х, за границей ни куска мыла не останется, и хотя они, лаисса, без мыла влезут, куда захотят, и все ж таки производственный процесс вы им осложните. И, в-третьих, - мыло скоро понадобится в России для многочисленных умываний... простите, омовений. Это я еще разъясню, когда перейду к вопросу о необходимых радениях. Радейте, товарищ величество, о благе отчизны, о мыле, и просто побольше радейте. И боритесь с халдеями. Халдеи! Халдеи! Сколько они младенцев, принадлежащих к национальной русской религии, извели на приготовление праздничных лепешек, выпекаемых без помощи закваски. Лаисса! Ведь даже халдей с большой бородой, который придумал оканчивающуюся теперь эпоху, лишил всех своих дочерей невинности! Ведь нет же ни одной халдейской семьи, где отец бы не дефлорировал свою дочь! Ничего! Грядет общество всеобщей тоталитарной демократии! Самое же главное, товарищ величество, следите за тайнами языка. Если это не вполне получится... Я точно знаю, что получится не вполне... Нет, я лишен этого знания злодеями из... ойротского эгрегора, лаисса... Пусть будет вашим наставником хотя бы бог Индра, чье имя, как ясно даже мелкому лесному млекопитающему с иголками, означает ИНДивидуальное РАзвитие, или хотя бы Шива, чье имя, как вам понятно, открывает перед вами ШИрочайшие ВАзможности, - но ни в коем случае не Брама, моления которого повергнут вас в БРАтоубийственный МАразм, и конечно уж не Вишну, поклонение которому зациклит вас ВИдением Шарообразного НУтра! И еще, товарищ величество! Знайте, что государству очень плохо не иметь своего штатного и уважаемого предсказателя. Не везло России, доставались ей в предсказатели по большей части одни лишь халдеи, даже самый первый из них, пусть имя его неизвестно, фамилию носил совершенно халдейскую - Кудесник. Князь, конечно, изготовил из такового предсказателя мыло, хотя тот и говорил чистую правду. Так что, товарищ величество, среди предсказателей в крайнем случае следует терпеть даже халдеев, но только среди них. Предсказатель Брюс ведь не был же халдеем, и российское государство при нем достигло небывалого расцвета. Ваш прямой предок, Павел номер один, услышал, что некий предсказатель Абель... простите, Авель, сообщает о дате его предстоящей смерти, заточил ясновидящего в тюрьму и тем самым повысил во много раз сбываемость пророчества! Павел перестал понимать что бы то ни было, и в толк не мог взять - какого черта он все-таки слушает эту многоумную белиберду. Но человек, того гляди, загнется, или же перейдет на вовсе никому неведомый язык - черт с ним, пусть говорит. - В ближайшем будущем, товарищ величество, вам следует ожидать следующих событий. Предмет, подобный увеличенному во много раз летающему киту, взлетит весьма высоко и спасет совершенно не нужную вам половину вас. Таковой предмет должен быть по возможности обогрет и обласкан, а половину следует от себя беспощадно отрезать и экспортировать в области средней Европы с прибавлением в качестве возвращенного приданого кильки... да, кильки. Павел не выдержал. - Я не понимаю! Дворянин Шелковников посмотрел на него с печалью и укоризной. - Увы, почти все, что говорит полковник ясновидения Абрикосов, как правило, совершенно непонятно, зато потом бывает ясно, что все было понятно. Надо слушать, ваше величество. Женщина, ничуть не обидясь, продолжала с полуслова: - С килькой впридачу. На... - выражение совершенно непереводимо, но приблизительно означает органы коитуса у северных водоплавающих млекопитающих - вам, товарищ величество, эта килька? Отдайте ее, ничего в ней нет хорошего. "Так уж прямо и нет, - подумал Павел, - чем не закуска". Но тут же понял, что ему эта закуска и впрямь теперь не по рангу и от нее действительно лучше отказаться. - Затем, товарищ величество, вам будет необходимо прислушаться к здравому голосу двоюродного брата вашего отца и начать незамедлительное востребование всех незаконно... умыкнутых территорий нашей могучей, единой и неделимой родины. Помимо уже указнной вам территории Аляски, рассмотрите возможность скорейшего предъявления территориальных претензий на Финляндию, далее Закавказье, Польшу, Маньчжурию, Гавайи, Мальту, Папуа - Новую Гвинею; впрочем, советники подготовят вам список в ближайшее время. В целях же разрешения внутренних проблем рекомендую вам наискорейшим образом принять на штатную службу вашего родственника, который через несколько часов начнет ходить у вас под окном, ибо сейчас он уже напал на ваш верный след и очень скоро захочет получить у вас аудиенцию, от которой не уклоняйтесь, иначе лишитесь возможности в несколько более удаленном будущем списать все переломы... прошу прощения, перегибы, которые ваш родственник совершит на том посту, который вы предложите ему занять. Войска под Москвой, лаисса, могут концентрироваться, у нас, лаисса... не северо-восточное государство в Африке, где главу правительства так уж просто застрелить на