вызывающе в присутствии епископа и всего легатского совета. Мой лорд был оскорблен и разгневан... -- Твой лорд? -- перебил его Хью. -- Но ты говорил, что служил приору Хайд Мида. -- Я солгал. Моим господином был сам епископ. Я служил ему, пользовался его расположением и многого мог достичь. Увы, теперь все потеряно. Я не смог снести дерзости этого Христиана. Как посмел ничтожный писец противиться воле самого легата и пытаться расстроить его планы. Я ненавидел его -- вернее, тогда думал, что ненавижу, -- поправился Сиаран. И мне очень хотелось угодить своему лорду. -- Но тут ты просчитался, -- промолвил Кадфаэль, -- кем бы ни был Генри Блуа, он не убийца. А осуществить твой план помешал Рейнольд Боссар -- уважаемый человек и сторонник той же партии, что и твой господин. Неужто ты счел его предателем только из-за того, что он вступился за честного противника? Или ты нанес удар в запале и убил его ненамеренно, не ведая, что творишь? -- Нет, -- отвечал Сиаран безжизненным, равнодушным тоном. -- Этот человек расстроил мои замыслы. Он встал у меня на пути, и я был вне себя от ярости. Я знал, что делаю, считал, что поступаю правильно, и был рад, когда мой удар достиг цели... Тогда я был рад, -- повторил Сиаран и тяжело вздохнул. -- А почему ты отправился в это покаянное паломничество? Как я понимаю, жизнь была дарована тебе на определенных условиях. На каких? И кто наложил на тебя епитимью? -- Мой лорд, епископ Винчестерский, -- с содроганием ответил Сиаран, ибо отвергнутая ныне преданность отозвалась в его сердце болью. Ни одна душа не ведала, кто виновен в смерти Боссара. -- Я открылся лишь своему господину. А он... он не стал передавать меня в руки закона. Видимо, побоялся, что огласка может рассорить его с императрицей, ведь погибший рыцарь был из ее стана. Но он не простил мне содеянного. Сам я по крови наполовину валлиец, но родом из-за моря, из Дублина. Поэтому лорд легат приказал мне отправляться к епископу Бангора, дабы тот препроводил меня в Кэргиби, что в Энгсли, где я смог бы сесть на корабль, отплывающий в Ирландию. Он дал мне перстень как знак того, что я путешествую под его покровительством, но в то же время наложил суровую епитимью. Мне надлежало пройти весь путь босым, не снимая с шеи креста. Нарушив эти условия, я поставил бы себя вне закона, и всякий, кому вздумается, имел бы право невозбранно лишить меня жизни. В глазах Сиарана вновь блеснул огонек -- память о разбитых в прах честолюбивых мечтах -- и тут же угас. -- Постой, постой, -- промолвил Хью, для которого кое-что оставалось неясным. -- Как я понял, о приговоре епископа Генри никто, кроме него и тебя, и ведать не ведал. Как же об этом прознал Люк Меверель? Как он тебя выследил? -- Почем мне знать... -- вялым и тоскливым голосом отвечал Сиаран. -- Могу лишь сказать, что из Винчестера я вышел один, а близ Норбери, где две дороги сходятся вместе, меня поджидал этот малый. С того самого часа он неотступно следовал за мной по пятам, словно демон. Он знал все, и терпеливо ждал, когда я не выдержу и нарушу хотя бы одно из условий. Тогда он смог бы убить меня, не понеся за это никакой кары. Он ни на миг не упускал меня из виду и не делал никакой тайны из своих намерений, а, напротив, всячески подбивал меня снять крест и разом покончить со всеми мучениями. А крест был очень тяжел. Мне он сказал, что его зовут Мэтью... А вы говорите, его имя Люк? Стало быть, вы его знаете? А вот я никогда прежде с ним не встречался. Так вот, этот Мэтью, то есть Люк, сказал, что я убил его лорда, которого он почитал и любил, а потому он пойдет за мной в Бангор, в Кэргиби, а ежели я сяду на корабль так и не надев башмаков и не сняв креста, то и за море, в Дублин, но рано или поздно все равно лишит меня жизни. Сегодня он мог сделать то, чего так страстно желал, -- и не убил меня. Почему? В голосе Сиарана слышалось искреннее недоумение. -- Он счел тебя недостойным этого, -- напрямик ответил Кадфаэль. -- Сейчас он наверняка горько сожалеет о потраченном на тебя времени, которое мог бы употребить с куда большей пользой. Все на свете имеет свою цену, нужно лишь уметь вовремя и верно ее определить. Постарайся понять это, и тогда, может быть, ты поймешь и его. -- Я все равно что мертвец, -- с горечью сказал Сиаран, без лорда, без друзей, без цели... -- Ты еще можешь обрести и то, и другое, и третье, если будешь к этому стремиться. Ступай туда, куда ты послан, неси возложенное на тебя бремя и пытайся уразуметь, ради чего ты живешь на свете. В конечном счете так должно поступать и всем нам. Монах отвернулся и тяжело вздохнул. Он знал, что, к сожалению, самые мудрые наставления и даже суровые уроки жизни частенько пропадают впустую. Трудно сказать, тронуло сердце Сиарана раскаяние либо он и сейчас думает только о себе. Неожиданно монах почувствовал, что смертельно устал. Он