семьей в Торонто, купил небольшой дом в русском квартале и по предложению Германа занялся организацией торговли психотропными препаратами концерна "Апотекс". По уик-эндам ходил в театры и концертные залы, которых в четырехмиллионном Торонто было втрое больше, чем в семимиллионной Москве, дома читал русскую классику. При встречах восторженно говорил: - Какой Малер был вчера в "Рот Томпсон Холле!" "Песни об умерших детях". Потрясающая музыка, я полночи не мог заснуть. Вы давно слушали Малера? - Давненько, - уклончиво отвечал Герман. Он вообще не знал, кто такой Малер, его музыкальные познания не простирались дальше расхожих оперных арий и Первого концерта Чайковского в исполнении Вана Клиберна, которым одно время всех задолбали. - Напрасно, напрасно. Малера обязательно нужно слушать, - настоятельно рекомендовал Тольц. Но в делах он был скрупулезно точен, никаких авантюрных идей не выдвигал, Германа это вполне устраивало. Долгое время не имело никакого продолжения и знакомство с Кругловым. Они иногда сталкивались на экономических форумах и официальных приемах, куда Германа приглашали как представителя молодой российской бизнес-элиты. При встречах Хват издали кивал Герману и даже почему-то хитровато подмигивал. А на ежегодном благотворительном балу в Венской опере при первых звуках вальса Штрауса "Сказки венского леса" неожиданно пересек зал и церемонно попросил у Германа разрешения пригласить на вальс его даму. Катя вопросительно взглянула на мужа. Герман пожал плечами: как хочешь. Они хорошо смотрелись, Герман даже ощутил легкую ревность: огромный Хват в черном фраке с белой бабочкой и белой астрой в петлице, двигавшийся с грацией сильного зверя, и миниатюрная в его руках Катя в бальном платье от кутюр. Танцевали красиво. Катя когда-то пыталась заниматься балетом, а где учился танцам Круглов, этого Герман не знал. Но где-то, видно, учился. Постепенно пары вокруг них расступились. При последних звуках музыки он преклонил колено и красиво поцеловал царственно протянутую ему руку Кати. В зале одобрительно зааплодировали. - Кто это? - спросила раскрасневшаяся и слегка запыхавшаяся Катя, когда Хват подвел ее к Герману и молча поклонился, благодаря за доставленное удовольствие. - Спортсмен, призер московской Олимпиады, - ответил Герман. - Известный московский бандит. - Откуда ты его знаешь? - Случайно познакомились. Герман очень надеялся, что это знакомство так и сойдет на нет, заглохнет, как заглохли многие ростки из прошлого. Но не заглохло, вспухло ядовитым плодом дурмана. Большой человек. Радетель за социальную справедливость. Кандидат в Государственную думу России. Такого взводом ОМОНа не напугаешь. "Герман разумный человек..." Ты еще не знаешь, пес, какой я разумный! XI Темно-красная "Вольво-940" Ивана Кузнецова стояла возле центрального входа в особняк Фонда социальной справедливости, а сам Кузнецов топтался в кабинете возле камина, разглядывая спортивные трофеи Хвата. Он давно уже расстался с черно-кожаным бандитским прикидом, носил светлые клубные пиджаки от Армани, итальянские "казаки" на высоком скошенном каблуке, как бы приподнимающие над землей его короткую увесистую фигуру. Лишь к галстукам не привык. Так и теперь воротник белой крахмальной рубашки был распахнут, а на мощной шее поблескивала золотая цепь. При появлении Германа он поставил на мраморную полку хрустальный кубок и полуобернулся, явно не зная, в каком тоне пойдет разговор и как ему в этом разговоре себя держать. - Здорово, Иван, давно не виделись! - приветствовал его Герман. Дружелюбно пожал неуверенную руку Кузнецова и предложил, положив серый кейс на столик, приставленный к массивному столу хозяина кабинета: - Ну что? Как поется в опере "Евгений Онегин": "Начнем, пожалуй"? - Убери к черту! - прикрикнул Хват, показывая на кейс. - Знаю я эти штучки. На твой кейс только посмотришь, и весь московский ОМОН сразу начинает заводить машины! - Хорошая шутка, - оценил Герман. - Но тебе ли с депутатской неприкосновенностью бояться ОМОНа? - Я еще не депутат. - Вопрос времени. Я же сказал, что буду голосовать за тебя. А здесь ничего нет. Несколько документов и все. Смотри сам! - Герман продемонстрировал содержимое кейса. Кивнул Ивану: - Присаживайся. Герман и Кузнецов расположились визави за приставным столом, Круглов в своем начальственном кресле стал как бы арбитром. Судя по его виду, роль эта ему нравилась. - Ну, приступай, - благодушно кивнул он Герману. - Небольшая предыстория, - начал Герман. - Компанию "Терра" создали три акционера: я, Иван и небезызвестный тебе Ян Тольц. В равных долях. В управлении компанией Иван участия не принимал, его деловые интересы лежали в другой области... - В какой? - перебил Хват. - Вопрос не ко мне. - Проворачивал кое-что с вояками в Западной группе войск, - неохотно объяснил Кузнецов. - Потом ситуация изменилась, - продолжил