азделась, и младшая  следом хочет  рубашку исподнюю
снять, но та говорит: "Не снимай!"
     Они поплыли. Старшая сестра плывет быстро,  а младшая  не  поспевает за
ней, да еще  рубашка вымокла и тянет вниз. Она просит: "Подожди!"  А старшая
делает вид, что не  слышит,  плещется в воде и смеется.  Младшая  кричит  ей
сквозь плеск воды, а она нырнула к самому дну и поплыла к берегу...
     Она вышла на солнышко  просушиться, а младшая сестра все еще зовет ее с
середины пруда. Только когда  крики  затихли, старшая  обернулась -- гладкая
вода и кувшинки раскачиваются.
     Потом она уже одна  приходила  купаться. И вот однажды она уснула прямо
на  берегу, а когда проснулась, то видит: над ней стоит сестра, точно такая,
как была в тот день, когда утонула. Рубашка на ней мокрая,  к телу липнет, с
волос течет, а в руках -- алюминиевый ковшик. "Раз я утонула, -- говорит, --
то  я теперь навсегда останусь такой. А вот ты состаришься и уже никогда  не
умрешь! -- и выплеснула  ей  в лицо воду из ковшика. Та вода была с середины
пруда. -- Только и будешь ты, -- говорит младшая  сестра, -- пугать по ночам
детей вместе с совами, и ничто тебя не спасет!"
     Тогда  Старуха  заплакала оттого, что ей так долго жить, но девочка уже
исчезла.

     -- Ври больше! -- сказала Соня.
     -- Не веришь? -- спросила Зеленая Муха.
     -- Нет.
     -- Я тоже не  верила  и  даже  спросила у бабки, а  бабка кивнула мне и
говорит: "Да, были до войны такие девочки!" Ты, Сонь, облей свою бабку водой
с середины пруда, и если  она сначала заплачет, а потом станет тебя  ругать,
то, совсем как та Старуха, она не умрет никогда!

     Наутро Софья Марковна спрашивает:
     -- Сонечка, где мой алюминиевый ковшик, в котором я всегда варю яйца?
     -- Откуда я знаю? --  отвечает Шерстяная Нога.  -- Следи сама за своими
ковшиками.
     Тогда Софья Марковна сварила ей яйцо в  кастрюльке, а Соня думала,  как
злая  девочка  зачарованно  глядела  на  стрекоз  и  кричала  им:  "Стрелки!
Стрелки!", заглушая голосок с середины пруда, и уходила все дальше и дальше.

     Мы говорим Шерстяной Ноге:
     -- Плаваешь, Сонька, ты  плохо, поэтому мы  поплывем за тобой на лодке,
чтобы ты не тонула!
     И дурачок уже стоит с веслами.
     Сонька засмеялась и говорит:
     -- Смотрите, у Федьки выросли усики!
     Он тогда прикрыл рот рукой, чтобы мы не смотрели. Тяжелая его невнятная
челюсть  исчезла за  ладонью,  и  только два  теплых  глаза глядят на  нас с
любопытством.
     Сонька прыгнула в воду. Плывет. А мы за  ней -- на лодке.  Зеленая Муха
стоит с ковшиком. Волнуется.
     -- Ты, если устанешь, Соня, держись за лодку! -- кричим мы.
     Она молчит и плывет к лебединому домику. Платьице ее нарядное потемнело
в воде.

