поедем. Испытание -- не самоубийство; вернее, далеко не всегда самоубийство. Потерпи, шах-заде. Умерь горячность. Осталось недолго. После такого ответа у Суришара напрочь пропало желание пускаться в дальнейшие расспросы, и они продолжили путь в молчании. 3 ...Суришар сидел перед входом в пещеру и время от времени бросал взгляд на клонящееся к закату солнце, ожидая, когда Огнь Небесный утонет в складках чалмы Тау-Кешт. Именно в этот момент он, наследник престола, должен будет войти в шершавый сумрак входа, который поглотит его... надолго ли? Этого шах-заде не знал. Сейчас юноша был один: Гургин и Нахид ушли, уведя с собой всех трех лошадей и предупредив, что будут ждать шах-заде у выхода. Ему надо просто пройти через пещеру насквозь и выбраться к ожидающим его спутникам. Только и всего. В этом заключалось Испытание. "Только и всего!" -- мысленно предразнил юную хирбеди Суришар. Без факела тащиться через мутную сырость, где просто обязан поджидать неизвестно кто или что! Сидит, небось, во мраке, тварь безымянная, потирает клешни, слюну меж клыков пускает -- желтую такую, тягучую... Только и всего! Правда, старый хирбед клялся, что в пещере отродясь не водилось никаких страхолюдин, кроме темноты -- но ведь всякий раз с Испытания возвращался лишь один претендент на трон и фарр! Куда девались остальные? Темнота убаюкала?! Даже если пещера и впрямь пуста, как торба нищего (шах-заде отнюдь не был трусом, но ему очень хотелось верить Гургину), то во мраке вполне можно заблудиться и сгинуть, так и не найдя выхода. Ждите, "небоглазые"! Авось, дождетесь... Суришар справедливо полагал, что внутри пещеры должен крыться некий лабиринт -- иначе велико ли испытание: пройти по прямой от входа до выхода?! Нет, на подобное везение он даже не надеялся. Впрочем, все теперь в руках Судьбы -- а еще не было случая, чтобы Судьба отвернулась ото ВСЕХ претендентов, и шахский престол опустел! А раз так, раз претендент один, как одно солнце в небе, значит, Судьба сама за руку проведет его по всем лабиринтам мира -- к будущей славе и величию! Иначе просто и быть не может! Придя к подобному заключению, Суришар малость приободрился, и мысли шах-заде игриво свернули в другое русло, уводя в сторону от предстоящего Испытания. Только сейчас до юноши начало доходить, сколь завидная доля ему уготована. Когда скоропостижно скончался его прадед, шах Кей-Кобад, донельзя удивив этим знать и простолюдинов, в столице (да, похоже, и во всем Кабирском шахстве) почти месяц царили растерянность и тихое смятение. Впору до дыр зачесать затылки: шах уходит к праотцам, не достигнув и двухвекового рубежа?! Ведь даже сельскому дурачку известно, каков срок жизни великих шахов, обладателей священного фарра, а если верить преданиям старины, так и вовсе впору развести руками! Умереть в сто семьдесят девять лет, в самом расцвете сил... О Кей-Кобад! Поговаривали об отравлении или ином тайном умерщвлении, но слыханное ли это дело -- поднять руку на носителя фарра?!! Вовек не бывало! И, тем не менее... Официальное заключение придворных лекарей-хабибов и верховных хирбедов было: смерть от внезапно наступившей преждевременной старости. Ха! Поверить в такую нелепицу?! Однако вслух объявить лжецами ученых хабибов и мудрых жрецов никто не решился. Через месяц волнения улеглись, траур продолжился, но траур трауром, а престол -- престолом. Кто унаследует трон и фарр? Кто?! Родственников у покойного шаха оказалось порядочно, несмотря на раннюю кончину: дряхлые младшие сыновья (старшие давным-давно перешли в лучший из миров, ибо, в отличие от шаха, жили обычные земные сроки), племянники, внуки, правнуки... Суришар был одним из многих. И даже не самым близким. Но, видимо, молодой шах-заде чем-то выделялся среди толпы возможных претендентов на трон, поскольку однажды рядом с ним остановился один из верховных хирбедов -- все тот же Гургин -- и загадочно осведомился: "Не зябко ли стоять в тени фарра, шах-заде?". Ответить или просто переспросить юноша не успел: хирбед исчез быстрее змеи, когда та стремится во мрак норы. И вскоре выяснилось, что претенденты, один за другим, отказались испытывать судьбу. По собственной воле. В здравом уме и трезвой памяти. В итоге осталось двое: Суришар и его двоюродный дядя Лухрасп, тридцатипятилетний силач и гуляка, который не собирался отступать. Не умел. "Испытание? Отлично! -- во всеуслышание заявил Лухрасп, подкручивая ус.