Герман. - Министра обороны отправили в отставку, кое-кого посадили, прокуратура начала копать, куда подевалось имущество ЗГВ. Ивану удалось выпутаться, но стоило это, как я понимаю, очень недешево. Пришлось вернуться к торговле обувью. Дело скучное, доходы не бешеные, но стабильные. Иван стал вице-президентом "Терры". Но ему не понравилось, как я веду дела... - Ты зажимал дивиденды. - Я инвестировал прибыль в расширение бизнеса и считал, что правильно делаю. Я и сейчас так считаю. После того, как я отказался от одного крупного контракта, мы разругались... - От какого контракта? - заинтересовался Хват. - Ты умеешь хранить коммерческую тайну? - Как швейцарский банк! - Я тоже, - сказал Герман. - Вот за что я тебя, Ермаков, не люблю, так это за твою хитрожопость! Не можешь по-простому? Я спросил: что за контракт? Так и бы сказал: мои дела, пошел на хер. И я бы все понял. А ты - коммерческая тайна! - Контракт на поставку обуви армии, - вмешался Кузнецов. - На два миллиона пар. - Какой армии? - Российской, какой. - Круто! Хотели обуть российскую армию? А чего ж не обули? - Они объявили слишком большой откат, - объяснил Герман. - Не такой и большой, - буркнул Иван. - Это по-твоему. А по-моему, зарвались.(Это непонятно, Вадим.) - А как же без отката? - удивился Хват. - Без отката нельзя. Но и зарываться не дело. Не срослось, значит. Ну, бывает. - После этого случая Иван, видно, решил, что справится с делом лучше, потребовал раздела компании. Я предложил купить у него его тридцать три процента акций "Терры", давал девять миллионов. Он отказался. Я правильно излагаю? Кузнецов хмуро кивнул. - Ну, нет так нет, дело хозяйское. Разделили инфраструктуру: оптовые базы, магазины, поставщиков. Иван начал торговать сам. Создал фирму "Марина". Но дело не очень-то пошло, а дефолт девяносто восьмого года его добил. - А тебя не добил? - спросил Хват. - К этому шло. У меня было восемь миллионов долларов долга западным кредиторам и все склады забиты обувью осенне-зимней коллекции. Пришлось покрутиться. За три месяца открыли шестьдесят новых магазинов, сократили треть служащих. Выкрутились, хоть и не без потерь. - А Иван, значит, не выкрутился. И что? - Он предложил мне выкупить его дело. Я согласился. Обговорили цену: три с половиной миллиона баксов... - Всего-то? Ты же сказал, что его доля тянула на девять "лимонов"! - Это была его доля в "Планете". - Ну, Иван, ты коммерсант! - развеселился Хват. - Взять дело в свои руки и обесценить его на шесть "лимонов"! Большой коммерсант! Ну-ну, дальше? - Заключили официальный договор. Иван дал обязательство ни под каким видом не использовать свою бывшую инфраструктуру. Условие, согласись, естественное? - Понятное дело. Если бизнес продан, то он продан. - Полтора миллиона Иван получил сразу, а два я обязался отдать через год. Вот, собственно, и все. - Как все?! Как это все?! - возмутился Кузнецов. - Прошло уже полтора года - где бабки? Где два "лимона"? Их нет! Герман достал из кейса ксерокопию договора и показал Ивану: - Написано твоей рукой? - Ну? - Подпись твоя? - Ну? - А написано вот что: "Имеется ясное понимание сторон, что нарушение любого пункта настоящего договора после его вступления в силу прекращает действие договора со всеми вытекающими отсюда последствиями. А именно: использование продавцом складов, поставщиков и розничной сети, переходящих в собственность покупателя, обязывает продавца выплатить покупателю штраф в размере двух миллионов долларов США. Обеспечением штрафных санкций является задолженность покупателя перед продавцом в сумме двух миллионов долларов США". - Те самые два "лимона"? - уточнил Хват. - Те самые, - кивнул Кузнецов. - И что из этого? - А теперь взгляни на эти бумаги, - предложил Герман, выкладывая на стол Хвата еще несколько ксерокопий. - Это накладные, платежки и все прочее. Разберешься. Из них следует, что мой уважаемый контрагент, именуемый в договоре "Продавец", закупил у моего поставщика в Китае и реализовал через моих оптовиков в России партию обуви в общей сложности на миллион двести тысяч долларов. Ты думал, Иван, что я об этом не узнаю? Ошибся, учет у меня поставлен нормально. Лицо Кузнецова начало наливаться кровью, на потемневшем лбу забелел косой шрам. - Я все ждал, что ты придешь и попытаешься объясниться. Не дождался. Ты пришел в Фонд социальной справедливости. Но социальная справедливость, как я ее понимаю, улица с двусторонним движением. Или с односторонним? Герман закрыл кейс и встал. - Джентльмены, разрешите откланяться. Все остальное вы решите без меня. От двери оглянулся. Хват сидел, набычившись, смотрел на Ивана, как уверенный в своем превосходстве борец смотрит на слабосильного противника, дерзнувшего бросить ему вызов. - В офис, - распорядился Герман, усаживаясь на переднее сиденье "мерседеса". - Трудное было дело? - с сочувствием