бще не знаком. Не сподобился чести. -- Ай-яй-яй, Олег Авраамович, -- наманикюренный пальчик лукаво погрозил мне, -- нехорошо врать тете! По имеющимся у меня сведениям, вы не просто знакомы с гражданином Молитвиным, но и доставили его третьего дня в храм неотложной хирургии. Было? До меня понемногу начало доходить. -- Было, тетя Эра. Доставлял. Соседа своего, Ерпалыча. Вы его, надо полагать, в виду имеете? Хлебнув чая, я подумал, что и в страшном сне не представлял старого психа Ерпалыча гражданином Молитвиным, Иеронимом Павловичем. -- Между прочим, Олег Авраамович болен, -- вмешалась Идочка, вызывающе фыркнув. -- Ему вредно волноваться. -- А я и не собираюсь его волновать, -- ответила Эра Игнатьевна таким тоном, что я живо переименовал ее в Эру Гигантовну. -- Просто именно мне поручено курировать дело об исчезновении Молитвина Иеронима Павловича, так что опрос свидетелей -- моя святая обязанность, И, зная, что Олег Авраамович болен, я пришла к нему, вместо того, чтобы вызвать к себе. Девушка, почему я вам так не нравлюсь? Вы ревнуете? Пунцовая Идочка умчалась в комнату, а я мысленно поаплодировал следовательше. После чего принялся подробно излагать, как Фол вынес дверь Ерпалычевой квартиры, как мы нашли бесчувственного старика на полу, как везли в неотложку своим ходом, как ругались с Железным Генрихом и как потом милейший парень-кардиолог забрал у нас Ерпалыча и увез... В запале словесного поноса я чуть было не помянул утреннюю перцовку, "Куретов" и мифологического библиотекаря Аполлодора, но вовремя прикусил язык. Еще сочтет, что мы с Ерпалычем -- одного поля ягода... -- Вот и мне хотелось бы узнать, куда ваш милейший парень его увез, -- Эра Гигантовна, спросив разрешения, налила себе чайку и неторопливо сделала первый глоток. -- Понимаете, Олег Авраамович, все дело в том, что в нашей неотложке кардиоотделением заведует женщина. Ваша ревнивая пассия может подтвердить мои слова: ведь именно она той ночью названивала кардиологичке и поругалась с нею, не дождавшись ответных действий. Я бросил короткий вопрошающий взгляд на вернувшуюся было Идочку. Щеки моей ревнивой пассии из бутонов весеннего шиповника разом превратились в поздние осенние георгины; сестренка милосердия закусила губу, судорожно кивнула и вновь изволила удалиться. На сей раз -- чеканным шагом королевы, шествующей на эшафот. Во всяком случае, самой Идочке явно так казалось. -- Короче, -- продолжила следовательша, -- зав отделением клятвенно заверяет: да, дежурила, нет, никуда не выходила и никакого старика с инсультом не принимала. Записи в регистрационном журнале подтверждают ее показания. Опять же у меня есть письменное заявление заместителя главврача: о неких подозрительных личностях, мигом умчавшихся с бесчувственным стариком под мышкой, едва он принял меры к выяснению обстоятельств. Лозунг "Люди, будьте бдительны!" во плоти. Выходит, что машину за вами никто не посылал. Вы случайно не могли бы мне описать этого белохалатного "бога из машины"? Я задумался. Парень как парень, симпатичный, доброжелательный, особенно после общения с гадом-Генрихом. Выходит, он вовсе и не врач?! Тогда кто? Ерпалыч, кому мы тебя отдали?! Век себе не прощу... В прихожей послышался негромкий скрежет, словно кто-то царапался к нам со стороны лестничной площадки, потом щелкнул замок -- и мгновенно раздалось Идочкино сюсюканье: -- Вот он, наш маленький, вот он, наш серенький! Ну заходи, заходи, не студи квартиру... Наш маленький и серенький не заставил себя долго упрашивать -- и мигом оказался в кухне. Было видно, что подобранный мною пес времени даром не тратил. Отъелся, надо сказать, преизрядно. Лоснился и сиял. А также держал хвост трубой, морковкой и пистолетом. Ткнувшись по дороге мордой мне в колено и приветственно гавкнув, наглый экс-бродяга улегся в углу, заняв добрую треть кухни. После чего уставился на ноги Эры Гигантовны таким взглядом, что на щеках следовательши выступил легкий румянец. -- Овчарка? -- спросила она. "Овчарка-овчарка," -- умильно облизнулся пес. -- Кобель, -- дипломатично ответил я. Объявившаяся следом за собакой Идочка энергично закивала. -- Не то слово, Олег Авраамович! Всем хорош: и гуляет сам, и дома не гадит, и жрет что ни дашь, хоть мясо, хоть морковку... Зато как я мыться соберусь, так проскользнет, подлец, в ванную и не уходит! Я уж его и тряпкой, и словами -- ни в какую... Похоже, сексуально-собачьи проблемы Идочки нисколько не взволновали Эру Гигантовну. Она задала мне еще пяток совершенно пустых вопросов -- и собралась откланяться. ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА... Сухие, породистые черты доберманши из элитного питомника. Возраст еще не тяготит, лишь добавляя опыта и умения оседлать ситуацию столь же легко, как выбранного на ночь мужчину в постели. Косметики мало, лишь рот чуть тронут перламутром помады, и тушь на длинных ресницах практически незаметна. Ей пошли бы очки, дымчатые стекла в тонкой оправе из золота-обманки, но очков нет, и карие глаза смотрят коротко, остро, будто опытный кровельщик вбивает гвозди в черепицу. И еще: машинальная отточеность жестов -- мелких, внятных, как у актрисы, привыкшей играть крупным планом. Вот она какая, Эра Гигантовна, старший следователь прокуратуры... Вот тут-то и раздался очередной требовательный звонок в злосчастную дверь моей квартиры. Оказывается, визиты на сегодня не закончились; более того, у меня возникло странное предчувствие, что они только начинаются! Идочка, мой добровольный швейцар и ангел-хранитель, уже сражалась с замком -- и в прихожей почти мгновенно воздвигся бравый сержант-жорик Ричард Родионыч. А следом за Риткой из клубов морозного пара высунулся обширнейший нос, под которым обнаружилась широченная ухмылка моего однокашника Ефимушки Гаврилыча Крайцмана, кандидата... нет, с недавних пор доктора биохимии! Похоже, я никогда не смогу привыкнуть к очевидному для всех и невероятному для меня: Фима-Фимка-Фимочка, Архимуд Серакузский, теперь доктор! Мой пес немедленно принюхался к свертку в Фимкиных руках и, радостно повизгивая, уставился мне в глаза со всей возможной преданностью. -- Ну уж тебя-то не обойдут! -- успокоил я серого проглота, и псина с веселым лаем бросилась встречать гостей, едва не сбив при этом с ног зазевавшуюся Идочку. -- Очухался, очухался, алкаш хренов! -- заорал с порога Ритка, обличающе тыча пальцем в мою сторону. -- Гляди, Фимка, гляди, что творит! Полный дом баб навел, чаем их поит! Это я, значит, навел... -- Ты, Алик, не устаешь нас поражать, -- поддержал Крайцман мерзавца-служивого. -- Насколько известно науке в моем лице, ты единственный, кому удалось допиться до трехдневного беспробудного бодуна! Жизнь становилась прежней. Все происходило само собой без всякого моего вмешательства. Я только стоял, слушал их беззлобную болтовню, наблюдая, как мои приятели отряхивают снег и разоблачаются -- и вот они гурьбой набились в кухню, бесцеремонно разглядывая следовательшу, строящую им глазки, а Ритка жорским чутьем угадывает профессию (а может, и звание) моей гостьи, вытягиваясь по стойке "смирно", но Эра Гигантовна благосклонно машет ему ручкой, а тут вдобавок Фимка отодвигает нашего сержанта в сторону и запоздало лезет ко мне обниматься. Идочка выходит из ступора и скачет вокруг нас с писком: "Отпустите! Немедленно отпустите больного! Вы септический!", и Фима отпускает меня, Идочка успокаивается, все, кроме Ритки, рассаживаются и дают мне отдышаться, а заодно и задуматься о будущем. Впрочем, о будущем позаботились без меня -- судя по Риткиной фразе: "Мы тут тебе... в смысле, вам с Идочкой пожрать принесли". -- Вот именно, -- подтверждает Фима, шурша оберточной бумагой. В принесенном пакете обнаруживается ветчина, при виде которой мой пес неприлично визжит от радости, сыр, хлеб, апельсины, один лимон, полулитровая банка с подозрительной мутной жидкостью ("Бульон,"-- успокаивает Крайц) и прочие дары волхвов в ассортименте. Фимка еще шуршит и достает, а взбесившийся дверной звонок вслух предупреждает меня, что "предчувствия его не обманули"! Это пришла тетя Лотта, радостно всплеснув озябшими ручками при виде меня в добром здравии -- и чуть не уронив из-за этого судок с борщом и котлетами. Зазывая старушку в комнату и уговаривая ее не стесняться, я обнаруживаю, что пес обрадовался тете Лотте гораздо больше, чем принесенной Фимой ветчине. Знает он ее, что ли? В смысле, знает тетю Лотту -- в том, что пес знает ветчину, сомнений не было. В квартире воцаряется полный бедлам: все наперебой осведомляются о моем самочувствии и дают разные полезные советы, от которых Идочка только фыркает и шепчет мне на ухо, чтобы я не вздумал этим советам следовать, если хочу дожить до старости; мне предлагают съесть и то, и другое, и еще вот это, -- я послушно киваю и жую то и другое, и еще вон то, пытаясь одновременно говорить, а все делают вид, что понимают меня, хотя ни хрена они не понимают, потому что я и сам себя не очень-то понимаю: а понимает меня один только серый пес, которого я потихоньку кормлю обрезками ветчины. Ритка гудит о предстоящем то ли в субботу, то ли в воскресенье (правда, непонятно, на какой неделе!) санкционированном митинге кентавров, который явно грозит нарушить установившуюся в городе относительную тишину; Фима проклинает свою промышленную экологию и поганые биофильтры, которые все время летят, но после целевой заутрени и вмешательства окраинных утопцев фильтры перестало клинить, зато заклинило Фиму, несмотря на его замечательную докторскую степень. Тетя Лотта сперва увлеченно рассказывает о двух батюшках-отступниках, на позапрошлой неделе едва не сорвавших службу в Благовещенском соборе