспокоенно. -- Померещилось, поди, -- ответил ему хрипловатый, позевывающий голос. Люди потоптались возле ящика, за которым притаились Василий и Ковбой, ушли. Ковбой отдернул доску и затолкал Василия в склад. В нем было темно и затхло; Василий посидел на полу, пока глаза обвыклись. -- Бросай! Что ты там? Василий подал несколько ящиков, банок, но неожиданно заскрежетал замок, и заскрипели большие двери. Свет хлынул в глаза Василия; он отбежал в темный угол, заваленный мешками. Но шаги неумолимо приближались к нему, и он рванулся к лазу. -- Ловите, ловите вора! -- закричала высокая женщина. Василий увидел перепрыгнувшего через забор Ковбоя. Василия сдали в милицию, и он до вечера просидел в дежурке, не признаваясь, кто он и откуда. Он не испытывал чувства страха, а только -- досады, что придется вернуться в детский сад, к опостылевшим порядкам. Он хотел снова оказаться в жилище Ковбоя, вести свободную жизнь. Пришли за ним мать и отец, и он им не обрадовался. -- Васенька, крошка мой! -- Мать подхватила Василия на руки и беспорядочно целовала, крепко прижимая к груди. Василий расплакался: он понял -- теперь не вырваться к Ковбою! Сашу родители и милиция отыскали в трущобах еще днем; а сам Ковбой куда-то исчез. В детский сад Василия не отдали, хотя отец настаивал. Дома не закрывали на замок, как прежде: все же он стал взрослее, осенью должен был пойти в школу. Побег был неудачным и беспомощным рывком в новую жизнь, -- тяжело итожится в голове Василия Окладникова, в волнении прикуривающего очередную папиросу. В независимую жизнь! У него после еще были рывки, но, как и этот, почему-то они заканчивались неудачно. Может, он слишком многого хочет в жизни и нервно спешит? Остановиться на чем-то малом? Поздно, наверное, поздно! 4 Василий рос. Много читал, старательно учился. Но был замкнутым, одиноким. Присматривался к взрослым и нередко задавал им странные, озадачивавшие их вопросы: -- Вы счастливый человек? Люди над ним посмеивались, избегали прямого, честного ответа, иногда вздыхали: -- Нашел о чем спрашивать. Об этом предмете лучше, малец, не думать. Живи да живи себе, пока Бог дает такую возможность. Родителям они говорили: -- Чудной у вас Васька! Мать и отец угрюмо отмалчивались. Единственными друзьями Василия была Саша и какое-то время -- Ковбой. Однако Ковбой однажды попался на крупном воровстве и на долгие годы угодил в места заключения. Семейная жизнь Василия была скучной: мать и отец постоянно работали в двух-трех местах, пытались заработать столько денег, чтобы зажить счастливо. -- Мы обязательно будем жить хорошо, обеспеченно, -- иногда говорила мать. -- Мы построим прекрасный дом, обзаведемся приличным имуществом. Наконец-то, станем жить по-человечески. -- Мама, а разве сейчас мы живем не по-человечески? -- спрашивал Василий. -- Мы живем от зарплаты до зарплаты, а это ужасно. Ужасно! Он родителей видел редко. Ему рано захотелось уйти из семьи. Но первым ушел отец. Василий однажды случайно услышал разговор между родителями. -- Пойми, Таня, так жить невозможно... Я устал... Я уже лет десять не видел твоей улыбки... Когда мы, наконец, начнем жить? -- Построим дом, купим машину... -- робко стала урезонивать мать. -- Жить надо когда-то, а не строить дом! Ты вся вымоталась, постарела... а я на кого похож? И все ради этого чертового дома? Запомни, привольно живут только блатные и воры, а нам, простым трудягам, надо смириться... -- Да, надо смириться, -- произнесла в полдыхания мать, но в ее словах Василий угадал слезы. Однажды отец не вернулся домой. Он нашел себе женщину в другом поселке. Мать стала выпивать. Дом Окладниковы так и не построили, но купили автомобиль, и отец забрал его себе. Как-то Василий пришел домой из школы и увидел мать, сидящую на стуле возле печки, в которой потрескивали горящие поленья. Мать дремала или даже спала. Ее узкие плечи были сутулы, кисть загорелой руки слабо свисала, словно неживая, с колена. Ноги, обутые в старые башмаки, были вытянуты. Василий тихонько подошел ближе и зачем-то всмотрелся в ее лицо, и увидел то, чего раньше не замечал: он неожиданно обнаружил, что мать уже старушка. Не годами -- ей не было и сорока пяти, -- а всем своим обликом она уже была безнадежно стара. Ее лицо -- невыносимо серое, дрябловатое, нос заостренный, как у покойницы. Ему стало нестерпимо жалко мать. Она очнулась. Он отпрянул, склонил голову. -- Пригрелась и задремала, -- слабо улыбнулась она. -- А ты знаешь, Василек, у