оздушное пространство. Сравним в других местах у Платонова: зимнее пространство (К) с осмыслением <холодный зимний воздух> или же <покрытое / занесенное снегом пространство>; пространство травы (СМ) - <те места, где росла трава / покрытое травой пространство> итд. итп. Сочетание же воздушное пространство нормально используется для обозначения воздуха как особой среды, - в которой происходят, например, полеты самолетов, прыжки парашютистов итп. При этом устойчивость привычного языкового сочетания воздушное пространство Платонов пытается нарушить, вставляя внутрь или рядом (как палки в колеса?) свои нарочитые дополнения: "воздушное, еле колеблемое пространство" (Ч) или "открытое воздушное пространство земного шара" (ЮМ). Характерные для Платонова определения к пространству словно призваны вывести значение этого слова за границы уже его собственного пространства. Так, например, мы встречаем: "пространство жары; деревенское пространство; полевое пространство; пространство страны; тяжелые пространства; гонимые ветром пространства; опасное пространство; притаившиеся пространства; отчужденное пространство; успокоительное пространство; поникшее пространство (все примеры из "Чевенгура"). На железнодорожном вокзале герой может почувствовать тревогу заросшего, забвенного пространства (Ч) или же запах таинственного и тревожного пространства (СЧ): тут очевидно можно представить себе и <заросшие травой шпалы на путях>, и <волнение, внушаемое нам одним только видом уходящего поезда>. Почти всегда платоновские словосочетания выступают своего рода загадками-недомолвками. В них намеренно пропущены какие-то части, которые необходимо восстанавливать, но само восстановление в принципе неоднозначно: утомительное пространство (ЮМ) - это очевидно ?-<пространство, вызывающее у того, кто движется по нему (или кто его наблюдает), утомление>; беззащитное перед ветром пространство (СЧ) - ?-<продуваемое ветром на всем своем протяжении пространство>; над пространством стоял пар (К) - то есть, очевидно ?-<как держится пар над поверхностью чего-то, отдельно, не соприкасаясь>; (в учреждении был) чад пространства (ЮМ) - ?-<от усиленной умственной работы, что ли, в воздухе висело нечто вроде копоти или просто был спертый воздух>; скошенное пространство оголтелой земли (СМ) - <скошенные поля, оголенные до самой земли> или ?-<обезумевшая, ошалевшая от того, что с ней сделал человек, земля>; цветущие пространства ее (героини) тела (СМ) - ?-<цветущий вид ее лица> или ?-<созревшее, готовое уже принести плод ее тело> или же, может быть, ??-<покрытые пушком щеки>; пропадать в пространстве человечества (СМ) - то есть <быть постоянно в пространстве, заполненном чужими людьми> или даже ?-<в том пространстве, где живут люди, "затерявшись" среди них, возможно, и теряя при этом свою индивидуальность> (или вот из платоновской записной книжки: "заблудишься, как в поезде-дешевке"). Разберем подробнее еще такой характерный пример: "Цыганки прошли мимо (Кирея) и скрылись в тени пространства"(Ч). Как в этом случае сочетаются тень и пространство? Пожалуй, Платонову больше всего важны самые общие из значений этих слов - именно, значение слова тень как 'темнота, мрак', и слова пространство как - 'неограниченная протяженность'. У самого слова пространство, если рассматривать множество связанных с ним ситуаций (S), можно выделить синтаксический актант "владелец, или хозяин, посессор" (Хоз) - `тот, кто владеет или занимает данное пространство S'. Он обычно выражается в сочетаниях с существительным в родительном падеже, например, таких как пространство парка / пространство полей / пространство автостоянки итп. Все это можно представить и в полной форме с вспомогательными глаголами: Хоз (кто-то или что-то) занимает / помещается / находится / располагается - в / на данном пространстве S. Конструкцию с родительным логично воспринимать как синтаксически упрощенное обозначение одного (или контаминацию любого из) указанных полных выражений с глаголами: пространство автостоянки получаемое из: пространство, занимаемое / на котором находится / в котором помещается / расположена автостоянка - итд. То стандартное языковое