было не по отдельности, а только общим термином, разные ереси свалив в одну кучу и заклеймив совокупно. В сущности, использовать новояз для неортодоксальных целей можно было не иначе, как с помощью преступного перевода некоторых слов обратно на старояз. Например, новояз позволял сказать: "Все люди равны", -- но лишь в том смысле, в каком старояз позволял сказать: "Все люди рыжие". Фраза не содержала грамматических ошибок, но утверждала явную неправду, а именно что все люди равны по росту, весу и силе. Понятие гражданского равенства больше не существовало, и это второе значение слова "равный", разумеется, отмерло. В 1984 году, когда старояз еще был обычным средством общения, теоретически существовала опасность того, что, употребляя новоязовские слова, человек может вспомнить их первоначальные значения. На практике любому воспитанному в двоемыслии избежать этого было нетрудно, а через поколение-другое должна была исчезнуть даже возможность такой ошибки. Человеку, с рождения не знавшему другого языка, кроме новояза, в голову не могло прийти, -- что "равенство" когда-то имело второй смысл -- "гражданское равенство", а свобода когда-то означала "свободу мысли", точно так же как человек, в жизни своей не слыхавший о шахматах, не подозревал бы о другом значении слов "слон" и "конь". Он был бы не в силах совершить многие преступления и ошибки -- просто потому, что они безымянны, а следовательно, немыслимы. Ожидалось, что со временем отличительные особенности новояза будут проявляться все отчетливей и отчетливей -- все меньше и меньше будет оставаться слов, все уже и уже становиться их значение, все меньше и меньше будет возможностей употребить их не должным образом. Когда старояз окончательно отомрет, порвется последняя связь с прошлым. История уже была переписана, но фрагменты старой литературы, не вполне подчищенные, там и сям сохранились, и, покуда люди помнили старояз, их можно было прочесть. В будущем такие фрагменты, если бы даже они сохранились, стали бы непонятны и непереводимы. Перевести текст со старояза на новояз было невозможно, если только он не описывал какой-либо технический процесс или простейшее бытовое действие или не был в оригинале идейно выдержанным (выражаясь на новоязе -- благомысленным). Практически это означало, что ни одна книга, написанная до 1960 года, не может быть переведена целиком. Дореволюционную литературу можно было подвергнуть только идеологическому переводу, то есть с заменой не только языка, но и смысла. Возьмем, например, хорошо известный отрывок из Декларации независимости: "Мы полагаем самоочевидными следующие истины: все люди сотворены равными, всех их создатель наделил определенными неотъемлемыми правами, к числу которых принадлежат жизнь, свобода и стремление к счастью. Дабы обеспечить эти права, учреждены среди людей правительства, берущие на себя справедливую власть с согласия подданных. Всякий раз, когда какая-либо форма правления становится губительной для этих целей, народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство..." Перевести это на новояз с сохранением смысла нет никакой возможности. Самое большее, что тут можно сделать, -- это вогнать весь отрывок в одно слово: мыслепреступление. Полным переводом мог стать бы только идеологический перевод, в котором слова Джефферсона превратились бы в панегирик абсолютной власти. Именно таким образом и переделывалась, кстати, значительная часть литературы прошлого. Из престижных соображений было желательно сохранить память о некоторых исторических лицах, в то же время приведя их труды в согласие с учением ангсоца. Уже шла работа над переводом таких писателей, как Шекспир, Мильтон, Свифт, Байрон, Диккенс, и некоторых других; по завершении этих работ первоначальные тексты, а также все остальное, что сохранилось от литературы прошлого, предстояло уничтожить. Эти переводы были делом трудным и кропотливым; ожидалось, что завершатся они не раньше первого или второго десятилетия XXI века. Существовало, кроме того, множество чисто утилитарных текстов -- технических руководств и т. п., -- их надо было подвергнуть такой же переработке. Окончательный переход на новояз был отложен до 2050 года именно с той целью, чтобы оставить время для предварительных работ по переводу. 