поинтересовался Николай Иванович, взглянув на мрачное лицо шефа. - Паскудное. Никогда не думал, что так мерзопакостно быть правым. - Это верно. Неправым быть плохо, а правым, бывает, еще хуже. Я однажды девчушку сбил. Давно, только начал шоферить после армии. Выскочила из-за автобуса за мячом. Кругом был прав, а ждал в Склифе и думал: лучше бы посадили, только бы выжила. - Выжила? Николай Иванович вывел "мерседес" на Крутицкую набережную и только после этого ответил: - Нет. XII В спокойные времена, когда дела не требовали оперативного вмешательства, Герман прилетал в Москву примерно раз в месяц дней на пять-шесть. И всякий раз, подъезжая к московскому офису "Терры", испытывал смешанное чувство досады и удовлетворения. Досаду вызывал вид просторного четырехэтажного особняка в Олсуфьевском переулке, возведенного компанией "Терра" на месте развалюхи, в которой когда-то была контора кооператива "Континент". Построенный по индивидуальному проекту, украшенный двумя башенками по углам, искусно вписанный в этот район старой Москвы, особняк казался не новоделом, а с любовью восстановленным и отреставрированным памятником русской архитектуры. Предполагалось, что кабинет Германа будет на втором этаже, под одной из башенок, а фирменный флаг компании, поднятый на флагштоке, будет означать, что президент "Терры" в Москве и бдит. Если же флаг спущен, значит его нет, можно расслабиться. Но до разработки фирменного флага так и не дошло, да и свой новый кабинет Герман даже не успел обжить. Грянул августовский дефолт 1998 года, особняк пришлось продать. Его купило федеральное правительство, сейчас в нем размещалось одно из контрольно-ревизионных управлений. Никакого флага на башенке не было, что означало, что новые хозяева особняка либо никогда не бдят, либо постоянно бдят втихомолку. Чувство же удовлетворения проистекало от того, что он все-таки сумел удержать компанию на плаву, выдержал финансовый шторм, в котором пошли ко дну такие гиганты российского бизнеса, что не чета скромной "Терре". В офисе московского представительства "Терры" , занимавшем целый этаж в административно-производственном корпусе приборостроительного завода неподалеку от особняка в Олсуфьевском, работало около ста штатных сотрудников, а в целом в России и на Украине в филиалах компании, в магазинах и на обувных фабриках трудились больше десяти тысяч человек. Если считать с семьями, "Терра" давала средства для жизни тридцати или сорока тысячам мужчин, женщин, стариков и детей - населению небольшого города. Платили в компании хорошо, зарплата была привязана к курсу доллара и индексировалась автоматически, люди держались за место. Одним из самых тягостных для Германа воспоминаний о дефолте 1998 года было воспоминание о массовых увольнениях, на которые пришлось пойти, чтобы избежать банкротства. Сокращение штата на тридцать процентов - это только на бумаге выглядело рациональным организационным мероприятием. За каждым увольнением стояли люди, внезапно лишенные средств к существованию. Запах людской беды неотступно преследовал Германа все полгода, которые он тогда провел в Москве и в деловых разъездах по огромной бесхозной России с ее немереными верстами между городами. В ту тяжкую осень и зиму обувной бизнес, который всегда был для Германа всего лишь делом, иногда рутинным, иногда захватывающе интересным из-за проблем, которые требовали быстрого решения, обрел как бы некую духовную составляющую. Кроме увольнений, пришлось пойти и на резкое, вдвое, сокращение долларового эквивалента зарплаты. Герман был уверен, что многие квалифицированные специалисты уйдут. Особенно сапожники-модельеры из экспериментальной мастерской, где разрабатывали и вручную шили образцы обуви новых коллекций. Их давно уже сманивали немцы из "Саламандера". Но не ушел никто. Люди понимали: нелегкие времена, их нужно перемогать вместе. Герман чувствовал: на него надеются, ему верят. Он выполнил обещание, которое дал себе в ту трудную пору: при первой же возможности всех уволенных приняли на работу, а со временем и зарплату подняли до прежнего уровня. Герман никогда не задавался вопросом, любит ли он Россию. Новоявленные патриоты, расплодившиеся, как вши на теле бездомного, вызывали у него такое же раздражение, как и советские идеологи, основным занятием которых было гордиться общественным строем. Ему всегда хотелось спросить: а что ты делаешь для России, кроме того что ее любишь? Я кормлю целый город, а что делаешь ты? Сознание того, что он сумел с нуля создать полезный для десятков тысяч людей бизнес и успешно провел его сквозь все шторма, всегда сообщало Герману греющее душу и как бы приподнимающее его в собственных глазах чувство своей включенности в жизнь России. Прилетая в Москву, он ощущал теплые волны дружелюбия, исходящие от старых сотрудников, начинавших с ним дело, уважительность