-- Я чувствую в себе силы достойно продолжить дело Кей-Кобада!" И через три дня силач слег в горячке: родичи даже испугались, что последнее дело шаха, то бишь безвременная смерть, и впрямь будет продолжено бахвалом. Придворные хабибы клялись, что непременно поставят Лухраспа на ноги -- но не раньше, чем через месяц. А к Испытанию он будет готов... ну, скажем, месяца через три-четыре... Для круглого счета, через полгода. А время подгоняло. Смутная пора междувластья затягивалась, дела в стране шли наперекос, жалобы на самоуправство наместников текли в столицу грязным потоком, дихкане роптали, пряча зерно в потайных ямах, благопристойные горожане без причины ударялись в хмельной загул, ремесленники бездельничали, стражники несли службу спустя рукава и не очень-то торопились ловить расплодившихся сверх всякой меры разбойных людишек... Народу нужен был шах. Опора и символ государства. Земной бог, чей фарр олицетворяет сам Огнь Небесный, сошедший на грешную землю, дабы согреть и осветить заблудшие души детей своих. Ждать выздоровления Лухраспа было смерти подобно. Особенно в свете новостей о набегах кочевников-хургов на рубежах с вечно голодной Харзой. Надо сказать, что Суришар ничего не имел против -- и когда к нему заявились хирбеды с вопросом о дне Испытания, ответил коротко, как и подобает человеку решительному, будущему правителю великой державы: "Выезжаем завтра". Ответ шах-заде явно понравился Гургину; хотя сам юноша предпочел бы нравиться упрямой хирбеди. И вот теперь... Очнувшись от раздумий, Суришар воздел очи к небу, налившемуся лиловой глубиной -- и увидел, как диск светила тонет в пуховой млечности. Пора. Надо было идти. Глава третья, в которой повествуется об ангелах и праведных размышлениях, о ястребах и кровниках, пиве и сыре, но ни слова не говорится о мосте аль-Серат, перекинутом через пучину геенны и тонком, как лезвие дамасской сабли, по которому верные души пройдут в лучезарном свете, а грешники -- наощупь, во тьме. 1 Светящийся провал возник впереди сразу, рывком, словно огненная кисть начертала его на скрижалях кромешной тьмы; и Абу-т-Тайиб со стоном зажмурился. Еще и ладонями прикрылся, для верности. Впору было кощунствовать: минуту (час? день? год?!) назад он богохульственно мечтал о способности рассеять темноту властным окриком: "Да будет свет!". Домечтался, еретик. Вот сейчас уберешь ладони, заставишь веки разойтись -- и дождешься мрака, одного мрака и ничего, кроме мрака, где пахнет сырой землей, и еще отчего-то мокрым войлоком. На веки вечные. Омин. Поэт стоял, дожидаясь, пока сердце прекратит колотиться безумным узником о двери своей тюрьмы, и заставлял себя не думать о случившемся. Не ждать удачи, не надеяться на лучшее и не спешить к плодам бытия. Такому способу хладнокровно принимать беды и напасти его обучил один шакирит из страны Хинд, которую предки поэта еще триста лет тому назад растоптали копытами своих коней. Вместе со всей воинской силой шакиритов -- сами они звали себя труднопроизносимым словом "кшатрии", и очень плохо соглашались принимать ислам. Настолько плохо, что, даже согласившись, частенько обзывали пророка Мухаммада (да сохранит его Аллах и приветствует!) девятым воплощением какого-то четырехрукого идола. Но предки предками, вера верой, а потомки давнишних врагов мирно встречались в благословенном Дар-ас-Саламе, и чубатый шакирит делился с бритоголовым поэтом многими тайнами. В частности, умением отрешиться от земного перед пучиной битвы и океаном волнений. Это умение передавалось в шакиритском роду еще со времен их легендарного родича, колесничного витязя ар-Джунана ибн-Панду умм Притха. Тот, говорят, был мастером самоуспокоения: прадеда застрелил, двоюродных братьев топтал, как саранчу, учителей с наставниками к ногтю прибирал чище вшей, а сердцем до конца дней своих был кроток и незлобив. Великий человек, хоть и гяур неверный. 2 Абу-т-Тайиб краем глаза глянул меж решеткой пальцев: нет, светящийся провал никуда не делся. Слепит, манит. Чем манишь, свет? -- надеждой?! Глупо. Какая надежда у того, чьей могилой стал песчаный бархан, насыпанный самумом поверх четырех трупов -- двух конских и двух человеческих? И по каким пещерам ты бродишь сейчас, ревнивый бедуин, жених-неудачник, в злую годину решив потешиться "серым" мадхом?! Поэт вздохнул и побрел вперед. Сперва вслепую. Потом опустил руки. Потом открыл глаза и обнаружил на фоне светлого пятна две черные фигуры. Ну конечно! -- темные ангелы-допросчики, ужасающие Мункар и Накир, соединяющие погибшую душу с былым телом для последнего дознания. Мертвецу велят встать -- а он, Абу-т-Тайиб, разве не стоит сейчас, что ли? -- и опрашивают с усердием о единстве Божием и о земных делах. Если ответы удовлетворяют темных ангелов, то тело остается в покое, а дух правоверного тихо ждет у могилы Судного дня; если же нет -- ангелы лупят бедолагу железными палками по лбу, а душу выдергивают с адскими мучениями, словно косорукий