- Что благодатней, чем такая смерть: Счастливый жребий выпал подлецу. Когда не хватит денег на ночлежку, Придется умирать и нам: под утро Замерзшими в лесу находят нас (Помимо тех, кто сыщется в пруду). ОСЕНЬ Клонятся стебли, тепло подходит к концу, И лепестками вода усыпана сплошь. Оттенки дробя, проходит по озерцу Дрожь. С берега - сосны смотрят в глубины вод, Не узнавая себя в повторенье своем, Нацеленном прямо в отражающийся небосвод, Несмотря на туман, которым полн окоем. Мужество наше державе не нужно пока, Ибо известно, что отступили враги. Тот, кто живет на острове средь озерка, Должен задуматься, должен утишить шаги. Надо ли сердцу не знать отныне надежд? Свидеться нам суждено ли еще хоть раз.' Наша кожа укрыта тяжелым мехом одежд. Холод в лесу, и вечная осень в нас. ВИД МАКАО С ВЕРШИНЫ ГОРЫ Гора с ночным прощается нарядом, В лощины ускользает темнота. Отсюда виден суд над конокрадом И джонок обсыхающих борта. Песку намыло море на подходах, Но джонки входят в гавань без труда, Но царствует, не ведая про отдых, Страшней чумы - голодная нужда. Рождается ребенок за ребенком, И старики встречают смерть в пыли, И вечно плыть и возвращаться джонкам, И пушке вечер возвещать вдали. Восход, закат, и лодка кверху днищем. Все как всегда у этих берегов. Ни звука, ни движенья в мире нищем - И тем слышнее стук моих шагов. ДЖОНКИ (Макао) То в утренний туман бесследно канув, То разметая облачный покров, Плывет армада джонок и сампанов Из бухты в море на привычный лов. Плывет, блюдя традицию столетий, Все удаляясь, но еще в виду - Чтоб сети опустить при первом свете, Плывет меж скал, под первую звезду. Плывет туда, где дремлет даль нагая, Куда, как прежде, гонит нищета, В глубины одиночества вдвигая Оглаженные старостью борта. МЕРТВОЕ МАКАО Отживший город лег вокруг залива, К воде прильнул, устало омертвел, И джонка в гавань тянется стыдливо Взамен былых надменных каравелл. Уже ничье не потревожит судно Отливом обнажаемого дна, И под эдиктом вечным беспробудно Почиет в паутинах тишина. В названьях улиц тлеет отблеск чести Иезуитов и бойцов былых; Года и дни свершают бег на месте Над чередой строений нежилых. Решительно и резко ночь настанет, Заполнив каждый угол и изгиб На улицах, и дальний выстрел грянет Над цитаделью, словно слабый всхлип. И шагом женщины идут нескорым Тогда, еще крестясь по временам; И сходятся перед пустым собором Они, кто были днем незримы нам. Они бредут туда, где дремлет Прайя, Где все песком затянуто в порту, И ждут, в уме слова перебирая, И сами понимают их тщету. Шуршат кривых деревьев вереницы, О берег море трется тяжело, Таращит город мертвые глазницы И копит в сердце вековое зло. Часы на дальней башне бьют уныло, И женщины домой брести должны. Высокий крест святого Михаила Чернеет в блеске меркнущей луны. Лишь далеко вверху лучи, как прежде, Струит старейший в Азии маяк, Подвижнически рассекая мрак Для тех, в чьем сердце место есть надежде. НЕВОЛЬНИКИ Южнокитайский воздух полон стона: Напев разгрузки фрахта так знаком Всем кули, от Шанхая до Кантона; По трапу - в такт, кто с бочкой, кто с мешком. Нещаден стук надсмотрщической трости, Однако наступает вместе с ним Миг отвлеченья от стыда и злости, И труд уже не столь невыносим. Они живут и спят на джонках грязных, Едят глотком - не важно что, когда. А чайные полны поэтов праздных - Им тоже ритм нужнее, чем еда. "Смотри на звезды восхищенным взглядом! Все, что живет - благодарит богов!" О нет, не все; а подтвержденье - рядом, От чайной до причала - сто шагов. "Но кули спят, им ни к чему уловки, А что поэт? Покорен ли судьбе?" Нет, не сильней, чем висельник - веревки, Поэты жаждут милости к себе. И тот, кто приглядится из вселенной, Увидит, что в трудах различья нет: Из трюма груз выносит раб согбенный, Из тишины выносит звук - поэт. Для них в одном спасенье и порука: Да будет ровен такт и верен счет, - Ведь рухнет кули, не услышав стука, Утратив ритм, поэт с ума сойдет. Однако сном ли, нищим ли обедом, Но все же обрываем труд раба, - И лишь поэту перерыв неведом: Всечасна мука, такова судьба. Вовек не знает он труда иного, Беснуется в объятьях немоты, Но тяжко тащит в жизнь за словом слово: Единый ритм - до гробовой плиты. ПОРТОВЫЕ ГОРОДА Лишь гавань моряку верна. Мир слишком зыбок и нетверд. Обманет друг, солжет жена, И не изменит только порт. У многих семьи там, вдали, В тумане, где-то за кормой, - Но