менеджеров среднего звена и с усмешкой ловил любопытные взгляды молодежи, для которой он был непонятным господином из Канады. Но сегодня ни вид особняка в Олсуфьевском, ни приближение к офису "Терры" не вызвали у Германа никаких эмоций. Разговор в кабинете Хвата оставил тяжелое, гнетущее чувство. Что там ни говори, а Иван Кузнецов был не просто недобросовестным партнером, с которым следовало поступить по жестким законам бизнеса. Он был другом, с которым пережито много всего - и трудного, и радостного. Да, он никогда своего не упускал, переоценивал себя, был не лишен завистливости, был неспособен к методичной работе и в свои сорок лет все еще не расстался с юношескими мечтаниями о быстрых шальных деньгах. Но Герман всегда знал: случись что, Иван не раздумывая примчится на выручку. Пока, правда, выручать приходилось его. По бесшабашности своей натуры, не знающей удержу, он вечно влипал в какие-то истории. То пускался в загул, и Герману по просьбе очередной жены Ивана приходилось отыскивать его в каких-то подвалах на задворках Киевского вокзала, где он по-черному пил водку в компании бомжей. То устраивал дебош в ресторане и попадал в ментовку. А несколько лет назад, когда Кузнецов гостил у Германа в Торонто, дело едва не закончилось тюрьмой. К тому времени с выпивкой Иван завязал, но пристрастился к кокаину. Под кайфом любил летать на Юпитер, при этом почему-то обязательно голым и обязательно за рулем машины. Один раз это ему сошло с рук. Принявшие его полицейские забрали у него кокс и тысячу канадских долларов из пяти, что у него были с собой, и велели проваливать. Кузнецов был в восторге: "Во где порядок! Наши бы все вымели!" В другой раз полет на Юпитер кончился хуже. Иван гнал ночью по 407-му хайвэю под двести на своей новенькой "бээмвухе", на приказ полицейского не остановился, за ним устремились пять патрульных машин, подняли в воздух два вертолета. Погоня закончилась тем, что Иван врезался в бетонный столб так, что раскололся блок двигателя. Голого, но совершенно невредимого, его извлекли из обломков, доставили в участок, где он с криком: "В Афгане мне вас не дали добить!" избил шесть человек - дежурную смену 32-го дивизиона Торонтской полиции. И хотя подоспевшие на помощь полицейские отмудохали его так, что он на две недели попал в больницу, ему грозило лет пять тюрьмы. Стараниями нанятого Германом адвоката, упиравшего на то, что его подзащитный действовал в пределах необходимой обороны, Ивана выпустили до суда под залог в сто тысяч долларов. Залог внес Герман. Он же договорился с капитаном российского траулера, Кузнецова контрабандой вывезли из Канады. Залог пропал. Иван клялся, что при первой же возможности отдаст, но возможности все не появлялось. Как это бывает с организованными, беспощадно требовательными к себе и к другим людьми, в их окружении часто есть человек, которому прощается то, что не прощается никому. Он служит как бы психологическим буфером, отдушиной, с ним можно позволить себе расслабиться, быть непринципиальным. Таким человеком был для Германа Иван Кузнецов. Задерживая выплату двух миллионов долларов, Герман всего лишь хотел преподать ему урок: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Если бы Иван пришел и покаялся, Герман обматерил бы его и деньги отдал. Но он пошел к Хвату, прекрасно зная, кто такой Хват и какими способами он выколачивает долги. Этого Герман простить не мог. И все-таки скверно было на душе, тяжело, пакостно. Из состояния угрюмой задумчивости Германа вывело деликатное покашливание водителя. "Мерседес" стоял возле парадной двери офиса с изящным, тонкой золотой вязи, логотипом компании "Тера". - Приехали, Герман Ильич. Герман вылез из машины и поднялся по лестнице на четвертый этаж, здороваясь с попадавшимися ему навстречу сотрудниками. Он старался быть приветливым, но получалось, видно, не очень, на него испуганно оглядывались и старались быстрей прошмыгнуть мимо. О дне приезда Германа в Москву в компании всегда знали заранее, приводили в порядок дела, помня о нетерпимости шефа к любой расхлябанности, готовили свои вопросы. Герман старался привозить новые идеи, подсказанные изучением мировой конъюнктуры. Последним его нововведением была франчеза - торговля не через свою сеть, которая уже стала слишком большой и трудноуправляемой, а через специализированные магазины, принадлежащие частным лицам. "Терра" давала им долгосрочные кредиты на покупку, аренду и оборудование помещений, брала на себя обучение персонала, поставляла без предоплаты обувь новых коллекций. Направление было очень перспективное, основная трудность заключалась в том, чтобы не ошибиться в выборе партнера. Приходилось докапываться до всей подноготной кандидата. Любит выпить - не годится, часто меняет любовниц - не годится, сын наркоман - не годится. Менеджеры по кадрам приходили в отчаяние