параде. Кроме того, рекомендую, лаисса, немедленно начать постановку максимального количества монументов, увековечивающих память тех, чья память до сих пор не увековечивалась, это увлечет народ и косвенным образом решит все основные проблемы удержания сильной власти. И племянника своего не ругайте и разрешите ему свадьбу по его доброй воле, он так сделан, лаисса, от природы. Я бы всех по именам назвал, но что-то с памятью моей стало после всех этих неудач в гагаузском эгрегоре... "Какой племянник? С чего бы не дать ему жениться? Даже если он у меня есть?.." - Павел вспомнил, что все правнуки сношаря ему, Павлу, приходятся троюродными племянниками. Однако ж сколько родственников развелось, как только в императоры взяли, ох. Седая женщина все еще продолжала переводить: - И не бойтесь того, кто приснится вам в головном уборе с козырьком. Побеседуйте с ним, он укажет путь. "Еще буду я со всякими, которые в кепочках, ручкаться!.." - И дайте пенсии непригодным к службе... Женщина умолкла. Доходяга на тахте пробормотал что-то, быстро смолк. - Сойду я тогда с седьмого неба, как Данила сын Филиппа, воссяду и судить буду, новое небо под землей устрою, чтобы почести себе собрать, лаисса-лаисса. Главное - побольше радеть! Человек на тахте открыл глаза и окинул комнату почти погасшим взором. Вдруг взгляд его остановился на чем-то за левым плечом Павла, зрачки сузились, глаза расширились и полезли из орбит. На почти русском языке человек завопил не своим голосом: - Поссай!.. Поссай Россию!.. - потом что-то забормотал, похоже, уже на никому неведомом языке, потому что женщина переводить не стала. Потом доходяга выпрямился и потерял сознание - а может, умер, - кто его знает. Павел обернулся. За плечом у него виднелась в отдалении только толстая старуха, бывшая Тонькина соседка по коммунальной квартире, которую ему сюда подселили с первого дня и про которую Тоня говорила, что она для Павла на утро памятного дня даже специально лимончик припасла. Чего нашел в ней плохого этот дохлый? И вдруг рассердился. - Унести! - твердо сказал он, бросил на отключившегося ясновидетеля безразличный взгляд, других даже подобным не удостоил, встал и твердой походкой двинулся в свою комнату. Весьма растерянный Шелковников явно не знал - что делать, но почти сразу же бросился вслед за Павлом. - Государь, - успел сказать он императору, который уже взялся за дверную ручку, - многие годы этот человек никогда нас... - Дайте пройти, ваше высокопревосходительство, - сказал Павел ядовито и тут же понял, что наградил Шелковникова генеральским званием. Понял, что ругаться с этим толстым сейчас нельзя, понял, что тот не понял, что его произвели в генералы, и пояснил, - дайте пройти, генерал. У меня... мигрень, дорогуша. Оглушив Шелковникова сразу тремя неожиданными титулами, Павел скрылся за дверью. Генерал же, наконец-то подлинный российский генерал - аншеф, что ли? - побежал назад, к издыхающему полковнику. Авось тот еще что-либо интересное скажет. Как, к примеру, масонские дела повернуть нужно в разрезе имперских интересов?.. В гостиной Абрикосова он уже не застал. По требованию умеющего оставаться незаметным врача отходящий "полковник ясновидения" был немедленно унесен вместе со своей угловой тахтой, потому что умирать любил в домашней обстановке. Ливерий понимающе кивнул генералу - теперь и в самом деле генералу! - дворянину Шелковникову, с трудом переступая негнущимися ногами, удалился в свое гнусное министерство. Посреди гостиной же стоял почему-то не белый, как все последнее время, а довольно-таки багровый Аракелян, и перед ним - гордая, заложившая руки за спину Антонина. - Товарищ генерал, она дала мне пощечину! - срывающимся голосом проговорил полковник. - А это за Беллу Яновну, - твердо ответила Тонька, - она здесь в своем доме, и нечего мне выговоры делать, не обязана я ее под замком держать, времена теперь другие! - Шелковников догадался, что Аракелян, забывшись, по старой памяти решил сделать Тоньке втык за неправильное чередование, и т.д., и т.д., - сейчас, наверное, за допущение лица еврейской национальности к лицезрению Абрикосова. Ох, и послал Бог чуткого свояка! Пусть бы кюфту варил, это он умеет, а он все кашу да кашу... - Товарищ Аракелян, - веско сказал генерал, нажимая на слово "товарищ", - жалоба на старшего по званию наказывается по уставу. Это вам известно? - и, не глядя на полковника, чуть поклонился Тоньке и проносорожил к своему ЗИЛу. Из всего кортежа под окнами осталась одна только черная "волга" - аракеляновская. Опустела и гостиная. Битый полковник посмотрел вслед гордо покидающей поле боя Тоньке и тоже печально вышел прочь. "Подумаешь, маршал, - с обидой подумал Аракелян про Антонину, и тут же поправил себя. - Ох, как бы не так, Игорек. Глядишь, будет у нее звание и повыше маршала. Черт ее дери, да ведь она, того гляди, попадет в императрицы! Какие тут выговоры! Идиот ты, Игорек, был, им