тью, отрицавшей совпадение, узнал истинное лицо поверхности Хтона, обнаружил его поэтическую аллегорию и иронию своего отринутого искупления. "Что может находиться над адом, как не рай? Верно, верно, - говорил он самому себе, - что меня отвергли внизу, ведь меня бросили туда сверху. Тюрьма самого себя еще не готова к свободе". Атон окунул руку в холодную воду и обтер лоб. Он знал эту воду, эту реку, этот ручей, что втекал с одной стороны горы - и никогда не вытекал с другой.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МИНЬОНЕТКА *  $ 402 ТРИНАДЦАТЬ Миньонетка не спрашивала, как он освободился. Естественно, что у него, как и у нее, было для этого достаточно способов. Они гуляли вдвоем по лесу Хвеи, по их месту встречи, и осенявшие их толстоствольные деревья с радостью воспринимали игру их чувств. Лесная нимфа явилась во всем великолепии; ее волосы пламенели на фоне светло-зеленого платья. Легкие ноги ступали по сухой листве стародавних лет, а пальцы с восторгом сжимали его руку. Она сказала, и он давно это признал, что не может быть женщины, сравнимой с ней. Отзвук прерванной песни окружал ее: мучение, восхищение, сущность, квинтэссенция... - А у тебя в Хтоне была женщина? - спросила она, игриво сознавая, что любая смертная - всего лишь статуэтка. Атон пытался вспомнить, представить себе другую женщину, любую другую; в присутствии Злобы это было невозможно. - Не помню. - Ты изменился, - сказала она. - Ты изменился, Атон, и это дело рук женщины. Расскажи. - У меня была миньонетка. Ее пальцы напряглись. Никогда раньше он не видел ее удивленной. Она молчала. - Да, - сказал он. - Но у нее не было песни. - Вот и все, ни объяснения, ни монологи не нужны. Невзгода забыта после единственной ночи странного романа. Ни внешность, ни природа миньонетки не служили основой его любви - лишь женщина детского видения, родившая музыку и волшебство его юности. О радость!.. Лес кончился, открыв асфальтированное шоссе - горячие черные волны катились в океан. Вдали над шоссе поднимался космочелнок, готовый к полету для стыковки. Царство исследований и путешествий, военных и торговых флотов. Казалось, миньонетка шагает рядом с ним в форме: симпатичная, умелая, суровая, беспощадная, женственная. - Больше никакого космоса, Капитан? - Никакого, Машинист. - Ты могла бы вернуться, когда я отправился в Хтон. Она уверенно покачала головой: - Простодушные ксесты знали, а слух в космосе распространяется быстро. Для миньонетки смертельно опасно разгуливать в открытую среди мужчин. И... - И?.. Злоба умолкла, и этого было достаточно. Космотель... Они пересекли черный жар, вышли в поле хвей, отцовское поле, и пошли среди молодых растений, которые, как и он, тянулись к предмету своей любви. Небо над ними отступало перед опускающимися тучами; зарождалась летняя гроза. Из леса на космокорабль: Атон вспомнил первое путешествие - он со своей хвеей в поисках любви. Тогда он нашел корабль угрожающим, похожим на дракона, чей хвост, однажды ухвативши, вряд ли отпустишь. Почему она пришла в тот первый день нового года к нему, хотя в поле ее действия были все мужчины космоса? Могла ли быть случайностью та искусная встреча, на которой она очаровала его музыкой, подарила хвею, поцеловала и навсегда привязала к себе? Почему она скрывалась от него, раз его любовь была поймана? Почему приняла облик Капитана, понимая, каким мукам его подвергает? Сейчас, после опыта с Невзгодой, он знал ответ. Но даже это не объясняло полностью случай в космотеле - несчастный случай, обнаруживший основополагающее зло в ее природе и заставивший его бежать. Зло, выражающееся не в чувстве, нет. Существовало молчаливое соглашение, тогда... Тогда... Замок его памяти открылся, и он наконец понял, что за ужас не подпускал его к себе три года. Если... если миньонетка была злом, значит злом был и он. - Ты пыталась защитить местную девушку - ту, что бросила моего отца! - воскликнул он - сейчас и в прошлом космотеля. Сейчас и в прошлом миньонетка не смогла ничего ответить. - Когда ты отправилась в космос? - спросил он. Они оставили хвеи позади и сидели в старой садовой беседке - остроконечной крыше на четырех крепких столбах. Дыхание приближающейся грозы проникло к ним через отсутствующие стены, вызвало легкий озноб. Душевный озноб усилился, когда Атон неверными шагами приблизился к истине, которую отвергал его рассудок. Они оба в замкнутом пространстве вроде этого, боролись за понимание вопреки сопротивлению личности. Никогда еще Атон не испытывал столь мощного конфликта культур. - Я знаю ответ, - продолжал он. - Знаю, когда ты отправилась в космос. Я прочел дату в реестре дивидендов "Иокасты". Ты поступила в торговый флот на должность корабельного канцеляриста в начале $ 375. Пять лет спустя перевелась на "Иокасту" в качестве члена торгового совета, несмотря на множество выгодных