и даже грозившихся предать анафеме прихожан вкупе с самим владыкой: потом она без видимого перехода начинает сокрушаться о пропавшем Ерпалыче, пес лижет ей руки, а следовательша из прокуратуры очень внимательно слушает старушку и даже что-то записывает; короче, я и не заметил, как кто-то притащил из холодильника водку. "Столпер-плюс", с портретом Столпера-равноапостольного на этикетке -- люблю ее, она лавровым листом отдает, на послевкусии. Увы, Идочка безошибочно вычислила виновного, набросившись на Фимку -- поскольку, по ее словам, я еще не оправился от болезни, и в ближайшие лет пятьдесят не оправлюсь, если у меня такие друзья! -- я развожу руками, встаю и, дабы не впасть в искушение, отправляюсь в туалет. -- На прошлой неделе одного дурака-рэкетира брали, -- доносится до меня веселый бас Ритки, и я задерживаюсь в коридоре, чтоб послушать. -- Долги под заказ из должников вышибал. Способ, дескать, колдовской разведал, чтоб без проблем. Я у него, когда наручники нацепил, спрашиваю: что за способ? А он мне серьезно так: очень просто, служивый! Берут два яйца двумя пальцами, протыкают иглой трижды с двух сторон... Первым хрюкнул Фима-Фимка-Фимочка. -- ...с двух сторон, значит, потом опускают яйца в кипящую воду с солью и перцем... Деликатный смешок -- это следовательша; и почти сразу меленько захихикала тетя Лотта, старая заговорщица. -- ...потом дверь на замок, ключ в кипяток, и поешь фальцетом: "Черт приносит того, кто просит! Замок я закрыла, долг в яму зарыла, забрала у пакостника иль убила!.." Ну, дальше я не помню. И напоследок... -- Чего это вы все хохочете? -- слышен мне обиженный возглас Идочки. -- Нет, правда, что тут смешного?! -- А главное напоследок, -- заканчивает Ритка, весь сотрясаясь в пароксизмах. -- Главное в том, что ключ с яйцами вареными надо снести на могилу с именем должника, а замок от двери -- на могилу с именем кредитора! Я у него спрашиваю: и что, впрямь никаких проблем? Кивает, зар-раза... если, говорит, гостинцы на могилы снести не забудешь, то никаких... Ухмыляясь, покидаю коридор. Ну, Ритка, ну, шалопай... Заперев дверь туалета на задвижку и отгородившись ею от слабо доносившегося из комнаты гула голосов, я вздохнул с облегчением. Ну и денек сегодня! Одно могу сказать: Идочка -- молодец. И как сестра милосердия, и вообще... Или это наша первая встреча в ванной так на меня подействовала? Вряд ли: что я, голых баб не видел?! Видел. Да и не голая она была, хотя и пес на нее как-то так косится, и я -- тоже кобель еще тот... Тоненькая пачка листков в клеточку вываливается из моего кармана на кафель пола, я вспоминаю, откуда у меня взялись эти листки -- и поскольку сидение в туалете располагает к чтению, по-новой углубляюсь в письмишко Ерпалыча. Мысль отдать листки Эре Гигантовне возникает несколько позже, и убедительностью эта мысль не обладает. "АКТ ТВОРЕНИЯ" (страницы 3-9) ...Вот так я впервые и познакомился с сектантами Волшебного слова. Впрочем, к тому времени их почти никто не звал сектантами, особенно в кулуарах городского филиала НИИПриМ. Института прикладной мифологии. Через неделю приглашают меня на Космическую 28, в этот самый ПриМ, к трем часам дня. Попросили рукопись почитать -- дескать, знают, что я в часы досуга литературкой балуюсь, и намереваются издать. Ничего, что не по профилю, ничего, что у них не издательство, зато лицензия есть. Вы только не удивляйтесь, Алик, но я тогда вроде вас был, графоманил помаленьку. Целый романище нарисовал. Финал один остался. Разве что вы с "Быка в Лабиринте" начали, а меня с самого начала на Геракле зациклило. Павшие там всякие, жертвы, Семья Олимпийская... Одно удивительно, Алик: с такой скудной подготовкой, как у вас, прийти к сходным взглядам на Элладу ХIII-го века до нашей эры можно было лишь... одно скажу -- талант! Матерый вы человечище!.. не обижайтесь, шучу. Короче, почитали в ПриМе мое бумагомаранье, посетовали, что не до конца дописано, поговорили со мной по душам и работу предложили. Завалили по уши всякими Аполлодорами, Павсаниями, Ферекидами, Диодорами Сицилийскими в ассортименте; а от меня требовалось -- "сумасшедшие допуски и сумасшедшие выводы"! Комнату мне выделили, то бишь кабинет, компьютер поставили. Меня еще удивляло поначалу -- какого рожна я, словоблуд-эллинист, им занадобился? Потом уже понял: синтетиков у них не хватало. Информации валом, а непредвзятых голов, которые способны на любое безумное допущение, на синтез несовместимого -- этого не было. Забегая вперед, добавлю: книжку мне они-таки издали. Гонорар выдали, неплохой гонорар по тем временам, впридачу десять авторских экземпляров, которые я за три дня друзьям раздарил... Спрашивал: почему в нашем городе книга не продается? Сказали, что книготорговцы весь тираж увезли за кудыкины горы, где цены выше. И то дело -- не отвечать