Джордж Оруэлл. Казнь через повешение
В Бирме был сезон дождей. Промозглым утром из-за высоких
стен в тюремный двор косыми лучами падал слабый, напоминавший
желтую фольгу свет. Мы стояли в ожидании перед камерами
смертников, похожими на клетки сараев, с двумя рядами прутьев
вместо передней стенки. Камеры эти размером примерно десять на
десять футов были почти пустыми, если не считать дощатой койки
и кружки для воды. Кое-где у внутреннего ряда прутьев сидели на
корточках, завернувшись в одеяла, безмолвные смуглые люди. Их
приговорили к повешению, жить им оставалось неделю или две.
Одного из осужденных уже вывели из камеры. Это был
маленький тщедушный индус с бритой головой и неопределенного
цвета водянистыми глазами. На лице, как у комического
киноактера, топорщились густые усы, до смешного огромные по
сравнению с маленьким туловищем. Все обязанности, связанные с
его охраной и подготовкой к казни, были возложены на шестерых
стражников-индусов. Двое, держа в руках винтовки с примкнутыми
штыками, наблюдали, как остальные надевали на осужденного
наручники, пропускали через них цепь, затем прикрепляли цепь к
своим поясам и туго прикручивали ему руки вдоль бедер.
Стражники окружили осужденного плотным кольцом, их руки ни на
секунду не выпускали его из осторожных, ласкающих, но крепких
объятий, словно ощупывая, в неотступном желании убедиться, что
он никуда не исчез. Подобным образом обычно обращаются с еще
трепыхающейся рыбиной, норовящей выпрыгнуть обратно в воду.
Осужденный вроде и не замечал происходящего: он не оказывал ни
малейшего сопротивления, вялые руки покорялись веревке.
Пробило восемь часов, и во влажном воздухе раздался
слабый безутешный звук рожка, донесшийся из отдаленных казарм.
Услышав его, начальник тюрьмы, который стоял отдельно от нас и
с мрачным видом ковырял тростью гравий, поднял голову. Это был
человек с хриплым голосом и седой щеточкой усов, военный врач
по образованию. "Френсис, поторопитесь, ради Бога,--
раздраженно произнес он,-- Осужденный уже давно должен быть
мертв. Вы что, все еще не готовы?"
Старший надзиратель Фрэнсис, толстый дравид в твидовом
костюме и золотых очках, замахал смуглой рукой. "Нет, сэр,
нет,- поспешно проговорил он,-у нас ффсе ффполне готово. Палач
шшдет. Можем идти".
"Тогда давайте поскорее. Пока мы не покончим с этим
делом, заключенные не получат завтрака".
Мы направились к виселице. Слева и справа от заключенного
шагало по два стражника с винтовками на плечо, еще двое шли
сзади него, вплотную, одновременно поддерживая и подталкивая
его в спину. Судьи и все прочие следовали чуть поодаль. Пройдя
десять ярдов, процессия, без всякой команды или предупреждения,
вдруг резко остановилась. Произошло нечто ужасающее: одному
Богу известно, откуда во дворе появилась собака. С громким лаем
она подлетела к нам и принялась скакать вокруг, виляя всем
телом, обезумев от радости при виде большого количества людей.
Это был крупный пес с длинной густой шерстью, помесь
эрдель-терьера и дворняги. Какое-то мгновение он в восторге
кружил около нас, а потом, прежде чем кто-нибудь успел
помешать, рванулся к осужденному и, подпрыгнув, попытался
лизнуть ему лицо. Все застыли в оцепенении, настолько
потрясенные, что никто даже не пытался удержать животное. "Кто
пустил сюда эту чертову скотину? -- со злостью выкрикнул
начальник тюрьмы.-- Поймайте же ее!"
Выделенный из эскорта стражник неуклюже бросился ловить
пса; пес же подпрыгивал и вертелся, подпуская его совсем
близко, однако в руки не давался, расценив, видимо, все. это
как часть игры. Молодой стражник-индус подхватил горсть гравия
и хотел отогнать пса камнями, но он ловко увернулся и снова
бросился к нам. Радостное тявканье эхом отдавалось в тюремных
стенах. Во взгляде осужденного, которого крепко держали двое
стражников, читалось прежнее безразличие: будто происходящее
было очередной формальностью, неизбежно предшествующей казни.
