в. У него было раскрыто окно. Когда мы проехали мимо, то все, кто сидел в трамвае, и даже Харитон Климович, оглянулись и заглянули в комнату. В комнате был чистый блестящий пол. У стены стояла же-лезная кровать с кружевным покрывалом. - Зоя Космодемьянская ни слова не сказала немцам, - гром-ким шепотом говорила мне тетя Груша. - И тогда они решили ее каз-нить. Но сначала они хотели записать в протокол ее имя. Они спро-сили, как ее зовут, и она ответила им: "Татьяна!" Она ничего не выдала им, даже своего имени. Ее отвели на край деревни босиком по снегу и повесили, а на грудь прикололи табличку с надписью: "Партизанка"... Трамвай остановился напротив палисадника. Мы с тетей Грушей вышли. На дне палисадника желтела больница. - Не пугайся, - прошептала мне тетя Груша, когда мы подни-мались по лестнице. - Утром мне позвонили врачи и сказали, что дяде Кирше отрезали ногу, потому что у него началось заражение крови. - А как же он будет ходить? - спросила я. - На костылях, - ответила тетя Груша. Я вспомнила, как однажды на рынке мы встретили нищего гар-мониста. Он стоял у входа в мясной павильон и играл на гармони. Он был одет в телогрейку, и на телогрейке блестела кругленькая медаль. Одна нога у него была в сапоге, другая была деревянной. Он играл очень плохо, и поэтому его никто не слушал. Одна только тетя Груша кинула ему в кепку десять копеек. Дядя Кирша лежал на железной кровати у окна под зеленым одеялом с белыми полосками. На подушке у него не было наволочки, поэтому из нее торчали белые и коричневые перья. Одно перышко запуталось в его волосах. Когда мы вошли, он спал. Его темно--коричневые веки слиплись, тяжело наплыли одно на другое, и в склад-ках спрятали редкие ресницы, как будто бы он пытался увидеть что-то с за-крытыми глазами, но ничего не видел и его взгляд мучительно искал выхода под веками. Под одеялом вырисовывалась его немощная стариковская фигура: впалый живот и бесконечно длинные тонкие ноги. Я примяла рукой одеяло и с одной стороны почувствовала колено, а с другой - упру-гий матрац. Дядя Кирша открыл глаза. - Леля, - слабо улыбнулся он, и его взгляд заскользил по комнате. Он бесцельно цеплялся за рисунок на обоях, оконную раму, медный шпингалет форточки и вдруг уперся в тетю Грушу. - Прости, прости меня! - прошептал дядя Кирша. Когда он говорил, щеки глубоко западали внутрь, как будто бы он очень жадно пил. - Прости, прости меня, Груша! Тетя Груша кивнула. - Измучил тебя, - прошептал дядя Кирша, - ведь я же тебя из-мучил... - Да ничего, - ответила я за тетю Грушу, видя, что она медлит с ответом. - Ты лучше скажи, где твоя нога? И я указала на осевшее одеяло. - Больше нет, - и дядя Кирша закрыл глаза, прогоняя слезы. И вдруг я увидела под его кроватью маленькую куколку в синем платье с белым воротничком. Точно так же, как и у дяди Кирши, у нее не было одной ноги. Я наклонилась и заползла под кровать. И тут в палату вошел доктор. Я увидела его ноги в черных бо-тинках и черных брюках. Над коленями нависал белый халат. - Как вы сюда попали? - строго спросил он тетю Грушу. - Доктор! - возмутилась тетя Груша. - Я его жена! - Жена? - переспросил он и обидно захохотал. Я затаилась под кроватью. - Нам позвонили из больницы, сказали, что позавчера была опе-рация... - Пойдемте, я вам все объясню... И все же, как вы вошли, не понимаю... Черные ботинки доктора развернулись к двери, за ними засе-менили "прощай, молодость!" тети Груши. Я смотрела на куколку. У нее были круглые синие глаза и ресни-цы черными щеточками. Надо мной тяжело ворочался дядя Кирша, пружины кровати позвякивали и прогибались. Я не разговаривала с ним. Ждала, когда вернется тетя Груша. - Где твоя ножка? - шепотом спрашивала я куколку. Куколка пронзительно смотрела на меня. Вскоре дверь раскрылась, и в палату снова во-шли черные ботинки с черными брюками, но тети Груши не было. Пру-жины звякнули в изголовье кровати: это дядя Кирша повернул голову к доктору и пронзительно закричал. Я выглянула: в палате стоял Харитон Климович. Он, как и в трамвае, был в черных очках, а нижнюю часть лица закрывал книжкой. В этот раз на красном переплете я сумела прочесть название: "Любовь и смерть"... - Да это же я! - раскатисто крикнул Харитон Климович, отбросил книжку на пол и рывком снял очки. - Харитон! - обрадовался дядя Кирша и захохотал. - Князь! - захохотал в ответ Харитон Климович. - Ой, ты меня напугал! - А ты меня! Как твои ноги? И тут голос дяди Кирши оборвался визгливым смешком. Он замолчал. - Как твои ноги? - осторожно переспросил Харитон Климович. - Ты ничего не знаешь, Харитон? - глухо прошептал дядя Кирша. - Ничего, Кирилл, - испуганно ответил Харитон Климович. - Мне отрезали ногу, потому что... потому что... - Да, неважны дела, неважны! - забормотал Харитон Климович. - У меня началась