этот слабый зов земли К беде ведет, а не домой. В любом порту найдется дом, Где я посплю на берегу: Валюты, нажитой с трудом, Я в эту ночь не берегу. Про деньги позабуду я, Чуть окажусь на корабле. Лишь города - мои друзья - Опять зовут меня к земле. Шанхай, зловонный, гордый порт, Гонконг, одетый сединой, Рейкьявика холодный фьорд, И Рио - рай, вполне земной. И Порт-Саид - столица шлюх. И Йокогамы грозный рок, И Сингапура тяжкий дух, И вжатый в лед Владивосток. Буэнос-Айрес - парапет С концами неизвестно где, И нефти неизбежный след Близ Байя-Бланки на воде. Джибути - коль не боязлив, Сойди да заживо растай; Ханчжоу, спрятанный в залив, - Врата, ведущие в Китай. Перт, Брисбен - в сумраке, в дыму Они живут во мне, как стая,- Пока другие за корму Глядят, остатки дней считая. ПРЕДЕЛ ТЕРПЕНИЯ Как долго длится день на корабле: Дробится в море солнце, как в стекле, Слой низких туч, прорвавшись, допустил Лучи на грязный палубный настил. Тягуч и долог день на корабле, Закроешь дверь - но и в каютной мгле, Пробьется луч меж саржевых гардин Прольет на фотографию кармин. Задремлешь ли в каюте, налитой До потолка - полдневной духотой? Ударят склянки - только в их числе Струится время здесь, на корабле. На вахте ночью отстоять не трудно: Глядишь, мигнет вдали другое судно, Днем - ты у вечной мысли в кабале: Как много тросов здесь, на корабле! Закрыть глаза, да не смотреть бы косо, Не подбирать бы ни крюка, ни троса, Да нет: поди, не думай о петле В тягучий, долгий день на корабле. КОРАБЛЬ ДУРАКОВ Средь моря наше призрачное судно в тумане заблудилось. С этих пор Мы поняли, что разум - сущий вздор, что вспоминать о прошлом безрассудно. Да что там смерть - игра пошла почище: мы бесконечный завели картеж, еще у нас имелся табачище убийственный, затянешься - уснешь. И женщина, которая хотела, чтоб очередью и по доброй воле мы шли на зов ее нагого тела - как соблюдали вахту мы дотоле. Картографической татуировкой Весь торс ее сверкал и напрягался, - она сердилась, если мы неловко не совершали выгодного галса. Две глобуса разъятых половинки ее грудей являла нагота; поверх сосков, студеных, словно льдинки, всегда была в снегу ее фата. Но, повторяя путь по многу раз, ее пресытить мы бессильны были,- и в ярости она честила нас: "Нет, не во мне вам место, а в могиле!" Мы ухмылялись. "Вправду, Мессалина. В могилку хочет гвардия твоя, но нас не примут ни песок, ни глина - придется быть добычей воронья!" И был таков ее ответ на шутки: "Уж я-то знаю - есть мужик могутный, как раз погостный сторож; так что - дудки! Ловите ветер, сволочи, попутный!" Идея очень полюбилась нам: судьба способна, значит, на уступки! Посудина помчалась по волнам, утихли свары, и погасли трубки. Так плыли мы, едва ли не века, решительно не ведая - куда; но стала желтой за бортом вода, земля - мы поняли - недалека. Вверх по реке был наш подъем непрост, сплетались в ней жгуты древесных жил,- но наконец-то нам предстал погост, а рядом сторож в самом деле жил. При удочке, над глинистым затоком, он восседал - с седою головой. Он ухо сына старшего брелоком привесил на цепочке часовой. Он рявкнул нам: "Здесь больше нет ни пяди! И захочу, так не смогу помочь! Забито все, что спереди, что сзади! Себе ни метра нет!.. Плывите прочь!" Он обменялся взглядом с нашей бабой, замолк, привстал, забыв про поплавок, и, черепом тряся на шее слабой, пошел к ограде отпирать замок. (Нам представлялся ряд сравнений шалый: Отелло с Дездемоной? Или нет, - нет, Гретхен с Мефистофелем, пожалуй. Нет, не видал подобной пары свет!) Мы, вожделея, ожидали тупо; вот, обнажаясь под блистаньем звезд, она пошла в объятья полутрупа, открыв для нас дорогу на погост. Мы поползли, пытаясь меж надгробий найти хотя бы фут пустой земли, скелеты вороша и воя в злобе: мы для себя ни дюйма не нашли,- и возвратились, и пришла усталость. А ей на память о могутном муже одно лишь смертное тавро осталось; он вновь сидел, держа уду все ту же. И мы постигли жизненный итог, вползли по трапу ушли в туман,- мы поняли, что слишком жаден Бог, чтоб дать покой нам,- только океан он отдает нам, синий и пустой, и женщину, что спорить с Ним решилась,- мы - слуги моря, слуги шлюхи той, что нам одна явить хотела милость. АЛБЕРТ ХЕЛМАН (1903 - 1996) ГДЕ? Все, что навек ушли во тьму, чей разум вечностью утишен - когда, и где, и в чьем дому их тихий зов бывает слышен? Коль он предвестье, то