1949 ________ 1984 - Примечания [1] Новояз -- официальный язык Океании. О структуре его см. Приложение. [2] Здесь и далее стихи в переводе Елены Кассировой. [3] Книга[14]: ...в шелковистой бумаге... -- здесь: ...в непривычно шелковистой бумаге... -- анг. ориг.: They were very good cigarettes, very thick and well-packed, with an unfamiliar silkiness in the paper. [4] Книга: ...одобрения... -- здесь: ...ободрения... -- анг. ориг.: You will get no comradeship and no encouragement. [5] Книга: ...Он будет противоположностью... -- здесь: ...Он будет полной противоположностью... -- анг. ориг.: ...the exact opposite of the stupid hedonistic Utopias that the old reformers imagined. [6] Книга: ...едой, работой... -- здесь: ...едой, питьем, работой... -- анг. ориг.: ...for such things as eating, drinking, working... [7] Книга: ...пользовались свободнее... -- здесь: ...пользовались гораздо свободнее... [8] Книга: ..."едка", "рычевка"... -- здесь: ..."едка", "яйцевать", "рычевка"... [9] Книга: ..."рычевка", "хвостист", "настроенческий"... -- здесь: ..."рычевка", "хвостистски" (наречие), "настроенческий"... [10] ipso facto -- В силу одного этого (лат.). [11] Составные слова, такие, как "речепис", "рабдень", встречались, конечно, и в словаре А, но они были просто удобными сокращениями и особого идеологического оттенка не имели. -- Прим. автора [12] Книга: ...Слова-цепи стали одной из характерных особенностей... - здесь: ...Слова-цепни стали одной из характерных особенностей... - анг. ориг.: Even in the early decades of the twentieth century, telescoped words and phrases had been one of the characteristic features of political language; "То ли в Прогрессе тогда не знали что существует такое слово, то ли нечто другое... но они тут мой перевод изменили и я прекрасно помню как меня это расстроило." -- Цит. Голышев [13] Книга: ...Оно относится к предмету столь же ограниченному в своем назначении... -- здесь: ...Оно относится к предмету столь же легко узнаваемому и столь же ограниченному в своем назначении... -- анг. ориг.: It refers to something almost as easily recognized, and as limited in purpose, as a chair or a table. [14] Под "книга" в примечаниях имеется ввиду книга "Прогресса"; курсив в примечаниях не относится к формату произведения. Примечания: В. П. Голышев К О Н Е Ц ________ Перевод: (c) Голышев Виктор Петрович ________________________________ КОММЕНТАРИЙ К 1984 В письме к своему издателю Фреду Уорбургу от 22 октября 1948 г. Оруэлл сообщил, что первая мысль о романе возникла у него в 1943 г. [СЕ, IV, р. 448]. (Здесь и далее ссылки на четырехтомное издание публицистики Оруэлла "The Collected essays, journalism and letters of George Orwell", L., Seeker & Warburg, 1968, обозначаются аббревиатурой СЕ с указанием соответствующего тома и страницы). В записной книжке Оруэлла, заполненной не позже января 1944 г., обнаружен план книги под названием "Последний человек в Европе". Это композиционная схема и идейно-тематический рубрикатор "1984". Там мы находим Новояз, ложную пропаганду, пролов, двойной стандарт мышления, регуляцию сексуальной жизни идеологией, двухминутки ненависти. Партийные лозунги приведены в той форме, как они вошли в опубликованный текст "1984": "Война -- это мир", "Незнание -- сила" и др. Записные книжки хранятся в Оруэлловском архиве Университетского колледжа в Лондоне. По плану в книге две части: первая -- из шести, вторая -- из трех глав. Обозначены тематически-сюжетные линии: одиночество героя, терзаемого памятью; его отношения с другим героем, с женщиной, с пролами. В этой же записной книжке есть наброски романа "Живые и мертвые" ("Live and Dead"). О замысле "большого романа в трех частях" Оруэлл сообщал в "Автобиографической заметке" 1940 г. [см. http://orwell.pisem.net]. В записной книжке обозначается тема "преданной революции" (тема "Скотного двора"); упоминается в качестве одного из персонажей мерин Боксер, забитый насмерть офицером. Учитывая, что замысел "Скотного двора" относится к 1943 г., а работа над ним -- к 1944-му, нельзя не согласиться с мнением биографа Оруэлла профессора Б. Крика: "Эти наброски подтверждают предположение, что обе книги были задуманы одновременно, как части одного замысла и... что "1984" вовсе не был -- как утверждали некоторые -- внезапной судорожной реакцией на обострение болезни" [Crick В. George Orwell. A Life. L., 1980, p. 582]. Начало работы над текстом "1984" относят к 1947 г. В конце мая этого года Оруэлл сообщает Ф. Уорбургу, что сделал вчерне треть книги и надеется закончить черновой вариант к октябрю и в начале 1948 г. представить готовую рукопись. Сообщает он о жанре и форме книги: "...