там в тулупе и валенках купалась." "Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь. "Зап-рещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать толпу, -- зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно: наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет... "Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я. "Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь. Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься", Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, -- снова обозлилась я. -- Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина забалонная!" Это же сколько мороженой вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я Корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить гро-зилась!... "Ничего себе, -- стушевалась малярша от непонятного эпитета, поглядывая на меня -- представляю, какие синие искры я на нее испускала. -- А еще конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно на моем месте. Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!" Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной!.. Словно она может стать такой, как я, по своему желанию. Но ведь умнее и тактичнее она тоже быть не может, если она дура и хамка от природы? Ладно, все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет. Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя. Совсем другой облик. У нее, пожалуй, и мысли не возникло, что я ее уела. "Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В прожектор тебя рисовать не будем. Не комсомолу делать тебе рекламу! Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения." "Я их у таких как ты не принимаю. Понаехали из столиц. Развращают наших и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких видала..." Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза "жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало я ей врезала... 11. Таня: В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования. А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я женился..." Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо. Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит, помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто и человечно в этом мире... -- "Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Скорее всего, что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с обрыва не упа-ла..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы хоть можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете? Товарищи, кто знает, где это, мыс Бурный?" -- "Таня! Господи, что с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? У нас тут на улице ни одного телефона... Молодой человек, вы же на машине? Позвоните из ближайшего автомата. Расскажите, как к нам проехать. Господи... и такая нарядная! Брюки-то как перемазала... Дай хоть переодеться помогу. Да уйди ты, Колян. Она стесняет-ся, не видишь?.." -- "Приподнимись-ка..." "Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком -- первое дело, по себе знаю. Маманя, смени ей водичку на голове. Горит вся..." -- "Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?" "Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы можете говорить? Отлич-но. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Его любимая Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской день... Дамы пригла-шают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте сразу две таблетки и постарайтесь сразу уснуть..." -- "А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..." "Вот так! Теперь с ле-вой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет! И больше некому ее прикончить..." "Я не хочу, я не буду!.." Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. Тревожно кружат и кричат чайки в синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..." -- "Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь. Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное. Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе там как раз варенье варит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, вы же его не видели..." -- "Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик, что ее за это в комсо-мольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за этого удар случился. Нет? Неужели это такая простуда после твоего купания, Танечка? Ничего не понимаю... Ты же у меня не ныряла. Так все-таки комсомол?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "Ну, с любовью мне не совладать, а вот про комсо-мол ваш вы мне все-таки расскажите, Таня." -- "Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так странно щурится на меня человеческими глазами... у самой переносицы, словно смер-тельно ненавидит и боится... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. Феликс, смотри, она приняла угрожающую стойку, раздула горло и грозит мне своим когтем! А я совсем больная и не могу пошевелиться..." "Таня, соберись с силами. Раздави гадину, пока она такая малень-кая и зеленая! Когда созреет, будет поздно..." -- "Да не хочу я развлекать никакую вашу публику! Куда вы меня тащите? Что за вздор? Какое мне дело, что ваша толпа требует зрелищ? Они все одетые и закутанные... как я перед ними в таком открытом купальнике?.. Мне не велели его больше надевать на такое тело... Я не хочу, отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Рост сто семьдесят восемь. Талия -- пятьдесят шесть, бюст сто двадцать пять, бедра... Какие у нее бедра, кто помнит? Марик?" "Я тебе говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень красиво... очень..." -- "У вас есть его адрес, Смирнова? Я ему напишу, что вам плохо." "Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо будет, когда я этого гада найду и все кости ему переломаю!" "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А по-ка возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он... упал случайно при выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале." ГЛАВА ВТОРАЯ. ВЛАДИВОСТОК. ПРИВЕТ ИЗ ИЗРАИЛЯ 1. Таня: Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля, а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете умной!.. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем сердце успокоится. Я спокой-на... Только вот слезы текут отчего-то без конца и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса... x x x Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное -- подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться бурной весне, лику-юще яркому малиновому цветущему багульнику на серых еще и безлистных, но празднично пушистых сопках в апреле. А потом в мае как-то сразу зацвели все деревья в нашем дворе. Буйная сирень за окнами радостно плясала мне на ветру пышными бутонами, а за ней уже не серебрился бескрайний лед, а мерцало живое море и сияло такой удивительной синевой, что вся комната с утра была голубая. И до самого вечера на стенах и потолке плясали радостные блики. Но вот внутри меня без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую радость в пропасть бессмысленного отчаяния. x x x И тут на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что, казалось бы? Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и прочее. Какие еврейские про-блемы меня-то должны касаться? А ведь коснулось так, что не приведи Господь... Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня. У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой зимы -- скоро будет лето с такими туманами, с ума сводят!..) И эта мертвая серая душная масса действительно была способна привести западного рождения челове-ка в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы, без причины. Только чуть посветлеет к вечеру и -- с рассвета снова клубится серое облако среди сопок. А к полудню все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары чуть оживляют невидимые улицы. Враждебность природы вообще штука неестественная, а тут она была какой-то намеренной, демонстративной, карательной, словно этот туман -- компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не казалась, только бесконечной пыткой... Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти злобно клубящиеся массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду целый день. А ночью -- зловещий мрак за окнами вместо серебра лунной дорожки на заливе. Даже мой скрипучий фонарь казался дружеским огоньком, едва проглядывая в леденящем сумраке. В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на обязательный ми-тинг протеста нашего здорового интернационального коллектива в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ, красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут же, естественно, пере-ходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего перепуганного комсорга Юры и мясистая, вечно настороженная и обиженная "го-мо-жо" (голова-морда и т.д.) местного пропагандиста, которого почему-то называют лектором ЦК. А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня и удивляется -- прямо у Казанского со-бора стоит памятник Моше Даяну -- с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от ставшей в такой ситуации совершенно неприличной фамилии Альтшулер, тоже решается пошутить: "Насер, как Кутузов и Сталин, нарочно заманил евреев под стены своей столицы. Вот дождется морозов и погонит их обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде, ха-а..." "Где, где дождаться морозов? Под Каиром? В Африке! Ха-ха... Здорово! Слушайте. Я сейчас вам расскажу..." Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими закидонами, слож-ным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная "Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем. А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое -- с точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди лениво клеймят агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо точную копию гитлеровского нашествия. Поля, мол, их просторные посмели потоптать и так далее. Фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях своих стервят-ников и Родина-мать зовет. А звериный оскал этой гадины на плакатах Кукры-никсов вполне в духе геббельсовских карикатур. Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый. "Все мы, советские граждане еврейской национальности, -- визгливо закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую улыбку красной Машки, -- от всей души горячо поддерживаем решительную интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного обуздания изра-ильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение Палестины от сио-нистских агрессоров!.." Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову. "Можно, -- говорю, -- вопрос к выступающему?" "Минуточку, -- радуется предсе-датель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется над анекдотами. -- У Тани Смирновой вопрос." Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию? "Пожалуйста, Танечка," -- утирает пот клинический советский патриот. "Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?" "Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первой проявляет комсомольскую бдитель-ность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль -- самая маленькая страна в мире..." "Монако еще меньше, -- встревает какой-то эрудит из зала. -- И Люк-сембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут оккупировать?" "Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите тут ваши провокационные вопросы..." "Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его "полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого это наши фаль-шивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая позиция позорит прежде всего нас, русских, в глазах всего мира." "Что же ты предлагаешь?" -- зловеще спрашивает Машка. "Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля." "Но ведь всем известно, -- встает вдруг взволнованный Трахтенберг, -- что на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф Аронович?" "Дам по лбу, -- широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильтян от мала до велика!" "Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка ими подкуплена. Специально ее подобрали -- с такой славянской внешностью!.." "Товарищи, не слушайте их, -- надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! -- кричат из зала. -- Бра-во, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, -- хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и вы, Ио-сиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..." 2. Таня: На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то, игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный молодой мужчина в штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало очень страшно. Туман и здесь пристально всматривался в меня с улицы своим серым бельмом. Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется... Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными признаниями. Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки. Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом своими стальными холодными глазами. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках... "Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. -- Вы не арес-тованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами беседовать, то могут возникнуть очень серьез-ные подозрения, которые для вас нежелательны. И тогда действительно дело мо-жет дойти до суда. Пока же я готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну? Подписывайте," -- я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки снизойдете до беседы с нами?" "С вами в единственном или с вами во множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего отрицательного отношения к Органам. Насколько нам известно, у вас не было никаких причин нас не любить, не так ли?" "Просто я не терплю беседовать по принуждению." "Тогда назначайте, где и когда хотите. Мне лично удобно подо-ждать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..." Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался: "Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской анти-советской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания "Голоса Америки" в доме ва-шей квартирной хозяйки. Насколько нам известно, вы ни с кем, включая Арину Алексеевну Самойленко, до этого подобные проблемы не обсуждали. Все верно?" "Тогда какая цель нашей с вами встречи? -- невольно втянулась я в беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не запугивание?" "Такая бе-седа у нас называется профилактикой, Татьяна Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня подставились своим необдуман-ным демаршем. На вас могут выйти реальные враги нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность." "Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность! Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует наша внутренняя и внешняя политика. Наш общест-венный строй исключает для советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну изнутри. Если бы им это удалось, то из неста-бильной и непременно ставшей антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?" "Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж простите, что нам кое-что известно, такая уж у нас служба, но у вас была... связь с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас, и, особенно, Дашков-ского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и здесь сразу подру-жились с Марком Альтшулером..." "Это тоже ваше дело?" "В какой-то мере. Посу-дите сами: совершенно русская девушка сначала склонна упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против своей Родины..." "Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее место..." "Верне-тесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли так рисковать вашей... -- опустил он глаза на что-то на его столе, -- красотой, будущим, самой вашей моло-дой жизнью ради совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..." Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Мне стало безмерно жаль себя, и я съежилась под его уже сов-сем другим, потяжелевшим взглядом. Сейчас перестанет любезничать и... попугает меня иначе и гораздо эффективнее! "Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна, -- снова уловил он мои мысли. -- Вам решительно ничего не грозит. Я говорю не о совершенном прес-туплении, а о возможности роковой ошибки с вашей стороны, если ваши сим-патии сохранят свой вектор, и вы, скажем, войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, насто-ятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня..." "Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своей... к своему славянскому телу не подпущу..." Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только поп-равлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лояльным советским гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны". x x x Господи, какие были декорации в следующей сцене! Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман неохо-тно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов, чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя Феликса и снис-ходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим Израилем! Вот иди-отка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут выскочила со свои-ми вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут -- двое долбанутых сцепи-лись... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за дурацкой любви. Надо ско-рее найти себе кое-что потверже, беспощадно подумала я, и на том сердцем успо-коиться. С этими решительными мыслями я появилась в отделе в самом конце рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, -- кричал Валька. -- Не тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, -- волновалась Люся, -- тебя совсем отпустили или за вещами?" "Кончайте базар в рабочее время, -- бесшумно появился Гаврилыч. -- Тебя с утра ждут в нормоконтроле, Таня. Все, никаких митингов -- всем работать!" "Но вы же неправы, Танечка, -- взволнованная Изольдовна была сегодня сама лю-безность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, и из них чуть не три четверти -- евреи. И такое натворили!.." "Вот что, -- насмерть пе-репугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам, прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы, Смирнова, -- оцепенела она. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?" "Ну вот, теперь ты обиделась, -- вдруг тонким голосом горько заплакала Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее поце-ловать ее в морщинистую щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина" с его наосто-черчевшим мальчиком с кудрявой головой (как бы гордился собой Андрей Серге-евич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя. Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Ничего себе! Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышиб из меня мою несчастную любовь одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела. Зато как легко стало на душе сразу... ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВЛАДИВОСТОК. СУБТРОПИКИ. 1. Таня: Ко мне и так относились в отделе очень даже неплохо, а после митинга я стала общей любимицей. Никто ничего не говорил, просто ласково улыбались и смотре-ли со значением. И что интересно -- ведь ни одного ведь еврея, кроме Альтшулера, вроде бы не было. А такое чувство, что я выразила вслух тайные мысли каждого... И Гаврилыч стал удивительно мягким со мной. Доверил разработку целого блока. Я и выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. И погода вдруг устала меня мучить. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и реже, а в промежутках тепло и солнышко. Ну, прямо, как в Крыму. Даже лучше чем-то. В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет -- немедленно звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.." А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плав-средство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при чем? Ты что, со мной... вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? -- смешался он. -- Бери кого хочешь, я, как капитан, не возражаю. Прямо на эти выходные и дого-варивайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?" x x x Бот стоит на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая -- в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю в распахнутое окно, раздвигая руками бутоны сирени. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня". Предел мечты, правда? Не зря за сценой возикает и набирает мощь скрипичный концерт Паганини. Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теп-лыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодку вещи и сама плыву к боту. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. Нагретая на послеобеденном солнце палуба греет мои пятки, все-таки окоченевшие в холодной воде. Оставляя на ней мокрые следы, я в восторгом обследую свои владения. Бот сияет свежей краской и надраенными иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, разглядывая яркие морские звезды на близком дне. Потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз -- газовая комфорка на красном баллончике, обычной железная печурка с трубой, новенькая посуда на переборке. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтя-гивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культу-рист -- не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящи-ки и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким пар-нем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью... Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на месте любого... Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бур-ным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом белой водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали." Над нами нависает уходящий в синее небо зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, зеркально блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из во-дорослей -- сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить... Или сидеть себе сейчас где-то на нарах с вечерней пайкой черного в грязных руках... Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Каких-то два-три месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым. Я сажусь на мягкий барьер водорослей, а Коля выходит из своей лодки и плюхает-ся рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мок-рую талию. Тотчас отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, с девушкой красивой наедине. Мне ли пор-тить настроение хорошему человеку? Да и что я сама, неживая, что ли?.. Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя, наконец, подушками, и с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая счастливая, как я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы без конца, по любому поводу так звонко и молодо хохотать!.. Но я и сама избавилась от всех своих комплексов. 2. Таня: Увы, только до следующего дня. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и ныряния с него. Была суббота, и Коля еще спал во время моей зарядки, а на скамейке чужой рыбачьей лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне знакомым, хотя я эту женщину видела впервые. На вид ей было под сорок. Лицо, как говорится в романах, отражало следы низменных страстей. Она молча наблюдала, как я выхо-жу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем. "Сядь, Татьяна, -- вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке рядом с собой, когда я собиралась было пройти мимо. -- Поговорить надо..." "О чем?" -- я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше... "О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура к тому же?" Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то весь ее в общем-то довольно станд-артный облик показался мне жутким. "Короче, -- разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего тебе от меня надо. Я замерзла." "Я -- Ольга, -- сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!" Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, -- снова обнажила она свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в сумочку, снова неуловимым профессиональнам движением стремительно вынула его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом. Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и -- боится. Мой страх сразу исчез. Собрав всю свою волю и сделав вид, что слаба в коленках, я выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на спину с опорой на руки, как учил меня как-то на песке севастопольского пляжа в Учкуевке полковник мор-ской пехоты Арнольдыч, чтобы сделать "рычаг" -- зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу ниже колена, используя инерцию горизонтального полета. Зловещая блондинка с размаху грохнулась навзничь на тропинку и тут же села, ошеломленно глядя на меня и не выпуская из рук сумочку. Не теряя инициативы, я тотчас навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть. Она глухо зарыча-ла басом и сдалась. Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на земле, жалко и заискивающе улыбаясь мне снизу вверх. Кровь стекала по моему бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" -- ее же "пером". Конечно, резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились слезами, хлынувши-ми на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто мне снова нацелен нож в главное место. Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу показалась зна-комой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль одновременно пришла и ей в голову. Перед ней стояла юная Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая, густо-волосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще ярких голу-бых глазах -- до прошедших страшных лет... Я молча протянула ей ее сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела напротив, все еще всхлипывая и ути-раясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка валялась на гальке под соседней лодкой. "Оль, не бери в голову, -- сказала я как можно мягче, кладя руку на ее колено. -- Я бы и без