к чему? Ведь - без сомнения - они живут в стране блаженной ныне, где весны длятся искони, где бледен берег звездной сини и где не наступают дни. Зачем так часто нам слышна их жалоба, - зачем, как птица, мех гулких стен скользит она и так отчаянно стучится в стекло закрытого окна? О чьей твердят они беде, в разливе сумрака над садом забыв о скорби и суде? Они томятся где-то рядом, и сетуют? Но где же, где? ГОЛОСА Больной не спит; он издалече внимает сумрачные речи вещей: оконной рамы всхлип, разболтанной кровати скрип, глухое тиканье часов, шуршание вдоль плинтусов, несчастной кошки долгий вой и стук шагов по мостовой; Пьянчужка, пропустивши чарку, бредет по направленью к парку, где каплет желтая листва, где, слышимый едва-едва, под банджо голос испитой вздыхает о земле святой, перевирая текст псалма: бред воспаленного ума; Обрывок старого романса и пляска мертвецов Сен-Санса, фанфар полночный унисон, погасших звезд немолчный стон, о мертвых детях плач без слов, и трепет влажных вымпелов, и женский смех, и лай собак, и колокольца мерный звяк; Старанье крохотной личинки - она грызет сиденья, спинки, ко всем событиям глуха, - и резкий окрик петуха, затем другой, в ответ ему; зверь, что влачит людей во тьму, зевает, мрачен и велик, - нет, это тонущего крик! И совесть, как сверчок, стрекочет, и червь забвенья душу точит, жужжит во тьме пчела мечты, сомнений ползают кроты... И мышь во мраке что-то ест. А там, где замаячит крест - там чахлой смелости росток и возбужденной крови ток. Ледок, на ручейке хрустящий, и колокол, во тьме звонящий, процессий шаркающий шаг, и слово - неизвестно как - звучит сквозь море тишины; полет серебряной струны, будильник, что идти устал и сердца треснувший кристалл. Да, сердце бедное не дремлет, и ждет, и постоянно внемлет. Молчит забота. Меркнет свет. Вопросы есть. Ответов нет. ГЕРРИТ АХТЕРБЕРГ (1905-1962) РАСПУТИН Он жен чужих лишал одною фразой стыда и воли, и в объятья звал, и страсть преподносил, как ритуал, в чаду религиозного экстаза. Он сглаживал и исцелял от сглаза, царевич жил, ему благодаря. Над Петербургом, над двором царя, тень мужика висела, как проказа. Юсупов. Танцы, женщины, вино. Отрава. И - пока еще темно - в Неву, и - двадцать пуль на всякий случай. На лед он руку выпростал одну, но захлебнулся и пошел ко дну как жребий власти, некогда могучей. ОСВЕНЦИМ Об этом ветер говорит сурово, не ведая, о чем его рассказ. Нет никого, кто помнил бы о вас, и ныне я твержу об этом снова. Растаял и воздухе замолкший глас, о том, что было, - ни строки, ни слова; из тьмы кромешной не расслышать зова, последний отсвет памяти погас. Вагон отцеплен в дальнем тупике, на рельсах смерти брошен и забыт. Ждать - тяжело, надеяться - напрасно. И надпись, мелом на дверной доске Начертанная четко и бесстрастно, о пункте назначенья говорит. ИЗ ПОЭТОВ ГЕРМАНИИ АВГУСТ ВИЛЬГЕЛЬМ ШЛЕГЕЛЬ (1767-1845) "СВЯТОЙ ЛУКА, РИСУЮЩИЙ МАДОННУ" Увидел сон святой Лука: "Твоя да трудится рука Над новою картиной: Мадонны лик запечатли, Дабы народы всей земли Склонились к ней, к единой". Ответствуя на оный глас, Лука побрел в рассветный час, Надев наряд нехитрый, С покорством вящим на лице, С кистями, с красками в ларце, С мольбертом и палитрой. Так, чистым помыслом ведом, Лука пришел к Марии в дом И был радушно принят; Он слова испросил, дабы Проведать, что его мольбы Мария не отринет. "Мне провидение дало В дар живописца ремесло, - О, снизойди к моленью: Я б счастья высшего достиг, Когда бы твой пречистый лик Подверг запечатленью". Она рекла: "Не утаю, Ценю и знаю кисть твою, Мой Сын любезен оку В картинах твоего письма, Хотя уже давно весьма Отъят к первоистоку. Свою же бренную красу, Что в дар Всевышнему несу, Всегда я отрицала: Жила, мирское прочь гоня, Никчемны были для меня Уборы и зерцала". Лука же отвечал: "О нет! Господь, познавши твой расцвет, Не зря назначил час твой: Не видь в зерцале красоты, Но да яви свои черты Пред благочестной паствой! Для верных стать благоволи, Когда отыдешь от земли, Главой Божьей свиты, - Дабы, спасенья восхотя, Могли и старец, и дитя Твоей просить защиты!" "Уместно ль быть мне в сей чести? Я сына не смогла спасти - О, сколь сие плачевно! Как все, чья жизнь идет к концу, Всемилосердому Отцу Молюсь я ежедневно". "О, Дева, уступи! Зане Виденье зрить случилось мне В божественном порыве, - Был данный мне наказ таков: Тебя для будущих веков