гангрена, заражение и еще что-то! Словом, они мне быстренько наркоз, и... - А знаешь, Князь! - и Харитон Климович с размаху хлопнул осевшее одеяло. - А ведь ты выглядишь, как сорок лет тому... - и натянуто засмеялся. Дядя Кирша выдавил из себя смешок. Смешок получился жалким и одиноким, как бульканье в пустом кране, когда на все лето отклю-чают горячую воду. - Мы, может, последний раз видимся, - задумчиво начал дядя Кирша. - Ко мне ведь никого не пускают. Груша с Лелькой пришли, а их выгнали... Я хотела крикнуть из-под кровати, что я здесь, но вовремя удержалась, потому что Харитон Климович сказал: - Может быть, ты и прав, Кирилл, насчет последнего раза. А ведь я пришел к тебе по делу. И тут надо мной зазвенели пружины. Дядя Кирша напряженно вытянулся на кровати и хрипло ответил: - Слушаю... - Узнаешь? - спросил Харитон Климович и положил на его ладонь маленькую коробочку. В коробочке лежали малахитовые запонки в сере-бре. Дядя Кирша поднес коробочку к глазам: - Как они попали к тебе? - А ты их кое-кому подарил ровно десять лет назад. Помнишь? - Нет, - покачал головой дядя Кирша. - Я не мог их никому пода-рить. Эти запонки носил мой отец... - И все же вспомни, - настаивал Харитон Климович. - Ровно десять лет назад! - Или я был пьян, Харитон, или у меня их украли... - А двадцать лет назад ты хотел их продать, помнишь? - Ну да, было что-то... - Ты еще принес их ко мне в мастерскую и попросил, чтобы я подыскал тебе покупателя... - Помню, - кивнул дядя Кирша. - А я продержал их у себя ровно три дня, а потом сказал, что покупатель от них наотрез отказался... - Ну да, - подхватил дядя Кирша. - Мы еще с тобой очень пережи-вали, и ты мне занял сто рублей... Ты был хорошим другом, Харитон! - А ведь у меня перед тобой грех, Кирилл, - перебил Харитон Климович. - Ты, Кирилл, темный человек и поэтому вряд ли поймешь. Тебе все равно, что заводская штамповка, что старая работа. А ведь здесь все дело в работе... Когда ты принес их ко мне, я, конечно же, не поверил, что такую вещь мог носить твой отец. Я сразу же увидел, что это работа какого-то хорошего мастера, но не мог определить чья. Я ими пленился, Кирилл, и никакого покупателя тебе не искал... - Ах, подлец! - засмеялся дядя Кирша. - Уволь, - махнул рукой Харитон Климович. - Это же было двадцать лет назад! Я заболел этими запонками и решил оставить их себе, а для тебя я изготовил подделки, и даже за сходством я не гнался - знал, что ты все равно не отличишь. Главное, что там было серебро с малахитом. - Так я ходил в поддельных? - удивился дядя Кирша. - Ну, так ты мастер, Харитон, я ничего не заметил... - Поддельная из них была только одна, - перебил его Харитон Климович. - Мне, Кирилл, очень хотелось над тобой посмеяться, и я отдал тебе одну настоящую, а другую - фальшивку. Они отличались между собой точно так же, как живая нога отличается от протеза... - Но за что, Харитон? - засмеялся дядя Кирша. Но лучше бы он не смеялся. Его смех был тихим и страшным. Я думала, что гость не выдержит его смеха, и гость с минуту молчал. - Так за что, Харитон? - переспросил его дядя Кирша, но уже спокойно. - Я отвечу тебе, только ты сначала вспомни, кому ты подарил эти запонки. Дядя Кирша надолго задумался, но потом сказал: - Нет, не могу никак вспомнить! - Ты подарил их Натке! - торжественно сказала я и вместе с куколкой вылезла из-под кровати. Харитон Климович удивленно смотрел на меня. - Леля, - добродушно засмеялся дядя Кирша. - А ведь я и не заметил, как ты спряталась. - Эти запонки принесла ему Натка, - рассказала я. - Она была в красном платье с черненьким пояском. Они собрались танцевать тангоґ, но Натка передумала и убежала. - Так это ты подглядывала! - крикнул мне Харитон Климович и сделал страшные глаза. - Да, я, - призналась я. Я его не испугалась, потому что знала: дядя Кирша меня защитит. - Послушай, Харитон, - снова засмеялся дядя Кирша. - Так Натка до сих пор к тебе приходит? - До сих пор, - кивнул Харитон Климович. И вдруг его лицо исказилось от злобы. - И ты знаешь почему? - Почему? - Да потому что ровно двадцать лет назад Аграфена Федосеевна отказалась! - Груша? Моя Груша? - воскликнул дядя Кирша. - Ну да! - Какой смешной у нас разговор! - сказал дядя Кирша. Я ведь давно замечаю, что надо мной все смеются, даже Лелька. Вот я и сам развеселился! - Я не смеюсь, я не смеюсь! - запротестовала я. Но дядя Кирша меня не услышал. - А ты помнишь, - обратился он к Харитону Климовичу, - ты пом-нишь, как мы с тобой рыбачили! - Какое было время! - воскликнул Харитон Климович, и его лицо просияло. - Утро, лес кругом, и мы с тобой в лодке ждем - клюнет-нет? А каких рыб мы с тобой вытаскивали! Лещи такие! - и он развел руками, показывая огромные размеры леща. - А сазаны! - подхватил дядя Кирша и развел руки еще шире. - А щуки! - закричал Харитон Климович. - Ты щук помнишь? Да и карасики, Кирилл, были маленькие, а что за чудо! А окуньки! Ты окуньковую уху любил! - А мои удочки... - крикнул дядя Кирша. - А спиннинги! - подхватил Харитон Климович и разулыбался. - ...