Прошло несколько минут, прежде чем собаку удалось изловить.
Тогда мы привязали к ошейнику мой носовой платок и снова
двинулись в путь, волоча за собой упиравшееся и жалобно
скулившее животное.
До виселицы оставалось ярдов сорок. Я смотрел на смуглую
обнаженную спину шагавшего впереди меня осужденного. Он шел со
связанными руками, на вид неуклюжей, но уверенной походкой
индусов - не выпрямляя колен. При каждом шаге мышцы идеально
точно выполняли свою работу, завиток волос на голове
подпрыгивал вверх-вниз, ноги твердо ступали по мокрому гравию.
Один раз, несмотря на державших его за плечи людей, он шагнул
чуть в сторону, огибая лужу на дороге.
Как ни странно, но до этой минуты я до конца не понимал,
что значит убить здорового, находящегося в полном сознании
человека.
Когда я увидел, как осужденный делает шаг в сторону,
чтобы обойти лужу, я словно прозрел - я осознал, что человек не
имеет никакого права обрывать бьющую ключом жизнь другого
человека. Осужденный не находился на смертном одре, жизнь его
продолжалась, так же как наши. Работали все органы: в желудке
переваривалась пища, обновлялся кожный покров, росли ногти,
формировались ткани - исправное функционирование организма,
теперь уже заведомо бессмысленное. Ногти будут расти и тогда,
когда он поднимется на виселицу, и когда рухнет вниз,
отделяемый от смерти лишь десятой долей секунды. Глаза все еще
смотрели и на желтоватый гравий, и на серые стены, мозг все еще
понимал, предвидел, размышлял, даже о лужах. Он и мы вместе
составляли единую группу движущихся людей, видящих, слышащих,
чувствующих, понимающих один и тот же мир. Но через две минуты
резкий хруст возвестит о том, что одного из нас больше нет -
станет одним сознанием, одной вселенной меньше.
Виселица находилась в маленьком, заросшем высокими
колючками дворике, отделенном от основного двора тюрьмы. Это
было кирпичное сооружение наподобие сарая с тремя стенами, с
дощатым помостом, над которым возвышались столбы с перекладиной
и болтающейся на ней веревкой. Возле механизма стоял палач -
седой заключенный, одетый в белую тюремную форму. Когда мы
вошли, он рабски согнулся в знак приветствия. По сигналу
Фрэнсиса стражники, еще крепче ухватив узника, то ли подвели,
то ли подтолкнули его к виселице и неловко помогли ему
взобраться по лестнице. Потом наверх поднялся палач и накинул
веревку на его шею.
Мы ждали, остановившись ярдах в пяти. Стражники
образовали вокруг виселицы нечто вроде круга. Когда на
осужденного набросили петлю, он принялся громко взывать к
своему Богу. Визгливо-высокий повторяющийся крик: "Рама! Рама!
Рама!", не исполненный, как молитва или вопль о помощи, ни
отчаяния, ни ужаса, но мерный, ритмичный, напоминал удары
колокола. В ответ жалобно заскулила собака. Стоявший на помосте
палач достал маленький хлопчатобумажный мешочек - такие
используют для муки - и надел его на голову осужденному. Но
приглушенный материей звук все равно был слышен: "Рама! Рама!
Рама! Рама! Рама!" Палач спустился вниз и, приготовившись,
положил руку на рычаг. Казалось, проходили минуты. Снова и
снова, ни на миг не прерываясь, раздавались равномерные крики:
"Рама! Рама! Рама!" Начальник тюрьмы, глядя вниз, медленно
водил тростью по земле; возможно, он подсчитывал крики,
отпустив осужденному лишь определенное число их - может,
пятьдесят, может, сто. Лица у всех изменились. Индусы посерели,
как плохой кофе; один или два штыка дрожали. Мы смотрели на
стоявшего на помосте связанного человека с мешком на голове,
слушали его глухие крики: каждый крик - еще один миг жизни. И
все мы чувствовали одно и то же: убейте же его, убейте скорее,
сколько можно тянуть, оборвите этот жуткий звук...