предложений с других кораблей, и устроила так, что на следующий год "Иокаста" встала на ремонт над Хвеей. Но суть в том, что ты отправилась в космос через несколько месяцев после моего рождения. Зачем тебе понадобился определенный корабль и график задолго до того, как ты стала им командовать, менее важно, чем твоя прежняя история. Где ты была до $ 375? Как тебя звали? Реестр этого не сообщает. Злоба не шелохнулась - ни в беседке, ни в космотеле. - Ты была на Хвее, - сказал Атон, и она не стала это отрицать. - Ты знала Аврелия после того, как скончалась его жена из Династии Десятых. Знала обо мне. И... знала свою соотечественницу, на которой он женился. Девушку с Миньона. Ты хорошо ее знала. Злоба сидела неподвижно, пристально глядя на него. - На самом деле, - сказал он с непомерным усилием, - ты и была той девушкой! Они сидели наедине с тем, что оба знали и о чем никогда не говорили. - Той, которая бросила моего отца. Мачехой, которую я поклялся убить. "О, Злоба, я мог бы простить тебя после того, как узнал твою природу. Но это не то зло, которое я искал. Не тот ужас, что отталкивал меня от тебя". - Женщина Десятых умерла за два года до моего рождения, - сказал Атон, признавая эту истину в первый - и второй - раз в своей жизни. - У нее родился мертвый ребенок. У меня не было мачехи. - Да, - сказала она, прервав наконец молчание. - Да, Атон... Я - твоя мать. В прохладной тени беседки они смотрели на поле хвей. В это время там никто не работал, но растения были здоровы. Кто-то, обладавший великой любовью, заботился о них, как Аврелий уже не мог, и в душе Атон распознал эту манеру. - Почему ты не сказала мне тогда, в первый раз? - спросил Атон. - До... космотеля. - И уже знал ответ: единственный тогда, двойной сейчас. Она была его матерью. Как могла она сказать мужчине, полагавшему, что он ее любовник, о том... да и что могла она сказать ему, так потрясающе перепутавшему ее любовь? Однако как смела она бросить его, ее сына? Атон лицемерил. Она могла бы сделать это во время их первой встречи в лесу... но он, слишком юный, чтобы понять всю сложность положения, пошел бы к Аврелию и все разрушил. Отец еще пытался вернуть ее, и он был в силах. Когда же он узнал... А второй раз в лесу Атон был достаточно взрослым, чтобы увидеть в этой чудной женщине частичку того, что видел его отец. Атон, как показали события, тоже был в силах. Так лицемерно рассуждал он в космотеле, загнанный в вынужденное укрытие за фасадом разума. Он тогда и впрямь не понимал и подозревал, что не понимает, и был безмерно встревожен мнимым удовлетворением. Теперь он понял вторую, более важную, причину и недостатки общественных условностей. Ибо для миньонетки наслаждение было болью, а боль - наслаждением. Она откликнулась на Аврелия, гостя своего мира, разрываемого тоской и ненавистью к себе - потому что его сын убил его возлюбленную. Миньонетка полюбила Аврелия, найдя неотразимыми его ужасную вину и ощущение предательства. Он носил траур по дочери Десятого, однако нашел Злобу привлекательной и страшно порицал себя за это. Таким образом, он покорил ее и, не ведая о том, сдался сам. Злоба приняла обряды его культуры, мало значившие для чувственных телепатов, но без обмена хвеей, поскольку его вина не могла позволить этот знак чести. Она улетела с ним, наслаждаясь его тревожной радостью по поводу запрета, который он нарушил. Ни один из них не знал тогда причины запрета. На Хвее она забеременела. Когда они узнали друг друга лучше, его боль ослабла, и постепенно он полюбил ее без чувства вины. Она поняла грозившую им опасность, но слишком поздно. Злоба родила ему ребенка и бросила его, так как в более продолжительной совместной жизни их обоих ожидали бы большие мучения. Ее неумиравшая любовь уничтожила бы его просто потому, что Злоба была такова, как есть, потому что она любила его по-своему и не могла заставить себя причинить ему боль так, как требует ее культура. Мужчина с Миньона все понял бы, но только не Аврелий. Ее сын вырос в такой ненависти к памяти непутевой матери, что отказался признавать факты и предпочел воспоминания лишь о той матери, о которой хотел вспоминать. Никто не смог бы сказать Атону истину заблаговременно. Он был слеп. Более того: те самые боль и гнев, которые он пестовал, дарили ей наслаждение, ибо она была миньонеткой. Даже в ребенке, не знавшем ее, она могла найти ненависть - идеальное чувство для ее вида. О да, она поцеловала мальчика, восхищенная его смущением, и отослала домой до того, как это чудесное чувство потускнеет. Когда Злоба встретила его четырнадцатилетнего, она повторила поцелуй от вины и подавленности от мысли о том, что он делает плохо, было достаточно. Атон нашел ее на борту тщательно выбранной "Иокасты" (только теперь он понял, что это был знак, призванный направить его к ней, когда он станет достаточно зрелым) - и