цирюльник -- гнилой зуб. Да и тот после на поверку оказывается здоровым. В предвкушении железных палок Абу-т-Тайиб выбрался наружу и замер, глядя в сторону. Дабы не оскорбить ангелов. И достоинство так сохранить легче: смотри себе мимо и думай о возвышенном... об аде, например. О третьем его круге, где сейчас вопиет слезно умник-шакирит, проклиная своего предка ар-Джунана за дурацкие способы самоуспокоения. Или о круге седьмом, где сидят лицемеры, пропускавшие час молитвы дневной или вечерней, сочинявшие еретические стишки и в дерзости своей восстававшие на справедливость господа миров... Да одна строка "все, что создал Аллах и не создал Аллах..." вполне заслуживает, чтобы ждать Дня Суда в потаенных недрах земли, а потом свалиться в серный мрак геенны без надежды на прощение! Крик ястреба спугнул грустные размышления. Поэт покосился в сторону и рассмотрел в сини небес пернатого хищника. Вот он сложил крылья, свинцовым диском, брошенным с крыши умелым ловкачом, рухнул в бездну -- чтобы мигом позже вновь явиться в просторе и огласить его негодующим воплем. Упустил добычу? Эх, ястреб, тебя вот никто не станет бить железными палками по лбу... От свежего воздуха слабо кружилась голова. Абу-т-Тайиб еще немного подумал о ястребах и ангелах, даже сложил машинально пару бейтов: -- Я стою, уставясь в небо, всей душой мечтая: мне бы, словно ястреб, словно небыль, птицей мчаться в небесах! Но не птица я, не ястреб... Судный День! -- коль грянул час твой, почему усердной пастве крыльев не ссудил Аллах?! Бейты вышли странными. До озноба; до неуместной ломоты в костях. Поэт вздохнул и стал разглядывать горы, сурово молчавшие вокруг, размотанную чалму дороги, низкорослые деревья на склонах; после чего решился и перевел взгляд на ангелов. Спорят, посланцы. О чем? Темный Мункар до ужаса напоминал старца-огнепоклонника, с которым Абу-т-Тайиб однажды познакомился в своих странствиях, пересекая окрестности Гундешапура. Тот маг в оранжевом плаще еще, помнится... шайтан побери! И плащ точно такой же! И бородавка... только у гундешапурского мага она была на щеке. Точно, искушение перед допросом. Иначе чем объяснить, что второй ангел, грозный Накир, как одна песчинка на другую, походил на юную красотку из веселого квартала ан-Римейн, в чьих объятиях поэт не раз забывал о времени поста и покаяния! Ясно, железные палки обеспечены. А вокруг, наверное, лежит промежуточная страна аль-Араф: место меж адом и раем, лишенное покоя и блаженства, предназначенное для младенцев, лунатиков, идолов и существ, не сделавших никому ни добра, ни зла -- а также для тех, чьи прегрешения уравновешиваются рождением в богобоязненной семье и молитвами матери. Ох, куковать тут с ястребами... и утешаться тем, что унылая аль-Араф для обитателей ада кажется раем. Впрочем, для обитателей рая все выглядит совсем иначе, и тогда утешаться уже нечем. -- Замолчи! -- вдруг выкрикнул Мункар-старец, и полы его плаща всплеснули гривой кобылицы, что еще совсем недавно неслась в небо над живым поэтом.-- Замолчи, дерзкая! Не я ли учитель твой?! Не я ли делал из сельской дурочки "небоглазую" хирбеди?! Он вышел из пещеры, и впереди его бежал Златой Овен! Чело его являет нам все признаки величия фарр-ла-Кабир, и блеску юного шах-заде далеко до этого невыносимого сияния! Замолчи, или кровь твоя станет дозволена мне! Слушая гневную тираду, Абу-т-Тайиб принялся размышлять: отчего бы это темному ангелу вздумалось разговаривать на языке пехлеви? Сам поэт неплохо владел и пехлевийским, и новым фарси-дари, на котором даже пытался сочинять, подражая великому Абу Абдулло Рудаки -- сладкоречивого слепца убили ревнители веры в тот день, когда самому поэту исполнилось ровно двадцать шесть лет. Так что понять ангела было проще простого... но ангелы, пожалуй, должны все-таки изъясняться священным языком Корана! Или не должны? Или ангелам вообще все равно, какие слова слетают с их языков, отточенных подобно самхарийским копьям? -- Я склоняюсь перед волей наставника,-- ответил прекрасный Накир, но в звонком ангельском голосе явственно звучали кимвалы противоречия.-- И тем не менее, полагаю, что мы должны либо обождать появления шах-заде Суришара, либо вернуться ко входу, либо... -- Либо! -- передразнил старец.