они все, все валяются на улице Гоголя под моими окнами, растоптанные, сломанные пополам, с порванной леской! Оба замолчали. - Но почему, Кирилл? - тихо спросил Харитон Климович. - Да потому, Харитон, что надо мной опять посмеялись! - от-ветил дядя Кирша. - Последний раз в жизни, я думаю! - Как же так, Кирилл? - прошептал Харитон Климович. - Как же так? - Иди, Харитон, - попросил дядя Кирша. Харитон Климович неподвижно стоял на месте. - Ты прощаешь меня? Дядя Кирша промолчал. - Скажи, прощаешь или нет, - и Харитон Климович наклонился над его кроватью. - Прощаю, иди! И дядя Кирша отвернулся. Гость надел черные очки, поднял с пола книжку "Любовь и смерть" и на цыпочках вышел из комнаты. Я села на кровать. - Ты хочешь куколку, дядя Кирша? - спросила я. Но он промолчал. Он смотрел на стену и чему-то улыбался. "Наверное, вспоминает рыбалку!" - подумала я, спрыгнула на пол и выбежала в коридор. Я бежала по коридору, и мне навстречу нес-лись окна в стене, раскрытые в палисад. В каждом окне стояло по дереву и тянулись длинные трамвайные рельсы. На лестнице тетя Груша беседовала с доктором. Доктор что-то говорил ей и барабанил пальцами по подоконнику. Он казался худым, но его пальцы были толстыми в коротких черных волосках. Тетя Груша кивала головой. Когда я подбежала к ним, она сказала: "Спасибо, доктор!" Доктор кивнул и пожал ей руку. Я тоже протянула ему руку, он тоже пожал мне ее. - Все будет хорошо! - крикнул он нам, когда мы спускались по лестнице. Мы обернулись и повторили: - Спасибо, доктор! На обратном пути было холодно, и тетя Груша заметила, что больше окна открывать нельзя. "Жалко, - подумала я, - значит, больше нельзя будет подсматривать за Харитоном Климовичем!" Вечером, когда мы читали "Голубой цветок", нам позвонили из больницы и сказали, что дядя Кирша умер. Тяжелые веки дяди Кирши были мутно-белыми, и точно таким же мутно-белым было его лицо. Тетя Груша надела на него новую китайскую рубашку, которую при мне достала из упаковки. Когда она застегивала пуговицы на его груди, я удивилась, какая узкая у него грудь с мато-вой, картонной кожей, натянутой на ребрах. В рукава рубашки она вдела малахитовые запонки, и от близости к этим запонкам манжеты стали отливать зеленью и серебром. - Папа мой! Это мой папа! - закричала Аленка, увидев дядю Киршу в гробу. Ее левый глаз плакал под пластырем, правый плакал в открытую. Натка стояла в дверях, не решаясь войти в комнату. Она была в черном глухом костюме. Под глазами у нее лежала черная тень, губы казались серыми. - Так это твой папа? - спросила я Аленку. Аленка кивнула. - Такой старенький... - Какой есть! - крикнула мне Аленка и тут же поправилась: - Какой был! Зато сейчас у меня нет никакого! Дядя Кирша был закрыт покрывалом, и казалось, что под по-крывалом у него две ровных здоровых ноги. - Дядя мой! Дядя! Как же так? - приговаривала моя мама, стоя над гробом и покачивая головой. У нее были черные лаковые туфельки и серые колготки в серых упругих бородавках. Она опустила волосы прямо к покрывалу и закрыла лицо руками. В щель между средним и указательным пальцем смотрел мокрый глаз в завитых ресницах. У окна стояли тетя Груша и Вовкина бабушка Зорина-Трубецкая в черном берете с вуалью. Берет ополз на обе щеки. Вовкина бабушка держала за плечо тетю Грушу. - Его убили, убили... - шептала ей тетя Груша. - Ваш внук мне все рассказал. Он сидел в кустах и видел... Эти люди... - и она ука-зала в окно под деревья. Под деревьями было пусто. - Они завели Ки-рилла за дом и насильно напоили водкой. А когда он опьянел, они сняли с него ботинки и заставили танцевать на стеклах. А потом им на-доело, и они бросили его, бросили одного, чтобы он лежал в кустах на холодной земле среди разбитых бутылок, но он полз за ними и просил, чтобы они вернули ему гитару. - А где Вова? - громко спросила я его бабушку и потянула за рукав.- Почему он не пришел? - А Вова...