Наконец начальник тюрьмы принял решение. Резко подняв
голову, он взмахнул тростью. "Чало",- выкрикнул он почти
яростно. Раздался лязгающий звук, затем наступила тишина.
Осужденный исчез, и только веревка закручивалась будто сама по
себе. Я отпустил пса, и он тут же галопом помчался за виселицу,
но, добежав, остановился как вкопанный, залаял, а потом
отступил в угол двора. И, затаившись между сорняками, испуганно
поглядывал на нас. Мы обошли виселицу, чтобы осмотреть тело.
Висевший на медленно вращавшейся веревке осужденный носки
оттянуты вниз - был, без сомнения, мертв.
Начальник тюрьмы поднял трость и ткнул ею в голое
оливковое тело, которое слегка качнулось. "С ним все в
порядке",-- констатировал начальник тюрьмы. Пятясь, он вышел
из-под виселицы и глубоко вздохнул. Мрачное выражение как-то
сразу исчезло с его лица. Он бросил взгляд на наручные часы:
"Восемь часов восемь минут. На утро, слава Богу, все".
Стражники отомкнули штыки и зашагали прочь.
Догадываясь, что вел себя плохо, присмиревший пес
незаметно шмыгнул за ними. Мы покинули дворик, где стояла
виселица, и, миновав камеры смертников с ожидавшими конца
обитателями, вышли в большой центральный двор тюрьмы.
Заключенные уже получали завтрак под надзором стражников,
вооруженных бамбуковыми палками с железными наконечниками.
Узники сидели на корточках, длинными рядами, с жестяными
мисками в руках, а два стражника с ведерками ходили между ними
и накладывали рис; созерцать эту сцену после казни было приятно
и радостно. Теперь, когда дело было сделано, мы испытывали
невероятное облегчение. Хотелось петь, бежать, смеяться. Все
разом вдруг оживленно заговорили.
Шагавший подле меня молодой метис с многозначительной
улыбкой кивнул в ту сторону, откуда мы пришли: "Знаете, сэр,
наш общий друг (он имел в виду казненного), узнав, что его
апелляцию отклонили, помочился в камере прямо на пол. Со
страху. Не хотите ли сигарету, сэр? Мой новый серебряный
портсигар, сэр! Недурен, не правда ли? Выложил две рупии и
восемь анн. Отличная вещица, в европейском стиле".
Несколько человек смеялись, похоже, сами не зная над чем.
Шедший рядом с начальником тюрьмы Фрэнсис без умолку болтал,
"Ну, сэр, ффсе прошло так, что и придраться не к чему. Раз - и
готово! Соффсем не ффсегда так бывает, нет-нет, сэр! Помню,
доктору приходилось лезть под виселицу и дергать повешенного за
ноги, чтоб уж наверняка было. Фф высшей степени неприятно!"
"Трепыхался... Уж чего хорошего",- сказал начальник
тюрьмы. "Нет, сэр, куда хуже, если они вдруг заупрямятся.
Помню, пришли мы за одним в камеру, а он ффцепился фф прутья
решетки. Не поверите, сэр: чтобы его оторвать, потребовалось
шесть стражников, по трое тянули за каждую ногу. Мы взывали к
его разуму. "Дорогой,-- говорили мы, подумай, сколько боли и
неприятностей ты нам доставляешь". Но он просто не желал
слушать! Да, с ним пришлось повозиться!"
Я вдруг понял, что довольно громко смеюсь. Хохотали все.
Даже начальник тюрьмы снисходительно ухмылялся. "Пойдемте-ка
выпьем,-- радушно предложил он.-- У меня в машине есть
бутылочка виски. Не помешает".
Через большие двустворчатые ворота тюрьмы мы вышли на
дорогу.
"Тянули за ноги!" - внезапно воскликнул судья-бирманец и
громко хмыкнул. Мы снова расхохотались. В этот миг рассказ
Фрэнсиса показался невероятно смешным. И коренные бирманцы, и
европейцы - все мы вполне по-дружески вместе выпили. От
мертвеца нас отделяла сотня ярдов.
1931
Перевела с английского М. Теракопян
Last-modified: Mon, 20 Jan 1997 06:46:40 GMT