же мне, дураку, что десятью экземплярами все издание и ограничилось! Не для того Молитвина Иеронима Павловича на работу брали... Отдел, по ведомству которого я числился и даже зарплату получал, назывался "МИР". В смысле "МИфологическая Реальность". Не самая удачная аббревиатура, но сойдет. Слыхал я, хотели сперва "Мифрел" назвать, но у одного британского профессора уже похожее слово проскальзывало. Решили, видимо, что нашим осинам дубы Ее Величества -- не указ. Приятель мой, что телевизор умасливал, там же вкалывал. Он мне и поведал (после того, как взяли с меня подписку о неразглашении), каким образом в нашем городе окопалась секта Волшебного слова. Прорвало в середине 90-х городские очистные сооружения. Город почти все лето без воды, эпидемия грозит -- тут дюжина отчаянных голов и решила: прадеды, когда с озером нелады, шли на поклон к водянику, когда с домом проблемы, домовому кланялись, если в лесу беда, лешему мед или там девок носили-водили... Отчего не попробовать? Термин придумали: болевые точки окружающей среды. Вроде иглоукалывания. Для них леший не леший, а персонифицированная активизация саморегулятора лесомассива, воздействовать на которую путем локальных приношений... Не пугайтесь, Алик, я дальше не буду, самому больно было всю эту дребедень слушать. Поначалу не выходило ничего, хоть полдома баклажаном измажь, а там глядь -- сперва по мелочам, дальше больше: канализация фурычит, электроприборы на "ять", про ремонт квартир и думать забыли! Вот так впервые к Тем и достучались; я имею в виду -- к городским Тем, поскольку к Тем природным пращуры наши достучались еще во время оно. Достучались -- и в конечном счете угробили практически всех. Только не считайте, что наши с вами соотечественники самые умные. Секте Волшебного слова, как я понял, еще на тот день лет сорок было, не меньше. И ареал распространения -- широчайший. От черных кварталов Чикаго (этим жизненный прагматизм еще не всю веру в Вуду вытравил) до неоновых реклам Токио, где не раз в канализации видали водяного-каппу с темечком, полным воды. Просто помалкивают они: кому охота рай обетованный на психушку менять?! И удивляться не стоит. Город -- он ведь тоже среда, вроде природной... чем мы хуже предков? Тем, что умнее? Так поглупеть -- дело недолгое! Оглянись, горожанин: кругом свои скалы и озера, свои солнце и звезды, свои засухи и наводнения! Нарушили баланс -- и загнулись! Причем никакого самовосстановления, как в природе, не наблюдается, и даже наоборот! Приходится все время поддерживать нормальный режим существования, быть рабом среды, пахать на нее, родимую... Познакомился я там с одним старичком, из профессоров кислых щей, тема у него была -- "Акт творения". Он мне и рассказал, что в классических мифологиях актов творения мира фактически два: глобальный и локальный, вторичный. Первый, абстрактный -- это когда мышка бежала, хвостиком махнула, Яйцо Брамы и раскололось; или там Небо с Землей инцесты почем зря крутят. Второй акт, конкретный -- это уже потопы, извержения, род людской на краю гибели и начинает все сызнова. Умный был старичок, дотошный, одного понять не мог: почему у тех замов-завов, кто его работу курировал, выправка армейская? Очень уж его это дело волновало... а еще его волновало, что если момент превращения крупных мегаполисов в окружающую среду, аналогичную природной, можно считать первым Актом творения (мир, в котором можно жить, созданный конкретным Творцом(ами) -- остальное сути не меняет); то когда и каким образом произойдет второй Акт нашей драмы? Я же интерес его считал исключительно умозрительным, под чаек из термоса. Он мне и позвонил, когда Большая Игрушечная шарахнула. Только и успел в трубку крикнуть: -- Акт творения! Ах, сволочи... Это потом, Алик, все свалили на террористов. Будто бы игра такая была у подростков: игрушечные бомбы по городу прятать и с электронным детектором искать потом и обезвреживать -- а проклятые террористы в дюжину-другую бомбочек краденого урану напихали! Действительно, была такая игра, модная до чрезвычайности, пацанва с ума сходила, да и бомбочки безопасные были -- пшикнет фейерверком, и все! Может, и террористы. А мне все думается, что прав был старичок: эксперимент над нами поставили, Алик! Второй Акт творения в одном, отдельно взятом за задницу, городе! Уцепить обывателя за шкирку, как неразумного кутенка, сунуть за грань выживания и заставить искренне, истошно, до поросячьего визгу поверить в Тех пополам со святцами, ибо больше верить не во что. Своими-то силами городскую инфраструктуру нипочем не восстановить, у правительства в амбарах шаром покати, а на переезд в другой город не у каждого деньжата найдутся! Вы вот, возможно, уже плохо помните, а я как сейчас вижу: весь квартал в руинах, местами радиацией трещит-подмигивает, а в одном-разъединственном