- и тут его бабушка сглотнула и замолчала. - Вову положили в больницу. Он все время плакал и не мог спать, и врач сказал, что ему нужно в больницу... - Что, что вы сказали? - переспросила Натка и, волнуясь, прошла в комнату. - Я сказала... сказала... - но тетя Груша не смогла повторить. И тогда Вовкина бабушка взяла Натку под руку, отвела в угол и что-то прошептала ей на ухо. - Ах вот как! - сухо отрезала Натка, и ее лицо скривилось от злобы. - О чем вы шепчетесь? - подошли ноги моей мамы в черных туфлях и серых чулках с бородавками. Вовкина бабушка натянуто улыбнулась. - О чем? - повторила моя мама. Все молчали. Потом пришло много незнакомых мне людей. Мужчины, в основном старики, называли дядю Киршу по имени и сдвигали столы для поминок, правда, иногда они говорили "Князь" и с трудом сдерживали усмеш-ку. Тетя Груша молча следила за ними и каждый раз вздрагивала, когда они собирались смеяться. Я ждала Харитона Климовича, но Харитон Климович не пришел. Одни высокие старики в костюмах грохотали стульями, растягивали скатерти на столах и расхаживали по комнате, не замечая лежащего дядю Киршу. - Да вы просто все завидовали ему! - громко выкрикнула Натка. Ее голос с гудением завис над столами. Тетя Груша часто закивала. Старики замерли, и только один из них осмелился поднять голову. У него было сморщенное лицо и синие полинявшие глаза. - И чему же, позвольте узнать, Наталья Андреевна, мы завидовали? - тихо и медленно спросил он. - Да вы же сами прекрасно знаете чему! - выпалила Натка. - Тому, что он говорил по-французски, тому, что у него детство было краси-вое - с елкой в свечах и богатыми подарками, тому, что он ходил в гимназию, тому, что он был не чета вам - князь! И тут другие старики подняли свои сухие легкие головы и в голос захохотали. Их смех шелестел, как серебряный дождь на елке. - Вы же сами никогда не верили в его благородство, - улыбнулся старик с полинявшими глазами. - Хватит! - попросила тетя Груша. - О чем вы все говорите? Он уже умер, и уже никому не важно, князь он был или нет. Тогда старики опустили к столам свои легкие головы и молча расставили хрусталь. Одни только черные локти мелькали. Мы вышли на улицу, чтобы отвезти дядю Киршу на кладбище. У подъезда стоял автобус. На ступеньках подъезда стоял подросток Валера в ботинках дяди Кирши. Когда Натка поравнялась с ним, она страстно прошептала ему в лицо: "Будь ты проклят!", тогда он молча показал ей нож, но она засме-ялась и повторила: "Будь проклят! Проклят!" И тогда подросток Валера ответил ей: "А ведь это не я!" - и рывком головы указал на гроб. "А по-чему же ты в его ботинках?" - не унималась Натка. "Это не я! - хрип-ло повторил подросток Валера. - А ботинки из универмага! Мне купил брат!" Натка хотела что-то сказать, но не успела, ее подтолкнул старик с полинявшими глазами, выходивший из подъезда. На кладбище у разрытой могилы тетя Груша осмотрелась по сторо-нам и с удовольствием сказала: - Места хватит на всех! На мгновение мне показалось, что где-то в кустах мелькнуло бледное лицо Харитона Климовича в черных очках. Он мерз. Воротник пиджака был поднят и обмотан шарфом. Из кармана торчал белый уголок платочка. Старик с полинявшими глазами говорил над гробом речь. - И если кто и виноват перед тобой, то ты, Кирилл Николаевич, прости... Харитон Климович опасливо шмыгнул в кусты. - Никто не знает причин твоей смерти... И тут тетя Груша зарыдала во весь голос. - Но если дальше, за смертью, есть жизнь... И тут зарыдала Натка. - ...то будь в ней счастлив, Кирилл Николаевич! Наш странный друг и веселый товарищ! И потом гроб опустили в могилу, и старик, произносивший речь, вяло бросил на дно комок грязи. Следом за ним потянулись другие руки с пригоршнями земли, и даже маленький Аленкин кулачок и желтая рука Харитона Климовича с розовыми ногтями. Потом мы уходили, садились в автобус. Я оглянулась: маленький бугорок за чугунной оградой, над бугорком сосна, и много-много места вокруг. На поминках мы с Аленкой взялись за руки и сели на диван. Мы раскачивались в разные стороны и смотрели в окно. Напротив за столом сидели Вовкина бабушка и моя мама. Тетя Гру-ша с Наткой, обнявшись, плакали. Моя мама заложила ногу на ногу и, глядя на серые мурашки на колготках, спросила: - Это правда про Кирилла Николаевича? - Какая правда? - неохотно отозвалась Вовкина бабушка. Моя мама помолчала, прежде чем объяснить. - Это правда, что он был князь? - Кто его знает! - с облегчением ответила Вовкина бабушка. - По--французски он говорил с трудом, но если языком долго не заниматься, его можно забыть. Это как в балете. Истории, которые он рассказывал о себе, были до того невероятны, что я ни минуты не сомневалась, что он их выдумал. А его альбом с фотографиями наполовину состоял из пе-реснятых почтовых карточек. Но вдруг неожиданно он добавлял в свои рос-сказни какую-то такую подробность, что сразу же становилась ясна его принадлежность к высшей жизни. Эти подробности... я не могу их вам пересказать, они сквозили в его интонациях, жестах, когда он не кривлялся, подражая актерам на открытках, в неожиданном развороте лица. Но почему вы спрашиваете меня? Ведь я же сама уже ничего не помню. Ничего... Так, обрывки из раннего детства! Вечером после поминок моя мама решила меня увезти. Она собрала мои вещи в клеенчатую хозяйственную сумку с синими ромбами на боках, и мы вышли на улицу. Я обернулась на окно. У окна стояла тетя Груша и махала мне рукой. Я помахала ей в ответ. Моя мама торопила меня