искоса взглянул на Хью и с улыбкой сказал: -- Больше всего мне сейчас хотелось бы оказаться в постели. Ну что, Хью, вроде бы дело сделано. Можно возвращаться. Хью хмуро разглядывал уличенного и признавшегося убийцу, корчившегося на земле, словно змея с перебитым хребтом. Перепачканный, покрытый синяками и ссадинами, с распухшим от слез лицом и кровоточащим порезом на шее, Сиаран представлял собой жалкое зрелище, хотя, возможно, в этих обстоятельствах жалость была неуместна. Но все же, как ни суди, а Сиарану не более двадцати пяти лет, он вполне здоров, и, какой бы тяжкой ни была его епитимья, он в состоянии ее выдержать. Перстень епископа при нем, а значит, он может продолжить свой путь, и никто, кроме разбойников, не посмеет его потревожить. Ну а разбойников, во всяком случае здесь, в Шропшире, пока опасаться нечего, потому как лес от них очищен. Сиаран может благополучно завершить свой путь, сколько бы времени на это ни потребовалось. Завершить не в Абердароне, не на священной земле Юнис Энсли, а на его родине, в Дублине. А там он сможет начать жить заново и, кто знает, возможно, со временем станет совсем другим человеком. Вдруг он решит нести бремя своего покаяния не только до Кэргиби, откуда отплывают суда в Ирландию, но и до Дублина, а то и до конца своих дней? Впрочем, что об этом гадать. -- Ступай, -- промолвил Хью, -- иди куда хочешь. Здесь тебе некого бояться, а граница уже недалеко. Пусть Всевышний будет тебе судьей. Берингар резко отвернулся. По его движению стражники поняли, что можно собираться в обратный путь, и занялись пленниками и лошадьми. -- С ним все ясно, -- сказал Хью, -- но остается еще один вопрос. Может быть, стоит послать кого-нибудь на тропу, чтобы он подождал Люка и дал ему коня. Если сюда Меверель пришел пешком, это еще не значит, что ему и возвращаться следует на своих двоих. Или просто отправить людей на его поиски? -- Этого, пожалуй, делать не стоит, -- заявил Кадфаэль. -- Оливье наверняка сам его отыщет. Не сомневаюсь, они вернутся вместе. Но вот лошадь, думаю, не повредит: парень небось с ног валится после всех этих событий. Монах пребывал в благодушном настроении, да и было с чего. Пусть чудом, но все завершилось наилучшим образом, Главное, удалось предотвратить кровопролитие. Теперь Оливье последует за Люком, мягко и ненавязчиво заговорит с ним, хотя тот, возможно, попытается уклониться от беседы, и постарается вернуть молодого человека к жизни. Мщение слишком долго было единственной целью Люка, и сейчас, когда место справедливого гнева заняла гнетущая пустота, дальнейшее существование, возможно, представляется ему тягостным и бессмысленным. Ведь он даже не задумывался о том, что ждет его в будущем, после того как возмездие осуществится, потому и пожертвовал обители все деньги, до последней монеты. Но ведь Люк молод, и впереди у него долгая жизнь, которая вполне может быть счастливой, надо только поверить в это. У парня наверняка полегчает на сердце, когда он узнает, что Джулиана Боссар не сомневается в его невиновности и ждет его возвращения. Ну а как только Люк опомнится и придет в себя, Оливье непременно вернется с ним в аббатство. Ведь Оливье обещал, что не уедет из Шрусбери, пока не посидит и не потолкует неспешно с ним, Кадфаэлем, а на обещание Оливье монах полагался твердо. Что же касается Сиарана... Уже сев на коня, Кадфаэль оглянулся и бросил последний взгляд на разоблаченного убийцу. Тот так и стоял под деревом на коленях. Лицо его было обращено вслед отъезжавшим, но глаза закрыты, а руки судорожно сцеплены на груди. Возможно, он молился, а может быть, просто ощущал каждой частицей своей плоти заново обретенную жизнь. "Как только мы уедем, -- подумал брат Кадфаэль,, -- он свалится и заснет на месте. Ни на что другое бедняга не способен, потому как пережитое явно свыше его сил. Он уснет, и сон его будет подобен смерти, но зато пробуждение станет, возможно, пробуждением к новой жизни". Отряд медленно потянулся к дороге, разбойники со связанными руками семенили за всадниками. Факельщики покинули прогалину, и она погрузилась во тьму. Скоро коленопреклоненная фигура Сиарана пропала из виду, как будто была поглощена тенью огромного бука. Хью и монах, выехав на тропу, повернули к дому. -- Знаешь, Хью, -- позевывая, проворчал Кадфаэль, -- похоже, я становлюсь совсем старым. Ты и представить себе не можешь, как меня тянет на боковую. Глава 15 Когда Кадфаэль и Хью въехали через монастырские ворота на залитый лунным светом большой двор аббатства, из церкви уже доносились звуки полуночной службы. По дороге они не торопили коней и почти не разговаривали, довольные и тем, что просто едут рядом после удачно завершенного дела, как бывало и прежде. Стражники, охранявшие схваченных разбойников, поотстали -- ведь пленники шли пешком, -- но не приходилось сомневаться в том, что