доме и свет тебе, и вода горячая, и отопление, и развлекательное шоу по телевизору! Тут уж во что хочешь поверишь! И всех дел -- мольбы вовремя возноси да жертвуй исправно! Жми на болевые точки среды и заставляй саму себя лечить! Православная церковь у нас первой поняла, что значит истинная вера высшей пробы, особенно когда мольба подтверждается сиюминутным результатом, и результат можно пощупать, потрогать и в рот сунуть. В самом скором времени на газовых плитах объявились "алтарки", в продаже возникли справочники со сноской внизу, прямо на обложке: "Какому святому в каких случаях следует молиться"... Алик, до смешного доходило, до курьезов! Вы вот не помните, а мне доводилось видеть и такие абзацы: "XXXVII. Кто идет в лес или лесопосадку. Взывать к царю Соломону (до Р. Х.) -- и поможет тебе. (Молит. 228)." И взывали: туристы кросс вдоль березнячка чешут и хором: -- Царю Соломоне, премудрый бывый, охрани мя от гнуса болотного, от растяжения связок... Ладно, не будем прошлое ворошить. Мы ведь до сих пор на карантине, Алик, вся область закрыта. Негласно, правда. Эмигрировать из города можно: отец ваш уехал, и мои некоторые знакомые -- ведь о жизни нашей кому рассказать, никто не поверит; зато приехать к нам далеко не всякий сумеет. Сейчас это и не особо важно: те, кто к моменту Большой Игрушечной только взрослеть начинал, вроде вас и младше, в любом нормальном городе жить и не сумеют! Куда вам ехать?! Вы к кентаврам привыкли, к лотерейным молебнам по графику, к заговорам от короткого замыкания! Вас ночью подыми с постели, вы наизусть, как попка, отбарабаните, кому за что свечка положена: Луке-евангелисту (кто идет в огород садить), мученику Вонифатию (исцеление от запоя), святителю Митрофану (в заботе о должности)... Я прав?! Вам моя центральная квартирка с плитой без "алтарки" уже странной кажется, а в другом-каком городе все квартирки, все плиты пока что такие! Ведь все живут в реальности обыденной, а мы с вами примерно десятилетие живем в реальности мифологической! Другие законы, другие правила игры, другой образ существования и со-существования! Нам Минотавр какой-нибудь или там трудоустроенный утопец из горводслужб понятней, чем брат родной, живущий за пару сотен километров от нашего города! Ведь в любом нормальном месте любой нормальный человек отчетливо представляет, что вокруг только Эти; а у нас и Эти, и Те! Мы даже не замечаем, что у нас город навыворот! Ну вот мы и пришли к самому главному. Кое-что мне мой старичок еще тогда... ...И вдруг мои сумбурные чтения в "кабинете задумчивости", совмещенном с ванной комнатой, были прерваны самым неожиданным образом. Кафельная плитка на стене справа от меня начала вспучиваться, словно даже плавиться, и из нее высунулась жилистая склизкая ручища с обломанными ногтями. Лапа эта попыталась за что-нибудь ухватиться, я отшатнулся, не успев еще испугаться -- и тут толстые пальцы вцепились в трубу, ручища напряглась, и из стены выбрался тощий голый человек со спутанной гривой бесцветных волос. Выбрался и в упор воззрился на меня. Нет, не человек. Исчезник. Тот, что в стене сидит. -- Абрамыч, -- сказал исчезник, пришепетывая и воровато озираясь. -- Здорово, Абрамыч. -- Здорово, -- машинально отозвался я, чувствуя себя, мягко выражаясь, не в своей тарелке: сижу, понимаешь, на унитазе со спущенными штанами и с исчезником лясы точу! И кукиш ему в рыло ткнул: для налаживания контакта. Зад-то и так у меня голый, чего уж дальше заголять?! -- Ты вот что, Абрамыч, -- забормотал исчезник, не обращая ни малейшего внимания на приветственный кукиш, а также на мой непрезентабельный вид, -- ты это, значит... Не ищи ты старикашку, ладно? Забудь. Дрянной он старикашка! Совсем дрянной. Хуже некуда. Он подумал и поправился: -- Есть куда. Станешь его искать, разговоры ненужные разговаривать -- тебе, Абрамыч, ой, куда хуже будет! Живот не болит? Очень болеть станет. И не только живот. В дверь что-то заскреблось -- и тут же в коридоре раздался оглушительный лай. Исчезник дернулся, отскочил поближе к стене, присел на корточки, в упор глядя на меня пронзительными немигающими глазищами без зрачков... Неуверенный он какой-то был. Неправильный. Уж больно смахивал на воришку, которого вот-вот поймают на горячем. Снаружи послышались возбужденные голоса, пес лаял не переставая, и почти сразу громыхнул Риткин бас: -- Алька, с тобой все в порядке? -- Думай, Абрамыч, -- исчезник наполовину втиснулся в стену, облизал черным языком края безгубого рта. -- Крепко думай. Чаще в нужники ходи. И исчез. Бесследно. Как и положено исчезнику. В следующую секунду дверь с грохотом и треском распахнулась, отлетевшая задвижка, чуть не выбив мне глаз, срикошетила от крышки мусорного ведра и булькнула в таз с водой, забытый Идочкой в ванне. -- Ну, запор у человека, -- буркнул доктор наук Крайцман, обращаясь к толпящимся у него за спиной гостям. -- Обожрался с голодухи, а вы сразу: ломай, Фима, двери... 