и тянула за рукав. Ее черные туфельки были забрызганы грязью, и от холода она поджимала то одну, то другую ногу. Я увидела, что тетя Груша что-то говорит, но слов не разобрала. Я показала на уши, что не слышу. Она повторила. По движению губ я догадалась: "Утешение мое! Утешение мое!" Моя мама приложила ладонь к щеке и закричала: "Алле-алле!", что означало, что мы позвоним тете Груше. Тетя Груша согласилась. Она оставалась одна в пустой квартире со сдвинутыми столами, заставленными хрусталем с недопитой водкой, одной из участниц смерти дяди Кирши. Мы свернули за угол, и я в последний раз оглянулась на ее окно. Она по-прежнему смотрела нам вслед и что-то показывала руками. Я взглянула, куда она указывала: рабочие в синих брюках с широки-ми лямками в просвет между "е" и "л" в "Перелетных работах" прила-живали букву "п". ГЛАВА 5 - ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ Вот уже месяц, как мы с мамой жили на Красном проспекте возле Оперного театра. - Тебе скоро в школу, - сказала моя мама. - Когда? - обрадовалась я. - Через два года. - Через два? - переспросила я и протянула ей два пальца. Мама кивнула, пожала мои пальцы и сказала: - Пора тебе заниматься английским. У нас играла музыка. Не такая, как у Харитона Климовича. Повесе-лее. Ее ноги, обутые в коричневые туфельки с золотыми пряжечками по бокам, слева и справа, подпрыгивали в такт музыке и перекрещи-вались. Когда ноги перекрещивались, пряжечки встречали одна другую и звонко целовались. Топ, чмок, дзынь! - поскакали к двери коричневые туфельки, и я побежала за ними. Мы вышли в подъезд. Музыка смолкла. Из подъезда мы вышли на улицу; пританцовывая, перешли через двор и остановились у соседнего дома. В просвете между домами мелькнули колонны Оперного театра и троллей-бусная остановка. Когда мы позвонили в дверь, нам открыла женщина с квадратным лицом в квадратных брюках на подтяжках. Моя мама что-то сказала ей и положила мне руку на плечо. Женщи-на с квадратным лицом кивнула ей и ответила. Я вслушивалась в их разговор, но ничего не понимала. Ноги моей мамы подпрыгивали и притопывали, выстукивая ритм беседы. Я вслушивалась: они переговаривались, не выпуская слова изо рта. Слова застревали в горле, ворочались там и булькали. - Входите, - неожиданно сказала женщина с квадратным лицом, перестав булькать. Она отступила в глубь коридора и щелкнула подтяжками. Коричневые туфельки перескочили через порог. Я вошла следом. Женщина с квадратным лицом посадила нас за стол и поставила перед нами чашки с золотыми стенками. - Чай с молоком и без сахара, - сказала она. - Так пьют только в Англии. Печенье "Лимонное", - и высыпала в вазочку желтые квадрати-ки из зеленой пачки. Тетя Груша никогда не покупала такое печенье. Оно было самым дешевым в магазине и самым невкусным. Моя мама довольно булькнула горлом. Я задумалась и булькнула следом. Женщина с квадратным лицом внимательно прислушивалась. - А ну-ка повтори, - сказала она. Я повторила. - А она способная, - обратилась женщина с квадратным лицом к моей маме и послала ей квадратную улыбку. Коричневые туфельки ловко перескочили одна через другую и по-целовались пряжечками. Над туфельками нависали расклешенные штаны с проглаженными стрелками. - Ты умеешь читать? - спросила меня женщина. - Да, - булькнула я. Она очень обрадовалась и предложила: - Возьми печенье... - Нет, - отказалась я. - Почему? - Я такое не ем. - Вот как! - нахмурилась женщина. - Что ж, мы сейчас проверим, как ты там читаешь! И она развернула передо мной большой лист с красными буквами. - "А, вэ, эс, дэ..." - прочитала я. - Очень плохо, - перебила она. Коричневые туфельки недовольно заерзали. - Это "эй, би, си, ди..." Я поправилась. - К следующему уроку выучи все буквы! - приказала женщина с квадратным лицом. Коричневые туфельки запрыгали к дверям. На столе рядом с не-тронутой чашкой чая остались лежать зеленые три рубля. На другой день учительница английского научила меня словам "окно", "стул" и "чашка" и очень обрадовалась, когда мы оставили три рубля за гитарой на подоконнике. Через день она объяснила мне, как спрашивать про погоду и как отвечать, что погода никуда не годится. Когда мы уходили, она осталась довольна: на полочке рядом с телефоном снова лежали три рубля. Потом было воскресенье, и женщина с квадратным лицом позвонила и сказала нам, что у нее выходной. Тогда моя мама спросила меня по-ан-глийски, не хочу ли я есть. Я ответила, что хочу чаю с молоком и бу-терброд с сыром. Потом она спросила у меня про погоду, я ответила, что погода - хуже не бывает. На ногах у моей мамы были зеленые тапочки в черную клетку. В комнате играла музыка, и ее ноги во время завтрака ходили ходуном. Стол сотрясался. Чай подпрыгивал в чашках и вот-вот должен был перелиться через край, но делал усилие и удерживался. В