и останешься, влипаешь из одной истории в другую, скорей бы уж домой, скорей к плите!.." Домой Аракелян вернулся поздно, после одиннадцати, потому что еще заезжал на службу и давал неуверенный разнос бывшим подчиненным Углова, он был уверен, что они ни фига не делают, за это и устроил разнос, и, как выяснилось, не зря. На грозный вопрос - "Вы чем вчера занимались с без четверти восемнадцать до двадцать двадцать пять двадцать первого числа?" три оставшихся заместителя, наиболее ничтожные, стали жаться и ныть. Сам-то Аракелян числился первым заместителем, а второй, злобный Заев, уже был выдан семье в качестве пригорошни праха из старого московского крематория, так что ныли соответственно третий, четвертый и пятый замы; Аракеляну было совершенно не интересно, чем они тут занимались, а хоть бы свальным грехом, отчитались бы, чтоб домой умотать поскорей, но эти падлы сознались, что как раз в это время они пулю на троих расписывали. Даже время совпало, Аракелян заподозрил себя в развивающейся телепатии, даже лоб очень предчувственно заныл, но пришлось ждать, когда же эти гады объяснительную настучат. Не везет так не везет, но в четверть двенадцатого он все-таки переступил порог своей попугайной квартиры. Наталья, видать, уже легла, Ираида ушла, но отчего-то на кухне торчал дед. Только этой стоячей бороды и недоставало полковнику для полноты сегодняшнего дня. Он-то надеялся хоть сегодня, после полученной пощечины, тестя не видеть, - а то вышла, почитай, уже пощечина номер два. На сушилке для тарелок сидел лиловый Пушиша и ощутимо ее оттягивал; несколько бокалов, которые позабыла на ней Ираида, грозили рухнуть, на что ара, конечно, плевать хотел, он-то летать умеет. Бокалы были хорошие, из подарков генерала, Аракелян бросился их спасать. Жалко все-таки... - Слушай, Игорь, где Ромео? - спросил дед, тяжело глядя на полковника. Полковник не был дома двое суток, и откуда ему было знать, где старший сын проводит полночные часы? Но полковник вспомнил себя в восемнадцать и даже пораньше, а уж исходя из этого прикинул, где может обретаться старший сын. - Эдуард Феликсович, ну загулял мальчик, ну увлекся... - и осекся. Взгляд деда стал свинцовым. - Ромки нет в доме четвертый день! Ты, полковник безопасности, можешь обезопасить хотя бы собственного сына? Аракелян похолодел: что-то и впрямь долго. - А Тима что говорит? - Да будет тебе, сынок, известно, что в пять часов я погрузил Наталью и трех младших в такси и отправил на дачу. Именно до понедельника, чтобы за это время ты из-под земли вынул Ромку живого и здорового! Мне что, звонить Георгию? - Эдуард Феликсович, - сказал не на шутку запсиховавший полковник, - утром я подниму на ноги всех, кого возможно. Но я вас уверяю, что повода для волнений пока еще нет. Ромео не ночует дома не впервые, он не пьет - чего вы боитесь? Ну, увлекся девочкой... - Де-е-е-вочкой... - передразнил его дед, - видел я этих девочек. Ох, не сидел ты, Игорек, не видел ты девочек... - дед встал, допил что-то со дна стакана и вышел из кухни, мягко все-таки хлопнув дверью. Аракелян взволновался, но, в общем, не особенно. Смутные намеки на то, что старший сын, кажется, не слишком интересуется противоположным полом, он со стороны тестя уже слышал, но не верил им совершенно: в себе он таких склонностей никогда не чувствовал, откуда же им у сына появиться? Куда уж там Ромео делся - даже и не так важно, если б в действительно серьезную историю влип, то уже на всю Москву было бы слыхать, спастись Ромео может все-таки только силой отцовского имени, безусловно... или, черт возьми, дядиного - хотя такого до сих пор не было, за парнем, к счастью, большой смелости не числится. Так, загулял один раз в Гаграх, другой раз в Зангезуре, присылал телеграммы, когда деньги кончались... Но если уж влип, что, конечно, не исключено, то как бы не поставило это крест на папочкиной карьере... Впрочем, на ней и без того, кажется, пора крест ставить. Одна надежда на кухонную плиту. Плевать: даже если Ромка пришил кого-нибудь, Шелковникову он не абы кто, он ему племянник по жене. А Георгий, кажется, ухватил уже свою синюю птицу за хвост. Синяя птица сидела прямо перед задумавшимся полковником. Сидела она на сушилке и нагло точила клюв о трубу центрального отопления. Отчего-то Пушиша не захотел последовать за своим воспитателем и предпочел общество Аракеляна. Тому было, в общем, наплевать, он привык. Он пытался понять - отчего судьба к нему столь немилосердна. Хотя, конечно, она же его и вылавливает из дерьма в последнюю минуту, когда он уж и вовсе бывает готов захлебнуться фекалиями. Ну, не рехнулся же он все-таки, как Углов, не отправился в урну, как Заев, не получил даже серьезного выговора за сегодняшнюю бестактность по отношению к старшей, тьфу, по званию. Даже, если глянуть назад, он сумел в общем-то первоклассно выполнить главную инструкцию Абрикосова, сумел ловить-ловить