еще до исхода ночи Симон Поер и его приятели окажутся в подземелье Шрусберийского замка. -- Я подожду окончания службы, -- промолвил Хью, соскакивая с седла возле сторожки. -- Отец аббат наверняка захочет узнать, как у нас дела. Правда, я надеюсь, что он не заставит нас прямо сейчас, ночью, выкладывать все подробности. -- Коли ты остаешься здесь, пойдем-ка со мной в конюшню. Я хочу проследить, чтобы этого доброго скакуна поставили в стойло и задали ему овса. Меня всегда учили сначала заботиться о коне, а потом уж о себе, и эта привычка осталась на всю жизнь. Над конюшенным двором ярко светила луна, и друзья вполне могли обойтись без факелов и фонарей. Ночь была тихая, безветренная, и возле конюшни был отчетливо слышен каждый звук церковной службы. Кадфаэль сам расседлал своего коня и позаботился о том, чтобы разгоряченное животное поставили в стойло и накрыли легкой попоной -- вдруг ночь выдастся прохладной. В последние годы монаху не часто случалось ухаживать за конями, и, выполняя этот обряд, он невольно вспомнил былое: лошадей, на которых ему случалось скакать, дальние дороги и битвы, далеко не всегда заканчивавшиеся так счастливо, как сегодняшняя маленькая, но отчаянная стычка. Хью стоял, склонив голову набок, и прислушивался к церковному пению. Неожиданно он увидел на освещенной лунным светом земле стройную тень и обернулся. В воротах конюшенного двора, не решаясь войти, стояла Мелангель. -- Дитя, -- участливо промолвил Кадфаэль, -- что ты здесь делаешь в такой час? Почему не спишь? -- Разве я могу заснуть? -- отвечала девушка. -- Никто и не заметил, что я ушла. Все давно спят. Мелангель держалась просто и говорила ровным, спокойным голосом, будто это не она совсем недавно заливалась слезами в сарайчике Кадфаэля и сетовала на судьбу. Сейчас ее тяжелые косы были аккуратно уложены вокруг головы, а лицо выглядело сосредоточенным и собранным. -- Вы нашли его? -- спросила она. Когда монах с ней расстался, Мелангель была почти ребенком, а сейчас он видел перед собой взрослую женщину. -- Да, -- отвечал Кадфаэль, -- мы нашли их обоих. Ни с тем ни с другим не случилось ничего дурного. Эти двое расстались навсегда. Сиаран пошел своим путем -- и пошел один. -- А Мэтью, -- допытывалась Мелангель, -- что с ним? -- С ним все хорошо, он встретил доброго друга. Мы их опередили, но они обязательно придут сюда. "Теперь, -- подумал монах, -- ей придется называть его другим именем, но об этом пусть она узнает от него самого". Будущее не обещало быть безоблачным ни для нее, ни для Люка Мевереля, но ведь эти двое и познакомились-то лишь благодаря удивительному стечению обстоятельств. Возможно, к их встрече приложила руку Святая Уинифред. После всего случившегося брат Кадфаэль вполне готов был в это поверить и положиться во всем на святую -- уж она-то непременно приведет дело к благополучному завершению. -- Он вернется, -- повторил Кадфаэль, встретив вопрошающий взгляд девушки. В глазах ее ныне не было и намека на слезы. -- Непременно вернется, можешь не беспокоиться. Но помни, что он перенес сильное потрясение, и в голове у него сейчас сумбур. Ты должна быть терпеливой и осмотрительной. Не приставай к нему с расспросами -- со временем он сам все тебе расскажет. И ни в чем его не укоряй... -- Боже упаси! -- воскликнула девушка. -- Как я могу его укорять? И в чем? Это ведь я его подвела, значит, сама и виновата! -- Вовсе нет. Ты ведь ни о чем не догадывалась. Но когда он вернется, ничему не удивляйся. Просто радуйся тому, что он рядом, так же как он будет радоваться тебе. -- Я подожду его, -- промолвила Мелангель. -- Лучше бы тебе лечь в постель т выспаться, -- посоветовал монах. -- Он утомлен, измучен, а потому ждать его, возможно, придется долго. Но он обязательно придет. Девушка покачала головой. -- Нет, брат, я буду ждать столько, сколько потребуется, -- заявила она и неожиданно улыбнулась, а потом, не проронив больше ни слова, повернулась и ушла по направлению к странноприимному дому. -- Это та самая девушка, о которой ты рассказывал? -- спросил Хью, с интересом глядя ей вслед. -- Сестра чудесно исцеленного юноши, которая приглянулась Люку Меверелю. -- Она самая, -- подтвердил Кадфаэль, закрывая за собой дверь конюшни. -- А тетушка ее, стало быть, имеет ткацкую мастерскую? -- Точно. Девица почитай что бесприданница и уж вовсе не родовита, -- невозмутимо, но с пониманием ответил монах. Но что с того? Я ведь и сам не из знати. И мне кажется, что для такого человека, как Люк, столько пережившего и почитай заново родившегося на свет, такие вещи не имеют большого значения. Надеюсь, что леди Джулиана еще не присмотрела ему в невесты наследницу какого-нибудь соседнего манора, потому как сдается мне, что этих двоих ей все равно не разлучить -- чего-чего, а упорства парню не занимать. К тому же, на мой взгляд, что манор, что