ее трудности усугубились. Он появился слишком быстро, но был полон безмерно привлекательной подавленности, и она не смогла удержаться. Игра продолжилась, втягивая ее еще глубже: его страх перед грузом тафисов, холодный гнев из-за того средства достижения цели, которое дало ей обнаружение у него реестра дивидендов, горе из-за женщины, которую он, как думал, потерял. Пока умельцы-ксесты, сами полутелепаты, не раскрыли ее хитрость и не сделали беспомощной перед наивной любовью своего сына. Злоба сбежала с ним, так как сопротивляться было бесполезно, а ее положение на торговом флоте все равно было утрачено. Она сбежала с ним, хотя по-прежнему не знала, как справиться с грядущим кризисом. Она не могла сказать ему правду, ибо лишилась бы его навсегда, но не могла и покориться страстному объятию, которое было у него на уме. Она не могла остаться и не могла уйти. И в результате, на бесповоротной точке - молчание. Только так могла она удержать его вблизи, но на некотором расстоянии, пока появится какая-нибудь другая, более продолжительная возможность. Так рассуждал Атон - сейчас, а не в прошлом - и обнаружил, что даже это еще не все. Воображение отчаянно боролось, удерживая его от полного осознания. Душа вычеркивала из памяти весь эпизод столько, сколько могла, а сейчас с неохотой сдавала позиции. Ему необходимо открыть зло, зная, что оно существует, зная, что он недостаточно еще зрел, чтобы противостоять ему. Эпизод в космотеле не был завершен. Им обоим приходилось разыгрывать его, в прошлом и настоящем, пока не раскроется вся подоплека его мучений. Тайное стало явным: Атон влюблен в свою мать. "Начни с этого и вернись назад. Переживи вновь... если сможешь". Назад... Так как она знала, что он вернется, он реагировал на известие с тоскливой нерешительностью. То, о чем он мечтал, не могло произойти. Его милые чувства, какими они могли показаться ее восприятию и которые заставляли блестеть ее восхитительные волосы, были пустой роскошью. Он уйдет и никогда больше с ней не встретится. Обойдется без нее. Как мало он понимал миньонетку! Скинув космокостюм, обнаженная. Злоба позвала его. - Атон, - сказала она. Красота ее была абсолютна. Он подошел к ней, как делал всегда, смущенный своими мыслями и ситуацией. Ему больно терять ее, ибо с первой встречи в лесу она - как женщина - жила в его любящем воображении. - Атон, - повторила она. - На Миньоне, - в космотеле он впервые услышал название ее родной планеты, и название это осталось с ним, - на Миньоне культура не похожа на вашу. Я была неправа, что сбежала с иномирянином, но тогда я была молода и не понимала... - Знакомым движением она взяла его за руки. - Атон... на Миньоне женщины живут долго, во много раз дольше мужчин. Миньонетка переживает своего первого супруга, даже если его вскоре не казнят, а затем принадлежит его ближайшему родственнику по крови. Ему она рожает еще одного сына, а тому - еще одного, из одного поколения в другое, пока, наконец, не становится слишком старой и не рожает дочь Таков наш путь. Атон молча опустился перед ней на колени, его руки - ее пленники. О чем она пыталась ему рассказать? - Атон, ты наполовину миньон, ты - моя кровь. Ужас начал охватывать его, тогда. - Ты - моя мать... - Да. Вот почему все так получилось. Вот причина, по которой я пришла к тебе еще мальчику, в лес и подарила музыку и хвею - чтобы в душе ты узнал то, чего не мог постичь из книги. Что ты - миньон, рожденный для миньонетки. Ты должен это сделать, а после тебя твой сын, ибо такова твоя культура и твоя кровь - кровь миньона. Сопротивляясь тому, что, как он уже знал, было правдой, Атон испытал колоссальное потрясение. Ибо хотя культура, которую он понимал, строго это запрещала, он, в перевернутом виде соответствуя чувствам Злобы - о чем тогда не знал - вырос с верой, что Злоба - самая желанная из женщин. Поскольку они с ней, согласно его неполным знаниям, не были родственниками. Теперь он знал, что Злоба - по его собственным убеждениям, которые были основополагающими - запретна. И он нашел ее... По-прежнему самой неотразимой и желанной женщиной, какую только мог вообразить. Она предложила ему себя - и он физически захотел ее сильнее, чем когда-либо. Что и разъярило его больше всего. - До сих пор, - сказала она, - ты не был готов, Атон. Мне пришлось долго ждать, чтобы победить тебя. - Злоба лежала на диване, великолепная в своем спокойствии, прижав его к себе. Живое пламя ее волос разметалось во все стороны: на лицо и плечи, на изумительную грудь, высвечивая ее тело. Черно зеленые глаза, близкие как никогда, были бездонны. - Так долго, - сказала она. - Так прелестно. Поцелуй меня, Атон, и приди ко мне. Сейчас, Атон... сейчас! ЧЕТЫРНАДЦАТЬ День был ветреный. Они вместе встали, покинули беседку и пошли навстречу ветру. - Зачем в космотеле ты позволила мне открыть твою сущность? - спросил