дверь позвонили. Мы подумали, что женщина с квадратным лицом отменила выходной, но на пороге стояли Натка с Аленкой. - Очень, очень рады вас видеть! - сказала моя мама. Я подтвердила. Натка сурово вошла в прихожую и за руку втащила Аленку. Натка была в красном пальто с каракулевым воротником и белой шали. Аленка была в маленьком коричневом пальтишке, из рукавов торчали руки в черных перчатках, пришитых на резинку. Левый глаз без наклейки смотрел ровно и тревожно. - Вот уже месяц, как вы ни разу не были у Аграфены Федосеевны и ни разу ей не позвонили, - сухо сказала Натка. Зеленые тапочки в черную клетку виновато завозились: - Чашечку чаю? Натка согласилась и размашисто шагнула в столовую. Маленькая чашечка утонула в ее руке. - Аграфена Федосеевна совсем одна! - рявкнула Натка, и ложка жалко звякнула о края. Ноги в зеленых тапочках робко подпрыгивали и скучали. - А я вот как раз собиралась ей звонить! - сладко жмурясь, призналась моя мама. - Когда? - грозно спросила Натка, сжимая чашечку в кулаке. Моя мама захлопала завитыми ресницами и тихо ответила: - Вчера... - И что же вам помешало? - наступала Натка. - Английский... - пролепетала моя мама. Тапочки весело заплясали. Моя мама строго посмотрела на них, и они ненадолго притихли. - Мы с Лелечкой занимались английским. - Лелька способная! - смягчилась Натка и загрустила. - Пусть учится! Но неужели вы не нашли времени, чтобы навестить Аграфену Федосеевну? Только не подумайте, что она меня к вам подослала. Напро-тив, она умоляла меня: "Наточка, не беспокой их!" - О, - булькнула моя мама. - У нас с Лелей такое плотное распи-сание... - Не беспокой... - тихо повторила Натка и вдруг крикнула: - А вот я беспокою! - и с размаху ударила кулаком по столу. - Или, может быть, ты забыла, Нюрка, кто всю жизнь помогал тебе? Забыла? Зеленые тапочки взвизгнули, поскользнувшись на зеркальном полу. А я так обрадовалась Натке с Аленкой! Я так обрадовалась им! Позавчера, когда мы с моей мамой шли к учительнице английского и на ней были бордовые ботинки с желтыми каблуками, в просвет между домами я увидела, как Натка с Аленкой садятся в троллейбус. Я хотела вырваться и подбежать к ним, но двери троллейбуса закрылись, и он поехал в сторону тети Груши - прямо, все время прямо - и вдруг исчез. - А я тебя видела, - сказала я Аленке. - Ну и что? - таинственно улыбнулась Аленка. - Я теперь здесь очень часто бываю... - А пойдем ко мне! - позвала я Аленку. Аленка усмехнулась и взяла меня под руку: - А пойдем! Мы побежали по коридору. Мы пробежали мимо стеклянной двери. - Вот это называется кабинет, - сказала я. - Ка-ни-бет! - повторила за мной Аленка, и мы захохотали. За дверью виден был длинный письменный стол с креслом и круглой табуреткой. Над столом висел портрет черноволосого юноши. Юноша держал папироску в тонких пальцах. У него были длинные глаза, но из-за папи-росного дыма невозможно было понять их цвет. - Это молодой дядя Кирша, - сказала я на бегу. - Похоже! - испуганно вскрикнула Аленка, остановилась и опустила длинные глаза. - Пойдем, - позвала я. Но она стояла, окаменев. Я открыла дверь в детскую: голубые стены в розовых сполохах, столик с зеркалом, сразу же за столиком - моя кроватка в кружевах, аквариум с золотыми рыбками. Они плавали по кругу, длинно прогибая хвосты, и длинно отталкивались от воды плавниками. В углу, в кресле-качалке, сидел плюшевый мишка в вязаных тапочках и кукла в цветной накидке. Перед креслом стоял столик с красными чашечками на белых блюдцах, под столиком проходила железная дорога. На рельсах неподвижно застыли вагончики. Из одного вагона выглядывал контролер в черной куртке с сумкой через плечо. Рядом с железной дорогой стоял грузовик. Раскинув руки и вытянув ноги, в кузове лежал пупс. Его глаза были широко раскрыты и смотрели в потолок. - Подумаешь, - сказала Аленка, робко входя в комнату, - а я зато в новой школе лучше всех учусь читать. Я завела железную дорогу. Состав вздрогнул и тронулся. Аленка вскрикнула и отскочила. Контролер с сумкой через плечо выпал из ваго-на... Но тут в дверях показались зеленые тапочки и черные расхлябан-ные сапоги. - Пойдем! - рявкнули сапоги и притопнули на месте. Зеленые тапочки суетливо пританцовывали. Аленка с Наткой одевались в прихожей. Моя мама услужливо пода-вала пальто Натке. Натка ворчала и скрипела сапогами. Аленка одевалась с трудом. Сжав кулаки, она просовывала руки в рукава и пыхтела. - Что у тебя в руке? - строго спросила Натка. - Ничего, - ответила Аленка и, моргая, посмотрела на ее плечо. - Что у тебя в руке? - грозно повторила Натка и потребовала: - Ну-ка смотри мне в глаза. - Ни-че-го... - тихо повторила Аленка и посмотрела на ее кара-кулевый воротник. - Все понятно! - сказала Натка и разжала ее кулак. - Ах! - подпрыгнули зеленые тапочки. На ладони у