мастерская, не так уж важно -- был бы человек честным и знающим свое дело. -- Так или иначе, -- откровенно признал Хью, -- эта твоя простолюдиночка так хороша собой, что достойна стать украшением любого замка и ни в чем не уступит многим высокородным леди, которых мне доводилось встречать. Но послушай, служба-то подходит к концу. Пойдем-ка встретим отца аббата. Когда по окончании службы аббат Радульфус, как всегда невозмутимый и хладнокровный, вышел из церкви, он увидел дожидавшихся его Кадфаэля и Берингара. Стояла великолепная ночь, достойно завершавшая день чудес. С бархатного, усыпанного мерцающими звездами неба проливала свой бледный свет луна, и света этого оказалось достаточно, чтобы аббат заметил на лицах монаха и шерифа спокойное, безмятежное выражение, скрыть которое не могли даже явные признаки усталости. -- Вот вы и вернулись, -- промолвил Радульфус и, приглядевшись, добавил: -- Но, я вижу, не все. Мессир де Бретань еще не появлялся в обители. Вы его, случаем, не встречали? -- Да, отец аббат, -- ответил Хью, -- мы его видели. С ним все в порядке. Он нашел того, кого искал, и они вернутся в обитель вместе. -- Но ведь ты, брат Кадфаэль, боялся, что может пролиться кровь... -- Слава Богу, отец аббат, -- откликнулся монах, -- этого не случилось. Сегодняшняя ночь не принесла неприятностей никому, кроме разве что трех разбойников, прятавшихся в Долгом Лесу. Их изловили и под стражей ведут в замок. Убийство, которого я так страшился, удалось предотвратить, и теперь беда миновала. Я говорил тебе, отец аббат, что чем быстрее мы нагоним этих молодых людей, тем лучше будет для одного из них, а то и для обоих. Так оно и вышло. Мы нагнали их как раз вовремя, и это принесло пользу обоим. -- И все же, с сомнением заметил Радульфус, -- мы с тобой оба видели кровавый след на рубахе. И ты сам сказал, что мы приветили под своим кровом убийцу. Ты по-прежнему так считаешь? -- Да, отец аббат. Однако дело обстоит не совсем так, как ты полагаешь. Думаю, что все окончательно разъяснится, когда вернутся Оливье де Бретань и Люк Меверель, а пока еще остаются кое-какие вопросы. Но одно я могу сказать с уверенностью: сегодня вечером все разрешилось наилучшим образом, и нам остается лишь благодарить Всевышнего. -- Стало быть, все закончилось хорошо? --Лучше и быть не могло, отец аббат. -- В таком случае с подробностями можно подождать до утра. Вам обоим надобно отдохнуть. Может быть, прежде чем отправитесь спать, вы зайдете ко мне, подкрепитесь и освежитесь вином? -- Искренне благодарю, отец аббат, -- деликатно ответил Хью, -- но я и так припозднился. Боюсь, что моя жена уже начала беспокоиться, а мне не хотелось бы ее волновать. Настаивать аббат не стал. -- Благослови тебя Господь за то, что ты так ловко отговорился, -- сказал Кадфаэль, провожая Берингара к воротам, где тот оставил коня. -- Я засыпаю на ходу, и сейчас даже хорошее вино меня не взбодрит. Луна уже не светила, однако и солнце еще не взошло над горизонтом, когда Оливье де Бретань и Люк Меверель медленно въехали в ворота аббатства. Они и сами не смогли бы сказать, далеко ли забредали в своих ночных скитаниях, ибо оба плохо знали здешние края. Когда Оливье догнал Люка и осторожно попытался заговорить с ним, тот не ответил, а продолжал брести по лесу наугад, не разбирая дороги, ничего не слыша и не замечая вокруг. Однако со временем где-то за гранью своей отрешенности Люк почувствовал, что этот терпеливый, неназойливый, но неотступный преследователь не враг ему, а друг и желает только добра. Когда Люк, окончательно выбившись из сил, повалился в густую траву на опушке леса, Оливье спешился, привязал в сторонке своего коня и прилег неподалеку -- не слишком близко, однако же так, чтобы Меверель мог видеть его и знать, что он терпеливо ждет. После полуночи Люка сморил сон, что было для него величайшим благом, ибо молодой человек, лишившись цели, поддерживавшей в нем волю к жизни на протяжении двух последних месяцев, был полностью опустошен. У него не осталось ничего, кроме неизбывной печали. В таком состоянии он и смерть принял бы с благодарностью, ибо не переставал терзаться горькими воспоминаниями: его лорд умер у него на руках, и несмываемое кровавое пятно обагрило не только рубаху, но и сердце молодого человека. Он хранил рубаху как залог ненависти и грядущего мщения. Но теперь все миновало, и сон должен был принести ему избавление. Люк пробудился в тот таинственный предрассветный час, когда ранние птицы только начинали оглашать своим пением дремлющий лес, и, открыв глаза, увидел склонившееся над ним лицо -- незнакомое, но дружелюбное и доброжелательное. -- Я убил его? -- спросил Люк, каким-то образом догадываясь, что этот незнакомец наверняка знает ответ. -- Нет, -- негромко, но отчетливо отвечал Оливье, -- но в том не было нужды. Для тебя он умер. Ты можешь