шпиона-телепортанта и всю преступную группу, и при этом все-таки сумел решительно никого не поймать! Дал возможность развернуться... М-да, как она развернется, да как влепит, показал бы он ей месяца три тому назад, а сейчас... М-да. Теперь у нас, как говорит Георгий, значит, социалистическая монархия будет. У него там теоретики все про эти обстоятельства, кажись, обосновали уже. Идеологом сам, что ли, будет? Или этот маленький Романов? Ничего, вариант не самый худой. Аракеляну импонировала жесткость Павла, его равнодушие и отнюдь не наигранные "железные коленки", которые самому полковнику всю жизнь давались на людях с таким трудом. Что там за странности сегодня говорил Абрикосов? Предикторы в России, значит, были и раньше, одну фамилию как будто приходилось до этого слышать. Какой такой Кудесник? А-а... - Скажи мне, кудесник, любимец богов! - в восторге от собственной памяти громко выпалил Аракелян. Тут случилось нечто никак не предусмотренное: лиловый Пушиша встрепенулся, перепрыгнул с сушилки на стол и застыл перед полковником, топорща перья. Аракелян отшатнулся, жуткий клюв гиацинтового ары был раскрыт и целился полковнику в лицо. Вдруг Пушиша зашипел, как магнитофонная лента без записи, потом голосом второго аракеляновского сына, Тимона, произнес: - Восемнадцатое марта. Дядя и отец беседуют после обеда, - потом попугай еще пошипел, щелкнул и произнес голосом Георгия. - Учти, Игорек, мы с тобой связаны теперь одной веревочкой, ты теперь монархист и попробуй хоть на самое короткое мгновение надумать что-либо иное, как я тут же возьму на себя воспитание твоих сирот... - и перебил сам себя его, Аракеляновым голосом: - Георгий Давыдовыч, отрежьте мне обе руки и язык сию же минуту, если сомневаетесь... - и снова голосом Шелковникова: - То-то же. А что же ты мой шустовский? - Пушиша помолчал, потом раздался звон рюмок, бульк и двухголосый выдох, и снова собственное полковничье: - Ираида, кофе. - Потом голос Тимона произнес: - Сговор налицо. Конец. - Раздался щелчок: на сей раз просто Пушиша закрыл клюв. Полковник сидел, окаменев, и думал отчего-то, что не зря Абрикосов евреев терпеть не может. Этот вот синий с его горбатым носом очень как раз похож на наглого цадика. "За что? - думал полковник. - Ведь все у мальчика было, ни в чем ему не отказывали. Значит, не зря парень вечно сидел с этим синим до лиловости нахалом. Значит, он решил, что попугай не хуже магнитофона. Если нужно, значит, на родного отца и на дядю досье подобрать". Первым движением полковника было - быстро сесть в машину и рвануть на дачу, а там выдрать Тимона так, чтобы на всю жизнь забыл играть в Павлики-Морозовы. Потом сдержался: на даче, кроме жены и Тимона, были еще и младшие, Зарик и Горик. Горацию только одиннадцатый год, нельзя его травмировать... Окончательно убитый полковник повторил проклятую фразу из Пушкина, и попугай послушно воспроизвел беседу от двадцать пятого марта, которая оказалась еще хуже прежней, тут уж просто Игорь и Георгий делили места в правительстве, и, что всего ужаснее, он, Игорь, что-то брякнул неуважительное про Павла Романова, а он его тогда еще и не видал! Чудовищное творение сына было обоюдоострым, оно могло разить в любом случае: и в том, если монархии не будет, и в том, если она будет! В случае, если власть после смерти косноязычного премьера захватит камарилья Заобского, - хотя Георгий и обещал, что тот от инфаркта очень скоро здоровье потеряет, - а с ним, значит, всплывет и ненавистный танковый маршал, тогда ему, Игорю, каюк, а Тимон выйдет сухим из воды. Если же - более чем вероятно - монархия будет, то и тут Тимочка папу ох как может прижать, мало ли чего наговорено в доме за последние месяцы... Убить проклятую птицу... И вдруг в душе полковника настал покой. Даже гордость некая появилась за сына. Вот она, смена! Если будет у нас теперь законная социалистическая монархия, может быть, во всем теперь нужна будет как раз династийность? Как, в конце концов, должен был поступить настоящий пионер, - Тимон уже комсомолец, но неважно, - если его отец и дядя вступают в подобный сговор? Именно так! Пусть ему, еще мальчику, и непонятно, что монархия есть естественное развитие и продолжение социалистического строя, одновременно венец его и краеугольный камень. Он это еще только через несколько лет поймет. Но работает-то, сволочонок, как чисто! Мастерство записи какое! Тонкость дрессировки! Последнее, конечно, от деда взял мальчонка, ну, самое лучшее из наследственности по отцу, да и по матери! Все четверо сыновей всегда огорчали полковника своей скрытностью - и вот только теперь оценил он эту свою собственную наследную черту, очень, конечно, положительную. Чем-то еще остальные сынишки порадуют... Полковник больше не психовал. Он сунул Пушише овсяное печенье из дедовых запасов и быстро прошел к себе в кабинет: искать запрятанную в самый дальний ящик секретера Елену Молоховец, полное издание 1904 года с факсимильным автографом автора; искать трехтомного "Повара-практика" Эскофье, издание 1911 года, другие подобные книги, особенно кое-что на армянском - все это он берег от попугаев как зеницу ока. Вообще у него была очень недурная кулинарная библиотека. И расширить ее в ближайшее время тоже нужно постараться. Он, Игорь Аракелян, не пропадет. У него все-таки есть талант. Неизвестно, как там у других, а у него - есть. Пусть у кого такая еще долма получится, это мы поглядим, понюхаем, идиоты могут даже дегустацию провести. Кстати, Зарик великолепно жарит бастурму на открытом воздухе! 