жка машины, как инженер -- поп. Они перестроят мир. От божьих дворов -- в семнадцатом веке -- шла культура российская, а от заводов -- В лесу, над монастырем, замела метель. Холодно в гостином доме. Андрей думает: -- Если бы теперь шел осьнадцатый год, я пошел бы в пролетарскую революцию. И Андрей говорит Анне: -- Россия шла веками, перелесками, болотами, бежала от государственности, страшная страна, в песнях, в поверьях, в приметах, -- Россия заложилась в бегстве от Киевской государственности, от удельщины и половченщины. Потом на Оку и Помосковье сели русские цари, монастырями, заставами, надолбами собрали Русь. Припомни, Россия Московская была вся -- как церковный притвор, как церковь, от кокошника женского, как купол церковный, до культуры российской из-за иконоспасского монастыря, -- потом по России гуляли -- Разин, Пугачев. В семнадцатом году вновь загулял по России -- Степан Разин, враждебный городам, государственности, поездам, загромил Россию, запел старинные песни, встряхнул старинными поверьями, зажег лучину, поезда повалил под откосы, перехворал сыпным тифом, убежал с фронтов, кинул все -- это большевик, мужик. Веселая над Россией и страшная прошлась метель, провыла, прометелила, прогоготала, все хотела разбить. Но -- послушай, -- и Андрей молчит минуту. -- Послушай. В вихревую эту метель безгосударственную, кровяную, удалую -- вмешалась, вплелась черная чья-то рука, жесткая, бескровная, стальная, государственная -- пять судорожно сжатых пальцев, черных, в копоти, сжимающих все до судороги, -- она взяла под микитки и Россию, и русскую метелицу и стала строить государственность русскую, новую, -- она нормализовала, механизировала, ровняла, учитывала, она сменила солнце на электричество, она внесла в каждый дом быт заводской мастерской и рабочей казармы. Эта рука -- рука пролетария, рабочего. Это пролетарий над Россией из метели поставил бескровную, черную, всесильную машину, рычаг которой в московском Кремле, -- он построил Россию, как карту, как план машины, где люди были номерами -- в карточках, в картах, плакатах, словах, мандатах, всяческих заградотрядах, в карточках на табак, желтых, как человечьи лица, хоть вся Россия правилась метелью и кровью. Пришли новые монахи, принесли новую веру -- веру машины -- пролетарии. Никто не понял в России романтики пролетария, служки машины, мастера машинного домино, -- никто не понял, что он, пролетарий, первым делом должен был быть враждебным -- врагом на смерть -- церквам, монастырям, обителям, погостам и пустыням, -- не только русским, но всего мира. -- -- Ну, да. Но где же русский пейзаж, и Ока, и весны, и перелески, -- и волки, -- где же -- мы, люди, русские? -- Где лучинушка наша? Задубасили в оконную раму, кто-то крикнул наруже, дрогнула лампа, посыпалась известь. Семен Иванович спал. Семен Иванович, страшный старик, с бородой, как у Маркса, многое видел на белом свете, ко многому приучился, Семен Иванович вскочил с постели, крикнул спросонья: -- Где маузер? Без главы, заключение. В тот год по России страшное было конокрадство. Мужики на ночь оставляли лошадей, стреножа им ноги замком и цепями. -- Метели не было. В поле должно быть мела поземка, -- лес шумел сиротливо, нехорошо, -- шипел. Комиссар Косарев раза два выходил слушать лесной шум, -- это ведь он когда-то -- на околице -- слушал о разгильдяевских волках -- тогда он понял одиночество, тоску, проклятье хлеба, проклятье дикой мужичьей жизни вперемежку с волками. -- Метели не было, лес шумел. Монахиня Ольга в полночь была в бане, молилась неистово. Из бани она вышла уже далеко за полночь, к петухам. Калитка к скотине была открыта, на снегу четко отпечатались грязные коровьи следы, -- монахиня Ольга пошла к коровнику, замок был сломан, -- и на монахиню Ольгу напало неистовство; остервенела, закричала, завизжала, разбудила всех, задубасила в окна, -- побежала к