     Вечером,  когда Сонечка вернулась домой,  бабка Софья Марковна сидела у
окна и штопала рейтузы к зиме.
     -- Дрянь! -- сказала она Шерстяной Ноге. -- Все платье вымочила!
     -- Дрянь!  -- передразнила Шерстяная  Нога,  отбежав к  столику. -- Все
платье вымочила!
     -- Я скоро умру, Соня, -- привычно начала Софья Марковна.
     --  Да  что  ты говоришь,  --  огрызнулась Шерстяная Нога и спрятала за
спиной алюминиевый ковшик с водой с середины пруда.
     --  Ах  ты!  --  поднялась  бабка  и  шлепнула  ее  рейтузами.  Рейтузы
проскользнули по мокрому платью. С платья потекло.
     -- Не больно, не больно! -- кричит Сонечка.
     Бабка бежит за ней, бьет рейтузами то обои, то воздух.
     -- Где была? -- кричит бабка.
     -- Не твое дело! -- а сама убегает. Боится воду пролить.
     -- Я устала, Соня, -- выдохлась наконец  Софья Марковна и  опустилась в
продавленное кресло.
     Соня пошла переодеваться, а бабка из-за стены говорит:
     -- Был июнь, когда он умер!
     -- Ну и что! Ну и что! -- кричит Соня из комнаты и смотрит в ковшик.
     --  Да, был июнь, -- продолжила  бабка. -- Он лежал все  в том же своем
белом кителе. Подтянутый, словно отдавал честь на военном параде...  А когда
он  навсегда скрылся  от меня  за  крышкой гроба, я  все вспоминала, как  мы
сидели с ним в  самый первый день нашего знакомства в ресторане над морем, и
я была одинаково счастлива  тогда, в ресторане, и здесь, на кладбище, потому
что я  знала,  что после моей смерти мы  опять будем вместе, но  мне суждено
умереть даже не на море. Меня похоронят...
     -- Не суждено, -- торжествуя, перебила внучка. -- Не похоронят!
     Ночью Шерстяная Нога вошла к бабке Софье Марковне с  ковшиком  воды. Во
сне  Софья  Марковна  так тяжело вздыхала, что Соня решила  --  бабка  давно
проснулась  и  переживает  наяву. Но тут Софья  Марковна подтянула одеяло  и
повернулась  к  двери, и  Соня поняла  --  спит.  И  тогда  она  легко-легко
перебежала комнату  и  выплеснула воду бабке в лицо. Софья  Марковна села  в
постели,  открыла  глаза и  заплакала. Она терла лицо руками,  как будто  бы
умывалась. Вода стекала с ее крашеных волос по шее за ворот рубашки.
     -- Соня, Сонечка! -- плакала старуха.
     -- Удалось, -- шептала девочка, -- удалось.
     И она смотрела, как ночная рубашка прилипла к высохшим плечам ее бабки.
Бабка запустила пальцы в редкие волосы и пытается их выжать.
     -- Удалось! -- четко сказала Соня и засмеялась.

     Брат стоял  на  балконе.  Люба вышла.  Уткнулась лицом в плечо.  Свитер
намок.
     --  Ты  совсем  не говоришь со мной,  -- сказала  Люба, зная, что через
несколько его слов ей все равно уходить. Скажет что-нибудь зло.
     -- Я же тебе брат.
     -- Ну и что?
     -- А пять лет назад, ты не помнишь?
     -- Ты все слышал тогда? -- спросила Люба.
     -- Все. До последнего слова.  Я  стоял на балконе, а вы  -- внизу, я не
видел вас в  темноте. Лучше бы  вы сразу с ним, или бы это вышло случайно. А
ты,  как о преступленье,  договаривалась с  ним  на  словах. Он тебя  только
слушал и колебался, соглашаться или нет. Все говорила ты. Потом  при всех вы
почти не подходили друг к другу, потому что  все уже было решено, и то,  как
ты случайно дотрагивалась до него, и те скудные слова между вами еще сильнее
подтверждали ваш сговор. Я и  он, мы все понимали, только вы тогда  не знали
обо мне. Ты хоть помнишь, как его звали?
     -- Помню.
     -- А что у тебя было с тем солдатом?
     -- Он даже пальцем до меня не дотронулся.
     -- А ты ему расскажи, какая ты!
     -- Он не дослушает, ты понял?
     -- Понял.
     -- Ну я пошла!