8 Муху из стакана выкинешь, а с женой - что делать... САША ЧЕРНЫЙ. УЮТНОЕ СЕМЕЙСТВО Очень отчетливые такие насекомые, крупные, как чернослив, раньше их тут, кажется, для богатства разводили, а теперь они уже сами. Одно приятно в профессии, что ни в котором облике они тебя не кусают. Чуют. По ассоциации вспомнил Рампаль свой царственно-дезинфекторский облик, в который был введен неведомыми до того дня серьезной западной науке сибирскими пельменями. На досуге, а в последнее время у оборотня было оного немало, он об этих пельменях статью для служебного журнальчика написал; журнальчик этот на двадцати пишущих машинках распечатывал ушедший на пенсию множественный оборотень Порфириос, - то ли питал старик отвращение к любому современному множественному средству, то ли искал способа занять свои очень множественные руки. Выходило по науке так, что в случае необходимого мгновенного постарения без выхода из принятого образа пельмени эти, фабричного производства, с начинкой из мяса неопределимого происхождения, чуть ли не вдвое превосходили эффективностью столь дефицитную сушеную левую заднюю лапку суринамской пипы, обработанную креозотом и слюной пантеры. Ради этой пипы сколько средств у налогоплательщиков американское правительство повыгребало, а пельмени в Свердловске - на каждом углу, и какие эффективные! Экономный француз не сомневался, что его научная работа будет положительно оценена начальством. Эх, кабы чем заменить и морского ежа! Сейчас Рампаль не был ни царем, ни дезинфектором. Насекомые, обильно заселявшие его отдельный двухкоечный номер в гостинице "Золотой колос", получили полную свободу ползать и по потолку, и по полу, и по единственному, обе койки снявшему жильцу. Перебираться сюда пришлось вслед за Софьей, видимо, сильно перетратившейся, из более комфортабельной "Украины". Одно хорошо, что горничные тут не пристают, а только презирают за то, что у него пустых бутылок не остается. Эх, да Господь с ними, с женщинами, вечно только неприятности. Мыслей за последние месяцы "почти-что-отдыха" в голове оборотня перебывала тьма-тьмущая. Были, конечно, мечты о научной карьере, - вот как он на пенсию выйдет и ферму купит под родным Аркашоном, или, на худой конец, где-нибудь под Новым Орлеаном, обязательно с уютным, в пятидесятые годы любовно и со страхом выстроенным прежними хозяевами бомбоубежищем, нынче, понятно, потерявшим свой первоначальный смысл начисто, но как хорошо там каминную сделать или комнату для тенниса! Вот там и сидеть бы у огня, наукой заниматься в своей природной шкуре, и писать мемуары, скажем, под таким заголовком: "Как я был разными вещами", в книге этой, конечно, его нынешние российские похождения займут немало места. Тут Рампаль понял, что название книги мысленно произнес по-английски, и горько взгрустнулось его французской душе. Было почти одиннадцать, весеннее солнце светило вовсю прямо в старческое лицо Рампаля: он находился в облике президента Теодора Рузвельта, но для полной неузнаваемости удалял с лица все волосы вплоть до бровей, брил голову и ел два пельменя ежедневно. Однако же Рампаль из-под одеяла и не думал вылезать. Подслушивание, проведенное им в комнату Софьи, говорило, что потенциально-нежелательная русская императрица почивает, сквозь зубы бубня грубый русский глагол в угрожающей форме будущего времени, - радиотрансляция же на подоконнике долго и упорно молчит, хотя ей в такое время положено истекать музыкой. Рампаль дотянулся до штепселя своей радиоточки и потыкал им в розетку: что за молчание, какую такую там космонавтику запустили? У них здесь такое молчание либо космос означает, либо похороны очень серьезные. Нет, сейчас, конечно, будут похороны: ради космоса они тут молчат короче, никому уж не интересно, и без того все время кто-нибудь у них отсидку на орбите отбывает. Похороны, ясно. Где они улиц-то напасутся? "А вдруг..." - мелькнуло в Рампалевой президентской голове, неся отзвук робкой, недозволенной армейским уставом надежды. Одних-то конкретных похорон ждал он более всех других событий на свете, они немедленно освободили бы его от наблюдения за Софьей, которая все-таки сильно ему надоела походами по пустым, но полным покупателей магазинам и бесконечными поездками по разным концам подлежащей перепланировке Москвы. В магазинах