3 ОПЫТ СЮИТЫ ФОРС-МАЖОР ДЛЯ ДВУХ ПРИДУРКОВ С ОРКЕСТРОМ I. OUVERTURE -- Телефон, -- глупо улыбаясь, сказал я. Если вам смешно, пораскиньте мозгами: сумел бы кто-нибудь на моем месте улыбнуться с умом? Особенно когда в голове до сих пор эхом отдается назойливое пришепетывание: "Абрамыч... ты это, Абрамыч... живот не болит?" Приладившийся было чинить вырванную с мясом задвижку Фима нетерпеливо отмахнулся, Ритка вообще звонки проигнорировал -- одна Идочка метнулась в комнату, и спустя миг оттуда послышались ее возгласы: -- Алло! Ну алло же! Говорите, я вас слушаю! Я подтянул штаны, смущенно распрощался со следовательшей -- Эре Гигантовне, как оказалось, было пора, и никакой чай не мог задержать ее даже на секундочку -- запер за ней входную дверь и нос к носу столкнулся с вернувшейся Идочкой. -- Наверное, не туда попали, -- она виновато глядела в пол, словно чувствовала себя ответственной за то, что не сумела докричаться до кого-то в трубке. -- Наверное, -- утешил ее я. Кто бы меня утешил? Телефон зазвонил снова. Придержав за пухлое плечико сестренку милосердия, собравшуюся продолжить односторонние переговоры, я подошел к аппарату и снял трубку сам. -- Да? -- бросил я в шипение и треск. -- Немедленно вали из дому, -- хрипло ответили из трубки. -- Понял? Еще помнишь, что у Икара никогда не было крыльев? Буду ждать тебя там, где ты это понял. Только быстро! И шипение восторжествовало. -- Кто это? -- вид у Идочки был крайне озабоченный. Я косо глянул на нее, потом в настенное зеркало, увидел в его омуте бледного как смерть Залесского Олега Авраамовича и понял причину беспокойства моей сиделки. -- Ошиблись номером, -- я попытался ободряюще подмигнуть, и это у меня не получилось. Я узнал голос в трубке. Это был Фол. Вот только откуда кентавру известно, что у Икара не было крыльев?! Я и сам-то услышал это от Ерпалыча, когда уводил старика от разозлившей его афиши... Стоп! Выходит, Фол ждет меня там? И уверен, что мне необходимо валить из дому, причем немедленно?! Что же это получается: срывайся и беги незнамо куда, потому что моему двухколесному приятелю взбрела очередная чушь в его лохматую голову?! Да. Срывайся и беги, потому что когда Фол хрипнет, ему надо верить. II. MENUETTO На лестничной площадке раздался гулкий топот множества ног -- я слышал его отчетливо, стоя у смежной с подъездом стены -- резкий выкрик, похожий на команду, грохот, лязг металла... "Похоже, сегодня день выносимых дверей," -- мелькнула судорожная мысль, и почти сразу в голове стало пусто, а в квартире тесно. Пятнистые комбинезоны с меховыми воротниками, засыпанными тающим снегом, вязаные шапочки-капюшоны с круглыми прорезями для глаз и рта, отчаянный скулеж моего пса, ударенного в брюхо носком кирзового сапога; "По какому праву?.." -- это Фима, а Ритка молчит, что само по себе удивительно, и Фима уже молчит, захлебнулся и смолк, а плечистый мужик толкает меня в грудь и ревет быком: "На пол! Все на пол, лицом вниз!" Ложусь на пол, послушно, даже угодливо, рядом падает Идочка, грудью тесно прижавшись к моей щеке, и при других обстоятельствах это мне могло бы понравиться, но сейчас я не слишком хорошо представляю, что могло бы понравиться мне настолько, чтобы... Нет, героя из меня не получится. Этакого рубахи-парня, прошедшего огонь, воду и медные трубы, способного плавать в любых обстоятельствах, как карп в пруду, и при помощи зубочистки расправляться с агрессией... нет, не получится. Это уж точно. -- Будьте любезны, поднимитесь. -- Я? -- Ну разумеется, вы. Поднимаюсь. Вместо маски-шапочки передо мной обычное человеческое лицо: круглое, добродушное, щекастое, совсем не страшное, голубые глаза улыбаются, сопит заложенный с мороза вздернутый нос, оттаивают рыжие усы щеточкой, и единственное, что портит общую приятность -- полковничья форма. Если не задерживаться на лице и опустить взгляд. Лицо парит над формой, над звездчатыми погонами, как воздушный шарик над тяжелым танком. И Михайло-архистратиг на петлицах: крылач с воздетым мечом. Ритка в "Житне" что-то говорил о полковнике с такими петлицами... спецназ, архистратиги, прозванные в народе сперва архаровцами, а там и просто архарами -- для краткости. -- Имеет ли смысл спрашивать: вы Залесский Олег Авраамович? -- смеется воздушный шарик, собирая морщинки-трещинки в уголках нарисованных глаз. Пожимаю плечами. Наверное, не имеет. -- В таком случае, соблаговолите одеться и проехать с нами. -- Я... я арестован? -- Скажем иначе: вы задержаны. Для выяснения некоторых интересующих нас обстоятельств. Или вы предпочитаете быть арестованным? Я не предпочитаю. Архары в комбинезонах грязными снеговиками застыли по углам комнаты, поигрывая длинными дубинками с маленькой