-- Вернуться и ждать грозы с ясного неба! -- когда тебе, глупой, отлично известно: ждать больше нечего! И, не дожидаясь очередного возражения, он бухнулся в ноги поэту, потрясенному столь неуместным поведением ангела. Тут настал такой момент, когда мысли сами собой проясняются, а сердце успокаивается и бьется ровно-ровно, хотя причин для ровного биения нет ни одной, и даже наоборот. Абу-т-Тайиб оглядел самого себя с ног до головы, оценил превосходную изорванность одежды и наилучшую грязь, щедро украсившую ткань и плоть; после чего строжайшим образом запретил себе валять дурака. Даже ради спасения рассудка. Потому что если долго строить из себя юродивого дервиша, то недолго и всерьез повредиться умом, нацепив власяницу и подражая в неистовости танца суфиям-бродягам. Хватит. Судьбе угодно пошутить? -- рассмеемся в ответ и пойдем по новой дороге. А рассуждения об аде и рае оставим для более подходящего случая. Ты сам мечтал о завидной доле и потрясающей участи, ты ссорился с великими и малыми, называя жизнь серой дерюгой, а жизнью -- отголоски легенд и сказаний?! Ты убивал и рисковал быть убитым, ты пел и внимал пению; ты ждал, ждал... Радуйся! -- кажется, ты получил, что хотел, и теперь можешь вволю разочаровываться, обладая желанным. Считай, что игривые джиннии забросили тебя за гору Каф. Много ли это меняет, кроме места действия? -- Подними себя, мой ангел! -- поэт наклонился и ухватил старца под мышки.-- Иначе из уважения моих седин к твоим я буду вынужден прилечь рядом, а это оскорбит твою достойную спутницу, ибо грех мужчинам возлежать бок-о-бок в присутствии белогрудых красавиц! Ну давай, давай, подымайся... Старец встал с неожиданной легкостью и, отойдя на шаг назад, в пояс поклонился Абу-т-Тайибу. -- Кони ждут, о мой владыка! -- коротко заявил он, не снизойдя до объяснений.-- Нам пора отправляться домой, в Кабир. -- Ты уверен? -- поинтересовался поэт, удивляясь не столько приглашению вернуться туда, где он никогда не бывал, сколько тому, что у него после удивительных злоключений ничего не болит.-- Тем более, что слово "домой" для меня мало что значило раньше... э-э-э... я имею в виду, при жизни; а теперь и вовсе ничего не значит. Не лучше ли вам отправиться своим путем, а мне -- своим? И посмотрим, каковы здесь дороги! "А заодно посмотрим, не ведет ли одна из них в Дар-ас-Салам, где я теперь уж наверняка куплю дом и раскрою рот в ожидании подачек!" -- едва не добавил он. -- Ничуть не лучше, о мой владыка! Ибо тебя ждет трон и шахский титул, а нас -- высокая честь помазания тебя на шахство! Абу-т-Тайиб расхохотался, с удовлетворением слыша, как здоровое веселье окончательно вымывает из смеха визгливые нотки истерии. Это было восхитительно: еще недавно он с тоской вспоминал о славных временах джахилийи, когда невозможное было возможным, а слава ждала за поворотом ближайшей дороги... Увы, возраст и опыт мешали до конца поверить в сказку, когда она встала на пороге и воскликнула: "Салам!". Не зря же историк аль-Масуди и библиограф ан-Надим, собутыльники, каких мало, и умницы, каких еще меньше, с пренебрежением отзывались о собрании сказок "Тысяча ночей", говоря, что оно составлено "нудно и жидко, подобно калу объевшейся собаки". И вдобавок сказители слишком часто возвещают: "Он рубил головы, будто шары, а отсеченные руки летели сухими листьями в пору листопада!" -- но горе, если "он" это не ты, а ты... короче, ясно. Не отвечая, Абу-т-Тайиб пересек дорогу и встал над обрывом. -- Вон на той вершине, смею полагать,-- под ногами беззвучно смеялась пропасть, а за спиной сопел старец, которому если чего и не хватало, так это летающего кувшина,-- живут хмурые горные великаны. Полагаю также, что поклоняются они барану, вскормленному миндалем, фисташками и чистым конопляным семенем; а пришельцев они поедают сырыми, кроме милых дев, предназначенных для услаждения божественного барана. Не так ли, мой дорогой старец? -- Мудрость владыки глубже морских пучин! -- сдавленно донеслось из-за спины. -- Не то слово, о светоч разума, не то слово... Полагаю также, что минуя дальнее ущелье, мы попадем в долину гулей-людоедов, которых больше, чем звезд в небе, и нрав у них хуже, нежели у голодного барса! И едят они путников, начиная с печени, ибо таков их обычай! -- Ты... откуда ты знаешь?! -- голос упрямой красавицы, до того звонкий, словно литой кувшин, дал трещину. -- От верблюда,-- усмехнулся Абу-т-Тайиб, нарочно глянув на красавицу через левое плечо, чтобы та как следует разглядела шрам на скуле и щербатую усмешку.-- Есть один такой верблюд во владении Бену Кахтан, о чьей верблюдице я невовремя решил сложить стихи... Он мне и поведал о горных великанах и диких гулях, в чьи угодья мы наверняка не поедем. Потому что я достаточно взрослый, дабы иметь свое суждение относительно героических поездок. -- Мы поедем в Медный город,-- вмешался старец-маг, и в хриплом голосе его звучала абсолютная уверенность.-- Чтобы завтра отправиться домой. Где владыку ждет шахский венец и поклонение народа. Нахид, веди лошадей! -- Ты не похож на ангела, мой ангел,-- искалеченная ладонь поэта огладила бороду, где соли давно было больше, чем перца.