правило, что в генитивном сочетании остается лишь самый общий смысл типичной связи двух слов-ситуаций друг с другом (в данном случае `занимать пространство' и 'создавать, отбрасывать тень') Платонов словно "додумывает до конца", доводя до некоторой абсурдности или прямо анекдотичности всю ситуацию в целом. Тут как будто и пространство оживает, становясь вполне самостоятельным субъектом, который, например, может по своей воле предоставлять или же не предоставлять тень кому-то, укрывать кого-то в тени (под своей тенью) - будто тень является его неотъемлемой собственностью. (Так же, как, например, в русской сказке Печь укрывает Сестрицу Аленушку, бегущую от Гусей-Лебедей.) При этом с другим словом исходного платоновского сочетания, а именно тень, обычно было бы употребление следующих глаголов (с соответствующим синтаксическим актантом Sub "субъект" и Ob "объект"): Sub (кто-то) - бросает / отбрасывает / создает тень на - Ob (что-то); тень ложится / падает на / покрывает собой - Ob; или тень от Sub - в последней конструкции, с предлогом от (тень от дерева), мы имеем упрощение синтаксической конструкции, очевидно, вместо "тень, падающая от дерева / отбрасываемая (на что-то) деревом". Опущение в генитивном сочетании еще и предлога от - следующий по счету этап упрощения, т.е. того "размывания" общепринятых смыслов сочетаний слов, к которому, как будто, последовательно стремится Платонов (тень дерева / тень забора / тень крыши дома итд. - и по аналогии с этим: ?-тень пространства). Вполне понятное для нас сочетание тень человека образовано из исходного сочетания: тень от человека, или, в свою очередь, из полного предложения-ситуации, с соответствующими глаголами. S1: человеческое [тело] отбрасывает тень [на землю] или S2: тень сопровождает человека (или: кто-то так же неотступно следует за нами, как тень). Однако платоновское причудливое словосочетание тень пространства трудно вписать в какую-нибудь из перечисленных синтаксически допустимых конструкций, поскольку между этими двумя смыслами не находится никакого привычного "мостика", или слова-прокладки, как в рассмотренных выше случаях тень человека или пространство автостоянки. Само пространство практически невозможно представить активным субъектом отбрасывания тени (протяженность не создает никакой тени). Тень хотя и может играть роль "хозяина" в таких ситуациях, как 'тень, занимающая часть пространства', - но при этом осмыслении логичнее было бы синтаксически организовать сочетание ровно обратным способом - именно пространство тени, а не тень пространства! В открытом пространстве (например, в степи), вообще говоря, могут быть различные тени: например, тени бегущих облаков, тени, лежащие под деревьями, от стоящего навеса итд. итп. - Одним словом, в платоновском сочетании, возможно, имеются в виду <все тени вместе, все, что вообще имелись где-либо в пространстве>? Но уж больно неточным, обобщенно-размытым и, так сказать, "размазанным по поверхности" оказывается такое указание места. Возникает аналогия и с языковым сочетанием <уйти / или скрыться в тень> - т.е. `уйти от (чьего-то) внимания, позабыться, исчезнуть из памяти'; или `утратить интерес к чему-либо.' На мой взгляд, читателю просто не остается ничего иного, как выбрать указанную выше конструкцию (для ситуации 'тень'), т.е.<тень ложится (лежит) / падает (на что-то)>, подставить в нее пространство именно как "объект" данной ситуации (хоть это и противоречит формальному синтаксису), а родительный падеж воспринимать как выражающий самое общее отношение 'тени' к 'пространству', т.е. как их связанность в самом широком смысле, что тоже, вообще говоря, довольно трудно себе представить: <тень - ложащаяся на пространство / или ?-создающаяся в нем сама собой / или даже, может быть, ?