это роман о будущем, т. е. своего рода фантазия, но в форме реалистического романа. В этом-то и трудность: книга должна быть легко читаемой". В октябре черновой вариант был закончен, но обострение туберкулезного процесса прерывает дальнейшую работу. На Рождество Оруэлл помещен в клинику в Ист-Килбрид (недалеко от Глазго), где пробыл семь месяцев. 28 июля 1948 г. Оруэлл приехал на остров Юра в Северном море и приступил к интенсивной работе. К осени его состояние из-за тяжелых климатических и бытовых условий резко ухудшилось, тем не менее 22 октября 1948 г. он сообщил Уорбургу, что в ноябре книга будет готова, и просил прислать ему машинистку. С той же просьбой он обратился к своему литературному агенту Ч. Муру и другу Джулиану Саймонсу. Машинистки, готовой работать в столь тяжелых условиях, не нашлось. Оруэлл перепечатал рукопись сам, причем из-за сильной правки -- дважды. В декабре Уорбург уже прочитал рукописный текст "1984", а в январе 1949 г. Оруэлл был перевезен в Грэнхэм -- частный туберкулезный санаторий на юге Англии. "1984" вышел в свет 8 июня 1949 г. в Лондоне тиражом 25 500 экз. и 13 июня 1949 г. в Нью-Йорке. Мгновенно раскупленный, он был переиздан через год в Англии (50 000 экз.) и США (360 000 экз.). С тех пор роман многократно переиздавался и был переведен на 60 языков, экранизирован и телеэкранизирован; литература о нем составляет целую библиотеку. В первых же рецензиях "1984" был оценен как высшее достижение Оруэлла, а в некоторых -- и всей новой английской литературы. Часть критиков настаивала, что это не антиутопия, а сатира на настоящее, ибо пафос ее -- не пророчество, а предупреждение (Джулиан Саймоне, Вероника Веджвуд, Голо Манн). Рецензенты "Дейли уоркер" назвали роман "пропагандистским памфлетом в духе холодной войны". Умирающий Оруэлл был глубоко огорчен тем, что правая пресса приветствовала "1984" как сатиру на лейборизм, социализм и вообще левое движение (рецензии в "Экономист", "Уолл-стрит джорнэл", "Тайм", "Лайф"). Он пытался это опровергнуть. Уже 16 июня он телеграфно отвечал американскому профсоюзному деятелю Ф. Хэнсону на вопрос об идейном смысле книги: "Мой роман не направлен против социализма или британской лейбористской партии (я за нее голосую), но против тех извращений централизованной экономики, которым она подвержена и которые уже частично реализованы в коммунизме и фашизме. Я не убежден, что общество такого рода обязательно должно возникнуть, но я убежден (учитывая, разумеется, что моя книга -- сатира), что нечто в этом роде может быть. Я убежден также, что тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде, и я попытался проследить эту идею до логического конца. Действие книги я поместил в Англию, чтобы подчеркнуть, что англоязычные нации ничем не лучше других и что тоталитаризм, если с ним не бороться, может победить повсюду" [СЕ, IV, р. 502]. Высоко оценили роман крупнейшие представители западной культуры. Оруэлл получил восторженные письма от Олдоса Хаксли, Бертрана Рассела, Джона Дос Пассоса. Среди американских рецензий на роман наиболее проницательной и глубокой оказалась статья американского критика Лайонела Триллинга, в которой он, в частности, писал: "Мы привыкли думать, что тирания проявляется только в защите частной собственности, что жажда обогащения -- источник зла. Мы привыкли считать себя носителями воли и интеллекта, видеть в них суть гуманности. Но Оруэлл говорит нам, что последняя в мире олигархическая революция будет совершена не собственниками, а людьми воли и интеллекта -- новой аристократией бюрократов, специалистов, руководителей профсоюзов, экспертов общественного мнения, социологов, учителей и профессиональных политиков. Вся культура последних ста лет учила нас понимать экономический мотив как иррациональный путь к гибели и искать спасения в рациональном плановом обществе. Оруэлл предложил нам подумать, не приведут ли эти силы к еще худшему. Не он первый поставил эти вопросы, но он первый рассмотрел их с истинно либеральных или радикальных позиций без всякого намерения отклонить идею справедливого общества..." [ Тrilling L. Speaking