от того, как мало в России людей, способных управлять делом. Герман возражал: нужно удивляться тому, что они есть, что такие люди еще сохранились после десятилетий, когда любая инициатива пресекалась с помощью 153-й статьи УК РСФСР. Герман очень хорошо ее помнил: "Частнопредпринимательская деятельность с использованием государственных, кооперативных или иных общественных форм - наказывается лишением свободы на срок до пяти лет... Коммерческое посредничество, осуществляемое частными лицами в виде промысла или в целях обогащения, - наказывается лишением свободы на срок до пяти лет... Действия, предусмотренными частями первой и второй настоящей статьи, повлекшие обогащение в особо крупных размерах, - наказываются лишением свободы на срок до десяти лет с конфискацией имущества..." До десяти лет. Как за убийство. И это не при царе Горохе было - вчера. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Нынешний приезд Германа в Москву был никак не связан с делами компании, поэтому он ощущал некоторую неловкость, даже неуместность своего появления в офисе "Терры". Но и не заехать было нельзя. О его прилете знали, из Мурманска он звонил в хозяйственное управление - распорядился прислать машину в "Шереметьево-2". Не появиться значило дать повод для слухов. А слухи в России никогда не бывают оптимистическими. И чем меньше фактов, тем они тревожнее. Так и до паники недалеко. Кабинет Германа располагался в дальнем углу обширного, в триста квадратных метров, зала. Раньше здесь был сборочный цех завода. Когда "Терра" взяла этаж в аренду, станки убрали, застелили пол серым ковролином, а зал разделили невысокими, в три четверти человеческого роста, перегородкам на некое подобие персональных кабинетиков. Это была западная система организации офисов: каждый как бы на виду и одновременно сам по себе. Здесь же были просторные выгородки для демонстрационных залов, где оптовики знакомились с новыми моделями обуви. Зал заканчивался коридором, по сторонам которого располагались кабинеты руководителей и приемная, в которой властвовала Марина, бывшая секретарша Тольца в кооперативе "Балчуг". За прошедшие годы из топ-модели она превратилась в гранд-даму, успела побывать замужем за каким-то дипломатом, в браке с которым родила двух девочек-близнецов, воспитывала их одна, очень дорожила своей работой в "Терре" и была страстной патриоткой компании. Катя дико к ней ревновала и не без оснований. Марина нравилась Герману, в ней появилась женственность, какой не было в молодости, но их отношения не выходили за границы взаимной симпатии. Служебные романы никогда ни к чему хорошему не приводят - на этом Герман стоял твердо. Еще издали он заметил, что одна из дверей открыта. Это был кабинет исполнительного директора Шурика Борщевского. Он всегда сидел с раскрытой дверью - смотрел, кто проходит по начальственному коридору. Лишь когда ему нужно было сделать важный звонок, дверь закрывалась. При виде Германа Борщевский поспешно и словно бы суетливо поднялся из-за стола, потом сел, снова встал. На его холеном высокомерном лице отразились растерянность и будто бы даже испуг. - Что с тобой? - удивился Герман. - Со мной? Нет, ничего. Что-то случилось? Ты в Москве. Не предупредил... - Есть проблемы? - Нет, никаких. Впрочем... Герман нахмурился. Он уже знал, что сейчас услышит какую-нибудь пакость. - Ну? Что? - Наша фура из Словакии попала в аварию. Под Смоленском. Столкнулась с панелевозом. Водитель погиб. Обуви было на двести тысяч баксов. Часть растащили - местные и менты. - Страховка? - Оформили. Были проблемы: наш водитель оказался поддатый. Удалось замять. - Почему он оказался поддатый? - А я-то при чем? - В приказ: директора транспортного управления лишить премии по итогам года, - распорядился Герман. - Еще раз выпустит на линию поддатого - будет уволен. - Не круто? - усомнился Борщевский. - Не может же он каждого водилу обнюхивать. Да они и не пьют. Засадят через клизму сто пятьдесят - полный кайф и запаха никакого. - А кому за этим следить - мне? Пусть жопы обнюхивает! Все? - Звонили из Минобороны, из Управления тылом. Полковник Семенчук. - Чего ему? - Удивлен, что ты не реагируешь на его предложение возобновить переговоры о контракте на обувь для армии. Намекнул, что будет вынужден искать другую фирму. - Пусть ищет, - бросил Герман, выбирая из связки на брелоке ключ от своего кабинета. - Ты уверен, что это правильное решение? - Я поручал тебе этим заниматься? - Нет, но... - Ну так и занимайся своими делами! - Как скажешь. Хозяин - барин. Борщевский безразлично, но одновременно словно бы с облегчением пожал плечами, вернулся в кабинет и плотно прикрыл дверь. Герман с недоумением посмотрел ему вслед. Последнее время Шурик держался с ним вызывающе независимо, даже с некоторой пренебрежительностью, как если бы работа в "Терре" утратила для него