-существующая в нем изначально>. Напрашивается, может быть, и такой вывод, что: все пространство изначально уже каким-то образом поделено на свет и тень, подобно первоначальному библейскому мироустройству: с одной стороны, это свет (исходящий от коммунизма в Чевенгуре), а с другой - тень, или "тьма внешняя" всего остального мира, пребывающего во мраке, безвестности и тени. С другой стороны, в этом же выражении у Платонова, быть может, следует видеть контаминацию таких выражений, как: <смотреть, глядеть, уставиться в пространство> - то есть 'куда-то в неопределенном направлении, бесцельно'; <говорить, ругаться в пространство> - 'не обращаясь непосредственно ни к кому'; <ехать, идти итп. в пространство> - 'в неопределенном направлении'; <жить, находиться в пространстве> - 'неизвестно где, без конкретного места' (БАС). Таким образом, сюда прибавляются и следующие осмысления: <цыганки прошли мимо и скрылись неизвестно где / пропали с глаз долой / ушли в тень>. Смысл как бы "мерцает" между всеми названными. Теперь проследим как бы обратное направление движения - ведущее уже извне вовнутрь (внутрь человека или же внутрь исходно непроницаемого для взгляда наблюдателя вместилища). Тут автор заставляет нас заглянуть туда, куда заглядывать странно, да и не принято. Вот характерный пример: "...Его тело [бегущего деревенского мужика Елисея] отощало внутри одежды, и штаны колебались на нем, как порожние" (К). Собственно, этот Елисей пришел на котлован за пустыми гробами. Он хочет забрать их и привезти назад к себе домой, в деревню. Эти гробы, как выясняется, последняя собственность деревенских жителей: они хранили гробы для себя, спрятав их в пещере, на которую теперь, расширяя котлован для фундамента "общепролетарского" дома, наткнулись пролетарии). Как следует понимать данные два платоновских подчеркнутых сочетания? Рассматривая первое из них, исследователи пишут, что синтаксическая аномалия заставляет искать скрытый смысл фразы. Такой смысл действительно, как будто, находится. Фраза может быть осмыслена как: <его тело отощало - просто худело и худело, пока окончательно не стало таким худым (то есть таким, каким он предстал перед пролетариями); сам человек не снимал с себя одежды>. Но этим, мне кажется, не исчерпываются все наводящиеся во фразе (и "просвечивающие" в ней) смыслы. Сюда же следует причислить, на мой взгляд, и такие предположения, как: <мужик так отощал в своих штанах, что они стали непомерно велики - настолько, что его самого скорее уже следовало бы представлять как находящегося не в штанах, а как бы помещенным (или даже заключенным!) внутри них, - как тело становится тощим и кожа висит на нем мешком, так и здесь, вероятно, висели на теле штаны>. В итоге вывод: <этот крестьянин отощал настолько, что, если заглянуть в его штаны, его самого там трудно было бы найти>! Кроме того, естественно рассмотреть наряду с приведенными еще и такое осмысление второго трудного места: <штаны колебались или же: развевались, словно белье на ветру - так, будто внутри совсем не было ног>. Возможны несколько более далеко идущие выводы: <его тело так отощало именно из-за того, что все время находилось внутри одежды, а не снаружи - на воле - где ему было бы значительно легче>; ?-<то есть человек вынужден носить одежду как некое бремя, тогда как его естественным состоянием было бы голое, обнаженное, "природное" - как в райском саду: в одежде же он словно в стенах тюрьмы и стремится бы во что бы то ни стало от нее избавиться>. Но тогда, значит: ?-<одежду можно рассматривать как неотъемлемую принадлежность тела - точно приросшую к нему кожу - человек никогда не снимает ее, или даже носит ее на себе в наказание, как какие-то вериги>? Этот пример - опять-таки далеко не единичное, а некое типовое употребление сочетаний Платоновым. В том же "Котловане" имеется близкое по смыслу выражение: "люди валились, как порожние штаны", что происходит после того, как "кулаков" уже сплавили на плоту по реке в Ледовитый океан, и в колхозе творится безудержное ликование: беднота танцует до упаду, т.е. никак не может остановить свое топтание на месте (все происходит на оргдворе под музыку марша, доносящегося из радиорупора), пока, наконец, безногий инвалид Жачев не начинает хватать и укладывать всех подряд на землю. Или вот такой пример: "Елисей [не соображал], что штаны спустились с его живота, хотя вчера вполне еще держались. [Он] не имел аппетита к питанию и потому худел в каждые истекшие сутки" (К). Не имел аппетита... - это перифраза более простого в данном случае <не хотел есть>. К тому же намеренно неграмотное аппетит к питанию возможно соотносим с <неаппетитностью самого питания>, к которому и не было, видно, никакого влечения у этого мужика. Но здесь же и некая отстраненность медицинской констатации, что-то из стиля госучреждений и их невнимания к благозвучию речи: ?