on Literature and Society. Oxford, 1980, p. 254]. Уинстон -- наречение героя именем премьер-министра, лидера враждебной Оруэллу консервативной партии, связано с глубоким переворотом в мироощущении писателя после советско-германского пакта. В марте 1940 г. в эссе "Лев и единорог", обличая пацифистов, думающих, что "человеку ничего не нужно, кроме покоя и безопасности", и не понимающих, что "человеку хотя бы иногда нужны борьба и самопожертвование" [СЕ, II, р. 12], он почти дословно повторяет первую речь Черчилля в качестве премьер-министра: "Я не могу обещать вам ничего, кроме крови, пота, слез и тяжкого труда". "В час опасности Оруэлл, подобно Черчиллю, больше похож на римского республиканца, чем на современного либерала... Он видит в национальной войне школу добродетели и гражданского мужества",-- пишет биограф и исследователь Оруэлла [Crick В. Op. cit., p. 381]. В имени "последнего человека в Европе" читатель должен расслышать отзвук жизни, где все -- мир и война -- настоящее, а не суррогат полувойны-полумира с условным противником. Интересно, что последняя рецензия Оруэлла, написанная в клинике 14 мая 1949 г., посвящена второму тому мемуаров Черчилля. Вместе с тем резкость критики консерваторов и их лидера сохранялась у Оруэлла до последнего дня, и мнение Ф. Уорбурга, что "предисловие к "1984" мог бы написать Уинстон Черчилль, чье имя носит герой", вряд ли обоснованно [Warburg F. All Authors are Equal. L., 1973, p. 105]. ...лицо... грубое, но по-мужски привлекательное... -- Портрет Старшего Брата выдержан в стиле американского фильма по книге посла США в СССР Дж. Дэвиса "Миссия в Москву" -- апологетического по отношению к Сталину и тенденциозного по отношению к его жертвам. Стандартная приторность портрета усиливает смутно проступающую к контексте романа идею, что Старший Брат -- фикция пропаганды и реально не существует (см. диалог Уинстона с О'Брайеном в застенке). Ангсоц -- в публицистике Оруэлла этот термин раскрывается как "тоталитарная версия социализма". Для Оруэлла всегда было два социализма. Один -- тот, что он видел в революционной Барселоне. "Это было общество, где надежда, а не апатия и цинизм была нормальным состоянием, где слово "товарищ" было выражением непритворного товарищества... Это был живой образ ранней фазы социализма..." (Homage to Catalonia. L., 1968, p. 102). Другой -- тот, что установил Сталин, тот, который обещала будущая "революция управляющих" на Западе: "...Социализм, если он значит только централизованное управление и плановое производство, не имеет в своей природе ни демократии, ни равенства",-- писал он в рецензии на книгу Дж. Бернхэма "Революция управляющих". Оруэлл дал совершенно ясную характеристику своего отношения к социализму: "Каждая строчка моих серьезных работ с 1936 г. написана прямо или косвенно против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал" [СЕ, I, р. 4-5)]. Есть разные оценки позиции Оруэлла. Ее определяют как "морализм" (Д. Рис); "диссидентство внутри левого движения" (Дж. Вудкок); "попытку консервативного сына XIX века быть... демократическим социалистом" (Р.Вурхез); как свидетельство того, что Оруэлл был "революционным социалистом и предтечей "новых левых"" (Р. Уильяме). В последние годы жизни Оруэлл очень напряженно и конкретно думал, где реально сможет "работать" в будущем модель демократического социализма, называя Европу, Австралию и Новую Зеландию [СЕ, IV, р. 371]. Министерство Правды -- образ, навеянный опытом работы в Би-би-си. Английские читатели узнают в описанном строении здание Би-би-си на Портленд-Плэйс [Crick В. Op. cit., p. 421]. Джин Победа -- по воспоминаниям писателя Джулиана Саймон-са, во время войны в убогой столовой Би-би-си Оруэлл постоянно брал некое "синтетическое блюдо под названием "Пирог Победа"" [ Steinhоff W. George Orwell and the Origins of "1984". Mien., 1976, p. 154]. Пышные названия убогих предметов откладываются в воображении писателя как характерная деталь быта в обнищавшем от войны государстве. Он приметил ее в витрине старьевщика... -- Оруэлл был постоянным посетителем дешевых лавок всякого старья, так называемых "junk shops" в захолустных районах Лондона, совсем не похожих на дорогие антикварные магазины фешенебельных кварталов. С любовью перечисляя в одной из своих статей "милые старинные штучки", пылящиеся в убогих комнатках этих лавок, он упоминает купленное им "пресс-папье с кораллом", ставшее в романе символом неофициального мира, в который уводит героев любовь [Orwell G. Just junk -- But who could Resist It? -- "Evening Standard", 5 Jan. 1946]. ...