Атон. - Тому, чего ты хотела, легче было случиться, если бы я не знал. - Атон, - сказала она, с нежным упреком покачивая головой. - Разве ты не был на Миньоне? Разве не видел, что делает с миньонеткой любовь, твоя любовь? Он позволил себе забыть. - Твоя любовь убила бы меня, как и любовь твоего отца, если б она была такой, какой ты ее вообразил, когда ухаживал за мной, - объяснила Злоба. - Лишь знание истины могло заставить тебя осуждать меня. Лишь посредством этого - по-твоему, отрицательного - чувства ты мог достичь меня физически. Ты должен был знать. Атон сразу не смог ответить. Она долго ждала - но их встреча произошла слишком рано. - Смерть и любовь для нас всегда связаны, - сказал он, не глядя на нее. - Смерть иллюзии, любовь к боли. Мне приходилось думать, что ты - воплощение зла, и ты заставляла меня верить в это. Но мое сопротивление оказалось сильнее желания. В конце концов, я оставил тебя. - Разве, Атон? Дорога стала круче, но ветер стих. Он помогал ей подниматься, хотя она в этом не нуждалась. Их разговор смолк, когда она, по-видимому, вновь преобразилась, чтобы присоединиться к одинокому шествию его воспоминаний. Теперь она несла рюкзак, а в ее светлых волосах трепетал ветерок. На запястье поблескивал серебряный браслет. Атон почувствовал дурноту, захотев внезапно узнать, была ли интерлюдия с хорошенькой рабыней, вторая любовь, жалобно надеявшаяся сразиться с первой, - любовь, которая спасла бы его от Хтона, если бы он сумел на нее ответить. Была ли Кокена вообще реальной личностью? Или всего-навсего еще одним плодом его воображения? Терял ли он в самом деле когда-либо верность миньонетке? "Тема раковины! Была ли ты частью прерванной песни? Была ли моя мечта тщетна даже тогда? Даже тогда... Ничто не умирает на Идиллии - кроме надежды". Они находились на вершине холма, заменявшего гору. Атон забыл сомнения. Под нависшими облаками вид был прекрасен, ярок особым цветом ранних сумерек. Раковина, песня - бесполезно понимать... - Я люблю тебя! - закричал он и откуда-то издали услышал свой голос. - Я люблю тебя... - и вновь его чувство было искренним и сильным. Волосы Злобы были алыми; они были черными; они извивались от боли, и она упала, как и должна была упасть, жестоко пораженная. Гром взорвал небо, и лес, и поле, и любовь; пошел дождь, заливая все вокруг и марая. И мелодию, что он любил, смыло и всосало в почву. После Атон катился, кувыркаясь и подскакивая, по склону холма, потрясенный нечаянно нанесенным ударом, хватаясь за песню и находя лишь грязь и выдранную траву. Любовь - запретна. Он никогда не обладал ни одной женщиной ради любви, лишь ради болезненной цели. Всегда песня кромсала любовь - а теперь он был по ту сторону песни; он ее потерял, прервал навсегда... и холодная вода, лившаяся на лицо, затопляла его. Дождь прекратился - через час или через секунду, а Атон лежал в болоте у подножия холма рядом с вонючим прудом, ежегодно плодившим отвратительных головастиков и смертельную ржу. У другого склона лежало тело - нагое, прелестное, но не мертвое, вовсе не мертвое. С темной поверхности пруда поднималось зеленое свечение, свечение Хтона, отбрасывая скользкие тени и выдавая зловещую рябь у берега. Атона раздирали подавленные воспоминания, указания на ужас и жуткое убийство. Он был здесь раньше. Он был... Немертвое тело потянулось, волосы у него были ни светлыми, ни огненными, но чем-то мокрым, неопределенного цвета. Очертания тела были не божественными, а просто женскими. Женщина шла к нему, огибая темный пруд, по узкому берегу. Атон тоже встал на берегу, не в силах отойти от зловонного края. Нет способа избежать ее, кроме как беспомощно устремиться по этому кошмарному пути, не стараясь понять свой испуг. Он не сподобился даже на это; просто стоял и наблюдал, как она медленно приближается к нему своими маленькими, но тяжелыми шагами. Он наблюдал, как вслед за первым шаг в шаг шествует ее второе тело, а за ним третье: множество отвратительных тел... Ужас праздновал победу. Он бросился от пруда - проливной дождь стоял стеной, изогнувшись над головой смутным куполом, который ему не пробить. Не вырваться. Атон взглянул в пруд, и ему показалось, что там не длинные водоросли, а языки. Один - больше и ближе прочих: толстый круглый язык, слепо поднимавшийся в поисках плоти. Вскоре он его почует и устремится к нему. Атон, поскальзываясь, побежал. Но с противоположной стороны приближалось что-то еще - плотное и горизонтальное, какое-то острие... и выхода не было. Атон прислонился спиной к ненадежной стене, поднял глаза к круглому куполу вверху и заставил себя думать. Мысли были нечеткие и неясные, рассудок тянулся к пище и, давясь тошнотворностью окружающего, все же что-то переваривал, дабы сохранить утекающие силы и заставить мир застыть хотя бы на мгновение. "Этот тупик, этот ужас - каким-то образом