нас новость: Наташа замуж собралась. Экая глупая: училась бы. -- Мать заплакала: -- Все в жизни прахом пошло. Хочешь одного, а что-то все не туда поворачивается. Хотя ты выбился бы у меня в люди и зажил бы по-человечески. -- А как это по-человечески? -- всматривался в глаза матери сын, словно не хотел упустить и малейших изменений в ней. Мать поднимала на него тяжелые, но бесцветные, словно бы выцветшие, глаза и не отвечала. А в нем полыхало: знаю как, знаю! И буду, буду жить по-человечески! Он зачем-то сжимал за спиной кулаки. Мать стала часто болеть, мучилась желудком, хотя так же выпивала, но тайком от сына. Сразу в нескольких местах она уже не могла работать, денег ей и сыну не хватало. Василий никогда не просил у матери денег, но каждый раз, получив зарплату, она давала ему немного, однако так странно это делала, что он порой сердился: медленно, с несомненной неохотой вынимала из матерчатого кошелька деньги и как-то неуверенно-осторожно -- или настороженно? -- протягивала их сыну. -- На, -- тихо говорила мать, словно бы умышленно, чтобы он не расслышал. Василий протягивал руку, но мать не спешила отдать деньги -- долго внушала ему, что каждую копейку нужно ценить, что она трудовым потом достается. Василий угрюмо, но вежливо говорил матери, что ему не нужны деньги, а когда понадобятся -- попросит сам. Она всхлипывала: -- Не любишь ты мать. Я тебе даю от всего сердца, на конфеты, а ты!.. Василий брал деньги, но мать еще долго не могла успокоиться. С годами она стала больше пить, уже не скрываясь от Василия. Иногда в одиночестве он шептал, как молитву: -- Я вырвусь из такой жизни. Я горы сворочу. Старость моей матери будет счастливой. Господи, помоги мне! Сестру он видел редко, отдалился от нее; не сошелся близко с ее мужем -- мужчиной в годах, серьезным. После он понял, что Наташа вышла замуж по выгоде, но никак не по любви: муж имел приличную, высокооплачиваемую работу, квартиру в городе. Однажды Василий прямо спросил у сестры: -- Ты счастливая? -- Что-что?! Да что такое счастье? Кто ответит? Нет такого человека на земле. Просто живи, просто живи, брат, и не забивай себе голову вопросами, на которые никто не может ответить. -- А мужа ты не любишь, -- язвительно-насмешливо примжурил один глаз Василий. -- Любишь, не любишь, а жить надо, -- ответила сестра. -- Мама всю жизнь любила отца, а что из этого получилось? Он убежал туда, где легче живется. Легче! Вот тебе, Вася, и вся философия жизни. -- Вся? Точно? -- Вся! Точно! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь. -- Устрою -- не бойся. -- Дай Бог. Самое радостное и нежное воспоминание Василия из той подростковой, юношеской поры -- Александра, Саша. Он помнит ее вечно бледное, худощавое лицо, большие серовато-зеленые глаза, тайком всматривавшиеся в него. Она почему-то стеснялась смотреть на него прямо, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его взглядом, опускала глаза и даже краснела. Василий не знал тогда, любит ли ее, но тянуло его к этой скромной, тихой девушке. Не было у него подлинного друга, кроме Саши, и, быть может, не было более близкого человека, чем она. Многие люди воспринимала Василия как-то холодно, настороженно. Учителя нередко ругали за упрямство, сверстники недолюбливали за угрюмый, молчаливый нрав, а Саша принимала и понимала его таким, каким он был. Он чувствовал, что она по-настоящему любит его. Самые свои сокровенные мысли Василий доверял только Саше. В день, когда он получил свидетельство о восьмилетнем образовании и должен был решиться, чем дальше заниматься, как жить, состоялся разговор с Сашей, может быть, самый важный в его жизни. Стояло лето; уже который день лил дождь. Василий и Саша сидели в беседке, и какое-то время молча наблюдали за вырывающейся из водосточной трубы дождевой водой; она с шумом падала в лужу, разбрызгивалась и глинисто мутнела. Грязный поток устремлялся в овраг, который день ото дня ширился и подступал к дороге. Василий рассеянно рассуждал: -- Казалось бы, Саша, какой пустяк: льет дождь, то тихо, то припускает. Вода, просто вода, она щекочущими струйками ползет по моему лицу, но... вот-вот испортит дорогу. Реки могут выйти из берегов, и принесут много бед людям... -- Ты сегодня, Вася, какой-то странный. -- Так, пустяки, не обращай внимания... Понимаешь, Саша, человека я встретил одного -- хорошего мужика. Он на Севере бригадиром монтажников работает. Сын дяди Вити Дунаева, знаешь? Николай. Отцу своему