Косареву, схватила у него винтовку и горсть кассет. Косарев был пьян, он взял на себя командование, крикнул на Ольгу, чтоб молчала. Совещались на дворе. Семен Иванович в подштанниках и валенках, был без маузера, -- маузера давно уже не было у него. Косарев и Ольга с винтовками пошли по следам коровы, чтоб проследить, на арт-кладбище закладывали лошадь. И корову скоро нашли -- она была привязана неподалеку от дороги к дереву, в овражке, где была дамба, плотинящая озеро. Решили засесть здесь, чтоб выследить, когда придут за коровой. Засели за дерево, на взгорке, и очень скоро к лесному шуму примешался скрип саней. По пути к монастырю выехали санки с двоими, проехали дамбу. Ольга не выждала, -- прицелившись с колена, выстрелила по саням и охнула. Лошадь остановилась. Тогда Ольга выстрелила еще. Косарев обругал по матерному Ольгу и выстрелил сам. Тогда сани, круто взметнув лошадь на дыбы, повернулись обратно, помчались карьером назад, с саней бестолково выстрелили из револьвера. Но на дамбе был поворот и раскат, сани занесло, сани, люди и лошадь, сорвало под отвес, лошадь побила ногами и упала на сани. Косарев и Ольга выстрелили и побежали, -- от дамбы, бросив лошадь, тоже побежали, убегая, стрельнули два раза из револьвера. Началось преследование. Так бежали шагах в трехстах друг от друга -- до опушки. -- Случилось так, что в это время в лес собрался мужичок из соседней деревни, поворовать дров: бегущие впереди встретили мужика у опушки, мужика из саней выкинули, лошадь повернули, помчали на ней -- по полю. К Косареву и Ольге пристал мужик с топором, потерявший лошадь, -- побежали втроем, стали отставать. В монастыре услыхали стрельбу, арт-складская лошадь приехала на выстрелы. Косарев, Ольга и мужик погнали на лошади: по свежим следам на поземке узнавали путь убегающих. -- Из Климовской волости ехал в уездный исполком -- на легких санках, на полукровке -- предволисполком Штукин: убегающие выкинули его из саней, кинули мужикову лошадь, помчали; предволисполком закурил, поразмышлял, сел на мужикову лошадь и поехал своей дорогой; сейчас же встретили его преследующие: озверевший мужик, узнавший свою лошадь, бросился на него с топором, тот едва спасся. От монастыря примчали двое верхами -- один на той лошади, которая свалилась с дамбы. Перепрягли всех лошадей, погнали верхом -- Ольга, Косарев, мужик и предволисполком. Гнали версты четыре до нового леса, и тут нашли брошенную полукровку: убегающие, должно быть, минуты три назад, бросили лошадь запаленную и ушли в лес, без дороги. Погонщики побежали по следам. Лес был всего шагов в триста, там под обрывом протекала Клязьма, за Клязьмой было село. Двое -- убегавших -- были внизу, на льду. Они что-то кричали неистово. Ольга присела, выстрелила с колена, раз, два, три, -- и один из бегущих упал, крик на льду смолк, -- тогда завизжала, завопила -- ура-а-а! -- монахиня Ольга. На льду, лицом к небу, лежал продовольственный инспектор Герц. Около него возились -- его товарищ Громов, Косарев, мужик с топором. Выяснилось, что Герц и Громов ехали в монастырь к матери Ольге -- провести весело ночь. -- И как тогда ночью в гостином доме, Ольга -- черной кошкой -- здесь на льду -- склонилась над Герцем. -- -- Помнила ли она Герца тогда в первую метель, в 1917 году, в октябре, в Москве? Тогда там встречались несколько раз лицом к лицу, смерть в смерть -- Ольга, рабочий Косарев и офицер Герц. -- Здесь, в невеселый рассвет на Клязьме, они встретились, связанные звериным инстинктом преследовать и убивать, -- там, в Москве в октябре люди шли умирать во имя человеческого -- в человеке -- инстинкта, инстинкта к правде и справедливости. -- -- -- -- -- -- -- -- Утром, когда погоня за Герцем вернулась к монастырю, и хватились коровы, -- коровы не нашли: в лесу, на березке моталась веревка, кругом валялись кости, лежал череп рогами вниз. Корову задрали волки.