Сберечь картиной вживе". "Что ж, будь по слову твоему; Однако, приступив к письму, Мою напомни младость, Былые годы возвратя: Пусть на руках моих дитя Играет мне во сладость". И вот уже святой Лука Доску прознаменил слегка, Мадонны лик наметил, - Спокойство в доме и уют, Лишь ангелы легко снуют, И долог день, и светел. И ангелов учтивых рой Луке то услужал порой, То медлил восхищенно, - И вот, во славу мастерству, С доски воззрились наяву Младенец и мадонна. Настала ночь и прерван труд: Почти законченный этюд Отставлен поневоле. Со вздохом произнес Лука: "Пока не высохла доска, Отыду я дотоле". Прошло совсем немного дней - Опять Лука стучится к ней, К божественной невесте, - Ее же боле нет в дому; Он к удивленью своему, Внимает некой вести: "Мария от земного сна, Как вешний цвет, пробуждена, Притом совсем особо: В неописуемом свету Она в Господню высоту Вознесена из гроба". И, потрясен, о той поре Возвел художник взор горе, Исполнен благостыни, - Работе положил предел: Он прикоснуться не посмел К неконченой картине. И стало, как Лука предрек: Проведал каждый человек Слова молвы изустной, - И пилигримы потекли Тогда со всех концов земли Этюд узреть искусный. Пленялся христианский взгляд Красою сей тысячекрат, Назначенной вовеки Святить и доски, и холсты, Являть любви и чистоты Хотя бы отсвет некий. Однако Рафаэль святой Был послан горней высотой В края земной юдоли, Чтоб сей прилежно повторил Нам светлый лик, который зрил На Божием престоле. Он, беспорочен и велик, Пречистой Девы ясный лик Пленять земные взоры Оставил навсегда, - а сам Опять вознесся к небесам, Во ангельские хоры. "БЛАГОВЕЩЕНИЕ" Спокойствует она, не уповая На жребий, что ее в грядущем ждет: Она сидит безмолвно у ворот; Смиренье - красота ее живая. Смотри! Приходит юноша, и вайя В его душе чудесная, и вот Мария удивленно привстает, Блаженный трепет преодолевая. Торжественны слова гонца и жест: "Мария, стань превыше всех невест, Ответствует всеблагостному зову". Она же, руку к сердцу приложив И усмиряя внутренний порыв, Речет: "По твоему да будет слову". "ПОКЛОНЕНИЕ ПАСТУХОВ" "Поспи хоть в яслях, о моя отрада! Я так слаба, - однако не беда, Что ночь темна, что хижина чужда", - Рекла Мария, пеленая чадо. Но услыхала: "Сетовать не надо! Мы, пастыри, оставили стада, По слову ангела пришли сюда Для одного-единственного взгляда". Под кров они вступают, - в тот же миг Становится вертеп убогий залит Лучами, что струит младенца лик, - Ликуют пастухи и Бога хвалят, И девственная мать озарена Спасителем, разверзшим ложесна. "ТРИ ВОЛХВА" Седые, мы пришли к сему порогу, Из дальних стран проделав путь немалый: Знак путеводный, светоч небывалый - Звезда указывала нам дорогу. Свирепый Ирод нищему чертогу Да не грозит кровавою опалой: Сей Вифлеем, сей город захудалый, Отныне стал многоугоден Богу. Все то, чем наша родина богата, Слагаем пред тобой и медлим рядом, Поскольку здесь - дары земли всего лишь. Тебе подносим ладан, смирну, злато, О Мудрость во плоти, хотя бы взглядом, Быть может, нас утешить соизволишь?! "СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО" Создатель, землю заново творящий, Сложи персты! Сошедший к миру ныне, Ты дал ему достоинство святыни, Как то назначил Твой Отец всезрящий. Легко узнать по преданности вящей Обручника в седеющем мужчине, - И с ними - та, которая на Сыне Остановила взор благоволящий. Любвеобильней, чем земные дети, Младенец руки тянет к Иоанну, - Кудрявый отрок истово взволнован И как бы говорит: "Тебе на свете Лишь одному служить вовеки стану, И Твой да будет путь приуготован". "ИОАНН ПРЕДТЕЧА В ПУСТЫНЕ" Он мощью полн и юной красотой, Пустынею дана ему свобода: Лишь от акрид вкушает он, от меда И препоясан шкурою простой. Избрав жильем сей край необжитой, Он в чувстве чист и в чаянье исхода, Когда грядущего спасенья рода Своей взыскует верою святой. Он безучастен к горестям и бедам, Над ним - скала, у ног его - родник, Меж тем провидцу день грядущий ведом: Главу склоняя, молвит он в сей миг: "В сравнении с тобой, идущий следом, О, как суров я, как я груб и дик!" "MATER DOLOROSA" Священной жертвы час настал и минул, Алтарь в крови по воле злобной власти, - И прободенные гвоздями пясти Христос по сторонам креста раскинул. Он видит тех, на коих страх нахлынул, Но кто вблизи, не чая горшей части, Еще следит в отчаянье и страсти, Чтоб их кивком распятый не отринул. Она