поперечной рукоятью. Я иду одеваться, вижу до сих пор лежащих на полу Ритку и Крайца, над ними стоят трое, курят и лениво стряхивают пепел в любимую мамину вазочку, а тетя Лотта скорчилась на кухне в кресле и трясется мелкой дрожью -- сделали-таки старушке послабление, не ткнули мордой в паркет, пожалели... Рукава какие-то узкие, жестяные, я никак не могу попасть в них, Идочка помогает мне с разрешения доброго полковника, шарф тычется мохеровым ворсом в рот, и это неприятно, но запахнуться по-человечески почему-то не получается, пока полковник не выходит в коридор и не командует поднимать задержанных и вести вниз, в машину. Идем по лестнице. III. GIGUE На улице светло-светло, тысячи разноцветных искр весело гуляют по сугробам, оттесненным работящими дворниками к самому краю тротуара. Прогуливающая толстого карапуза мамаша аккуратно обходит нас и шествует дальше, как ни в чем не бывало, а ее пацан все оборачивается, все смотрит на странных дядей, блестит глазенками из вороха пуховых платков -- ну, интересно ему, ему сейчас все интересно, в отличие от меня! Пацану влетает по попе, и дяди больше не занимают его воображения. Забавное дело: ведь сто раз придумывал, как главный герой попадает в переделку -- и сразу все понимает, сразу ориентируется в обстановке и начинает действовать: этому пяткой в глаз, тому кулаком по шапочке, потом заячьей скидкой в подворотню и заборами, проходняками, мусорками... Куда? Зачем? Может быть, я не главный герой? Второстепенный кинется заячьей скидкой -- а ему даже и не пулю в спину, а сапогом в задницу! Лежи, козел второстепенный, сопи в две дырки и не рыпайся, пока солидные персонажи делом занимаются! Только тут я соображаю, что у ворвавшихся ко мне ребят на поясах висят массивные кобуры; и предположение, что там они держат соленые огурцы под закусь, не кажется мне убедительным. Значит, не подставка; значит, власти. Раз легальные стволы; раз Те не берут пятнистых за душу -- значит, у пятнистых все в полном порядке. Это у меня не в порядке. То стариков больных невесть кому отдаем, то на следовательские ножки заглядываемся, письмишки странные на унитазе читаем, с исчезником по сортирам душевно беседуем, а вот еще и задержанным нам быть не нравится, странные мы люди, однако... Все происходит настолько быстро, что я толком не успеваю ничего сообразить. Бесшумным призраком выныривает из-за угла Фол, отработанно смыкаются вокруг меня, закрывая обзор, пятнистые комбезы, визжит Идочка где-то сбоку -- и над самым ухом бешеной вьюгой взвивается дикий рев Фимы Крайца, когда доктор всяческих наук принимается расшвыривать парней из группы захвата, давая кентавру возможность прорваться ко мне. Потом -- несколько очень коротких мгновений, состоявших из сплошной мешанины рук, ног, тел... оскаленный Ритка с чьей-то дубинкой в руке размазывается между двумя опаздывающими архарами -- и медленно вырастает из крутящегося снега громада растрепанного Фола в неизменной футболке со странной надписью "Халки"; на самом деле, конечно, не медленно, а очень даже быстро, но время вдруг стало резиновым, как дубинки пришедших за мной безликих людей, и в эти резиновые секунды до истукана по имени Алик все-таки доходит, что мои друзья дерутся за меня, а я стою и моргаю, вроде я тут ни при чем. Так что до того, как Фол обхватил меня своими ручищами и силком зашвырнул себе на спину, я все-таки умудряюсь съездить по скуле ближайшего архара, никак не ожидавшего от меня такой прыти, а когда гад почему-то не захотел падать -- искренне пытаюсь добавить ногой в пах. Но полюбоваться эффектом этих действий мне не дает Фол, и, наверное, правильно не дает, драчун из меня... Морозный воздух обжигающе свистит, когда Фол рвет с места, сразу развив предельную, на мой взгляд, скорость. Я судорожно хватаюсь за его покатые плечи и, оглянувшись, успеваю увидеть: пятнистые сбили с ног Ритку и сосредоточенно топчут его сапогами, рядом сгибается в три погибели мой конвоир, у которого "в паху дыханье сперло", а Фима, в разорванном пальто, без шапки и с окровавленным лицом, еще держится, прижавшись спиной к их же машине, и по каменеющей физиономии Крайцмана я понимаю, что если ребята вежливого полковника не свалят Фимку в ближайшие несколько секунд, то потом им останется только убивать его -- когда у Фимы в горячке боя "упадет планка"... IV. SARABANDE Фима Крайц -- это особая история. Он пришел в наш класс, когда мы разменивали двенадцатый год жизни на тринадцатый. Разменивали бурно, утирая юшку из носов и гордо дымя ворованными у родителей сигаретами. Самое дурное время: гормоны в крови стенка на стенку ходят, круче нас только яйца, мочу возьми на анализ -- сплошные пузырьки, как в шампанском! А тут Фима-Фимка-Фимочка! Толстенький, низенький, носатенький, очкастенький; не человек -- удовольствие для оболтусов, пометивших