     -- Встретимся в "Патефоне", -- сказала Люба солдату.
     Но с утра кафе было закрыто, поэтому они сидели на качелях во дворе.
     -- Меня переводят, -- сказал солдат.
     -- Ну и что?
     -- Я  к матери поеду  сначала. У нее крыша еще с осени протекла.  Так я
подправлю.
     -- А что твоя мать?
     -- Она одна живет. В школе учительница. Вы что делали на выпускной?
     -- Плавали на катере.
     -- На катере? -- переспросил. -- А мы сняли зал в соседнем санатории, а
утром ходили к реке.
     -- Танцевали?
     -- Танцевали.
     Он был самый маленький в классе. Подросшие одноклассники часто били его
в коридоре.
     -- Ну что, заморыш, умылся?
     Били кулаком под нос, и если кровь текла сразу, то его отпускали.
     -- Ты танцевал? -- спросила Люба.
     -- Немного.
     Старшие девочки, глаза с поволокой, прохладно дотрагивались до лица.
     -- Уже бреешься, Ромик?
     У него темнели глаза, и он отвечал в сторону:
     -- Только подбородок.
     -- И тебе никто не нужен? -- спросила Люба.
     -- Что? -- не понял солдат.
     -- Значит, никто?
     -- Никто... Ну, мне пора!
     Тогда  она  спрыгнула с  качелей и побежала  за ним;  как будто  бы они
прощались на вокзале и поезд уже тронулся, а она все держит его за руку или,
как дурачок, смотрит -- нет ли желтых листьев на лицах, далеко ли до осени.
     -- Не надейся, так не будет всегда! --  кричала она солдату.  -- Я тоже
была такой.  Мне  никто  не  был нужен,  никто! Когда-нибудь и тебя  зацепит
по-настоящему, но будет слишком позд-
     но. Ты навсегда останешься один. Слышишь, солдат?

     Мы играли в прятки. Водил дурачок. Мы решили не прятаться далеко, чтобы
ему  не  надоело нас  искать. Только Сонька со  Светкой куда-то побежали.  У
Соньки  платье полиняло  от  воды,  потому  что мы  часто просим  директора:
"Полейте  нас из шланга!", и  он  обливает  нас холодной водой. Зеленая Муха
даже простудилась, и у нее над губой выскочила простуда. Мы ей говорим:
     -- Ну что, усатая, как дела?
     -- Да ничего, -- отвечает.
     А Соньке говорим:
     -- Не вставай под шланг в таком платье!
     А она нам:
     -- Мне же тоже жарко!
     Мы спрятались в кустах за оградой, чтобы дурачок все-таки не  сразу нас
нашел, и мы даже не заметили сначала, как он раздвинул ветки и крикнул нам:
     -- Выходите!
     Мы выходим по  одному. Он нас пересчитал. Смотрит, кого-то  не хватает.
Опять пересчитал, опять не сходится. Мы ему говорим:
     -- Света с Соней не с нами!
     Он кивнул, мол, понимаю, и спрашивает:
     -- А где этот?
     Мы засмеялись:
     -- Кто?
     А сами одного человека за кустами прячем, и кто-то  там в кустах шепчет
ему: "Не плачь, не плачь!" -- и протягивает пустышку.
     Но дурачок не стал искать дальше. Побежал в сад к цветам и флюгеру.
     Мы зовем его:
     -- Федя! Федя!
     А он приставил лестницу и протирает стрелку.
     -- Где Света? -- напоминаем мы. -- Соня где Зубарчук?
     А он молчит. Трет флюгер до блеска.