то там, то здесь появлялся какой-нибудь новый, ранее не продававшийся предмет, к примеру, в апреле шла молодая картошка, называлась она "кубинская", из чего явствовало, что с некоей картофелеобладающей страной отношения улучшились, - но когда Софья в меховом магазине, где меха, сильно подорожавшие, все-таки были, задала вопрос, часто ли бывают манто из меха панды, продавец просто залился смехом, и стало ясно, что отношения с пандообладающей страной, похоже, нынче ухудшились. Глухие волны мировой политики бились в московские прилавки, донося рокот событий на Ближнем и Дальнем Востоке, в Центральной и Крайне-Северной Америке, отовсюду, с кем только еще могла испортить отношения заканчивающая исторический этап развития держава. Рампаль никак не мог надивиться: неужели им не понятно, что любое появление чего бы то ни было на их прилавках - результат не переменного улучшения-ухудшения отношений, а всегда и без исключений только результат ухудшения таковых? Пропало масло - значит, испортились отношения с той страной, откуда его ввозили, появилось - значит, испортились отношения с другой страной, куда вывозили... А Софья, с головой захваченная идеей реконструкции столицы, мерила солдатским шагом разные московские монастыри и заставы, помечая что-то свое на купленной в киоске туристической карте Москвы. На месте древнего Новодевичьего монастыря Софья поставила жирный крест - видимо, монастырь подлежал сносу, потому что на полях она приписала: "Будущий мемориальный комплекс Софьи I". Увы, подумал Рампаль. Видимо, неприязнь к женщинам обречена была пребывать вместе с ним до конца дней. Но и Господь с ними, еще много хорошего есть на земле и помимо них. И вдруг тишина закончилась. Проклюнулся, как из тухлого яйца, голос оперного недоноска из-за пыльной ткани, обтягивающей динамик. Не лопотание поплыло оттуда, не размеренное заупокойное канонархание, уместное любому известию о кончине главы правительства, а нечто вроде выкликания слов по отдельности, со все большей энергией, обещающей главную информацию в следующем, еще не выплюнутом слове: "комитета" - еще совсем тихо, "коммунистической" - уже громче, "партии" - с оттенком угрозы, "Советского" - тоном ультиматума, "Союза" - берегись, прячь баб!.. Потом опять потише: "девятнадцатого" - эдакое зыбкое волнение на Черном море, "апреля" - та же зыбь, но уже тихоокеанская, "в восемь" - вроде прилива у берегов Лабрадора, "часов" - как небольшое цунами, "пятнадцать" - как большое, "минут" - извержение нового, доселе не известного вулкана на территории Демократической Антарктиды, из которой даже архиепископ Архипелагий безо всякого самолета слинял в прошлую пятницу... Господи, неужто все-таки помре?.. Дальнейшее произошло для оборотня все как-то сразу, вплоть до выбегания из гостиницы примерно через час. Но в сознании отложилось, что сегодня - двадцатое, день рождения очень популярного в Советском Союзе западного военного преступника, впрочем, преступник сам по себе никого особенно не интересовал, всем нужен был его воскресший дух, а таковой был не так давно весьма искусно воскрешен Фердинандом Резникяном в очень-много-серийном телефильме, называвшемся, помнится, "Восемь с половиной мгновений тоже плачут", как раз по погоде. Иначе говоря, вождь умер вчера утром, а он, Рампаль, был свободен уже больше суток, но, как хризантема в проруби, мотался за солдатообразной бабой! Не могли уж подождать до дня рождения собственного вождя, до некруглой годовщины, но какова получилась бы магия чисел - двадцать два - сто одиннадцать - и бабах! Сразу бы ясно тогда, отчего именно все случилось, а так будут в народе сомнения, но хрен с ним, с народом. Постановления же о переименовании мыса на Чукотке, реки Вилюй, городов Почепа и Мологи, трех улиц в Алма-Ате и двух в Тирасполе в знак увековечения памяти загнувшегося премьера неслись мимо сознания оборотня. Инструкций больше не имелось, точней, они хранились в запечатанном конверте у коллеги-оборотня Сазерленда, уже который год исполнявшего роль очередного американского военно-морского атташе; таковых советское правительство от себя чуть не каждую неделю высылало, и экономичней было держать на этой роли одного и того же оборотня, летающего в Вашингтон и обратным же рейсом возвращающегося в новой плоти. Но - думал Рампаль - нельзя же так просто и эту дуру бросить, у нее билет на самолет на одно из последних апрельских чисел, она ж дотратилась! У нее подлинники исторических документов, у нее план ее собственной перестройки Москвы! Хотя все в копиях имелось и у Рампаля, но, рискуя выговором, мнимый Рузвельт полез в тумбочку, там на крайний случай хранилась бутылка совершенно драгоценного по здешним меркам напитка: водки "Лимонная", без единой русской буквы на этикетке. Мысленно Рампаль перекрестился, отчего-то по-православному - и высадил больше чем полбутылки единым духом, без закуски. Ее у него, впрочем, и