есть мое собственное создание. Он не может быть реальным в физическом смысле. Лишь в Хтоне такое существует буквально. Мой разум облачил свое смятение в пугающую аллегорию, как делал и раньше. Он довел мой душевный конфликт до крайности, вынуждая меня или разрешить его, или перестать притворяться нормальным. Я стою на берегу застойного пруда, в нем нет никаких чудовищ и никакой стены вокруг; есть только зарождающаяся ржа и непрерывный ливень. Нет никаких размножившихся фигур, приближающихся ко мне, ни страшного острия с другой стороны пруда; только женщина, которую я люблю, а должен ненавидеть, соблазнительная миньонетка". Но _к_о_н_ф_л_и_к_т_, насколько он знал, реален; пора принять решение - чем бы ни были составляющие этого конфликта и что бы это решение ни значило. Он пойман паутиной, сплетенной давным-давно, еще тогда, когда последовал в лес за чуть слышной мелодией и стал ее рабом. За всю жизнь он не мог ни завершить ее, ни избежать. Сам Хтон не решил этой проблемы. Теперь приходится самому созерцать отвратительные альтернативы и принимать на себя тяготы выбора. Шествующие женщины - это Злоба во всех ее ипостасях: вездесущая, но неспособная принять обычную любовь. Его нормальное чувство было мечом, направленным на миньонетку. Должен ли он сразить ее своей любовью? Или он должен ждать, когда с другой стороны приблизится ужасное острие: бесстыдная извращенность их связи? Насаженный на него, он стал бы источником постоянной ненависти, миньоном - его самость и цельность были бы похоронены в садизме. _О_н_а_ бы тогда расцвела; ее песня завершилась бы. Но он... Атон всматривался в зацветшую воду и видел там непрестанное движение, слышал, как вблизи хлюпает гибкий язык. Можно избежать выбора, бросившись в пучину этой воплощенной мерзости. Заразные нити слизи замарали бы его кожу и отпечатали на ней следы зловонной ржи, которую подхватил его отец. Это бы не было милосердно. Жив ли еще Аврелий? Атон не знал. Должна найтись какая-то другая альтернатива. Какой-то выход, освобождавший его или, на худой конец, откладывающий выбор. Канал, слив из пруда - какой-то засасывающий сток, ведущий в неведомое, побег, облегчение. Сможет ли он его найти? Когда Атон осознал потребность в нем, тот существовал: проем в неведомое. Он мог вести к смерти или к еще более мерзкому выбору, чем те, от которых он бежал. Раз сделав шаг, его уже нельзя отменить, как нельзя обратить вспять водопад. Атон медлил. - Аврелий умер, - произнесла совсем рядом миньонетка. Она почувствовала, что старик скончался, побежденный наконец подлинным болотным чудовищем - ржой. Атон и сам ощутил потерю, снятие чувственных перегородок в полутелепатии, обладание которой раньше не подозревал. Это же чувство наводило на мрачную мысль, что он сам, хотя и непреднамеренно, сыграл определенную роль в смерти отца. Выло ли решение, которое он принял, всеохватывающим? Являлось ли оно ценой его побега? Призванный теперь неясными обстоятельствами, он сделал шаг, отказываясь уточнять, чему равняется страшная цена. Он пройдет по границе душевного здоровья - ради угасающей надежды, которую та предлагала. Водоворот засосал Атона, его накрыла темная удушающая волна, уносившая его, в конце концов, к... ПЯТНАДЦАТЬ Атон оказался на поверхности астероида космотеля - беззащитный между его глыбой и безмерностью космоса. Беззащитный, поскольку скала эта была безвидна, а ночь темна: притяжение не успокаивало его в своих объятиях, атмосфера не ласкала плотно облегающий костюм. Только статическое действие ботинок устанавливало слабый контакт с крохотной планеткой, связав их до тех пор, пока он не оттолкнется сразу двумя ногами. Пока не подпрыгнет. Он огляделся, испытывая внутренний трепет от этого исключительного и по-своему приятного столкновения с неживой природой. Позади находился шлюз космотеля, ведущий к челноку, на котором он собирался улететь, а также в плюшевые покои - к предложению, которое он не мог принять. Неважно, что она сказала и кто она такая, - она запретна. Он должен бежать от нее. Но сначала прогулка по астероиду, чтобы успокоиться. Впереди - почти полное одиночество, а именно в нем он так нуждался. Очевиден был контраст между возможностями человека, пересекавшего сейчас глыбу, на которой он не мог жить: его измеримыми достижениями и безмерным уединением. Астероид был плоским осколком какого-то большого небесного тела: он напоминал о древних днях Дома-Земли, когда запуганные, прикованные к своей планете предки думали, что их мир плоский. Они были бы правы, живи они здесь. Безвидная плита была пустынна, как и пейзаж его жизни. Вокруг ночной ее стороны сверкали звезды, обещая волнение, приключения и уют в окружении их великого множества, если только возникала возможность подступить к их населению. Однако он уже _б_ы_в_а_л_ в дальних системах, страдал от их эфемерных