в этом характерном лице было что-то... неуловимо интеллигентное... -- Решение Оруэлла сделать главным палачом тоталитарного общества интеллектуала подготовлено всей логикой его духовного развития. Ключевыми здесь являются слова его предсмертного интервью о "1984": "...тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде" [СЕ, IV, р. 502]. Убеждение в своем праве объяснять мир, фанатизм, безумная страсть к порядку, амбиции и отчуждение от жертвенности и терпения простых людей, по его мнению, делают интеллектуала особо доступным тоталитарной идеологии. Если интеллектуалы служат идеологии, "они в большинстве своем готовы к диктаторским методам, тайной полиции, систематической фальсификации" [СЕ, IV, р. 150]. Политологическое обоснование своих подозрений о будущей диктатуре интеллектуалов Оруэлл находил в работах Беллока, Вуата и особенно Бернхэма; среди художественных воплощений этой идеи наибольшее влияние на него должен был оказать роман Г. Честертона "Человек, который был Четвергом" (рус. пер. 1914), изображающий заговор интеллектуалов против жизни и здравого смысла. В роман "1984" перенесены некоторые детали этого заговора: внутренняя и внешняя секции партии заговорщиков; "2х2=4" как символ здравого смысла; простонародное уличное пение как голос самой жизни; имя одного из персонажей [Сим]. Оруэлл отличал подлинную интеллигентность от холодного, расчетливого, конъюнктурного интеллектуализма. "Именно потому, что я серьезно отношусь к званию интеллектуала, я ненавижу глумливость, пасквилянтство, попугайство и хорошо оплачиваемую "фигу в кармане", процветающие в английском литературном мире" [СЕ, II, р. 229]. Б. Крик пишет: "Он не был антиинтеллектуалом как таковым. Он... осуждал только погоню за модой и презрение интеллектуалов ко всем традициям, кроме тех, что охраняют их привилегии" [Crick В. Op. cit., p. 494]. Голдстейн -- большинство исследователей считают прототипом этого образа Л. Д. Троцкого; Т. Файвел ссылается на сделанное ему признание Оруэлла: "Голдстейн, разумеется, пародия на Троцкого". "Он добавил, -- пишет Т. Файвел, -- что еретик, поднимающий безнадежный мятеж против тоталитарного режима, скорее всего, должен быть еврейским интеллектуалом" [Pyvel Т. Wingate, Orwell and the Jewish Question. -- Commentary, No 11, Febr. 1951, p. 142]. У. Стейнхофф указывает на сходство текста Голдстейна с "Тезисами" лидера ПОУМ Андре Нина; трагическая судьба Андре Нина, казненного в 1937 г. во время сталинской расправы с ПОУМ, глубоко взволновала Оруэлла. На изображение отношений государства Старшего Брата и его "врага No I" Эммануэля Голдстейна, несомненно, повлияла высоко оцененная Оруэллом брошюра Б. Суварина "Кошмар в СССР", в которой большое внимание уделено "черной магии" сталинской пропаганды с ее мифом о вездесущем Троцком. "В этих средневековых процессах Троцкий играет роль дьявола" [Souvarine В. Caushemar en URSS. Р., 1937, р. 156]. Мысль, что фигура Дьявола необходима для тоталитарной идеологии, усвоена Оруэллом задолго до "1984". Через три дня после убийства Троцкого он записал в своем дневнике: "Как же в России будут теперь без Троцкого?.. Наверное, им придется придумать ему замену" [СЕ, II, р. 368]. Остазия, Евразия, Океания -- политическая карта мира в последние годы жизни представлялась автору "1984" в самом пессимистическом свете. В статье "Навстречу европейскому единству" он писал: "В Западной Европе еще сохранились традиции равенства, свободы, интернационализма; в СССР -- олигархический коллективизм; в Северной Америке массы довольны капитализмом и неизвестно, что сделают, если он потерпит катастрофу... все движения цветных сегодня окрашены расовой мистикой" [СЕ, IV, р. 371]. В это время он склоняется к мысли, что будущая карта мира составится не по Г. Уэллсу с его Единым Мировым Государством, а по Дж. Бернхэму, предсказавшему "разделение мира между несколькими супердержавами, скорее всего США, Северной Европой и Японией с частью Китая" [ Вurnham G. The Managerial Revolution: What is Happining in the World. N.Y., 1941. p. 175-176]. ...