бледна, заламывает руки, Глаза угасли в тягостной печали, Одна лишь скорбь Марией ныне движет; Такой не ведать смертным горькой муки, Той, о которой речено вначале: "Оружье душу и твою пронижет". "ВОЗНЕСЕНИЕ МАРИИ" В чем этой дивной легкости причина? Сколь свет отраден горнего простора! Там, в чистых небесах, открыт для взора Великолепный трон Отца и Сына. Туда! Туда! Быть с ними воедино Я уповаю и легко и скоро, - А вы, ученики, моя опора, Возрадуйтесь: пришла сия година! Так, облаком и духом возлетая, На крыльях ангелов уже высоко Вознесена она в простор небесный, - И все светлее красота святая Отъемлемой в предел первоистока Божественной невесты неневестной. "БОГОМАТЕРЬ ВО СЛАВЕ" Все ангельство покорствует велГєко, Угодники склоняются с мольбой И шлют хвалу тебе наперебой; В небесных сферах царствует музыка. Сияя горней благостию лика, Отмечена высокою судьбой, Идешь - и с нежностью несом тобой Ребенок, победивший смерть владыка. И ты, чей отпрыск мирозданье спас, - Ты дочь Ему, Кого сама взрастила! Ты ослепительна для смертных глаз, Божественности чистое мерило, - О, вечная любовь, с которой нас, Мария, ты навеки обручила! "КАЮЩАЯСЯ МАГДАЛИНА" В дни юности, томима властью тела, Она свою любила красоту, Был ввергнут дух ее во слепоту, Огонь греха над ней царил всецело. Но время шло, ее душа созрела, Склонилась Магдалина ко Христу, Отвергла всю мирскую суету Во имя благодатного удела. Нагая, в одиночестве, в тиши Теперь она раскаяньем безмерным Взыскует искупленья прежним сквернам: В пустыне кайся, грешница, в глуши, - Затем, что вид страданий покаянных Смущенье властен поселить в мирянах. ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ ШЕЛЛИНГ (1775-1854) ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА ПАСТОРА ИЗ ДРОТТНИНГА, ЧТО В ЗЕЛАНДИИ Дряхлеющую плоть зовет земля, Мое молчанье скоро вечным станет; Но прошлое живет во мне, моля Открыть его, - и прежней болью ранит: О как, Земля, свершиться ты дала Кощунству, что со мной в безвестье канет? Светила Неба, коим несть числа, Сверкающих созвездий вереница, Вы ль станете утайщиками зла? Постичь виденье - право очевидца, Тогда зачем столь долго мой язык Трусливо ложной клятвою томится? Дай, Господи, чтоб в мой последний миг Мне эта тайна дух не тяготила, Чтоб этот лист читателя достиг, Дабы в грядущем вечная могила Деянье, что узреть случилось мне, Со мною вместе не похоронила. Свершилось то в полночной тишине, Когда ярчает пламенник рассудка; Я с Божьей книгой был наедине, - Но двух вошедших вдруг заслышал чутко: В них виделась открытая вражда (Мне до сих пор об этом вспомнить жутко), Ужасны были эти господа, Черны как ночь: посланцы темной власти. Заступники, где были вы тогда? Иль отрешились вы блаженной части В минуту эта - тем, кто шлет мольбу, Давать защиту от ночной напасти? Предвидя неизбежную судьбу, Я к свету душу обратил живую, Не в силах будучи вступать в борьбу. Но, ждавший встретить муку роковую, Что для меня измыслится врагу, - Я встретил то, о чем и повествую. С которых пор - припомнить не могу - Дряхлел во запустении унылом Старинный храм на ближнем берегу, Затем, что оказалось не по силам Отстроить после шторма в оны дни Деревню, погребенную под илом. Как раз туда проследовать они Велели мне. "Дорогой к требе брачной Стопы свои, священник, затрудни", - Изрек один с ухмылкой многозначной; Сказал другой: "Вот золото, учти, Что ждет строптивцев жребий самый мрачный". Я поначалу не спешил идти, Но пред насилием смирился вскоре. С полмили было, кажется, пути. Лишь звезды неподвижные в просторе Струили скудный свет на мир ночной И глухо вдалеке шумело море. И мнился, будто голос позывной, Необъяснимо странный звук, доселе Не слышанный, как полагаю, мной. Мы наконец почти дошли до цели, Указанной сперва, - и каждый шаг Для сердца был чем дале, чем тяжеле. Один из провожатых сделал знак, И наложил повязку мне на очи, Души моей усугубляя мрак. Но, быть стараясь сколь возможно кротче, Молился я, - была совсем проста Мольба: "Твоя да будет воля, Отче". Столь набожно во здешние места Я прежде приходил неоднократно, Вот - отворились древние врата: Ведом рукою чуждой аккуратно, Иду вслепую, - все же к алтарю Дорога мне знакома и понятна. Ведом чужой рукою аккуратно, Иду вслепую, - все же к алтарю Дорога мне знакома и понятна. Вот кто-то рядом встал, - его не зрю, Но слуха наважденье не обманет; Бессильный, лишь