     Как только дурачок начал считать, они побежали  сразу же в глубь двора.
Когда Света бежала,  в кармане ее кофточки речные камешки постукивали один о
другой.
     -- Что стучит? -- спросила на бегу Соня.
     Света молча показала карманы.
     -- Я такие знаю, -- кивнула Соня.
     Они сбежали вниз по  ступенькам в подвал выселенного дома. А в  подвале
спал безногий на куче тряпок. Шумно дышал. С острым свистом.
     -- Хорошо мы спрятались, -- сказала Света.
     -- Хорошо, -- согласилась Соня, но тут же забеспокоилась: -- А вдруг он
забудет нас искать?
     -- Не забудет!
     Зеленая Муха достала из  кармана два прозрачных камешка, ударила один о
другой и высекла искру.
     -- Не умеешь, -- зачарованно прошептала Соня и взяла камешки.
     Сначала потерла один о другой, а потом ударом звонко столк-
     нула, и тут же, как слабое мерцание рыбок в глубине аквариума, пролился
бледный поток искр.
     -- Еще, -- попросила Зеленая Муха.
     Соня снова ударила камешки, и  искры разлетелись, как бледный фейерверк
на закате лета.
     -- Еще!

     --  Девочки не приходили пообедать? -- спрашивала Софья Марковна Просто
Бабку.
     -- Света больше не ждет,  когда я  проснусь. Возьмет на кухне печенье и
бежит на улицу, потому что жарко.
     Софья  Марковна  пришла  с  опавшей  завивкой, расческой  поделенной на
узенькие пряди. Губы забыла накрасить.
     -- Может быть, к ужину придут?
     -- Может быть.
     В юности у Софьи Марковны были темные глаза, а у Просто Бабки -- серые.
К старости  у обеих стали прозрачными, как желтая  слюда, потому что  раньше
они ловили жизнь  на лету и смотрели наружу, а потом устали от жизни и стали
смотреть в себя.
     --  Роза-татарка,  знаете?  --  разливала  чай Просто Бабка. --  В моей
брошечке выхаживает. Улыбнулась мне, прикрыла ворот рукой, чтоб не блестело,
и все про  здоровье  говорит.  Как вы, мол, себя чувствуете. Я у вас  серьги
видела с жемчугом... У вас, Софья Марковна, почему тина в волосах?
     Но Софья Марковна промолчала.

     Безногий завозился во сне на  куче старых тряпок, как будто бы  все это
старое тряпье вздохнуло и вдруг осело.
     -- Как будто свистит в дудочку, -- засмеялась Света.
     -- Мне бабка свистульку купила, -- вспомнила Соня. -- Птичка на бревне,
знаешь? Свистишь в дудочку, она чирикает.
     --  Знаю,  --  сказала Света.  --  Моя  тоже старается.  Каждую  пенсию
что-нибудь покупает.
     -- А что? -- ревниво спросила Соня.
     -- Открытки с ангелами!
     -- Принесешь?
     -- Принесу, -- пообещала. -- Ты бабку-то свою облила?
     -- Облила.
     -- Ну слава Богу!
     -- Смотри, -- засмеялась Соня, -- безногий опять дышит!
     Безногий хрипло  выдыхал, при выдохе  по  раскиданным  тряпкам пробегал
ветерок.  Соня  приставила  маленькую веточку  к  его  ноздре,  но  безногий
вздохнул, и веточка  упала с лица. Тогда Соня приложила  веточку побольше, с
узеньким  листиком.  Безногий  втянул веточку  в ноздрю, только кончик листа
зеленеет. Девочки склонились к его лицу,  чтобы посмотреть, что дальше будет
с листиком,  но безногий  потянулся во сне и звонко чихнул.  Соня  со Светой
засмеялись и побежали за перегородку.