как принято говорить, распылен... -- На идеологические трюки с употреблением эвфемизмов, когда речь идет о насильственной смерти, Оруэлл обратил внимание еще в Испании. "Гитлеры и Сталины считают убийство необходимым, но они отнюдь не рекламируют своего бессердечия и поэтому называют убийство исключительно "ликвидацией", или "элиминацией", или еще чем-нибудь в этом роде" [СЕ, I, р. 516]. Это был один из тех снов... -- Оруэлл был убежден, что важнейшие решения человек принимает подсознательно. В статье 1940 г. "Моя страна, правая или левая", знаменовавшей его разрыв с пацифизмом и левацким саботажем приближающейся войны, он описывает свой "вещий сон": "Несколько лет я относился к войне как к кошмару и иногда выступал с пацифистскими речами... Но однажды ночью -- до оглашения русско-германского пакта -- мне приснилось, что война началась. Это был один из тех снов, которые... открывают нам наши истинные чувства. Этот сон открыл мне, что, во-первых, война оживит меня и, во-вторых, что в сердце своем я патриот, я не могу саботировать войну или бороться с ней, я буду помогать, может быть, и воевать. Я спустился по лестнице и нашел газету с сообщением о прилете Риббентропа в Москву" [СЕ, II, р. 13-14]. Океания воевала с Евразией... -- В одной из статей Оруэлл рассказывает об анекдотическом происшествии с членом английской компартии, который 22 июня 1941 г., вернувшись на собрание из уборной, обнаружил, что позиция по отношению к национал-социализму полностью изменилась [СЕ, II, р. 407]. Но Оруэлл никогда не считал привычку к бездумной перестройке сознания свойством какой-то определенной идеологии. В одной из рецензий он писал: "Мы живем в сумасшедшем мире, в котором противоположности постоянно переходят друг в друга, в котором пацифисты вдруг начинают обожать Гитлера, социалисты становятся националистами, патриоты превращаются в квислингов, буддисты молятся за победы японской армии, а на бирже поднимается курс акций, когда русские переходят в наступление" [СЕ, II, р. 314]. Пролы -- слово идет от "Железной пяты" Дж. Лондона, но наполнено противоположным духовным опытом: всю жизнь Оруэлл стремился опуститься "вниз", стать своим в мире людей физического труда, иногда говорил под "кокни", находясь в обществе снобов, "пил чай и пиво в пролетарской манере" [ Моrris S. Some Are More Equal than Others.-- "Penguin New Writings", No 40, 1950, p. 97]. О несомненной искренности его любви к простому человеку говорят не только тексты, особенно знаменитые стихи "Итальянский солдат", публикуемые в эссе "Вспоминая войну в Испании" [см. http://orwell.pisem.net], но и добровольно принятый им в молодости крест "нищего и изгоя... во искупление колониального греха" [Orwell G. The Road to Wigan Piers. L., 1937, p. 180]. ...самое характерное в нынешней жизни... убожество, тусклость, апатия... -- В социальном интерьере романа отчетливо выявляется жанрово-идейное отличие "1984" от антиутопий Е. Замятина и О. Хаксли, в которых государство, обезличивая и духовно порабощая человека, компенсирует его сытостью и комфортом. Образ голодного раба представлялся Оруэллу значительно более достоверным, чем образ сытого раба. См. в эссе "Вспоминая войну в Испании" (наст. изд.) рассуждение о материальном благосостоянии как условии свободы и духовности. Сознательно противопоставляя "прекрасному новому миру" уродливый, убогий мир, Оруэлл направил политическую сатиру на настоящее, а не на "прекрасное будущее", в которое, по свидетельству творчески и человечески близкого ему А. Кестлера, "он верил до конца" [из некролога А. Кестлера Дж. Оруэллу, опубликованного в газете "Tribune", 29.1.1950]. ...не верить своим глазам и ушам... -- Важная для философии романа идея привычной и абсурдной лжи как условия существования тоталитаризма опиралась, в частности, на известные Оруэллу ляпсусы московских процессов, один из участников которых, например, показал, что встречался с Троцким в Копенгагене, в отеле "Бристоль", сгоревшем задолго до этого, другой "признался", что прилетел с конспиративными целями на аэродром, не принимающий самолеты в это время года, и т. п. ...