купил мотоцикл и коня. Денег у него -- куры не клюют. Если честно -- завидую. -- Василий замолчал, прикусив губу. -- Разве деньги -- главное? -- робко произнесла Саша. -- Бывает так, что главное. Понимаешь, я хочу жить по-другому. Я не хочу всю жизнь, как мои родители, бороться за копейку. Деньги дают человеку свободу. Высшую свободу! -- Высшую? -- Не маленькую, -- усмехнулся он. -- Хочу заработать много-много денег, привести матери, положить перед ней и сказать: "Теперь ты, мама, счастливая". -- Ты уезжаешь на Север? -- Уезжаю! Решился. Сначала я туда уеду, а потом тебя перетащу. Мы там будем жить -- во как! А в Покровке... нет, здесь надо тянуться из года в год, а там -- большие деньги. Сразу -- много, много денег! -- Ты же хотел пойти в девятый класс. Сам вчера говорил, что после десятого поступишь в институт. Передумал? -- И институт закончу, а сейчас главное -- деньги. Саша заплакала, уткнула лицо в ладони. -- Саша, что с тобой? Она молчала и всхлипывала. -- Все будет отлично -- вот увидишь! -- Мне страшно за тебя... -- Прекрати! Довольно слез. Я решился. В груди Василия горело. Ему было шестнадцать лет, и потому казалось, что он все сможет преодолеть, всего достигнет, стоит лишь только захотеть. Нелегко думается Василию Окладникову, вспоминающему свое отрочество, пору ранней юности: неужели бедность подтолкнула к тому страшному, чем вскоре обернулась его жизнь? А ведь начиналось все так просто и безобидно! 5 Что там впереди? Счастье? Смех? Слезы? Боль? -- вздрагивало в душе Василия. Но ему казалось, что в его жизни будет только счастье, доброта людей, радость. Он, конечно, понимал, не мог не понимать в свои годы, что в жизни будет не только приятное, но все же не верилось в плохое, как не верится ребенку, что его красивый песочный замок, над которым он столько времени трудился, рассыплется. Маленький аэропорт поселка Полярный Круг встретил Василия тугими холодным ветром, голубым чистым небом и свежим воздухом с запахом оттаивающей тайги. Вдалеке виднелась высокая, сверкавшая алюминиевым панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера тянулись БелАЗы, загруженные глыбами голубовато-серой кимберлитовой руды, из которой добывают алмазы. Иногда ветер начинал дуть сильнее, -- у Василия мерзли руки, он поеживался и вздрагивал. Пошел в поселок разыскивать Николая Дунаева. Неожиданно с северо-востока ударила резкая мощная волна воздуха. Василий оглянулся -- на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на полнеба туча. Ярко-желтое солнце провалилось в бездну -- на землю упала плотная сизо-серая тень. Ветер хватал тонкие ветви пыльных лиственниц и трепал их в разные стороны. В воздухе нарастал гул. Крупными хлопьями повалил сырой снег, забивая глаза Василия. Он бежал по скользкой узкой тропе, рискуя упасть. Ему было весело, он подпрыгивал: -- Здорово, отлично, черт побери! Сильнее, сильнее! -- Василию хотелось, чтобы в его жизни всегда была буря, в которой он чувствовал бы себя так же бодро, свежо, устремленно. Ветер ослаб, снег пошел редко. Темно-лиловая туча уползала к югу, и вскоре все затихло. Ярко светило желтое северное солнце, блестели лужи. Над посветлевшей, сверкающей тайгой курилась синеватая дымка. Пушистый, ослепительно белый снег набухал влагой, оседал. Потеплело. С лиственниц, берез падала вода, капли радужно вспыхивали. Пахло сырой прелью тайги, свежей карьерной глиной, снегом. Рядом гулко работали моторы тяжело нагруженных БелАЗов, слышался шум на строительстве жилого дома, заходил на посадку самолет. Нашел в малосемейном общежитии Николая Дунаева. Уже был вечер, его жена и ребенок спали. Николай, молодой, бородатый мужчина, уложил Василия на раскладушку, но тому не спалось, было тоскливо и как-то боязно. Чувство одиночества давило сердце, как никогда еще. Он ясно, остро почувствовал, что вошел в новую, большую и какую-то неуютную жизнь. Дунаев помог Василию устроиться в бригаду монтажников-верхолазов подсобным рабочим; бригада строила вторую очередь уже действующего ремонтно-технического центра. Одним ранним утром за металлическим столом в бытовке сидели звеньевой Левчук, мужчина лет пятидесяти, и бригадир Дунаев. Они спорили, указывая пальцами в мятый чертеж. Рядом переодевались монтажники, гремели цепями и карабинами предохранительных поясов, скрипели грязными, в голубовато-седой глине, сапогами, шуршали грубой брезентовой робой, стоявшей колом. Четверо играли в домино, подшучивая друг над