-- А теперь взгляни на меня и скажи: похож ли я, беспутный бродяга, которого самум и шутки Иблиса затащили невесть куда -- похож ли я на наследника шахского венца? На юношу, подобного свежему курдюку или динару в фарфоровой миске, чье предназначение -- сражать врагов и осыпать поцелуями дев?! -- Похож, мой владыка,-- твердо заявил старец тоном, не терпящим возражений.-- Похож. И добавил вполголоса уже знакомую бессмыслицу: -- Фарр-ла-Кабир. Вне сомнений, господа мои! -- фарр-ла-Кабир! Девица фыркнула, а поэт пожал плечами. Все лучше железных палок. 3 ...Сырой бархат темноты ласкал его щеки, искусно притворяясь кистью цирюльника, путался в заплетающихся от усталости ногах, приглашая сесть на валун, отдохнуть, смежить веки и -- спать, спать, спать... Но Суришар упрямо шел вперед, время от времени натыкаясь на стены или падая, чтобы встать и двинуться дальше. Он уже устал шипеть от боли, да и сама боль от многочисленных ушибов и ссадин успела притупиться и потеряла всякое значение. Как и многое другое. Значение сейчас имело только одно: надо идти, сделать еще дюжину дюжин шагов, а потом -- еще полдюжины, и еще... Он дойдет до выхода! Непременно дойдет! Что для этого требуется? -- ах, идти, господа мои, всего лишь идти, сквозь тьму и злость, запрещая себе останавливаться и поддаваться на мрачные уговоры пещеры... какая малость! Он шел. Счет минутам и часам потерялся давно, и было совершенно невозможно возвращаться за ним, за проклятым счетом, чтобы узнать, ночь сейчас снаружи или день! "Не сойдешь с пути, так сойдешь с ума!" -- втихомолку посмеивались стены, тьма, и вторили им чужие, чуждые голоса, обещая скорое исполнение желаний, вечный привал между "сейчас" и "никогда"; шаг, смех, призрак безумия, еще шаг... И когда мрак впереди наконец дрогнул, сдался на милость человеческому упрямству, посветлел, а затем и вовсе расступился, изгоняемый благословенным Огнем Небесным, Суришар даже не нашел в себе сил для радости. Просто добрел до выхода -- и упал. Заснул он мгновенно. * * * ...Суришар воздел очи к небу, налившемуся лиловой глубиной -- и увидел, как диск светила тонет в пуховой млечности. Пора. Но... ведь это уже было! Юноша непонимающе огляделся: он лежал на знакомом месте, у входа в пещеру, и солнце клонилось к закату, окрашивая снежную вершину Тау-Кешт в пурпурные цвета шахских одежд. Неужели он просто заснул, устав от ожидания, и все остальное ему привиделось?! Шах-заде поспешно вскочил на ноги -- и тут же во всем теле отдалась ноющая боль. Во рту пересохло, перед глазами разом потемнело, рванув душу постылым воспоминанием... Значит, все это случилось на самом деле? Проклятая пещера, где он проблуждал всю ночь, а к утру вышел... туда, откуда вошел! -- и свалился без сил, чтобы проспать до вечера?! Но где хирбеды с лошадьми, водой и провизией? Ведь Испытание завершилось! Или нет? Куда он должен был выйти на самом деле?! Потрясенный этой догадкой: заблудился, проиграл, не выдержал Испытания! -- Суришар растерянно озирался по сторонам, все больше убеждаясь в обоснованности своих подозрений. В отчаянии шах-заде бросился к краю обрыва; и увидел. Далеко внизу, по пыльной спине горной змеи-дороги, двигались три едва различимые чешуйки: фигурки трех всадников. Суришар напряг зрение, и ему показалось, что он узнает их. Да, точно: вредный Гургин и эта дерзкая недотрога Нахид! А третий... третий... На какое-то мгновение юношу обожгло изумление: третий -- это он сам, только сильно постаревший, много повидавший на своем веку, истрепанный жизнью, будто верблюжье одеяло -- кочевым погонщиком буйволов... Шах-заде упрямо мотнул головой, освобождаясь от колдовского наваждения, и вгляделся вновь. Конечно же, третий человек, восседавший на его -- ЕГО, Суришара! -- жеребце, был ему совершенно незнаком. Чужак. "Предатели! -- гнев опалил юного шах-заде изнутри, вскипев лавой в жерле вулкана.-- Изменники! Они еще поплатятся за это! Догнать, догнать и рассчитаться за все сполна!.." Но как? Вниз головой с обрыва -- и забрызгать своими мозгами негодяев?! Говорят, у раскосых вэйцев такой поступок считается наилучшей местью обидчику, но он, Суришар, не вэец, он кабирский шах-заде! Гнев по-прежнему мерно клокотал внутри, но сверху его начала покрывать ледяная корка холодной, расчетливой ярости. Гургин говорил, что на обратном пути они, скорее всего, заедут в Медный город. Вот и славно. Именно там он и перехватит изменников. Но для этого сначала надо добыть коня -- пешком он будет добираться до города в лучшем случае неделю, если не сгинет вовсе в здешних ущельях. Коня! Полшахства за коня! Кто-то ведь живет в этих горах? Живет! Издалека они не раз видели прозрачные столбики дыма -- верные признаки людских селений. Денег у него с собой достаточно, чтобы купить целый табун аргамаков и впридачу нанять проводника до города; да, проводника -- обязательно, а то в этих нелепых грудах камня и заблудиться недолго. А если здесь действительно живут великаны и гули-людоеды... что ж, прекрасно! Он сразится с ними всеми -- гулями, великанами, проводниками, горами, пещерами и судьбой! -- сразится, что бы ни болтали предатели-хирбеды, и добудет коня силой! Предателям не уйти! И, забыв об усталости, шах-заде решительно двинулся прочь от зловредной пещеры. 