забыть о нем. Люк скорее всего не вполне понял сказанное, но тем не менее принял на веру. Присев в густой прохладной траве, он огляделся. К нему постепенно возвращалась способность воспринимать мир. Он снова чувствовал сладкий запах земли и видел, как в бледном, предрассветном небе тают последние звезды. Люк внимательно всмотрелся в лицо Оливье, который молча улыбнулся в ответ. -- Я тебя знаю? -- спросил Люк. -- Нет, но мы сейчас познакомимся. Меня зовут Оливье де Бретань, и я служу Лорану Д'Анже, вассалом которого был и твой лорд. Я хорошо знал Рейнольда Боссара, мы вместе приплыли из Святой Земли в свите барона Лорана и были друзьями. А сюда я приехал для того, чтобы передать послание некоему Люку Меверелю. Как я понимаю, это ведь и есть твое настоящее имя. -- Передать послание? Мне? -- Люк недоуменно покачал головой. -- Да, тебе, от твоей родственницы и госпожи леди Джулианы Боссар. Она просила сказать, что ты нужен ей, она ждет твоего возвращения и никто не может тебя заменить. Похоже, что Люк, все еще пребывавший в некотором оцепенении, не сразу понял, что означают эти слова, или не вполне поверил сказанному. Во всяком случае, в нем вновь пробудилась воля к жизни, но он не выказывал ни малейшего намерения что-либо предпринимать, хотя был готов следовать указаниям нового знакомого. -- Пожалуй, нам пора вернуться в аббатство, -- рассудительно заявил Оливье и поднялся на ноги. Тут же поднялся и Люк. -- Бери-ка ты моего коня, а я пешком пройдусь, -- продолжал Оливье, и Люк сделал что было сказано. Словно ребенок, он подчинялся, не размышляя и не задавая вопросов. Когда они наконец выбрались на дорогу, то натолкнулись на прикорнувшего в траве посланного Хью конюха с двумя оседланными лошадьми. Оливье забрал своего коня, а Люк легко и свободно, в силу выработанной годами привычки, вскочил на свежую лошадь. Если разум его прояснился еще не полностью, то тело сохранило былые навыки. Конюх, позевывая, поехал впереди, указывая им путь. Всю дорогу Люк лишь односложно отвечал на вопросы и, только когда они были уже на полпути к Меолу, неожиданно заговорил первым. -- Так ты сказал, она хочет, чтобы я вернулся? -- промолвил он с болью и надеждой в голосе. -- Это правда? Я ведь покинул ее, не сказав ни слова. Что она после этого могла обо мне подумать? -- Что, что -- надо полагать, она поняла, что у тебя были свои основания на то, чтобы уйти, так же как у нее есть свои, чтобы ждать твоего возвращения. Я проехал пол-Англии, повсюду справляясь о тебе, -- и все это по ее просьбе. Тебе этого мало? -- Я думал, что уже никогда не смогу вернуться, -- промолвил Люк, оглядываясь на уходившую за горизонт длинную-длинную дорогу. Он действительно не рассчитывал когда бы то ни было возвратиться даже в Шрусбери, не говоря уже о далеком маноре на юге. Но все обернулось иначе и теперь он ехал верхом рядом с этим невесть откуда взявшимся Оливье, направляясь в аббатство. По узенькому деревянному мостику они пересекли Меол -- тот самый ручей, через который Люк перебрался вброд, покидая обитель, и, миновав мельничный пруд, въехали в монастырские ворота. Там они спешились, и шерифский конюх, не теряя понапрасну времени, повел лошадей в стойло. Люк стоял у ворот и растерянно озирался по сторонам, по-видимому, еще не до конца осознавая, где он, почему и что происходит, хотя жизнь постепенно возвращалась к нему. В этот ранний час монастырский двор был пуст. Впрочем, нет -- не совсем. На ступеньках крыльца странноприимного дома, не сводя с ворот сосредоточенного, бесконечно терпеливого взгляда сидела девушка. Как только Люк спешился, она поднялась, сбежала по широким ступеням и быстрым, легким шагом поспешила к нему. И тут он понял, что это Мелангель. Люк узнал ее и в этот миг, казалось, заново увидел весь мир -- каменные стены у нее за спиной и даже гравий под ногами обрели объем, форму и цвет. В тусклом свете раннего утра он отчетливо различал тонкие, нежные черты. Жизнь вернулась, но вместе с ней вернулась и боль... Девушка шла прямо к нему, в глазах ее застыла тревога, а на губах -- слабая, робкая улыбка. В нескольких шагах от Люка она заколебалась, помедлила, и тут в глаза ему бросилась темная отметина -- след его удара. Люк содрогнулся, от жгучего стыда он готов был провалиться сквозь землю. Ноги едва держали его. Неверным шагом, спотыкаясь, бросился он навстречу Мелангель, которая приняла его в свои объятья. Упав на колени, Люк спрятал голову у нее на груди и зарыдал. Лицо и душу его омывали слезы, очищающие и целительные, как вода из источника Святой Уинифред. Когда после собрания капитула приор Роберт, брат Кадфаэль, Хью Берингар, Оливье и Люк явились в аббатские покои, дабы окончательно прояснить все обстоятельства, связанные с гибелью Рейнольда Боссара и последовавшими за нею событиями, Меверель уже полностью владел своим голосом