молитву я творю, И мыслию одной мой разум занят, От чувств уже оторванный вполне, - Я думаю: когда конец настанет? И говорю в ожившей тишине, Гоня воображенные химеры: "Вы, призраки, неведомые мне, Коль скоро вы со мной единой веры, Скажите, что же понуждает вас Сойти в сей дольний мир от горней сферы? Когда ж вы слуги зла, то вам приказ: Покоя места этого святого Не алчьте осквернить в полночный час!" Но лишь промолвил все сие сурово, Как, сердце раня, мой пронзило слух Жестокое, чудовищное слово. Поддерживать свой побежденный дух Уже не мог я, воля понуждая: Огонь протеста вспыхнул - и потух. Повязка зашуршала, ниспадая, И вижу я: пред алтарем - чета: Стоит в венке невеста молодая, В ней бледностью убита красота, Могильною, заведомо тлетворной; Жених - являет юные лета. За ними уходил во тьму просторный Срединный неф, и свещные огни Сияли в свежий зев могилы черной. Людьми был полон храм, и все они Несли черты какого-то отличья И были нам, казалось, не сродни, - Однако взором не умел постичь я, Что за народ здесь, из какой страны Идут одежды эти и обличья. И дрогнул воздух, ибо с вышины Запел орган; хотя мотив неведом, Но чувства были им потрясены. Не предвещая окончанья бедам, Над нами смолк неслыханный канон, И к алтарю толпа шагнула следом. И вот, повиноваться принужден, Увидел я, как юная невеста Мне дружелюбно отдала поклон. Тогда, поверя в добровольность жеста, Я руку девы жениху вручил, В ее дрожанье не поняв протеста. Зачем для службы мне достало сил, Зачем безблагодатный и печальный Пред алтарем союз благословил? Едва закончил я обряд венчальный (По-гречески: мне был такой приказ), Как вновь повергся в страх первоначальный Очередным завязываньем глаз, Давным-давно не источавших влагу. Перед распятием на этот раз Я должен был, собравши всю отвагу, Поклясться им, что буду нем, как ночь, - Чудовищную принести присягу. Терпеть сей ужас стало мне невмочь, Но, лишь уста я двигаться заставил, Меня тихонько выдворили прочь. Тогда спасенье я в душе восславил, С очей сорвал повязку и с мольбой Немедля к небосводу их направил. Я вновь увидел звезды над собой, Деревню, что рыбачий люд покинул, Услышал, как вблизи шумит прибой. Зловещей требы час во храме минул; Там свет еще горел - но во мгле Огонь последний померцал и сгинул. С усталостью безмерной на челе, Не в силах долее держаться прямо, Я распростерся на сырой земле; Тем временем уже кончалась драма: Мне показалось через краткий срок, Как будто выстрел долетел из храма. Тогда лежать я долее но смог, Воспрял, - в поту, дрожа от лихорадки, И тотчас же пустился наутек. По камышам, по кочкам, без оглядки Спасался я, как будто смерть саму Почувствовал вскочившем на запятки. Очнулся я уже в своем дому, Там рухнул на постель, объятый жаром; Как задремал - и нынче не пойму. Наутро встал, разбит ночным кошмаром; Но, солнце лишь взошло на небосклон, Уже стоял я перед храмом старым. Он был рассветным златом окаймлен, И ужасы полночного раздора Развеялись, казалось, словно сон. Что усмирило ужас мой столь скоро - Была ли то рассветная роса Иль тишина священного затвора? Покоем ли пленились очеса, Или восхотели по возможной мере Смягчить мою тревогу небеса? Но стало сердце вновь открыто вере, Ночной кошмар исчез, как жуткий лик, И я во храм открыл спокойно двери. Но, чуть в него поспешно я проник, Могила в центре нефа мне предстала, Я хладный камень сдвинул в тот же миг, И там, виденью страшному нимало Не веря, - о предвечный судия! О беспощадно ранящие жала! - Ночной невесты лик увидел я, Со смертью мной повенчанной дотоле. Зачем не знает зренье забытья? Зачем рассудок не угас от боли? Зачем вы, губы, живы до сих пор? Ты, сердце, для чего в земной юдоли Живешь само себе наперекор? К чему терзаюсь мукою бескрайной, Которой не умею дать отпор? Наедине с трагическою тайной Зачем живу так много долгих лет, Своей судьбой томясь необычайной? Теперь, когда мой век идет на нет, За то напутствие невесте мрака Я призван почему держать ответ? Блажен любой, кто прожил жизнь инако, Кто пил ее, как влагу родника, Не чувствуя всевидящего зрака; О, как, я это знаю, велика Неистощимой милости криница, Господних благ бескрайняя река! На милость гнев Твой, Боже, да сменится, Прощение Твое да обрету, Душа моя тоской да не томится; Лишь Ты восстановляешь правоту, - Не осуди же грешные моленья: Дай не погибнуть этому листу, Прими меня в блаженные