обещаний и обнаруживал, что сердце его по-прежнему одиноко. Широкие шаги несли его тело через плато, но одна нога всегда касалась поверхности; он стремился к краю равнины, от которого, как убеждал прозрачный вакуум, его отделяло несколько километров. Равнина завершалась обрывом, кромка крошечной планеты вырисовывалась на фоне звезд тонким перевернутым силуэтом. Атон бросится в забытье, чтобы вечно падать сквозь разверстые пространства своего бесплодного разума, в котором наконец-то произошло некое подайте зачатия. Слишком быстро он достиг этой границы. Его душа откладывала попытку. "Моя плоть, - подумал он с горьким юмором, - хочет, но мой дух слаб". Толчок, обманчивый при отсутствии притяжения, понес его дальше. Он обогнул обломанный край, и башмаки его прилипли к почве так же крепко, как его дух - к бесплодной жизни. Астероид был тонок; с этой стороны едва ли тридцати метров в толщину. Зазубренный искромсанный слой обнажал свою рану - здесь его вырвали из материнского тела и швырнули в забвение вечность тому назад. С какой жуткой болью начал он свои скитания - один, совершенно один! Атон нагнулся и нашел окаменелость: крупный, больше ладони, листок, вдавленный в камень. Останки живого существа, более прелестного в своей смерти, чем в жизни. Ибо красота его не угаснет, сущность никогда не умрет. Пальцы в перчатках ласкали твердые зубцы затянувшегося товарищества. Будет ли окаменевший Атон путешествовать по космосу с таким же безразличным блеском? "Смерть! Где твое..." Чтобы стряхнуть это настроение, он начал взбираться на солнечную сторону астероида. Листок наверняка рос когда-то под солнцем. Если бы удалось войти в былой рай этой окаменелости, увидеть трепещущую листву, коснуться могучего дерева?.. Пустить вспять метроном материи, разрешить все сомнения в нежном слиянии истоков жизни. При приближении к солнечной стороне высветились изломы горизонта. Еще один толчок, за второй угол... Атон купался в теплом сиянии солнца; свет, всюду свет, изгонявший всякую тьму и всякие сомнения. Защитный механизм костюма мгновенно скомпенсировал перепад температур. Атон осмотрелся и увидел атмосферу, сверкающие в ней пары, а на земле - растения с крупными зелеными листьями. "Для меня эта страна роскошна и прелестна, выпуклости холмов высокий изящны, долины между ними мягко закруглены в ожидании..." Атон встряхнулся, герметичный костюм сдвинулся вместе с ним, как вторая кожа. Что с ним? Здесь ведь нет атмосферы; значит, не может быть деревьев, поэзии. Голый кусок скалы, кружащийся по орбите вокруг пронумерованной звезды. Галлюцинация далеко не безопасна. Если он и впрямь забудет, где находится, смерть грубо ему об этом напомнит. "Там внизу, за томящимися горами, где блестят тихие воды, меня ждет источник жизни, в то время как я..." Потрясенный Атон вновь повернул и зашагал к окаменелости у края планеты. Каким-то образом он машинально прошел по долине дальше, убаюканный намеком на неистовый восторг, которому он не смел отдаться. Что-то уговаривало его, соблазняло, тащило вперед на невообразимое свидание. За горами были воды, густые и теплые, как свежепролитая кровь. - Люба! - закричал он. - Уйди из моего воображения! - "Я бежал от твоей жестокости десять лет назад; я едва помню тебя; это не твое место; я боюсь того, что ты символизируешь: это прикосновение крови к моей руке, звук смеха в моих ушах. Ты скажешь, что это - не кровь... не кровь, но блаженство, подаренное моим четырнадцати годам..." Тяжело дыша, Атон повернул еще раз, желая обрести предметность каменного листка. Это была критическая точка. До сих пор он управлял собой. Действительность пришла в себя, явив конические обнажения породы, которые он уже миновал раньше, и отбрасываемые ими в лучах далекою солнца мерцающие тени. Пока он наблюдал за ними, тени оплывали, затуманивались. Холмы зеленели, источая блаженство. Перед ним лежало изогнутое поле, которое вело вниз, в долину, укрытую среди нежных округлых утесов. Там притаилось укромное озеро, более волнующее, более зовущее, чем мираж в пустыне. Наслаждение, которое оно скрывало в своих глубинах, более не отталкивало Атона. Его кровь пела от потребности насладиться этой жидкостью, полностью в нее погрузиться. Он ушел от нее; он вернется к ней. Нет! Но видение уже проникло внутрь и почти на нет свело его сопротивление; осталось лишь слабое приглушенное возражение, звеневшее где-то далеко позади. В четырнадцать шагов достиг он озера, но замешкался, боясь перейти безымянный рубеж в себе. Вода манила, звала его, но крошечная оскопленная совесть, проклятая где-то позади затвердевшего листка, молила его не жертвовать тем, кем он был, ради того, кем он станет. От напряжения его лицо покрылось потом. Атон знал, что исход предрешен, но все еще боролся, желая сохранить образы былой невинности. Его рука медленно поднялась, чтобы