ценность и он лишь ждет повода, чтобы швырнуть заявление об уходе, так как ему осточертело прогибаться за те жалкие гроши, которые Герман ему платит. Зарплата Шурика составляла восемь тысяч долларов в месяц. Таких денег ему не могли дать нигде. Предположение, что он решил стать рантье, тоже отпадало. Борщевский содержал две семьи, дорогих любовниц, любил хорошие рестораны, не чурался и казино, где мог оставить за вечер тысячу долларов. Человек с таким образом жизни плохо подходит для роли второго лица в крупной компании. Давно нужно было с ним распрощаться, но Герман медлил. Промедление было вызвано не только тем, что специалиста такой квалификации, как Борщевский, найти было непросто. Постоянная готовность Шурика при малейшем промахе шефа подставить его по полной программе заставляла Германа не расслабляться, быть постоянно настороже. Борщевский никогда не переступал опасную черту. Ощутив, что недовольство Германа вот-вот достигнет критической точки, он генерировал интересные идеи, которые шли на пользу делу. Была и еще одна причина, в которой Герман вполне отдавал себе отчет, хоть и не без некоторого смущения и снисходительной насмешки над собственной слабостью: скрытая за лицемерным сочувствием зависть Шурика к его успехам в бизнесе сладостно и одновременно противно, как расчесывание лишая, тешила самолюбие Германа. Нынешняя реакция Борщевского на появление Германа в офисе "Терры" была очень странной. Суетливость, испуг, потом явное облегчение. Чего-то ждал? Чего? Чего-то боялся? Чего? Герман включил компьютер и вызвал на монитор данные о ходе внедрения франчезы. Но уже через минуту понял, что не может заставить себя вникнуть в существо дела. Цифры не оживали, графики оставались нагромождением мертвых ломаных линий. Что-то было не так. Не в делах - в нем самом. Что? Почему не оставляет его ощущение какой-то глубинной неправильности, надтреснутости жизни? Из приемной заглянула Марина, приветливо улыбнулась: - С приездом, Герман. Как долетел? - Нормально. - Звонит полковник Семенчук из Минобороны. Что сказать? - Меня нет. - Когда будешь? - Для него никогда. - Он знает, что ты в Москве, - предупредила Марина. - Уже не в Москве, - буркнул Герман. - Уже лечу над Атлантикой. Забронируй билет до Монреаля. На ближайший рейс. - До Монреаля? Или до Торонто? - До Монреаля. Тачку оставил в аэропорту. Ехать потом за ней - день терять. - Понято. Звонил Иван Кузнецов, просил соединить, когда ты появишься. Будешь говорить? - Нет. - Ты не будешь говорить с Иваном? - удивилась Марина. - Мне не о чем с ним говорить. - Что происходит, Герман? Ты на себя не похож. - Не знаю. Вроде бы ничего... Нет, не знаю. И он действительно не знал. Знал только одно: не хочет он больше оставаться в Москве. Ни на час. Не совпал он в этот приезд с Москвой. До ближайшего самолета в Монреаль оставалось полдня, их нужно было чем-то заполнить. Герман позвонил Демину. Дежурный ответил, что его нет и сегодня не будет. Автоответчик матери сообщил, что она вернется в Москву в первых числах сентября. Каждую весну мать уезжала в деревню под Псковом. Герман купил ей там дом, все лето она увлеченно возилась на огороде, заготавливая несметное количество соленых огурцов и варенья, которые потом не знала куда девать. Возвращаясь в Москву, превращалась из крестьянки в светскую даму, регулярно объезжала магазины "Терры" и по электронной почте сообщала Герману обо всех замеченных недостатках. А зимними вечерами разбирала семейный архив с целью издать мемуары мужа, детство которого пришлось на годы гражданской войны на Украине. При встречах мать с гордостью показывала Герману найденные листки с воспоминаниями, которые отец иногда принимался писать, но никогда не заканчивал: "На чистокровном ахалтекинце, подаренном коннозаводчиком Шнеерзоном, сердечно благодарным большевикам за освобождение от гнета царизма, в Жмеринку въехал Клим Ворошилов со своей свитой. У всех были красные лица. Они еле держались в седлах. Наверное, от усталости". В записной книжке Германа было несколько телефонов старых друзей не друзей, но хороших товарищей, с которыми он сохранил отношения и встречался, когда приезжал в Москву. Все они были не из мира бизнеса, в разговорах с ними Герман забывал о делах и временами ловил себя на мысли, что они живут той жизнью, какой жил бы и он, не сложись обстоятельства так, как они сложились. Иногда он сочувствовал им. Они так и остались в своих московских кухнях. Иногда завидовал, как цирковой гонщик на мотоцикле по вертикальной стене завидует зрителям. Но сегодня никому из них звонить не хотелось. И Герман вдруг понял, что есть только один человек, которого он хотел бы увидеть - самый никчемный из всех людей, какие ему встречались, патологический бездельник, пьяница и чревоугодник, бабник, болтун, поэт, автор множества стихов, из которых Герман помнил