селенья. АДЕЛЬБЕРТ ФОН ШАМИССО (1781-1838) РЕЧЬ СТАРОГО ВОИНА ПО ИМЕНИ ПЕСТРЫЙ ЗМЕЙ В СТАНЕ ИНДЕЙЦЕВ ПЛЕМЕНИ КРИК От президента Джексона гонец К индейцам Крик направлен был с веленьем, И к их селенью прибыл наконец. Уйти приказывалось в тот же день им С левобережья Миссисипи прочь - С земли, дотоле бывшей их владеньем. Ничто им больше не могло помочь - На племя Крик обрушилась невзгода. И вот, не в силах горя превозмочь, Вожди сидели молча. Непогода Шумела в деревах, среди ветвей. Но, словно Нестор своего народа, Встал, опершись на плечи сыновей, И вышел в круг, и стал посередине Великий вождь, столетний Пестрый Змей. И рек: "О братья, мы узнали ныне, Что милостив Отец Великий к нам, Радеет он о краснокожем сыне. Он милостив, ко всем его словам Я был всегда почтителен глубоко; Он милостив, я повторяю вам. Когда впервые он приплыл с востока, Он кроток был и больше не хотел В Большой Воде скитаться одиноко. И краснокожий брата пожалел: Тот лишь хотел разбить свои вигвамы И обучить всему, что сам умел. Нас, живших здесь, - все мысли были прямы, Без тени лжи; он был нуждой томим. И заключили с ним союз тогда мы, И трубку мира мы курили с ним, Он с нами был как с воинами воин, Мы вместе на ветру вдыхали дым. Чтоб он согрелся, был костер устроен. Была тогда земля ему дана: Он кроток был, он братства был достоин. Ему войной грозили племена Недружественных бледнолицых Юга. Они напали. Началась война. Без нас ему пришлось в сраженье туго, - На помощь мы пришли к нему тогда И оскальпировать не дали друга. И вот ушла великая беда, Стал исполином бледнолицый скоро, Он истребил огромные стада, Все взял себе, не встретивши отпора, И гнал на запад множество племен, Шагая через реки и озера. Он заслонил спиною небосклон, Ему служила вся равнина ложем, И стал для нас Отцом Великим он. И повторял нам, детям краснокожим, Что любит нас, и нам велел идти Вперед, вперед, пока идти мы сможем. ОкГіни встал на его пути - Он растоптал их твердо и сурово, И даже их могил нам не найти. Отец Великий не желал дурного, Он добр, ему всегда нас было жаль, И день пришел, когда сказал он снова: "Вы слишком близко! Вдаль ступайте, вдаль!" Увы, уже тогда мы замечали, Что наших воинов гнетет печаль. Дурные мысли их обуревали: Они стояли у могил отцов И бледнолицему отмстить мечтали. И оставался след от их зубов На сапогах его. И стал он строже, И рассердился он в конце концов. "Ленив и скудоумен краснокожий!" - Сказал он и погнал рекой свинца На запад нас. Но нас он любит все же. Как понял я Великого Отца, Гнев пробудился в белом человеке, Но он не отвращал от нас лица, Когда велел: "Идите вдаль, вовеки Владейте той страной, что там лежит, Покуда вспять не повернули реки". Но слышу я, он ныне говорит: "Ступайте прочь, оставьте земли эти - Вам этот берег не принадлежит. За Миссисипи прочь ступайте, дети! Там хорошо, в лесах - живите там, Покуда есть леса на белом свете". О братья, но сказал ли правду нам Отец Великий? Не придется ль дале Брести на запад? Нет, его словам Поверим мы, как прежде доверяли. Но наш Отец Великий огорчен, Что белых наши люди убивали... За это нас не любит больше он. Где те, что будто нивы, плодовиты, - Где воины бесчисленных племен? Они его солдатами убиты - Кто непокорен был, тот в битве пал. И больше негде нам искать защиты... О братья, я молчу. Я все сказал". РУИНА Вдали от мира, средь высоких гор, Измученный, я шел стопой неверной, И отдыхал мой утомленный взор. Я шел по скалам, где одна лишь серна Меж ледников отыскивает путь, - Там я блуждал, тоской объят безмерной. Какое бремя мне теснило грудь - Не надо спрашивать: свою тревогу В моей узнать - посмеешь ли дерзнуть? Дул ветер, вечерело понемногу; Я разложил костер, и от костра Багровый отблеск падал на дорогу. Я у скалы укрылся до утра, Но под напором ветра ледяного Обвалом угрожала мне гора. Взяв головню, я в путь пустился снова: Руины видел я издалека И к ним пошел средь сумрака ночного. Вокруг вершин лежали облака И вниз, в ущелья, медленно стекали, Напоминая, что гроза близка. Как я добрался - расскажу едва ли... Не осветила стены головня: Во тьме руины предо мной предстали. Укройте, своды древние, меня, - Промолвил я, - от бурной непогоды, Дождаться дайте мне прихода дня!" В тех стенах трещину пробили годы: Она едва впустить меня могла Под ветхие, разрушенные своды. Пред факелом рассеивалась мгла, И переходов узких вереница