расстегнуть ремни на шлеме. Разве костюм его собственный? Застежки открыты, пломбы сорваны, шлем слетел с головы. Но он не умер! К нему ворвался воздух долины - мускусный и сладкий, оживляющий своей свежестью и запахом цветов. Вскоре остатки ненужного костюма были сброшены, нагим он вбежал в воду. Еще раз гаснущее сомнение пыталось удержать его: сомнение, вполне дозволенное, ибо захватчик чувствовал себя в безопасности. Сопротивление приятно возбуждало, придавая поступку некий лоск, господствующее чувство по-кошачьи играло с его робкой совестью и давало ей волю думать, что она вольна. Атона обуяло чувство неминуемого завершения. Прикосновение воды к голым ногам электризовало тело. Он больше не видел эту жидкость. Лишь плоть ведала о ней, сладострастно скользившей по его щиколоткам, окутывавшей их в зарождающееся наслаждение: поначалу раздражающее, но сладостное под конец. В Атоне возникал основополагающий смысл - единственное выражение которого должно быть пагубно сильным толчком, столь мощным, что сдвинет горы и оплодотворит озеро... Тепло поднималось все выше, окутывая голени, колени, бедра; оно ритмично омывало тело, нежными касаниями вытягивая из него глубочайшую силу. Прилив неуклонно возрастал, втягивая его в воспоминание о юношеской руке, путешествующей вверх под девичьей юбкой и касающейся запретного соединения. Но на сей раз липкость ничуть не тревожила; бурная страсть увлекла Атона вверх и внутрь. Две шкалы - плоти и жидкости - слились под наложенным образом нониуса, оказавшись в фокусе перед его закрытыми глазами. Не в силах более сдержать себя, Атон погрузился в воду целиком. Вода, местность, вселенная звенели от его нараставшего желания, а из глубин его самых сокровенных притязаний явилась сущность жидкой среды: восходящая, кружащаяся, подвластная громадному давлению, вламывающаяся мощным ураганом и, наконец, взрывающаяся в мучительном наслаждении, которое измождает плоть, сокрушает кости и насыщает дух по ту сторону времени. В Раю, вы слышали... Любовь построила... О радость! радость! радость! Какая-то сила извне подкинула его, подняла сквозь вздымавшиеся потоки муки высоко-высоко к свету. Это была ее рука - тепло на его ладони - уводившая от забвения, к которому вела Атона двойственная страсть. Темный бог ждал в конечной точке; существо, для которого страсть и вина - лишь орудия; бог, которому нормальный человек не мог бы служить. Бог, которому служил бы Атон, если бы весь подтекст притчи об астероиде достиг его сознания. Дождь кончился, чудовища и замкнутые стены исчезли. Солнечный свет падал не на разбитую колонну, как он отчасти ожидал, а на мерцавшую в сумерках местность: радостную, зеленую и удивительно привлекательную. - Ты... победил, - сказала Злоба, выбирая не совсем точное слово. Но она была женщиной леса, нимфой любви. - Я не могу позволить тебе уйти туда, к столь великому злу. - _О_н_а_ говорила о зле не о том, что они сделали в космотеле, но о боге, которому он должен был служить. О боге, предложившем ему святилище. Фантасмагория закончилась. Призраки, кем бы они ни были, исчезли, и Злоба вновь стала нетронутым глянцем грез Атона. Вернулась прекрасная дама детства; предмет всей его любви никогда более не будет замутнен. Его чистые чувства окружили ее со всех сторон. Он поцеловал ее, услышав наконец завершение мелодии. Никогда его любовь не была так сильна. Он почувствовал, как холодеют ее губы. Она была мертва. $ 400 13 Вниз по реке: она опять превратилась в извилистую, бурную стремнину, стены с обеих сторон сдвинулись, образовав узкий туннель. Но тропка тянулась дальше над уровнем воды, достаточно широкая, чтобы по ней прошла колонна людей. Старшой шагал впереди, высматривая отметки человека, пошедшего на разведку и не вернувшегося. - Если еще сузится, - сказал он, - придется плыть. Никто не отозвался. Плыть здесь было опасно. Любое неосторожное движение отправило бы беспомощное тело по течению через возможные пороги, в пасть к речным хищникам или еще кому-нибудь, стоявшему наготове для защиты недоброго имени Тяжелого Похода. При пешем переходе они чувствовали хотя бы частичную безопасность, и каждый поворот, открывавший взору продолжение пути, встречался вздохом облегчения. Туннель был достаточно высоким, чтобы рослый мужчина шел, не сгибаясь, но очень узким. Тропинка занимала четверть основания, быстрая река - все остальное, стена то и дело грозила столкнуть беспечного путника в воду. Так продолжалось километр за километром: туннель вел вниз. Вернулся Атон и с неохотой доложил: сверху выхода нет, лишь непреодолимый водопад. О другом туннеле, за водопадом, он не сказал. Заглянув в него, он услышал отдаленный стук и ощутил угрозу, которую невозможно встретить лицом к лицу. _К_а_к_ он это понял, сказать он не мог, но был в этом уверен. Мало кто считал, что шансов вниз по реке больше - но