и лицом. -- Отец аббат, -- промолвил Кадфаэль, возвращаясь к так и не завершенному ночному разговору, -- боюсь, что я, сам того не желая, ввел тебя в заблуждение. Когда ты спросил, не приветили ли мы под своим кровом убийцу, я ответил, что это так и что нам надо поторопиться, чтобы предотвратить еще одну смерть. Тогда я очень спешил и не сразу сообразил, как ты мог истолковать мои слова, учитывая, что мы оба видели следы крови на рубахе. Но видишь ли, отец аббат, убийца мог забрызгать кровью рукав или ворот, но никак не залить ею плечо и всю грудь напротив сердца. Такое пятно могло остаться лишь на рубахе того, кто держал в объятиях истекавшего кровью человека. Кроме того, убийца, коли уж его одежда оказалась перепачканной, наверняка постарался бы от нее избавиться -- сжечь, закопать или что-нибудь в этом роде. А окровавленную рубаху, хотя и тщательно застиранную, бережно хранили, возможно, как залог грядущего мщения. Все это помогло мне понять, что Люк Меверель, которого мы знали под именем Мэтью и в чьей суме обнаружили эту реликвию, -- вовсе не убийца. А потом я припомнил все слова и поступки этих молодых людей, и в свете того, что уже удалось узнать, они приобрели противоположный смысл. Я понял, что тот, кого принимали за заботливого друга, на самом деле неумолимый преследователь, и испугался, что дело кончится второй смертью. Аббат внимательно посмотрел на Люка и без обиняков спросил: -- Брат Кадфаэль верно все истолковал? -- Да, святой отец, -- ответил Люк и взволнованно, словно заново переживая случившееся, начал свой рассказ. -- В тот вечер я сопровождал моего лорда. Мы увидели, как четверо или пятеро негодяев набросились на того писца. Лорд Рейнольд не колеблясь устремился ему на выручку, а я поспешил за ним. Нападавшие пустились наутек, но в последний момент, когда все думали, что схватка уже кончена, один из них обернулся и нанес удар. Это случилось у меня на глазах, и потому я ничуть не сомневаюсь, что убийство было намеренным. Мой лорд, которому я был так предан, истекая кровью, скончался в одно мгновение у меня на руках, -- промолвил Люк, и глаза его вспыхнули мрачным огнем. Но я видел, куда побежал убийца, и, когда понял, что лорду уже ничем не поможешь, поспешил за ним, в проход возле здания епископского капитула. И тут неожиданно я услышал доносившиеся из ризницы голоса. Епископ Генри пришел туда после окончания совета, а этот негодяй Сиаран, пав перед ним на колени, выложил все. Я затаился и слышал каждое слово. По-моему, -- добавил Люк с горькой усмешкой, -- мерзавец поначалу рассчитывал на похвалу. -- Возможно ли, -- в изумлении воскликнул приор Роберт, -- чтобы лорд легат стал потворствовать столь гнусному злодеянию? -- Нет, конечно же, он не оставил преступление безнаказанным, но и не стал предавать его огласке. Его можно понять, -- с кривой усмешкой заметил Люк, -- он не желал, чтобы пошли толки о кровопролитии, совершенном не кем-нибудь, а его доверенным слугой, и уладил все тихо, не поднимая шума, который мог бы повредить его планам. Епископ сам, своей властью осудил Сиарана и вынес приговор, который я услышал и запомнил. Лорд легат повелел убийце отправляться в вечное изгнание на его родину, в Дублин, и никогда более не возвращаться в Англию. При этом весь путь до Бангора и оттуда в Кергиби, к побережью, он должен был проделать босым, неся на шее тяжелый крест. А ежели он обуется или хоть на миг снимет крест, то, согласно вердикту епископа Генри, тут же окажется вне закона и каждый будет вправе безнаказанно лишить его жизни. Вы сами видите, -- добавил Люк, -- лорд епископ схитрил. Ведь никто, кроме него самого и Сиарана, не должен был знать о том приговоре, а стало быть, жизни убийцы ничто не могло угрожать. Епископ даже вручил ему перстень как знак покровительства церковных властей. Но Господь сделал меня невольным свидетелем, дабы я взял на себя воздаяние за совершенное преступление. -- Что ты и сделал, -- ровным, спокойным голосом промолвил аббат. -- Что я и сделал, святой отец. Ибо точно так же, как Сиаран поклялся соблюдать все условия наложенной на него под страхом смерти епитимьи, так и я принес торжественный обет следовать за ним повсюду и, если он хоть на мгновение отступит от своей клятвы, взять его жизнь в уплату за жизнь моего лорда. -- Но как же ты узнал, кого именно ты будешь преследовать до рокового конца, -- столь же невозмутимо спросил Радульфус. -- Ведь, как я понял, во время схватки ты его лица не разглядел, а из ризницы был слышен только голос. -- Да, святой отец, но я знал, когда и в каком направлении он пойдет, а потому просто встал у дороги и стал дожидаться идущего на север босого человека с большим крестом на шее. Такого, -- прибавил Люк с усмешкой, -- чтобы сразу было видно, что он непривычен ходить босиком. Завидев такого путника, я пристроился рядом