вокруг всю территорию и уже в силу этого преисполненных всяческого орлизма по отношению к чужакам. Фима стоял, поставив к ноге такой же пузатенький, как и он сам, портфельчик, и блестел себе по сторонам лупатыми глазками-сливами, а судьба уже шла к нему, судьба в лице величайшего из великих, что было не раз доказано в кровавых схватках между вождями мальчишечьих племен. Величайшего тогда еще никто не звал Ричардом Родионовичем. -- Здорово, ворона! -- бросил Ритка и ухватил двумя пальцами Фиму за шнобель. Я на правах Риткиного одноколясочника и друга детства протиснулся вперед, растолкав сладострастно ахающую толпу, и стал ждать продолжения. Продолжения не было. Ритка почему-то замолчал, пальцы его ослабли и касались Фиминого носа едва ли не ласково, словно боясь раздавить нечто хрупкое до невозможности, а конопатое лицо величайшего из великих медленно наливалось дурной кровью. Только когда из Риткиного рта донеслось что-то вроде сдавленного мычания, я догадался опустить глаза -- и меня чуть не парализовало. Толстенькая лапка новичка находилась у величайшего Ритки в области... ну, мягко скажем, в области промежности, и лапка эта благополучно успела сжаться в неприятный кулачок, твердый даже на первый взгляд. Продолжая сжиматься дальше. -- Меня зовут Фимочка, -- сказал новичок. Ритка судорожно кивнул. Так и стал: Фима-Фимка-Фимочка, а уж потом, после первых ответов у доски -- Архимуд Серакузский. Вечером того же дня, после уроков второй смены, Фимочку пришли забирать его родители. Гаврила Крайцман, длинный как жердь, тощий и нескладный очкарик; и Фимина мама, весьма похожая на сына -- приземистая и плотная, словно литая. Они очень смешно смотрелись рядом. Но Ритка не смеялся, а без него мы не решились. Назавтра, на уроке физкультуры, Фима не смог ни разу подтянуться на турнике. Дергался, корячился -- ни в какую. Наш учитель, двухметровый плечистый осетин с наголо бритой головой, за что получил банальнейшую кличку Фантомас, долго смотрел на Крайцмана и укоризненно поджимал губы. -- Не стыдно? -- спросил Фантомас. -- Нет, -- ответил честный Крайцман и встал в строй. Мы загалдели. -- Разговорчики! -- прикрикнул Фантомас. -- Всем по двадцать отжиманий! Отжавшись пятнадцать раз, я упал и с удовольствием ощутил под собой твердый и холодный пол спортзала. Рядом пыхтел Ритка, набирая лишний десяток сверх нормы. А потом мы еще долго смотрели на Фимочку, продолжавшего сгибать и разгибать ручки. Плотное тельце пружинисто металось взбесившимся домкратом, и конца-края этому безобразию не предвиделось. -- Девяносто пять... -- выдохнул Ритка. -- Девяносто шесть, -- поправил его Фимочка и продолжил. Фантомас отыскал журнал и нашел в нем Фимкину фамилию. Ткнул в нее толстым прокуренным ногтем, погладил сизую макушку, нахмурился. -- Марта Крайцман ваша родственница? -- спросил Фантомас. -- Родственница, -- Фима прекратил отжиматься и неторопливо встал. -- Мама. А на турнике... у меня запястье было сломано. Срослось неудачно. -- Это неважно, -- кивнул Фантомас, думая о чем-то своем. -- Теперь неважно. И помолчав, добавил: -- Передавайте Марте-сэнсей большой привет. Скажете, от Анвара... она помнит. ...Когда Ритка через четыре года готовился к поступлению в училище -- к экзамену по рукопашному бою (который уже тогда начали официально называть "скобарем") его готовили двое: преподаватель юридической академии Марта Гохэновна Крайцман, в девичестве Марта Сакумото, и ее сын Фима-Фимка-Фимочка. Которого давно уже никто не пытался ухватить за его знаменитый нос. А когда я издевался над очередным Риткиным синячищем, он отшучивался: "Тетя Марта приласкала..." V. BOURREE Я очень надеялся, что до смертоубийства не дойдет, но сделать ничего не мог, а через несколько секунд нам с Фолом стало вообще не до того -- позади истошно завыла сирена, по переулку заметались цветные сполохи счетверенной "мигалки", и из-за угла вылетела приехавшая за нами машина. Проклятье, от служебной тачки и на кенте не очень-то уйдешь!.. Фол рывком оглянулся, зло выругался сквозь зубы и прибавил скорость, хотя, казалось, это было уже невозможно. Ветер превратился в завесу из тонких ледяных игл, сквозь которую мы с трудом прорывались, этому мучению не было конца, и я прижался к человеческой спине кентавра, стараясь уберечь лицо. Поворот. Еще один. Шапка слетает с головы и вспугнутым нетопырем уносится в метель. Фол не сбавляет скорости, укладываясь на виражах чуть ли не в сугробы, я захлебываюсь снежной пылью и внутри у меня все обрывается -- никогда мы с Фолом не ездили так! Навстречу прыгает фонарный столб, приглашая к близкому знакомству, но кентавр в последнее мгновение уклоняется, разойдясь с бешеным столбом на какие-то сантиметры. Пронесло! Вой сирены позади на мгновение смолкает. "Оторвались," -- мелькает шальная мысль, но тут со