     Бабка  Софья  Марковна  и  Просто Бабка  искали  девочек  на  Вспольном
переулке.
     -- Товарищ милиционер, -- позвала Просто Бабка.
     У  Копейки  был  выходной.  Он  был без формы. Он ехал по  переулку  на
велосипеде с рамой, ловко объезжал машины, сигналил воробьям.
     -- Хороший денек, -- пытался говорить по-московски.
     --  Наши  девочки  потерялись, --  перебила  Софья Марковна.  -- Соня и
Светочка не пришли на ужин!
     -- Бегают где-нибудь!
     -- И не обедали!
     -- У меня выходной, -- сказал  Копейка и хотел было  уехать, но бабки с
двух сторон схватились за руль велосипеда.
     -- Найдите нам девочек, товарищ милиционер!
     Тут мы бежим по переулку и кричим:
     -- Копейка! Копейка!
     А он нам крикнул:
     -- Где ваши подружки?
     И даже не успел разозлиться.
     -- Мы играли в прятки, -- говорим. -- Но их до сих пор никто не нашел!
     А Федька все с  флюгером возится наверху. Нам совсем его не видно из-за
зелени.  Только  две  босые  пятки  на перекладине. Он услышал  наши  крики,
раздвинул ветки и опять всех пересчитал,  и бабок, и милиционера Копейку,  и
даже его велосипед.
     -- Светку ищут! -- закричали мы. -- И Шерстяную Ногу!
     А Федька отвечает:
     -- Они в подвале сидят рядом с аркой на Садово-Кудрин-
     скую.

     За перегородкой Света и Соня увидели: из щели в полу льется красноватый
свет.
     -- Погреб?
     -- Бомбоубежище!
     Они  увидели в просвет  маленькую комнатку  под  землей. На полу стояла
лампа  с плоским абажуром, и Роза в  желтоватом кругу света кричала что-то в
темноту. Роза однажды увидела, как дурачок у пруда прыгает через палочку.
     -- Ай, хорошо! -- сказала Роза и шлепнула себя по коленкам.
     Когда с улицы Роза  и Изумруд вползали в бомбоубежище выселенного дома,
Изумруд убегал в темноту, и даже  когда Роза включала  лампочку на полу, его
не было в кругу света.
     -- Иди! -- кричала она ему.
     А он тихонько хихикал из угла. Соня и Света не понимали их языка.
     -- Иди! -- звала Роза сына, и тогда тоненький смех раздавался ближе. --
Иди! -- снова звала Роза, и тогда татарчонок торопливо вползал в круг света,
и Роза из темных пальцев кидала ему кусочек сахара.
     -- Прыгай! -- кричала Роза, вытягивая прутик.
     Маленький татарчонок Изумруд перепрыгивал на четве-
     реньках.
     -- Хорошо!
     И Роза гладила его по черной масленой голове.
     -- Прыгай! -- снова кричала Роза и поднимала прутик повыше.
     Изумруд снова перепрыгивал, а если у него не получалось, то Роза больно
хлестала его веточкой.  Тогда Изумруд  рыдал  и  скулил, подтягивая  ноги  к
животу.

     --  Где они? --  крикнула Просто  Бабка, бесстрашно вступая  в  темноту
подвала.
     --  Где  они?  --  крикнула  Софья Марковна и  вошла следом, но тут обе
споткнулись о безногого.
     -- Тряпки какие-то!
     -- Что? -- не понял безногий, просыпаясь, и тут же потянулся к пиву, но
бутылка была пуста.
     --  Так!  Пропустите  меня!  -- подал голос  Копейка. --  В подвальчике
лежишь, да? -- кричал, нагибаясь над безногим. -- Пивко потягиваешь! На чьи,
интересно знать, денежки?
     Он  говорил так, как будто ему неуютно жить в мире, и  он  все  мельчил
вокруг себя.
     -- Сдашь бутылочки и снова напьешься?
     И  мелко  подпрыгивал  над безногим в  своих летних брючках, как  будто
раскачивался. Но вдруг сорвался и забежал за перегородку.
     -- Вот они! -- закричал, выталкивая Соню со Светой.
     -- Живы! -- закричали бабки.
     -- Мы играли! -- говорила Соня.
     -- Мы не виноваты! -- говорила Света.
     -- Девочек спрятал за стеночку! -- бледнел от гнева Ко-
     пейка.
     -- Спал я, -- отругивался безногий. -- Не знаю, как они сюда залезли!
     -- Мы больше не будем! -- ныли Соня и Светочка.
     А бабки подталкивали их в спину, чтобы они быстрее выходили.
     Соня стоит на улице в перепачканных кружевах, щурится от света. Камешки
зажаты в руке.
     --  Думал, в подвальчик, да? -- заходился  милиционер.  -- С девочками,
думал?
     --  Оставьте, товарищ милиционер, --  просили бабки,  --  спал человек,
понимаете?
     Безногий угрюмо молчал.
     -- У меня личные счеты! -- вырывался Копейка. -- Чем же ты их, обрубок,
заманил? Как же ты по ступенькам спус-
     тился?
     Соня посмотрела на Копейку и  вдруг  заплакала, а безногий молча ударил
его кулаком в живот.
     -- Ты че, мужик? -- извивался  Копейка. Смотрел сквозь слезы. -- Ты че,
ученый, да? Приемчики знаешь?
     --  Я  бы  тебе,  сынок, морду  набил,  -- сказал безногий.  -- Только,
видишь, не достаю.
     Когда  они  поднялись из  подвала  на улицу, милиционер  протянул  руку
безногому,  чтобы  тому  было  легче  ехать  в  милицию,  но  безногий  руку
оттолкнул.
     -- Пусти, фашист! Сам поеду!
     Копейка ехал на велосипеде, медленно крутил  педали, рядом  на  каталке
ехал безногий.