Меня все глубже в темноту вела. Мне о порог случилось оступиться, И я не знал, переступив порог, Часовня это или же гробница. При свете факела я видеть мог То статуи, то старые картины, То ржавую кольчугу, то клинок. Я лег средь мусора и паутины, И вскоре тяжкий сон объял меня. Я чувствовал, что темные руины В мерцанье угасавшего огня Меня чаруют росписью стенною; Но скоро догорела головня... Я страха своего теперь не скрою, О нет, словами я не передам Того, что разыгралось предо мною. Картины слабо засветились там; Я задрожал, пришелец одинокий, Неведомым внимая голосам. И разнеслось: "Вставайте, лежебоки!" Так деревянный истукан, дрожа, Воззвал, как бы отринув сон глубокий. Он встал, руками слабыми держа Корону, всю источенную тленьем, И меч, который покрывала ржа. И воскрешенный княжьим повеленьем, Явился воинов истлевших строй, Подобных нечестивым привиденьям, Что нам мерещатся ночной порой. В сутану облаченный, с князем рядом Стоял старик - разгневанный, седой. Казалось, князь командовал парадом. Он строго осмотрел своих людей И к старцу подошел с надменным взглядом: "Я слаб, монах, но ты еще слабей, - Помиримся, не время для раздора; Покрой меня сутаною своей". И к войску: "Скоро в бой, солдаты, скоро! Вы заслужили тысячи похвал. Алтарь и трон! Нам не уйти от спора! Из вас любой сражаться клятву дал! Живые лгут, что мы - добыча гнили, Никто из нас оружья не слагал! Они вопят: "Мертвец, лежи в могиле!" - Но есть доспехи и мечи у нас, И мы еще коленей не склонили. Они злословят, будто пробил час И день настал, - но нас не взять обманом: Кругом глухая ночь, и свет погас! Так это свет? Смешно!" И смехом странным Во тьме глубокой засмеялся он, Но стал внезапно прежним истуканом: Тут молния, как огненный дракон, Сверкнула, и раската громового Был голос многократно повторен. Все мертвым, деревянным стало снова, И лишь потом, когда сгустился мрак, Фигуры вновь смогли промолвить слово. Тогда монах сказал в потемках так, Простерши руку пред собой тревожно: "Вам небо подает последний знак! Все то, чему вы дали клятву, - ложно, А небеса безжалостны к врагам. Одумайтесь, пока еще возможно! Я вам истолкованьем знака дам: Вы захотели непомерно много, - Бог ныне возвестил о гневе нам. Мы, благочестье соблюдая строго, В смирении колена преклонив, Споем "Te Deum" и восславим Бога! И зазвучал неслыханный мотив - Я сон прогнать хотел, меня душивший, - Псалом был омерзительно фальшив. А каждый призрак, голову склонивши, Гнусил "Te Deum", обнажив чело, Светясь, подобно древесине сгнившей. Но время беспощадно истекло; Рассвет упрямо пробивался в щели, И солнце наконец почти взошло, И призраки молитву не допели: Застигнутые ранним светом здесь, Они смолкали и деревенели. Тогда верховный князь затрясся весь И с воплем стал на помощь звать монаха: "Скорей, старик, сутаной щель завесь! Взбирайся на алтарь, не зная страха, Убей рассвет - иль нам спасенья нет, И наше царство - не дороже праха!" Старик взобрался на алтарь в ответ На вопли князя, но не снял сутаны... А между тем сквозь щель струился свет. И дрогнул призрак, встретив нежеланный Луч света, в тень спустился, и кругом Опять стояли только истуканы. Виднелись в освещении дневном Тут - статуя, там - старая картина... И я смеялся над безумным сном. Я в церкви был - заброшенной, старинной. Лишь хлам и ветошь наполняли зал, А посреди - фигура властелина: Повержен, деревянный князь лежал. На миг мой взгляд на нем остановился, Я, наклонясь, его корону взял И вышел прочь. На землю свет струился, Сверкали снежные вершины гор, - День победил. Я истово молился, И был слезами затуманен взор. ДЕТЛЕФ ФОН ЛИЛИЕНКРОН (1844 - 1909) ПОЕЗД-ЭКСПРЕСС Трансъевропейский, на Запад с Востока Рвется железнодорожный мотив. Может быть, счастье уже недалеко? В рай не увозит ли локомотив? Тр*татат*та - грохочут колеса, Поезд, как зверь, зарычал у откоса, Дым, словно хвост, за собой поволок,- Третий звонок, паровозный гудок. В окнах картины сменяют картины, Из-под колес убегает земля, Мимо проносится горы, долины Новые радости в жизни суля. Солнце с луной чередуется в небе, Путникам выпадет радостный жребий,- Вечер придет - до утра подожди: Все, что задумано,- все впереди. Сумерки тихо струятся над миром, Вот и Венера взошла в небеса. Скоро прощаться пора пассажирам. О, погодите еще полчаса: Дамы, ученые, принцы, банкиры, Платья, костюмы, сутаны, мундиры, "Высшее об