4 Лучина торчала, воткнутая в щель между плоскими нетесаными камнями стены, и скорее чадила, нежели разгоняла мрак. В углах сакли копились корявые извивы теней, притворяясь старой ветошью. Там что-то шуршало, пищало, бегало взад-вперед, наводя юного шах-заде на неприятные мысли. И пещеру напоминало; только еще противнее. Хозяин, сказавшийся Джухой ("Я сам Джуха, и дед мой Джуха, и его дед; а отец мой -- Аршантагур, и сын мой -- Аршантагур, а внук снова Джуха -- слава моему роду!") -- так вот, этот самый Джуха, к счастью, свято чтил закон гостеприимства. И говорил понятно: на родине шах-заде примерно так же изъяснялись уроженцы Малого Хакаса, хотя Джуха, в отличие от хакасцев, изрядно коверкал самые простые сочетания слов. Отчего речь горца походила на его хижину: сто лет простоит, но душу не радует. Джуха усадил гостя за сланцевый блин, носивший гордое имя стола, и, наотрез запретив сразу переходить к делу или просьбам, принялся выставлять угощение. Вскоре и сам хозяин уселся напротив гостя, разломил лепешку и сделал щедрый жест, предлагая начать трапезу. Суришар, вспомнив обычаи хакасцев, рассчитывал на добрую толику вина, крайне уместного после гнусного Испытания; юноша ухватился за кружку, даже не очень разобрав сперва, что именно в нее налито -- и жестоко поплатился. Один-единственный глоток просяного пива, которое успело прокиснуть и прогоркнуть еще в дни деда Джухи, чуть не вывернул шах-заде наизнанку. Боясь закашляться (кто их знает, этих обидчивых скалолазов?!), он спешно ухватил со стола первое, что попалось под руку: сероватый шарик подозрительного вида и с резким запахом извести. Однако, против ожидания, шарик оказался отнюдь не пометом двузадой птицы Ум, а твердым и на редкость едким овечьим сыром. Он пришелся как нельзя кстати, мгновенно отбив вкус мерзкого пойла. От неожиданности юноша машинально хлебнул еще раз из глиняной кружки -- мигом кинув в рот следующий шарик и отметив про себя, что в таком сочетании что-то есть. Зато лепешки, густо усыпанные поверху сушеной кислицей, а также жареная на углях баранина, окончательно примирили Суришара с местной кухней. Не успели оглянуться, а кувшин опустел, уступая место горячему чаю. Какой же ужин без беседы? А какая беседа без чая? Или это не чай? -- впрочем, юноше уже было почти все равно. И пиво булькало в желудке почти приятно. Сначала Джуха, исполняя долг хозяина, поведал гостю о своем роде и о жизни в здешних горах. Юноша честно надеялся услышать о хмурых великанах и гулях-людоедах, однако речь все время шла о другом: предок Джухи налетел на кровника и угнал пять коз, потом кровник налетел на предка Джухи и отбил три козы, прихватив две чужих овцы и восемь горшков с пивом, потом сын предка Джухи отбил горшки без пива и овчину без мяса, зато обесчестил жену сына кровника, прилюдно назвав ее старой кошелкой, потом внук кровника... Великаны и людоеды в эти подвиги не мешались. Правда, горец помянул между делом подземных духов-альбестов, но явно больше для красного словца -- сам Джуха с оными духами не встречался и, похоже, отнюдь не горел желанием встретиться. Хватало кровников, коз и горшков. Затем настала очередь Суришара рассказывать. Юноша набрал полную грудь воздуха и, стараясь не слишком врать, но и не говорить всей правды, поведал, как он, потомок знатного рода из далекого Кабира (чистая правда!) долго ехал по горам в сопровождении двух спутников (снова правда!) -- и как, проснувшись сегодня утром, обнаружил, что спутники исчезли, прихватив заодно его коня, провизию и прочее имущество (а ведь тоже правда! -- удивился сам себе шах-заде); а потом он увидел их далеко внизу на дороге в обществе незнакомца, видимо, сообщника -- и решил пуститься в погоню за проклятыми предателями, но для погони ему обязательно нужен конь; и хорошо бы -- проводник, а то в здешних горах и заблудиться недолго. Вот. А теперь промочим горло. Джуха сочувственно цокал языком на протяжении всего рассказа, а когда юноша умолк, заявил: -- Быть конь. И проводник. Сам проведу. Тропа знаю, быстро ехать. Вай, плохой