не было, того гляди съешь что-нибудь недиетическое, превратишься в... хорошо, если козленочка... Нет, совсем неплохой напиток, хотя делает тебя только самим собой и никем другим... Несколько минут прошло в напряженном прислушивании: не вломится ли в его сознание приманенный незнакомым напитком индеец Джексон со своим историческим вопросом. И вдруг вместо этого голову Рампаля стали как бы пронизывать голоса потустороннего мира. Оборотень не знал, что индеец недавно перенес белую горячку и стал периодически работать теперь как огромная трансмиссия от множества одних пьяных мозгов к множеству других, чем с необычайной ловкостью воспользовался Форбс: его за подобное открытие, конечно, повысили бы в чине, если бы имелось куда повышать. Правда, непьющему древнему китайцу пришлось стать пьющим, и то, что китайским поэтам-пьяницам приносило немеркнущую славу, теперь неплохо работало и на американского генерала австралийских кровей. Форбс самостоятельно, через сознание Джексона, находил нужных ему нетрезвых и вступал с ними в сношение, - разумеется, позволив индейцу сперва выпросить все, что было ему интересно. Сквозь первый слой мыслей порой проступали другие слои, мог послышаться лай бесшерстых в бункере Джексона или шорох рассаживающегося в генеральском кабинете множественного грека, могла послышаться чья-то пьяная брехня с другого конца земли или даже с другой планеты, а еще можно было ненароком забрести в пьяную голову собутыльника и взглянуть на себя со стороны, но командовал всем этим огромным пьяным хозяйством все-таки в принципе непьющий генерал. К своему ужасу Рампаль обнаружил, что пьет Форбс не что-нибудь, а советскую водку "Лимонная" в экспортном исполнении, без единой русской буквы на этикетке, причем пьет не потому, что напиток этот неизвестен Джексону, а потому, что напиток этот зачем-то нужен присутствующему господину множественному оборотню Порфириосу. Неужели это не просто водка, возвращающая человеческий, нормальный облик? Испуганный Рампаль пытался уследить, не становится ли он козленочком, и не мог: зачитываемый на совещании в кабинете Форбса текст расшифровки очередного ночного бреда Джексона лился в его голову через все хлебнувшие в этом кабинете мозги, и ничего другого не оставалось, как слушать, что читают. "...тогда Джемалдин сказал, что у них положено не одну женщину делить на двоих джигитов, а самое малое трех женщин иметь каждому... И что в конце концов я ему и кровь-то как следует разогреть не могу, поэтому они больше с собой меня возить не хотят, а отвезут куда-то в горы, меня у них алтаец соглашается взять незадорого, если гордая не буду и работать буду. Я тогда уже на все согласна была, лишь бы на меня каждый чеченец по четыре раза за ночь не лазил, думала я, главное - от чеченцев избавиться. Наутро меня Ахмет посадил в "жигули", синие, помню, отвез потом сюда, сюда-то дорога есть, но километров с тридцать все по склону, ни вправо, ни влево, захочешь уйти, непременно догонят, изобьют, вернут. Пробовала я, больше не попробую..." Незнакомые имена проплывали перед сознанием Рампаля в сложной латинской транскрипции, видимо, и сознание самого референта было тоже подключено к Джексону. Убедившись в невозможности скосить собственные глаза, чтобы убедиться в отсутствии незапланированной метаморфозы, Рампаль скосил глаза несобственные, чужие ирландские глаза скосил, усилием воли прочел заголовок зачитываемого текста и его первые строки. И защемило сердце. "Жалоба (плач) императрицы (товарища) Екатерины Васильевны (Власьевны, Вильгельмовны) Романовой (урожденной Бахман) по поводу ее длительного пленения (продажи в рабство) в аймаке (селении) Горно-Алтайской Автономной Советской Республики (территория оспаривается Западным Китаем) в качестве четвертой жены (наложницы, скотницы) у неизвестного вероисповедания автохтонного скотовода-кумандинца". "...и вспомнила я совет старичка в Свердловске, что, когда станет мне в жизни совсем невмоготу, чтобы выпила я водки, я, значит, утащила у хозяина бутыль с... непереводимо, видимо, имеется в виду молочная водка однократной перегонки, домашнего приготовления, на основе ферментированного конского молока, популярный у коренных народов центральной Азии напиток, - и выпила, сколько не затошнило. Вот и мерещится мне, что разговариваю с кем-то, вот и сожалею о горькой моей и разбитой жизни. Ох, да полетела бы я к речке Исети, смочила бы головушку... Ох, как домой охота. Паша ведь если даже всю милицию в Свердловске и здесь на ноги поставит, не сыщет меня, наш аймак такой, что над ним хозяин горы живет, а здешняя милиция хозяев этих боится больше начальства. Они тут все без паспортов и без переписи, говорят по-ойротски только, хозяин десять слов со мной по-русски говорит, не горы хозяин, а мой хозяин, тот, что меня у чеченцев купил. Расскажу-ка по порядку, с тех пор как из Свердловска ехала я, и меня двое чеченцев..." Куда