     Мы выбежали  на улицу  Герцена,  а  там  --  перед  писательским  домом
праздник  цветов. Продавцы  вытянули  перед собой крепкие розы  и  последнюю
сирень.  Лица утонули в цветах. Как будто бы сами цветы кричат о себе на все
лады,  расхваливают  себя. Так  кукловоды прячутся  за ширмой  и, каждый раз
меняя голос, говорят то за одну, то за другую куклу.
     Они сирень хотели продать, мы знаем. Только  кто ее купит? Она осыпется
после  первой же воды. Только ветки останутся  в подсыхающих  листьях. Цветы
кричали друг другу с двух сторон дороги сами для  себя,  потому что их никто
не хотел.  Тогда продавцы, стряхнув последние  соцветья,  отшвырнули  сирень
прочь, в толпу бегущих детей, в отчаянье открывая лица.
     Мы все думали, чей же это праздник -- цветов или детей, потому что дети
торопливо пробегали  по  улице и исчезали  в глубоких  дверях  писательского
дома. Этих детей  особенно видно весной. Они  торопливо скользят по прохожим
темными глазками подземных зверьков. У  них всегда отвислый  подбородок, как
будто бы они  забывают закрыть рот и им надо напоминать. А голос у них, даже
когда они говорят между собой на темном  своем непонятном языке, просящий по
привычке.  Они не друг у  друга просят, а  у тех,  кто проходит мимо и вдруг
случайно  услышит  их  хрипловатые  гортанные  голоса.  Летом  они бегают  в
ситцевых платьях, и их поначалу даже не отличить, только кожа у  них мутная,
в разводах грязи.
     Мы как-то бежали за пивом для безногого, а Шерстяная Нога говорит:
     -- Мне бабушка рассказывала, что здесь хороший буфет!
     Но женщина на входе замахала на нас:
     -- Вы зачем да вы к кому?
     Мы отвечаем:
     -- Мы за пивом!
     Тогда она даже замолчала на мгновение, прежде чем заорать:
     -- Идите! -- толкает нас. -- Идите! А то ходят тут со всей Москвы!
     На  лестнице  на несколько  ступенек выше стояла одна  женщина в темной
юбке с тяжелыми узорами по шву. Она бы  вообще выглядела нормально, если  бы
на свой морщинистый лоб не налепила бы  бордовую  родинку. Она разбросала по
плечам легкие седые волосы и не сводила с нас глаз. А потом стала перед нами
ходить то во двор, то на улицу -- показывать, как ее запросто пускают.
     А дети из  метро --  их отмыли и нарядили в золотые платья, в руки дали
по  взбитому  куску торта, -- прыгают  глазами по толпе, помнят про челюсть,
придерживают рукой и больше не шепчут -- гортанно кричат.
     И с  одной  стороны Роза в толпе счастливых матерей  заставляет  своего
татарчонка  прыгать  через  прутик и бьет его этим  прутиком  после  каждого
неудачного прыжка. Счастливые матери аплодировали Розе, и она раскланивалась
и  собирала деньги  в  старенькую кепочку. А на другой стороне --  женщина с
индийской родинкой кувыркалась в  толпе  и несколько  раз прошлась на руках,
помахивая спичечными ножонками.
     А мы покивали одной девочке с тортом. Липучке. Она тут же остановилась.
У нее лицо было темнее, чем глаза. Она пробежалась по нам глазами и сказала:
     -- Я сирота. У меня мама умерла! Я на вокзале живу под поездами!
     А мы видим: вон там стоит ее мама и машет гвоздиками.
     -- Как же так? -- говорим и показываем в толпу.
     -- Ну и что? -- продолжает Липучка. -- Это все равно не настоящая. Так,
приютила на время...
     Но тут мать позвала свою Липучку на их языке, и Липучка от нас убежала.