и прямо сказал ему, чего намерен добиться. Правда, назвался я по-другому, ибо боялся бросить тень на доброе имя леди Джулианы. Я был крещен в честь евангелиста Луки, а воспользовался именем другого евангелиста -- Матфея. Так Люк превратился в Мэтью. Шаг за шагом я прошел вместе с ним весь путь до вашей обители, не оставляя его ни днем ни ночью, и ни на миг не позволял ему забыть о том, что смерть неотступно следует за ним по пятам. Он не мог никого попросить о помощи, ибо тогда я разоблачил бы его и ему больше не удалось бы выдавать себя за благочестивого паломника. Но я и сам не стремился раскрыть его тайну, отчасти опасаясь гнева епископа Генри, отчасти оттого, что не хотел обострения раздоров между партиями, -- ведь наша вражда касалась только нас двоих. Но главное, я считал, что сам, и только сам должен поквитаться за своего господина, а потому не мог допустить, чтобы Сиарану грозила хотя бы малейшая опасность со стороны кого-либо другого. Итак, мы путешествовали вместе. Конечно, он пытался улизнуть от меня, но куда там. Он ведь вырос при дворе, босиком отроду не ходил, и ноги уже через несколько миль разбил вчистую. Он едва тащился, а я шел следом и ждал. Неожиданно Люк поднял глаза и поймал сочувственный взгляд аббата. -- Я знаю, что все сказанное не делает мне чести. Жажда мести не украшает христианина. Но я готов был взять на себя этот грех в память о моем лорде, который сошел в могилу, ничем не запятнав свое имя, ибо бесстрашно выступил в защиту противника. -- Так же поступил и ты, -- неожиданно промолвил хранивший до сих пор молчание Оливье. "Могила не отверзлась и не приняла Люка", -- размышлял Кадфаэль, вспоминая этот разговор уже во время мессы. И разве можно забыть то, что он собственной грудью заслонил своего врага от кинжалов разбойников. Ад ненависти не пожрал этого юношу. Он молод, чист сердцем и теперь, можно считать, заново родился на свет. Да, Оливье был прав. Люк, как и его лорд, встал на защиту врага, причем если Боссар погиб в результате нелепой случайности, то Меверель сознательно рисковал жизнью и лишь чудом избежал смерти. "А ведь пока здесь, в Шрусбери, Святая Уинифред являла свое милосердие,ю устраивая людские судьбы, -- подумал монах, уже погружаясь в молитву, -- на юге в эти самые дни решалась судьба страны, причем, возможно, с куда меньшей мудростью и добротой. Ибо скорее всего дата коронации была назначена, а возможно, чело императрицы уже увенчала корона. Но на все воля Господня, ибо деяния человеческие взвешены на весах Его мудрости". Незадолго до вечерни Мэтью -- точнее Люк -- вновь попросил аудиенции у аббата. Радульфус принял его без лишних вопросов, ибо догадался, о чем хочет просить молодой человек. -- Отец аббат, смею ли я обратиться к вам с просьбой избавить меня от бремени данного обета. Я считаю, что мне надлежит полностью рассчитаться с прошлым и лишь потом помышлять о будущем. -- Правильное и мудрое решение, -- промолвил Радульфус, -- но скажи, сын мой, ты просишь отпустить тебе грех неисполненной клятвы? -- Нет, святой отец, -- ответил Люк, уже стоя на коленях. -- Грешно было мне вообще давать такую клятву. Горе заставило меня забыть о смирении, и я поддался гневу и гордыне. -- Стало быть, ты уразумел, что право воздаяния принадлежит лишь Всевышнему. -- Истинно так, святой отец, и не только это. Я понял, что рано или поздно Господь непременно воздаст каждому по делам его, и в конечном счете всякий получит свое, хотя пути достижения высшей справедливости не всегда нам понятны. Исповедовавшись, покаявшись и очистив сердце от остатков горечи и ненависти, Люк получил отпущение грехов. Поднявшись с колен, молодой человек облегченно вздохнул и решительно взглянул в лицо аббата. -- Теперь, святой отец, я осмелюсь попросить еще об одной милости. Не найдется ли в вашей обители священника, который обвенчал бы меня с одной достойной девицей. В аббатстве я очистился от греха и распрощался с прошлым, а потому хочу начать новую жизнь именно здесь. Глава 16 Следующее утро в аббатстве началось со сборов в дорогу. Гости упаковывали поклажу, запасались снедью и питьем, прощались с новоприобретенными друзьями и искали себе попутчиков. Святая и нынче не преминула позаботиться о паломниках -- день обещал быть теплым и солнечным, как и накануне. Небось ее стараниями прекрасная погода продержится до тех пор, пока все гости не разъедутся по домам, где им будет о чем порассказать. Паломники знали лишь об одном чуде, которое святая сотворила у них на глазах, но и этого было более чем достаточно. В числе первых собрался уходить брат Адам из Ридинга -- по пути в свой монастырь он собирался завернуть в дочернюю обитель в Леоминстере и захватить письма, адресованные ридингскому аббату. Когда он покидал Шрусбери, сума его была полна семян диковинных растений, каких не встречалось в