Аленки лежал контролер, выпавший из вагона. - Это мое! - сказала я. - Где взяла? - грозно крикнула Натка и тряхнула черной гривой волос. Аленка молчала. - Где взяла? Я тебя спрашиваю! Зеленые тапочки торопливо прибежали на помощь. - Леля эту куколку подарила! - сказала моя мама. - Да что ты! - удивилась я. - Подарила! - повторила моя мама и наступила мне на ногу зеле-ной тапочкой. - Да не дарила я! - возмутилась я. - Зачем ты наступаешь мне на ногу? Моя мама больно шлепнула меня: - Так подари! - Нам чужого не надо! - сухо сказала Натка, выдернула куколку из рук Аленки и засунула в карман моего платья. Натка направилась к двери и потянула за собой Аленку. - Приходите еще! - захихикали зеленые тапочки. - Непременно, - сухо сказала Натка. - Не забывайте Аграфену Федосеевну! - Увидимся - нет ли? - окликнула я Аленку. Аленка обмерила меня взглядом и таинственно улыбнулась: - Кто знает? - и пожала плечами. Когда мы закрыли за ними дверь, в подъезде раздался грубый голос Натки: "Ах ты дрянь!" - и сухой хлопок. Аленка громко заревела. Каждое утро я поджидала Натку и Аленку, но они больше не при-ходили. Я грустила и занималась с учительницей английского языка. Она близко жила, поэтому я ходила к ней одна, а моя мама каждый раз смо-трела в окно, как я пересекаю двор и исчезаю в ее подъезде. Я мечтала приехать к тете Груше, войти в ее комнату и поздороваться с ней по--английски. А потом из угловой квартиры тридцать вышла бы Вовкина ба-бушка и спросила бы меня: "Haw old are you?", и я бы ответила: "Fourth!" Однажды я вышла из дому, а моя мама не смотрела мне вслед. Зазвонил телефон, и ее ноги, обутые в зеленые тапочки, вынесли ее в коридор снять трубку. "Алле-алле! - закричала она. - Что вы сказали? Нет, ничего не слышно!" Я шла через двор и, дойдя до угла нашего дома, взглянула в просвет улицы. Узко синело небо, деревья качались от ветра и хлестали его острыми ветками. На остановке, спиной ко мне, стояла Аленка с черным ранцем на плечах. Ранец застегивался на две металлические пряжки. На крышке ранца между застежками краснел гриб--мухомор. Я отвернулась и увидела угол соседнего дома, в котором женщина с квадратным лицом нетерпеливо поджидала три рубля. Я зажмурилась и шагнула в просвет между домами. - Привет! - обрадовалась Аленка и побежала мне навстречу. В ранце что-то глухо постукивало. - Какая встреча! - крикнула я и расставила руки, чтобы ее обнять. - Какое у тебя пальтишко! - ахнула Аленка. - Да, - кивнула я и повернулась к ней спиной. Пальтишко у меня было голубым с черным воротником и красными снегирями, вышитыми на груди и на спине. На груди снегири сидели на ветках, а на спине, расправив крылья, взлетали. - А я хожу здесь в новую школу, - сказала Аленка и показала на Оперный театр. - Видишь, тропинка? Идешь все время прямо, прямо, потом поворачиваешь за дом, а там снова проходишь дворами мимо кот-лована, мимо забора, через дорогу, и там будет такая ограда из белых досок. Так вот, одну доску отодвинешь, пролезешь в щелочку - и ты уже в школе. Я пристально всматривалась в дорогу. Издалека медленно приблизи-лся синий квадрат троллейбуса с усами кузнечика. К стеклу были при-клеены цифры - тридцать один. - Тридцать один, - прочитала я и с надеждой посмотрела на Аленку. - Ну я сейчас поеду, - улыбнулась она. - Аленушка, - ласково начала я и погладила ее по черной перчатке. Аленка убрала руку в карман. - Не знаешь ли ты, как до-ехать до тети Груши? - Может быть, - засмеялась она, отходя к краю остановки. Я шагнула за ней. Троллейбус подошел совсем близко. - А не скажешь ли ты номер троллейбуса? Троллейбус остановился и, уронив искры, пошевелил усами. - Может быть, - ответила Аленка, взбегая по ступенькам. Я поднялась следом и повисла на поручне. - Прошу тебя, научи! - прошептала я. - Поехали! - отрывисто крикнула Аленка. Двери троллейбуса закрылись. Мы посмотрели друг на друга и захохотали. Я закрыла рукой один глаз и сказала: - Я - это ты! И Аленка тоже зажмурила глаз и ответила: - А я - Домна Чмелева! Мы снова захохотали и сели на свободное место. Я у окошка, Аленка с краю. Мы болтали ногами. - Запоминай, - сказала Аленка. Я прислушалась. - И вот сейчас осень, - начала Аленка ласковым голосом. - Мы приходим на первый урок, и нам выдают грабли. Мы переодеваемся во что попроще, в резиновые сапоги до колен и теплые куртки, и выходим во двор - разгребать листья. Есть листья сухие - те, что упали недавно. Они желтые, зеленые и красные, как ладонь. А есть мокрые, с прелым запахом, они самыми первыми упали на землю и побурели от сырости. А нам все равно, что верхние листья, почти живые, что нижние. Мы их все мешаем граблями и сгребаем в кучи. А потом те кучи горят, и запах от них мокрый и едкий, как будто бы все время плачешь. Да только мы не плачем никто, мы сидим в классе за