     Безногий выкатился  из милиции. Поехал по  улице  Щусева, поглядывая на
высокие кусты  сирени. Сирень уже  почти  отцвела,  только  на  самом  верху
чуть-чуть синела, но нам уже было не достать.
     -- Здрасьте! -- кричим. -- Вас уже выпустили!
     Он почти  с нас ростом, только рост -- это  у нас, потому что  мы можем
бегать,  а у  него длина тела,  потому  что  бегать ему нечем.  Если  бы  он
попросил нас спрятать его, мы бы поднялись и закрыли его своими спинами.
     --  Дайте  покататься! -- попросили мы.  -- Мы  вам пива  из гастронома
привезем!
     На лавке сидели сонные старики, и он крикнул им:
     -- Как жизнь, ребята? -- Но они едва кивнули ему сквозь сон.
     Мы все подняли безногого, чтобы посадить на скамейку к старикам. Он был
из  них  самый высокий.  Но тут  подошли  два молодых  парня, и, уезжая,  мы
слышали, как безногий говорил:
     -- Вы только представьте: бой идет, жара, пыль. Воевать не-
     охота!
     Ему  было все равно, кому  говорить. Ему нужно было  рассказать что-то,
что его мучило и просилось наружу.
     Мы  поехали за пивом, а на углу  у выселенного дома с  жестяной  крышей
стояли  Соня  со Светкой.  Солнце  стекало  вниз  по  крыше, и целые  облака
тополиного пуха проплывали мимо их лиц. По водосточной трубе карабкался дядя
Саша из "Маргариты".
     -- Кошка на крыше, -- рассказали они. -- Мы не можем достать. Дядя Саша
полез.
     -- Пошли лучше за пивом, -- позвали мы. -- Безногий дал тележку.
     -- Пошли, -- согласилась Шерстяная Нога.
     -- А кошка? -- спросила Света.
     -- Пошли, -- тянула Шерстяная Нога, -- потому что вдруг он бандит.
     --  Ты что, --  улыбнулась  Света. -- Это же дядя Саша! Он  нас в  кафе
пускает. Мы были у него зимой на дне рождения, на восемнадцать лет!
     -- Ну и что, -- говорит Соня. -- Мне бабушка такое рассказывала!
     А дядя Саша как раз успел долезть до четвертого этажа. Он слушал, о чем
мы говорим, и смотрел на нас из тополиного пуха.
     -- Он не бандит,  -- заступились мы. -- У него серьга в ухе, потому что
так модно. Но все равно, пошли за пивом. Безногий ждет!
     -- Ну пошли! -- согласилась Света.
     -- А я! А я! -- зарыдал дядя Саша с трубы.
     Но мы только рукой махнули.
     Мы приходим, а на дверях магазина табличка "Закрыто". Но мы потянули на
себя дверь, и  она послушно поддалась.  Входим: прохладный, пустой  магазин,
дверь во двор -- нараспашку, и нам видно в проем,  как два грузчика в черных
халатах  сидят друг против  друга и пьют  пиво, откинув  головы.  Опрокинули
бутылки горлышком вниз и ждут, когда пиво выльется все до последней капли.
     Мы оставили деньги на прилавке,  кучку мятых рублей, а пива  взяли, как
обычно. А на прилавке стояли весы. С одной стороны вместо гирьки лежал рыжий
кот, пришлый, а с другой -- черный, из магазина.
     Взяли пиво, а навстречу нам Люба с братом. Он только что слез с крыши и
прячет от нее порванный рукав.
     --  Люба! -- закричали мы. -- Люба! Иди  скорее  в  магазин,  а то тебя
уволят с работы. У тебя там два кота на весах.
     Она посмотрела на нас: глаза обведены черным, как самое  живое на лице,
так обведены,  как  будто бы  они  у нее в  двух траурных рамках.  Она  нас,
наверное, даже не заметила. Она была молодая и поэтому равнодушная.  Ей было
все равно, что  мы,  что старики.  Они  с  братом прошли. Люба  ругает  его,
тоскует.