женщина... запевала сильным контральто... -- Сходный образ есть в одной из статей Оруэлла военного времени: "На Би-би-си пение можно услышать только ранним утром, между 6 и 8 часами, когда собираются на работу уборщицы" [СЕ, II, р. 430]. Крыс... нет ничего страшней на свете... -- Изображение крыс как орудия пыток особенно часто в европейской литературе после появления книги Мирабо "Китайский сад пыток". Поскольку опыты на крысах, проводимые в бихевиористских лабораториях после первой мировой войны, воспринимались Оруэллом как полигон для создания "управляемого сознания", здесь возможна и определенная антибихевиористская символика. Но ведущими, как часто у Оруэлла, являются автобиографические мотивы. Испанские однополчане, отмечая его редкое бесстрашие, пишут, что больше пуль он боялся крыс. "У него была настоящая фобия к крысам... Однажды ночью он выстрелил в крысу, и эхо разбудило обе воюющие стороны" [George Orwell: A Programme of Recorded Reminiscences, 2. XI. I960 -- ВВС Archive]. Сильное впечатление должна была произвести на Оруэлла одна из сцен с крысами в упоминаемых ниже мемуарах Дж. Босорб [см. "Никогда еще он не любил его так сильно..."]. Уинстон начал читать... -- Биограф Л. Д. Троцкого Исаак Дейчер настаивает, что текст книги Голдстейна -- неудачный парафраз книги Л. Троцкого "Преданная революция" (The Revolution Betrayed. N. Y. 1937), однако, хотя мотивы "преданной революции" несомненны, первоисточник здесь -- работа Дж. Бернхэма "Революция управляющих" (op. cit.) и "Макиавеллианцы" (The Machiavellians. N. Y., 1943), которые Оруэлл не раз рецензировал и в полемике с которыми формировались его историософские и политологические позиции. В комнату сто один... -- О предельной обобщенности оруэлловских символов говорит совпадение номера застенка с номером кабинета Оруэлла в индийской редакции антифашистского вещания на Би-би-си. В гиперболе этого парадоксального сопоставления отразилась обостренная реакция на конъюнктурные особенности журналистской работы. Люди, работавшие с Оруэллом на радио, вспоминают, как он с горечью говорил, что пропаганда даже в лучших целях "имеет дурно пахнущую сторону". Он писал: "Ныне все пишущие и говорящие барахтаются в грязи, а такие вещи, как интеллектуальная честность и уважение к оппоненту, больше не существуют" [цит. по: Williams R. Orwell. Fontana, 1971, p. 66]. Работа на Би-би-си показала Оруэллу, что его идея "соединить антифашистскую пропаганду с антиимпериалистической" неосуществима [там же]. Пять! Пять! Пять! -- Тема "здравого арифметического смысла" звучит у Оруэлла со времен гражданской войны в Испании, когда перед ним впервые встает видение "кошмарного мира, где дважды два будет столько, сколько скажет вождь. Если он скажет "пять", значит, так и есть, пять" [см. "Вспоминая войну в Испании" - http://orwell.pisem.net]. Формула 2х2=4 давно стала литературной метафорой: у Достоевского, Пруста, Честертона, Андре Бретона, Замятина. Но предшественники Оруэлла использовали ее как демонстрацию "тирании рассудка". "Подпольный человек" Достоевского, отвергая во имя свободы мир, где дважды два четыре, заявляет, что и "дважды два пять -- премилая иногда вещичка" [Достоевский Ф. Полн. собр. соч., т. 5. М., 1976. с. 119]; в антиутопии Замятина "Мы" обезличенные нумера -- рабы тоталитарного государства -- скандируют оду формуле 2х2 [Замятин Е. Мы. -- "Знамя", 1988, No 4, 5]. Оруэлл не принимал этого позыва к бессмысленному мятежу, видя в нем агрессию человека, "который не может жить в согласии с обычной порядочностью", как он писал в статье о Печорине и Бодлере [The Male Byronic. "Tribune" (L), 21 June 1940]. Таким образом -- вопреки предшествующей традиции, -- формулой свободы личности в "1984" становится 2х2=4. Непосредственный импульс к такому решению Оруэлл, по предположению У. Стейнхофа, получил из книги Е. Лайонса "Assingment in Utopia", в рецензии на которую он цитирует следующие строки: "Формулы "Пятилетка в четыре года" и "2х2=5" постоянно привлекали мое внимание... вызов, и парадокс, и трагический абсурд советской драмы, ее мистическая простота, ее алогичность, редуцированная к шапкозакидательской арифметике" [СЕ, I., р. 333-334]. Никогда еще он не любил его так сильно... -- Некоторым ключом к психологической тайне этой сцены может служить книга Джулии де Бособр "Женщина, которая не смогла умереть" [ Веausоbre J. de The Woman Who Could not Die. L., 1938], прочитанная Оруэллом. Арестованная в 1932 г. в Самарканде вместе с мужем (расстрелянным в 1933 г.) и прошедшая через тюрьмы и лагеря, мемуаристка пишет о "страшной близости", которая устанавливается "между