же это послал он, Рампаль, бедную женщину, на съедение каким-то азиатам? Получалось так, что именно это он и сделал, хотя говорил он Кате только то, что предписывалось инструкциями, исходившими, конечно, из предсказаний ван Леннепа, но, однако, все же обречь женщину на такие испытания! Вспомнив свои собственные страдания в женском облике, Рампаль несколько успокоился: время сгладило чувства непоправимости происшедшего. Он перестал косить чужие глаза, - его усилия могли ненароком ударить по О'Харе, - и переключился исключительно на слуховое впечатление. Голос ирландца-референта тем временем продолжал: "Чай они тут пьют страшный, с бараньим жиром, с мукой, живут, в общем, сытно, но антисанитария!.. Крылья бы мне, крылья бы мне, крылья бы мне..." "Достаточно, O'Хара", - вознесся колокольный голос Форбса, чье сознание держало сейчас всю подвыпившую аудиторию в узде, и, видимо, оно-то Рампалю и не давало открыть собственные московские глаза. Зато глазами Форбса увидел Рампаль генеральский кабинет, и в первую очередь развалившегося в восьми одинаковых креслах, в восьми одинаковых позах мэтра Порфириоса: все восемь стареющих студентов мормонского университета в Солт-Лейк-Сити покуривали одинаковые трубки, вопреки категорическому запрету своей религии; Порфириос опознавался в этих студентах немедленно. Что-то застопорилось во время очередного марша-протеста в организме престарелого оборотня, и меньше чем в восемь тел он собраться не мог. Оборотень, как известно, живет две жизни: первую простую, с превращениями во что захочется, а чаще - во что велят, и вторую, когда, дожив до старости, он последний раз может превратиться в молодого человека и стареть еще раз вплоть до естественной смерти, но вторая эта жизнь сопряжена со строжайшей диетой, чуть съел что-то переоборачивающее - рискуешь рассыпаться прахом. Вот такой добавочной жизнью жил сейчас Порфириос в своих восьми телах, ничем особенно не рискуя, ибо восемь голов в восьми умах расчеты делали почти с компьютерной скоростью, Порфириос никогда не позволил бы себе обернуться восемью старыми козлами. "Итак, данная информация в свете предсказания мистера ван Леннепа о предстоящей вчера кончине глубокоуважаемого генерального вождя, в настоящий момент на связи с нами находится в должной контактно-спиртовой кондиции..." Громовое самосознание Джексона, внезапно проснувшись, раскатилось голосом Господа Бога: "Жан-Морис Рампаль, по его собственному свидетельству, только что пил не спирт, а советскую водку "Лимонная" в экспортном исполнении, по моим данным, являющуюся, в отличие от большинства советских водок, продуктом перегонки..." "Когда я успел ему ответить?" - подумал Рампаль, но из-под громовых мыслей Джексона снова пробился голос Форбса, умеющего, как выясняется, даже и алкогольных телепатов ставить на место, не теряя их расположения: "Благодарю вас, мистер Джексон, напоминаю, что мы в данный момент эту проблему уже изучили практически, уже не рассматриваем более", - Джексон вспомнил, что именно пьют все присутствующие, сконфузился и уплыл куда-то на дно. - "Как все уже поняли, капитан Рампаль находится в данное время на прямой связи с нами, поскольку мы, пользуясь терминологией мистера ван Леннепа, упились в рабочее время, и то же сделал он, с крайней степенью риска нарушая предсказания предиктора, однако же в полном соответствии с нами, ибо через полчаса горничная без стука войдет в его номер, и он должен успеть убраться с глаз долой, иначе расширяющийся инвариантный поток чреват для Соединенных Штатов так называемой Орегонской Проблемой..." - "Знать бы еще, что это такое..." - просочилось в эфир из подсознания Форбса, - "поэтому передаю слово вам, господин Порфириос, обращайтесь прямо к капитану Рампалю, мы будем транслировать", - тут Форбс явно сделал большой глоток, Рампаль тоже вслепую нашарил бутылку и допил ее. Множественное сознание Порфириоса алкоголем почти не дурманилось, ему ли, иной раз заполнявшему тесными рядами марша-протеста всю дорогу из Пасадены в Голливуд, или же половину улиц Филадельфии, скажем, было окосеть с такой дозы! Мысли его до Москвы не долетали, но голос проникал в уши Форбса и в уши прочих присутствующих, а потом долетал через их хмельные мозги в продувное сознание выздоравливающего индейца - прямо в погрустневшее сердце Рампаля. Невероятность грядущего превращения стала ему ясна с первых же рунических индексов умножения массы, которыми престарелый оборотень начал чтение совершенно непонятной не-оборотням магической формулы. Рампалю предстояло превращение в нечто столь большое, что начинала кружиться бедная Рампалева голова, пока еще сидевшая на природно-человечьей шее. "Трижды девятнадцать опаленных маховых перьев сенегальской дрофы, - вдохновенно произнес Порфириос, - вода святого Хызра в полной фазе минус огнистый жабник и два перекати-поля..." - Рампаль наскоро и вслепую стал записывать