другом, с размаху припечатывали костяшки на столешницу. Пахло потом. Плавал над головами сизоватый папиросный дым. Дунаев горячился, нервничал, говорил громко, скреб толстыми мозолистыми пальцами в густой диковато-рыжей бороде. Левчук был спокоен, отзывался своим мягким южным голосом: -- Слушай, Микола, к какому бису, кажи, сейчас монтировать кровельные панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном установить кресты и усе другое. Подождем панели из Киренска, они скоро будут на месте. -- Не надо ждать. -- Надо. -- Не надо! -- Надо. -- Эх, упрямый ты хохол! -- Микола, сделаем так: пусть усе решают, як быть. Старший прораб, кажись, не против, но монтировать не ему -- нам. Он -- пан, ему нужен план, а нам нормально робить. -- И хороший заработок, -- сказал Дунаев. -- Прежде чем ответите, мужики, вот что скажу: если не смонтируем в этом месяцы панели -- не заработаем хорошо. До конца июля осталось девять дней. Вряд ли в ближайшее время придут конструкции из Киренска. Надеяться не на что. Надо пахать, делать деньгу. Добро? -- Добро, -- махнул рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина. Все молча согласились. Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью. Панелей было много -- работали с утра и допоздна, с редкими перекурами и коротким обедом. Дунаев изредка отправлял Окладникова работать наверх, хотя тот не был монтажником. -- Я тебе, земляк, оплачу как монтажнику, а они раза в три больше разнорабочих зашибают, -- сказал бригадир. -- Привыкай к хорошим деньгам -- в них сила, -- подмигнул он. Василий благодарно улыбнулся ему. -- После армии, Вася, попашешь на Севере лет семь и -- с капиталом отчалишь на материк. Надо жить крепко, безбедно. Ты парень, неглупый, -- быстро поймешь, в чем соль жизни. -- Мне и теперь понятно, Коля. -- Молодец. -- Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо. -- На других посмотришь, Василий, -- живут, гады, поторговывают на рынке, дома имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? Мы тоже хотим пожить вольно и широко. Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо, заработаю честно. Года через два куплю на материке, где-нибудь на юге, домок. Там дома с садами. Потихоньку развернусь... Правильно сделал, земляк, что в Полярный приехал. Если не запьешь, крепко будешь жить, Север поможет. Август выдался в Полярном Круге по-южному жарким. К середине месяца не выпало ни капли дождя. Густая иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей лежала на всем поселке, -- машины поднимали столько пыли, что прохожий выбирался из нее голубовато-седым, чихая, кашляя и ругаясь. Солнце палило. Люди были напряжены и раздражены, и ждали -- вот-вот выкатится из-за сопок черная большая туча и разразится гроза, хлынет на истомленную зноем землю резкий холодный дождь. Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось, с нарушением последовательности. Получили за работу большую зарплату, но теперь, как и предсказывал осторожный Левчук, монтировать было очень трудно и даже опасно... Левчук был зол и сумрачен, на его красном широком лице блестели крупные капли пота, ноздри нервно шевелились, когда насмешливо-сердито он смотрел на ехавший по неровной дороге гусеничный кран, который нужно было загнать в цех, чтобы устанавливать конструкции, с запозданием полученные из Киренска. Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом с недостроенным цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и большинство конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в деле, пришлось пригнать гусеничный. Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, он замер внутри цеха. Из маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку: "Здорово живешь!" Левчук молча, с неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся, а подмигнул электрику, полному, неповоротливому; помог ему подключить к сети кран. Через полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха. Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к голубому небу облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников. Левчук работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал скупым кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны, монорельсы и кресты, -- площадка была очень узкой. Крановщик уже не улыбался, пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки от рычагов и обтереть лицо. Губы у него дрожали от великого напряжения, потому что требовались п