только одно: Говорила клизма клизме: Не ханжа я вовсе, но Кроме жопы в организме Я не вижу ничего. Звали его Эдуард Маркиш. XIII "Эдуард Маркиш. Найти..." Герман познакомился с ним в самом начале своей семейной жизни, когда ему с Катей пришлось срочно искать жилье. У Маркиша была комната в старом доме на Неглинке. Дом поставили на капитальный ремонт, почти всех жильцов уже переселили, в семикомнатной коммунальной квартире остался только Маркиш с маленькой некрасивой женой Рахилью и трехлетней дочерью. Остальные комнаты он сдавал, резонно рассудив, что нечего им пустовать, когда столько людей в Москве мыкаются без жилья. Постояльцами его были студенты, курсанты военных училищ, снабженцы из провинции, мелкие спекулянты из Грузии, сбежавшие от мужей жены, выгнанные женами мужья и вообще все, кому нужно было на время перекантоваться. Плату Маркиш брал вперед, забывал, у кого и когда брал. Этим пользовались и расплачивались по большей частью портвейном "Агдам" и красным болгарским сухим вином "Гымза". В этой квартире и поселилась молодая семья Ермаковых. Герман прожил на Неглинке три месяца, и все время у него было ощущение, что он на птичьем базаре. Он угорел от мелькания людей, от непрекращающихся телефонных звонков, от бесконечных, на всю ночь, яростных споров о политике, литературе, философии и религии. Тема религии особенно занимала Маркиша. Какое-то время назад он крестился в православной церкви, но был словно не очень уверен в правильности выбора и пристрастно обсуждал преимущества и недостатки иудаизма, католичества и православия, как покупатель, уже оплативший покупку, пытается убедить себя, что сделал все правильно. Молодые поэты, закатывая глаза, заунывными голосами читали стихи. Молодые художники притаскивали картины и злобно доказывали право на свое виденье мира. Молодые барды хрипели под Высоцкого. А в центре всего этого гама возлежал на продавленной тахте в гостиной Эдуард Маркиш в зеленом стеганом халате до пят - короткий, поперек себя шире, пузатый, кривоногий, с толстым носом, заросший до глаз черной бородищей такой густоты, что перед тем как закурить вонючую "Приму" или опрокинуть стопарь, ему приходилось рукой отыскивать и освобождать рот. Рано утром, когда Герман с Катей наспех завтракали перед лекциями, он появлялся на кухне, с интересом рассматривал себя в зеркало и произносил: - От длительного употребления алкоголя в лице появляется нечто лисье. И тут же набрасывался на жену, если та еще не ушла: - Ты почему дома? Быстро на работу! Денежку зарабатывай! Уволят - кто меня будет кормить? И что Германа всегда поражало, так это то, что Рахиль не огрызалась, а напротив - словно бы расцветала, чмокала мужа в торчащий из бороды нос, подхватывала дочь и убегала по бесконечному коридору. Услышав, что хлопнула входная дверь, Эдуард назидательно говорил: - Вот так! Пойти, что ли, вздремнуть? Герман ожидал, что Катя потребует немедленно увезти ее из этого бедлама, но ей неожиданно понравилось. Появляясь в гостиной, она сразу оказывалась в центре внимания, поэты посвящали ей стихи, художники рисовали ее портреты, а гости с Кавказа провозглашали в ее честь цветистые тосты. Позже она всегда интересовалась, как дела у Эдика. А когда того все-таки выперли с Неглинки в двухкомнатную квартиру в Гольянове, уговорила Германа поехать к нему на новоселье. Маркиш был лет на десять старше Германа. Курс или два проучился в Институте культуры, бросил, загремел в армию. Потом завербовался в Воркуту, чтобы заработать на кооператив, несколько лет проработал проходчиком на шахте. Денег не заработал, потому что копить не умел и не любил, но приобрел стойкое отвращение к физическому труду и к работе вообще. Числился методистом в заводском Доме культуры, раз в месяц приезжал расписаться в ведомости. Зарплату тут же отдавал директору, а на жизнь зарабатывал тем, что писал сценарии для команд КВН, которые в советские времена были на каждом уважающем себя предприятии. Если команда выигрывала, ему, кроме гонорара, платили премии из богатых профсоюзных касс. А поскольку сценарии он писал для обеих соревнующихся команд, одна из них непременно выигрывала, так что свою премию он получал всегда. Но денег все равно не хватало, он у всех занимал и никогда вовремя не отдавал. Но долги помнил. И когда вдруг отдавал, это воспринималось как поступок благородного человека, почти как подвиг. Позже, в постсоветские времена, когда интерес к КВН угас, а профсоюзные кассы исчезли вместе с профсоюзами, зарабатывал на выборах в одномандатных округах. При этом по старой привычке консультировал предвыборные штабы двух кандидатов, имевших наибольшие шансы. Один из них всегда побеждал, что создало Маркишу репутацию умелого и удачливого политтехнолога и позволяло запрашивать высокие гонорары. Герман очень скептически относился к его способностям, но однажды