Старшой поощрял их истерическую надежду. Возможно пересечение с другим потоком, русло которого _м_о_г_л_о_ вывести на поверхность. Ведь в конце концов, пещерные твари _г_д_е_-_т_о_ вошли, а Бедокур выбрался. Где еще он мог пройти, какие здесь? Если бы он оставил знак! Внезапно все кончилось. За последним сужением, с почти совершенным дверным проемом, туннель резко расширился. Все столпились в красивой куполообразной пещере с большим озером посередине. Озеро было тридцати метров в поперечнике, а купол в верхней точке достигал метров пятнадцати. Таинственный путь огибал озеро по выступу шириной с полметра, в каком-то метре над поверхностью воды. Стены над выступом и под ним были отвесные или наклонялись внутрь; их не портили ни выбоины, ни трещины. Голый человек не смог взобраться с тропки вверх. На противоположной стороне озера выступ постепенно снижался до уровня воды. Там виднелся верх отверстия около полуметра в поперечнике, в которое жадно ввергалась вода. Озеро было глубоким. Зеленое свечение виднелось на глубине нескольких метров и терялось где-то в черных глубинах. Вода была холодной; жребий определит первых кандидатов для мытья и плаванья. Отряд расположился вокруг озера. Старшой поставил у входа стража и разрешил всем отдыхать. Мужчины и женщины сидели, как дети, на берегу, болтали ногами в воде и шутили. Впервые за время Похода воцарилась беззаботная атмосфера. Оказалось, жребий не нужен: люди, почти забывшие, что такое плавать, резвились с нескрываемой радостью. Но Атону было почему-то не по себе. В отличие от других он чувствовал позади огромную опасность. Она возникла в туннеле за водопадом и послала биение своего сердца за ним, вниз во реке. Его душа таинственным образом угадывала ее голод, ее колоссальный аппетит: не только на еду. Опасность находилась в километрах отсюда, медленно приближаясь. Она приближалась. Где же выход? Пещера возникла, должно быть, при подъеме гигантского пузыря газа - давно, во времена расплавленного Хтона, - пойманного постепенным охлаждением и отвердением окружающей породы. Потом ее нашла река, пробилась внутрь, заполнила и пробила себе выход Это означало, что второго выхода глубоко под водой нет, иначе пещера не была бы заполнена. Поток, выходящий через видимое отверстие, судя по всему, вполне соответствовал входящему. Нырять в этот сток было рискованно. Обуздать завихрявшееся течение не удастся, человек окажется беспомощным - как это наверняка случилось с первым разведчиком, ибо он исчез. Конечно, длинная веревка от дыры в верхние пещеры, прихваченная с собой, выдержала бы человека - если он сумеет внизу дышать. Но разве они были уверены, что там, за печатью воды, _е_с_т_ь воздух? Время летело, и если кто-то и разделял сомнения Атона, то их не выказывал. Даже Старшой безмятежно отдыхал, наблюдая, как плавает Гранатка. Мужчины ныряли глубоко в воду в поисках рыбы или другой водной живности, но выплывали с пустыми руками. Кто-то спал, устроившись у стены; то и дело сосед в шутку устраивал ему холодную ванну. Казалось, в этом куполе Хтон приближался к естественному раю. Но Атон в рай не верил. Он нырнул на пять метров, на десять, настолько глубоко, насколько мог, и не обнаружил дна. Выныривая, он взял чуть в сторону, и его подхватил водоворот. Через секунду он миновал водоворот, целый и невредимый, но встревоженный. Ощущение нависшей угрозы стало острее. А что если второй сток внизу был? Он подплыл к противоположному берегу, держась подальше от завихрений у видимою выхода. Здесь тоже имелось небольшое течение. Иными словами, подводный поток по всему периметру озера. Это было зловеще: откуда он в почти стоячей воде? Разве только кто-то крупный поднимается снизу, отсасывая воду от краев. Старшой наблюдал за ним. Атон указал на берег, и тот кивнул. Он тоже заметил. Остальным ничего не сказали. Какой смысл поднимать тревогу, пока опасность неизвестна - если опасность вообще существует? Но необходимо было немедленно исследовать сток. Он может скоро понадобиться. Послышался крик стража у входа. Кто-то напал! "Значит, это не только воображение, - подумал Атон. - Моя душа не утратила связи с действительностью". Схватка, хриплый возглас - и два тела упали в озеро. Одно из них - страж: невредимый, он подплыл к берегу и вновь вскарабкался на тропу. Другое - чешуйчатая камнеедка, раненая и умирающая. Насколько Атон знал, эти твари не были плотоядными. Слишком медлительные, они никогда не приближались к человеку, так как легко становились его добычей. Что случилось с этой камнеедкой? Появилось второе животное, потом третье... Озеро покрывалось трупами, по мере того как неуклюжие твари напарывались на каменные ножи людей. Что их сюда гнало? Старшой подошел к Атону, стоявшему у входа. - Послушай, - сказал он. Далеко вверх по туннелю послышался новый шум - не похожий ни на один, который они