тем, кого мучают изо дня в день, и тем, кто мучает изо дня в день" [op. cit., p. 85]. О парадоксальной близости насильника и жертвы, отъединенных от всего мира, пишут и некоторые заложники современных террористов. Сходный феномен описан в романе А. Битова "Пушкинский дом": вернувшийся из лагеря дед героя предпочитает восторженному преклонению внука и других благородных интеллигентов общество бывшего лагерного начальника. Тоталитарный -- определение профессором Б. Криком "1984" как "развивающейся модели", сопоставимой по своей интерпретационной силе с "Левиафаном" Т. Гоббса [ор. cit., р. 27], оправдано высоким обобщающим уровнем центральной идеологемы романа. Концепцию тоталитаризма Оруэлл сформулировал после гражданской войны в Испании. Одновременно и независимо от него ее развивали в том же плане А. Кестлер, Ф. Боркенау, И. Силоне, А. Мальро. В рецензии на книгу Ф. Боркенау "Тоталитарный враг" Оруэлл впервые использовал заимствованное у Бернхэма понятие "олигархический коллективизм" для обозначения формы управления тоталитарным обществом [СЕ, II, р. 25]. Статус научной концепции за термином утвердил собравшийся в 1952 г. в США политологический симпозиум, где "тоталитаризм" был определен как "закрытая и неподвижная социокультурная и политическая структура, в которой всякое действие -- от воспитания детей до производства и распределения товаров -- направляется и контролируется из единого центра" [Цит. по: Arblaster A. The Rise and the Decline of Western Liberalism. Oxford, 1984, p. 319]. Однако часть политологов считает, что тоталитаризм -- политическая метафора; в американской "Энциклопедии социальных наук" 1968 г. он назван "ненаучной концепцией". Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком... -- В ожесточенном признании Джулии -- это, может быть, главное откровение романа -- беспощадный расчет с иллюзиями индивидуалистического гуманизма. Уже в 1943 г. Оруэлл пришел к выводу, что идея "внутренней свободы" не только утопична, но в ней есть потенциальное оправдание тоталитаризма. "Самая большая ошибка -- воображать, что человеческое существо -- это автономная индивидуальность. Тайная свобода, которой вы надеетесь наслаждаться при деспотическом правлении,-- это нонсенс, потому что ваши мысли никогда полностью вам не принадлежат. Философам, писателям, художникам, ученым не просто нужны поощрение и аудитория, им нужно постоянное воздействие других людей. Невозможно думать без речи. Если бы Дефо действительно жил на необитаемом острове, он не мог бы написать "Робинзона Крузо" и не захотел бы это сделать" [СЕ, 111, p. 160]. "Садистский" финал романа, в котором упрекали Оруэлла некоторые критики,-- единственное, что могло убедить читателя: именно потому, что -- вопреки демагогии О'Брайена -- объективная реальность существует, нельзя "в душе" остаться человеком. Новояз -- Химерой Новояза завершается многолетняя борьба Оруэлла с идеологизацией и вырождением языка, которую более всего стимулировали: наблюдения за деградацией речи в английских газетах; анализ языка геббельсовской пропаганды; размышления над механизмами укрепления сталинской диктатуры. У. Стейнхофф в качестве "прототипов Новояза" указывает также на изданный Ортологическим институтом курс сокращенного английского языка из 850 слов [System of Basic English. L., 1934] и на "язык телетайпа". В публицистике Оруэлла и его романах обличается и пародируется весь комплекс будущего Новояза: употребление "скользких эвфемизмов" и "затасканных идиом" с целью скрыть истинное положение дел; эксплуатация понятий, не имеющих предметного значения ("измов"); обилие аббревиатур. Идея спасения языка и через язык связана у Оруэлла с его сокровенной темой "интеллигентной народности": "Язык должен быть совместным творением поэтов и людей физического труда". Оруэлловский Новояз стал одной из ведущих социокультурных парадигм второй половины XX в. Широко известен термин "оруэллизация языка", составляются "журналы" и "словари" Новояза. В специальных работах указывается, что лингвистический анализ Оруэлла предвосхитил некоторые идеи Оксфордской школы социальной лингвистики и Венского социолингвистического кружка [см., напр.: Harris К. Misunderstanding of Newspeak. -- "The Times Lit. Supplement", 1984, No 4, p. 17]. Чаликова Виктория Атомовна ________ Подготовка е-текста: O. Dag (orwell@pisem.net)