     Мы привезли пива безногому, но он уже давно  сидел с  молодыми парнями,
Вовой  и  Леликом, пил с ними водку,  и все  они так размахивали руками, что
даже сонные старики зашевелились.
     -- Я че, мужики, -- кричал безногий, с  кем-то споря.  Хотя все были за
него.
     Мы  толкаем тележку с пивом, но он даже  не  оборачивается,  так горячо
спорит.
     -- Мы  в Берлине входим  в  один  дом,  как в  санаторий, как будто бы,
мужики, совсем нет войны!
     Лелик с Вовой били его по плечам, утешая:
     -- Тебе, старик, ноги за Родину оторвало!
     -- Это не за Родину, -- отбивался безногий  от их дружеских хлопков. --
Это мне потом оторвало!
     Дети из детского  сада напротив  выкидывали  на  дорогу  панамки  из-за
невысокого заборчика.
     -- У нас  панамка  улетела, -- кричали  прохожим.  --  Тетенька, дайте,
пожалуйста!
     Когда прохожие, бросив все, подавали им  панамки с цветными полями, они
снова их выкидывали и снова  звали  на помощь.  Безногий так громко кричал с
мужиками, что они наконец увидели его и замолчали, пораженные.
     -- Дядька, догони! -- вдруг позвали они, разглядев, что у него нет ног.
-- Догони! -- и отбежали от забора.
     Безногий ударил себя  по обрубкам ног, как обычный  человек  ударил  бы
себя по коленям. Показал, что не может догнать. За-
     смеялся вслед  за ними, заразившись их  смехом.  Лелик с Вовой смотрели
насупленно, а безногий кричал:
     -- Ой, не могу! Какие!
     И тогда широкие лица мужиков прояснились.

     Стало  почти так же, как на Девятое мая, когда солдаты и инвалиды прямо
в небо изо всех сил выдыхают "Ура!" и "Мир во  всем мире!", когда каждый год
-- День Победы, а после него всегда  первый  день  войны;  как  кино,  когда
молоденькая Татьяна Самойлова с пояском вокруг талии встречала солдат.
     А  нам --  все равно бежать мимо очереди  за  квасом,  квас  наливают в
бидоны и в кружки тем, кто бидона не  принес, а в очереди стоит  обязательно
Жора в трикотажной майке и уже вымочил ворот; и милиционер Копейка потянулся
к нам со своего велосипедного седла: "Простите меня!", а мы не простили,  мы
просто  забыли; а  потом  -- мимо  пруда, где два  парня купаются с  собакой
Змейкой  и уже  доплыли  до середины пруда,  а третий,  дурачок, их  старший
товарищ, разлегся в лодке,  и лодка качается на воде; а нам все равно бежать
мимо, мимо и быть только детьми лета и больше ничьими детьми...

     <i>Июнь--декабрь 1994 г. -- январь 1995 г., Москва</i>