убедился, что был не вполне прав. Эдуард заехал к нему одолжить немного денежек в самый разгар дефолта, когда все склады "Терр" были забиты импортной обувью. Рубль обесценивался на глазах, продавщицы не успевали менять ценники. Маркиш предложил повесить в витринах магазинов плакаты: "Завтра будет дороже!" Торговля заметно оживилась. Герман давно уже никому не пытался давать советов, зная, что они бесполезны и никаких добрых чувств у собеседника не вызывают. Но Эдуарду однажды сказал: - Слушай, ты какой-то неправильный еврей. Оглянись: все что-то делают, приватизируют, а ты лежишь на диване, бока пролеживаешь. Это скорее по-русски, чем по-еврейски. - Наоборот, я самый правильный еврей, - возразил Маркиш. - Мы две тысячи лет крутимся. И что? Стали мы счастливее? Стали нас больше любить? В конце концов должен же найтись еврей, который скажет: а таки зачем нам все эти хлопоты? Вот я и есть тот еврей. - Если бы все были такие, как ты, жизнь превратилась бы в болото, - заметил Герман, сдерживая раздражение, какое всегда испытывал при виде российского разгильдяйства в любых его проявлениях. - А если бы все были такие, как ты? - добродушно парировал Маркиш. - Во что бы она превратилась? В Куликовскую битву. Мы с тобой в некотором роде двойники. Я твое зеркальное отражение, только с другим знаком. В жизни все уравновешено, на каждый плюс есть свой минус. В этом и заключается высшая мудрость божья. За двадцать лет, минувших со времен Неглинки, Маркиш сменил нескольких жен. Все они были намного моложе его, все как одна некрасивые, с нескладными судьбами, зажатые и словно бы испуганные и жизнью вообще, и появлением в их жизни этого коротенького пузатого бородача, величественного, как турецкий султан. Насчет женщин у него была своя теория. - Некрасивых женщин нет вообще, - втолковывал он своим молодым слушателям. - А для поэта тем более. Женщины - это цветы жизни. А если кто считает, что роза красивее незабудки, то он просто мудак, слепец и богохульник. И не поэт, а говно. Ибо слепец тот, кто не видит красоту божьего мира, мудак тот, кто ее не ценит, и богохульствует тот, кто не умеет ей радоваться. Промаявшись с Эдуардом года по три-четыре, жены от него уходили, но это были уже другие женщины - самостоятельные, уверенные в себе. Они даже становились красивыми, как незабудки, осознавшие свою неповторимость, удачно выходили замуж, делали карьеры. Первая его жена, Рахиль, защитила докторскую диссертацию и заведовала кафедрой славистики в Иерусалимском университете, другая стала модным дизайнером, еще одна занялась коммерцией и владела несколькими дорогими табачными магазинами. Последняя жена Маркиша, четвертая или пятая, миловидная татарочка Дания, окончила вечернее отделение экономического факультета Тимирязевской академии, работала в московском представительстве "Терр". Герман взял ее по просьбе Эдуарда, ни на что особенно не рассчитывая, но она быстро вошла в курс всех дел и через некоторое время стала старшим специалистом в контрольном управлении. Она первой обратила внимание на появление в торговле неучтенной партии фирменной обуви "Терры", подняла документы и выяснила, что это та самая обувь, которую закупил у китайского поставщика Германа Иван Кузнецов. Со всеми бывшими женами, их мужьями и детьми, своими и не своими, Маркиш сохранял прекрасные отношения, ему всегда были рады, потому что он вносил в их жизнь оптимизм жизнелюбивого фавна. Этой краски, жеребячьего оптимизма, и не хватало сейчас Герману с его непонятно почему сумрачным восприятием мира. Домашний телефон Маркиша не отвечал. Номер был старый, Эдуарда Герман не видел года два, тот вполне мог переехать. Герман позвонил в контрольное управление и попросил Данию зайти. Через минуту она вошла в кабинет - в элегантном светлом костюмчике, тоненькая, с мальчишеской стрижкой, с чуть раскосыми карими глазами на смуглом юном лице. Остановилась у порога, прижимая к груди папку с бумагами: - Вы не сказали, по какому вопросу... - Ни по какому. Чего ты испугалась? - Все испугались. Объявляется шеф. Лик его ужасен. Он весь, как божия гроза. Почему вы смеетесь? - Проходи, садись, - гостеприимно предложил Герман. - Я не смеюсь. Я улыбаюсь. Все пытаюсь понять, как это Эдуард сумел увидеть такую красавицу в чумичке, какой ты была еще три года назад. - Четыре, - поправила Дания. - Значит, четыре. - Это мне говорите вы? Герман Ильич, побойтесь бога. Рядом с Екатериной Евгеньевной я и есть чумичка. - Нет, Дания. Ты прелестна. И если бы не Эдик, вряд ли бы такой стала. Какой же секрет он знает? - Да какой там секрет! - с досадой отмахнулась Дания. - Его знают все птицеводы. Это я вам говорю как выпускница "тимирязевки". Если старую курицу не кормить три недели, она начинает нестись, как бешеная. И молодые перья из нее лезут. Вот и весь секрет! - Вы поссорились? - Нет, я от него