люди тебе попались! Резать надо. Долго резать надо, сердце греть, печень греть, расстройство долой гнать! Завтра. А сейчас спи будем. И без всякого предупреждения швырнул в лучину папахой. * * * Продавать коня Суришару никто не захотел: на все селение лошадей было не больше десятка, и хозяева соглашались скорее расстаться с руками-ногами, а также со всеми чадами и домочадцами, нежели с любимой скотиной. Ни за какие коврижки, а тем более -- деньги. Однако Джуха сумел договориться с сыном двоюродного брата внука кровника, что тот даст гостю коня на время: добраться до Города. Там Джуха заберет коня и приведет обратно, а Суришар купит себе в Городе другого. На том и порешили. И вот теперь мохнатый низкорослый зверь, по недоразумению названный конем, споро трусил вслед за лошадью Джухи по, казалось бы, вообще непроходимым тропинкам. -- К вечеру-ночь быть в Город! -- заверил юношу Джуха, сбив на затылок косматую папаху. От папахи несло горелым. Осыпям и изъеденным ветрами наростам не было видно конца-краю, зазубренные клыки скал яростно вгрызались в безумную синь неба, деревья, искривленные и скрученные своей тяжкой судьбой, изо всех сил цеплялись за камни руками-корнями... Подъем сменялся спуском, перевал -- перевалом, от жесткого седла и тряской езды у шах-заде уже чувствительно побаливал крестец; вдобавок юношу нещадно донимали блохи -- легионы их с радостью переселились на нового хозяина из кошмы, на которой юноша провел ночь в жилище Джухи. Суришар терпел, стиснув зубы. Юноша прекрасно понимал, что Джуха не виноват -- у них все так живут. Горец и без того сделал для шах-заде все, что мог, и даже больше: накормил, обогрел, оставил переночевать, добыл коня и лично вызвался проводить до Города. Кто сделал бы больше? Вся вина за теперешние злоключения лежит на "небоглазых" предателях. Ничего, скоро он до них доберется! До них, и до их третьего сообщника, зачинщика святотатственного сговора! Как сказал о них мудрый Джуха? Резать надо? Правильно сказал! Будем резать. Перевал. Спуск. Р-резать! Подъем. Перевал. Долго резать! -- все более ожесточался юноша, подпрыгивая на очередном ухабе и мимо воли расчесывая блошиные укусы. Никакого честного боя -- резать, как поганых шакалов! Сердце греть, печень греть, селезенку, требуху... Впрочем, одного из злодеев придется оставить в живых, иначе он просто не найдет дорогу обратно в Кабир! -- дошло вдруг до шах-заде. Мир моргает редко, а Суришар, увы, не самая большая соринка в глазу. И когда шах-заде, во время переправы через быстрину горной речушки, смирился с необходимостью оставить в живых красавицу-хирбеди,-- за их спинами раздался вой. Суришар самым постыдным образом вжал голову в плечи, не смея оглянуться. Трусость была присуща кому угодно, кроме молодого шах-заде, но рассудите, господа мои: люди и звери воют по-иному. А здесь желчью выхлестывалась первобытно-жуткая тоска, неотвратимая, как возмездие за грехи в потустороннем мире, и казалось -- вековечная боль гор исходит унынием, глядя на скрытую до поры луну и захлебываясь от муки без конца и начала. Лохматый конек прянул вперед и в один прыжок оказался на берегу, нагнав каурую лошадь Джухи. Вой оборвался истошным взвизгом, от которого впору было оглохнуть, но эхо его до сих пор металось в теснинах, дробилось, множилось, всем телом ударяясь о скалы, в клочья разрывая самое себя, чтобы вновь и вновь вернуться... Тишина. Гулкая, набатная тишина заталкивает в уши бархатные затычки; еще и ладонями поверх хлопает, для верности. -- Что это было, Джуха? -- свистящим шепотом спросил юноша, опасаясь говорить громко и не слыша звука собственного голоса. -- Горный Смерт был,-- спокойно ответил проводник чуть погодя; и добавил с ухмылкой.-- Добрый знак. -- Добрый?!! -- поперхнулся юноша. -- Ясно дела,-- в свою очередь приподнял брови Джуха, удивляясь, что его спутник не понимает таких простых вещей.-- Он же нас предупредила! А могло и не предупредить. -- И... что теперь? -- А-а, пустяк теперь! Ехай дальше. Темнота приди, мы должен сиди в Город. Тогда жизнь -- хороший штука. -- А если это... не сиди в Город? -- Дохнуть станем, ясно дела,-- пожал плечами Джуха.