садах Ридинга, а голова полнилась мыслями о чуде, свидетелем коего ему довелось стать. Брат Адам, как дотошный богослов, старался осмыслить это событие со всех возможных точек зрения, дабы к возвращению в родной монастырь дать ему полное теологическое истолкование. Праздник пошел ему на пользу и как садовнику, и как богослову, обогатив и рассадой и пищей для размышлений. -- Я тоже собиралась отправиться домой сегодня, -- заявила мистрисс Вивер вдове лекаря и мистрисс Гловер -- достойным матронам, с которыми крепко сдружилась за эти памятные дни. -- Но тут такие дела пошли, что я порой просто понять не могу, не снится ли мне все это. Придется задержаться здесь на денек-- другой. Да... А ведь когда я сказала своему парнишке, что нам, пожалуй, стоит сходить на поклонение к доброй святой да помолиться ей, никто и представить себе не мог, что из этого выйдет. А вышло то, что теперь мне придется расстаться с обоими моими цыплятками, детишками моей бедной сестры. Рун-то, благослови его Господь, удумал принять обет и навсегда остаться в здешней обители. Говорит, что никогда не покинет блаженную деву, которая его исцелила. А я, по правде сказать, не больно-то этому удивилась и отговаривать его не стану -- слишком уж он хорош для нашего грешного мира, это уж как пить дать. А тут еще пришел этот Мэтью -- нет, похоже, теперь его надобно звать Люком, -- он ведь хорошего рода и, хоть сам безземельный, со временем получит пару хороших маноров от своей доброй родственницы, которая взяла его в свой дом... -- Так ведь и ты взяла в свой дом родичей -- парнишку и девицу, -- с теплотой в голосе вставила вдова лекаря, -- дала им и кров, и пропитание. За твое добро тебе непременно воздастся. -- ...Так вот этот Мэтью, то есть Люк, явился ко мне вчера вечером и прямо с порога заявил, что хочет взять мою девочку в жены, а когда я ему честно сказала, потому как я лукавить и хитрить не приучена, что я женщина небогатая и потому, как бы мне ни хотелось, хорошего приданого дать за Мелангель не смогу, знаете, что он мне сказал? Что нынче у него самого нет ни гроша за душой, и он к тому же считает себя должником одного молодого лорда, который повсюду его разыскивал. А что до будущего, то коли достанется ему манор, то и слава богу, а нет -- тоже не беда, потому как руки у него на месте, голова на плечах и он всяко сумеет прокормить не только себя, но и жену, ежели ею станет моя Мелангель, потому как никакой другой ему не нужно. Что же мне оставалось делать, кроме как призвать на них Божье благословение да и задержаться здесь, чтобы присутствовать на венчании. -- Само собой, -- сердечно подхватила мистрисс Гловер, -- кто лучше тебя сможет проследить, чтобы все было сделано как положено. Выдать молодую девицу замуж -- дело нешуточное. Но ты, наверное, будешь скучать по ним обоим? -- Это уж как водится, -- согласилась тетушка Элис и утерла слезы, хотя это были слезы радости, а не печали. И то сказать -- скольких трудов стоило ей вырастить племянника и племянницу, но зато теперь за их будущее можно было не беспокоиться. Один отмечен милостию святой и скоро станет монахом Бенедиктинского ордена, а другая выходит замуж за достойного человека. -- Конечно же, я буду грустить, хотя и рада тому, что у них все так удачно складывается. Мне будет нелегко без них. -- Так, значит, венчание состоится завтра здесь, в обители? -- спросила вдова лекаря, явно подумывая, не задержаться ли и ей на денек. -- Точно. Их обвенчают утром, еще до мессы. Вот и выходит, что сюда я пришла с ребятишками, а домой вернусь одна-одинешенька... -- Тут мистрисс Вивер не удержалась и снова обронила слезу. -- Здесь собралась компания, которая отправляется на юг послезавтра. С ними я и пойду. -- Ах, дорогая моя, -- растроганно воскликнула мистрисс Гловер, заключая подругу в мощные объятия, -- ты славно исполнила свой долг перед ребятишками, не хуже родной матери. Бог тебя не оставит. Венчание состоялось в уединенном боковом приделе храма, перед алтарем Пресвятой Девы. Обряд совершал брат Павел, наставник и духовник послушников, который, кстати, уже принял под свое попечение Руна и по-отечески поучая, готовил его к пострижению. Искренне привязавшись к новому послушнику, добросердечный монах с удовольствием согласился обвенчать его сестру. Свадьба была скромной: в церкви присутствовали лишь родные и свидетели, а на молодых не было пышных праздничных нарядов, потому что ни жених, ни невеста таковых не имели. На Люке была та же самая одежда -- туника, рубаха и штаны, -- в которой он блуждал по полям и лесам. Правда, все было приведено в порядок, залатано, выстирано и отглажено. Мелангель, скромная и опрятная в своем домотканном платье, горделиво несла венец тяжелых, отливавших золотом кос. Лица молодых были бледны и торжественны, словно мраморные изваяния, а глаза сияли, как звезды.