партами и смотрим, как внизу дым тонко тянется к окнам нашего класса, а учительница на доске рисует крупную букву "А"... Я смотрела в окно троллейбуса: мы проезжали голую рощицу берез. Они стояли тонкие, с белыми стволами в черных заедах. Я повернулась к Аленке. У нее был длинный рот. В углах губ краснели заеды, из носу текло. - Наша учительница нарисует букву "А" на доске и жалуется, что ей душно. Распахнет в классе все окна. Нам дует, но мы молчим. Срисовываем букву "А" в тетради, у многих не получается, а мне легко. Мне всегда ставят пять. Наша учительница молодая. У нее есть духи и стеклянная брошь - букетик желтых гвоздик. Гвоздики она прикалывает на грудь, а духами капает на воротничок. Она смотрит после уроков наши тетради и плачет, что у нее нет мужа... А со мной сидит девочка Люся. Ей скоро пятнадцать. Она долго смотрит на доску на букву "А", а потом рисует в тетради палочку или квадрат. Моло-дая учительница на нее кричит и сразу ставит ей двойку, а Люся пе-реживает. Иногда после уроков Люся остается переписывать, но у нее ничего не выходит, и тогда учительница обнимает Люсю, и они вместе плачут каждая о своем. У Люси есть младший брат Иван. Ему скоро восемь. Он приходит к нам после уроков и забирает Люсю домой. Ее не выгоняют из школы, она лучше всех убирает листья в нашем дворе. Я смотрела в окно: мне навстречу проезжали желтые пятиэтажки, и вдруг над стеклянной витриной блеснуло слово "Сирень". Здесь мы с тетей Грушей покупали ей синюю брошечку из "как бы сапфира". Я обрадовалась: значит, тетя Груша уже совсем близко... Но тут сверху на наши с Аленкой плечи опустились две белых руки. Я думала, эти руки хотят пощупать материю на пальто, но они плотно сжимали пальцы, пока мы с Аленкой не вскрикнули: - Ой! И голос над нами вскрикнул в ответ: - Ваши билеты! У нас не было билетов, и мы признались, что едем просто так. - Ваши билеты! - повторил голос. Мы обернулись и снова признались, что их у нас нет. На нас смотрело удивленное лицо контролера. - Тогда платите штраф и освобождайте троллейбус! Аленка заревела, потому что у нее не было штрафа, а я разжала кулак и показала всем, что у меня на ладони лежат три рубля, кото-рые сегодня я должна была уронить под батарею рядом с кошачьей миской учительницы английского языка. Контролер снял сумку с плеча и положил туда три рубля. Троллейбус остановился на остановке "Зоопарк". - А нам здесь и нужно было выходить! - крикнули мы контролеру. Контролер показал нам кулак и поправил сумку на плече. Мы с Аленкой обнялись и, танцуя танго, пошли по улице Гоголя к дому тети Груши. Иногда по дороге я выкидывала вперед ногу и откидывалась назад, пытаясь сделать "мостик", точно так же как Натка, когда она под Новый год танцевала с тетей Грушей, а дядя Кирша играл им на гитаре. Мы с Аленкой протанцевали мимо качелей. Качели были пусты, только на сиденье по-прежнему лежал листик. И вот показался знакомый подъезд. Мы взбежали по ступенькам и застыли перед дверью квартиры тридцать один. Дверь была открыта. - Нет, - говорил печальный голос тети Груши. - Даже не проси-те! - Почему? - спрашивал бархатный баритон. - Потому что нет! И вдруг из бархатного баритон сделался суровым и злым. - Послушай, Аграфена, - хрипло сказал он. - Ровно двадцать лет назад ты отказала мне, потому что ты была замужем за этим шутом. Хорошо, я понял! Но почему ты отказываешь мне сейчас, когда твой шут... - Да оставьте, Харитон Климович! - строго оборвала его тетя Груша. - Не вам его судить. Шут он был или кто повыше! - Ну хорошо, - закричал Харитон Климович. - Пусть повыше! Пусть он был князь или герцог, да хоть король! Но сейчас, Аграфена, ты осталась одна, совсем одна в пустой квартире, и даже твою ко-зявку и ту увезли от тебя! Почему сейчас ты отказываешь мне? - Да потому, - устало ответила тетя Груша, - потому что жизнь уже прошла и больше ничего не будет! Да мне и не нужно уже ничего, разве только чтобы Леля... - Ее увезли! - засмеялся Харитон Климович. - И ты больше никогда ее не увидишь. Один только я помню о тебе... - Я здесь! - крикнула я и вбежала в квартиру. Тетя Груша перебирала баночки с пудрой на столике перед зеркалом, а Харитон Климович большими шагами ходил по комнате. Увидев меня, Харитон Климович сплюнул на пол, растер плевок ботинком и вышел вон. - Леля! - обрадовалась тетя Груша. - Ты приехала! - Я сама! Я сама! - кричала я. - Села в троллейбус три- дцать один и вышла на остановке "Зоопарк". Меня оштрафовали. А за ком-панию, чтобы мне не было скучно, я еще прихватила с собой Аленку. Она там, за дверью, не решается войти... Тетя Груша выглянула в подъезд, но в подъезде не было никого. Тогда я спросила у тети Груши: - How do you do? Но она промолчала. Тогда я ответила за нее: - I am fine! На зеленом столе стоял заварочный чайник и недопитая чаш