-- А то пади на ночь в храме Дядь-Сарта, Гложущий Время... Но лучше сиди в Город. Или сдохни. Дальше они ехали молча. Джуха задремал в седле, присвистывая заложенным носом, а шах-заде пытался представить себе что-нибудь хуже смерти. Получалось плохо, зато блохи донимали куда меньше. Так, безуспешно терзая себя горькими думами, шах-заде и не заметил, как они подъехали к заставе. Очнулся он только от оклика Джухи: -- Пошлина платить надо! Деньга доставай! Действительно, шагах в двадцати впереди дорога была перегорожена суковатым бревном, установленным на подпорках. А сбоку, под навесом, расположились двое близнецов-мордоворотов: в одинаковых чекменях из рыжей шерсти, косматых треухах и с ржавыми, словно молью трачеными, бердышами в руках. Есть, видать, такая моль, что железо грызет за милые пряники. -- Дирхем и три медных даника за оба рыла,-- хрюкнул левый мордоворот, нимало не интересуясь, кто такие путники и по какой надобности едут. Да и то сказать: даже проезжай через заставу разбойный люд с намерением позабавиться в Медном городе -- разве ж признаются? А на роже редко у кого написано: я, люди добрые, вор и разбойник. Разве что клеймо палаческое на лбу стоит; да и то клейменых лучше заставщиками нанимать, чтоб злее службу вершили, а на лоб и треух недолго сдвинуть. Я, значит, сдвинул, а ты плати пошлину и проезжай. Без лишних разговоров. Шах-заде развязал тесемки кисета и, не слезая с коня, кинул заставщику золотой кабирский динар. Этого должно было хватить с лихвой: сколько бы ни стоил местный дирхем, пускай даже и больше двух третей динара, вряд ли въездная пошлина могла превышать золотой! Монету прямо на лету словно жаба языком слизала; и мордоворот уставился на свою ладонь, как если бы пытался разобраться в линиях жизни и удачи. Напарник, глухо сопя, заглядывал через плечо. -- Гляди, и у этих такие же,-- пробормотал он, пока первый обстоятельно пробовал монету на зуб. Суришара передернуло: вонзить зубы в изображение обладателя священного фарра, отчеканенное на монете -- это ли не варварство и святотатство?! Однако юноша сдержался. В здешних горах явно свои законы (небось, те, которые дуракам не писаны!); местные дикари, возможно, вообще ничего не знают об истинном порядке вещей, как и упрямые горцы его родных краев... Ничего, они узнают! И те, и другие! Дайте только срок. -- Вкусно! -- с уважением протянул левый заставщик, а правый отобрал у него динар и сам стал прикусывать подачку, пофыркивая от удовольствия.-- Езжайте, люди добрые, дастарханом вам дорога... И двинулся к странному приспособлению, состоявшему из деревянного ворота с ручкой, цепи, толстой измочаленной веревки и еще каких-то воротков поменьше. Зазвенела, натягиваясь, цепь, детина крякнул, поднатужась, пустил обильные ветры -- и суковатый ствол начал медленно подниматься, освобождая путникам дорогу. "Вишь ты: дикари, да не совсем," -- честно признал юноша. Уже проехав под поднятым стволом, он вдруг, повинуясь какому-то наитию, обернулся и поинтересовался у заставщика: -- А скажи-ка, любезный, кто расплачивался с вами такой же монетой, как мы? Не трое ли путников: долговязый старец с бородавкой под носом, наглая девица и... Рука шах-заде скользнула в развязанный кисет. -- ...И здоровый дядька! -- возликовал мордоворот, умудрившись поймать брошенный динар, ловко зажав его между плечом и щекой.-- Одежа жеваная, рваная, а глазищи хи-итрющие! На роже шрам, да и слепому видно: всласть пожил... Пальцев на руке не хватает; и еще зубов. -- Зубов? На рука? -- искренне изумился Джуха, но шах-заде мигом перебил своего проводника: -- Давно они проехали? -- Да с третий час будет. Уже в городе, небось. -- Ниче, отыщем! И ты их зарезать,-- утешил юношу Джуха, когда, уже в сумерках, они проезжали под аркой городских ворот. Суришар искренне надеялся, что горец окажется прав. Глава четвертая, где излагаются многие соображения относительно дурных наклонностей золотых баранов, вспыльчивых юношей с усиками чернее амбры, ночных гроз и невезучих собак, но так и не раскрывается тайна ужасного воя в горах, хорошо известная всякому чабану от перевала Баррах до вершины Тау-Кешт. 1 Постоялый хан со многими коновязями, верблюдовязями и даже одной слоновязью располагался совсем близко от крепостной стены. Рыскать по темным улицам в поисках бывших спутников не имело никакого смысла -- те, скорее всего, давно устроились где-нибудь на ночлег. "Возможно, прямо в этом самом хане!" -- мелькнула у Суришара мысль. Увы, надежду на скорую месть не замедлил развеять бритоголовый ханщик, когда шах-заде набросился на него с расспросами. Отведя Суришара в тень вековых карагачей, ханщик подробнейшим образом выслушал юношу, особо замечательные эпизоды упросил повторить, сочувственно хмыкнул, всплеснул руками, пересказал с десяток подобных историй, где мститель благополучно настигал обидчика... Ханщику очень хотелось поговорить со свежим человеком. И толку от его сочувствия было чуть: поиски в любом случае откладывались до утра. -- Ниче, не уйти! -- успокаивал юношу Джуха, налегая на заказанный его спутником плов и вино.-- Утром конь тебе купать. Красный конь купать, быстрый. Потом враг найдешь. Зарежешь. И дом поедешь. Ай, хорошо! Сло