-<общественное питание> итп. Платонов постоянно сдваивает смыслы: ведь "худел в каждые истекшие сутки" это значит одновременно и <худел на столько-то>, и <за каждые сутки заметно терял в весе>, или в целом <таял на глазах окружающих>. В итоге напрашивается следующий вывод: всем платоновским героям должно быть стыдно (противно, противоестественно) иметь что-то внутри себя, они как бы намеренно отторгают пищу, словно поглощение ставится наравне с отталкивающим приобретением чего-то в личную собственность, а для этого мужика еще и время движется в каком-то ускоренном темпе, будто он проживает жизнь быстрее остальных. Так, может быть, персонажам Платонова действительно хочется быть внутри пустыми (как замечено в статье Л. Карасева)? Это и есть для них - освобождение от тягости "собственнической" души? Чего же надо автору? Чтобы у них не было ничего за душой? Беспокойство в пустоте и весомость порожнего (о коннотациях пустого) ...Это сделала наша равнинность... С. Есенин Как известно, Россия Платонова (а он родился и вырос, как было сказано, в пригороде Воронежа Ямской слободе, практически в селе) - это большая степная страна, где много свободных, или порожних, как он любит говорить, мест. Сами слова пустой / пустота и порожний, могут быть поняты сразу в двух противоположных смыслах. Грубо говоря, с одной стороны, порожнее - плохо, т.е. это пустое пространство, где ничего нет, ничего не растет, и которое должно быть заполнено (иначе просто пропадает место), а пока человеку делать в нем нечего - отсюда извечные вытекающие тоска / скука / грусть / печаль / уныние итп. платоновских героев. Но с другой стороны, это и хорошо, поскольку пустота несет в себе потенцию заполнения - в согласии со свободной волей субъекта. В этом Платонов, кажется, особенно остро передает основное противоречие российской жизни. По поводу Чевенгура один из героев говорит: "Город порожний... Тут прохожему человеку покой; только здесь дома стоят без надобности, солнце горит без упора и человек живет безжалостно: кто пришел, кто ушел, скупости на людей нету..." (Ч) Общее отношение к жизни определено этим замечательно точно: скупости на людей нет. Читай: <во всем Чевенгуре (да и по всей России?) нет бережливости, заботливого, уважительного отношения к человеку>. Здесь скупость - что-то вроде обратной литоты или, так сказать, эвфемизма с обратным знаком, преувеличения - сдвига значения, призванного не сделать выражение более приличным, литературно-приемлемым, как это принято, а, наоборот, намеренно огрубить то, что имеет вполне нейтральное выражение. Герой (вместе с автором) сетует на отсутствие осмысленности: по его мнению, все делается без всякой экономии, без пользы и не впрок. Итак, с одной стороны, пустота, незанятость, вакуум и дырчатость, "дырявость" пространства, что переживается героями болезненно и может даже представать чем-то постыдным, как собственная оголенность. Мотив такой пустоты не раз использован в платоновских текстах, и пустота приобретает разнообразные оттенки значения, начиная от самых возвышенных, до прямо-таки обсценных. Вот конечный пункт таких переосмыслений: простонародные откровения паровозного наставника, из "Происхождения мастера", слесаря в паровозном депо, берущегося рассуждать перед своим учеником, Захаром Павловичем, о любимом детище - паровозах - с помощью доступных ему сравнений: "Паровоз никакой пылинки не любит: машина, брат, это барышня... Женщина уж не годится - с лишним отверстием машина не пойдет... [...] ...Машина - нежное, беззащитное, ломкое существо, чтобы на ней ездить исправно, нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть... [...] Он тут с паровозом как с бабой обращается, как со шлюхой какой!" Эта вульгарно-сексистская (на современный просвещенный взгляд) точка зрения перекликается и с иным своим отражением, усиленным особым жанром ругани, - когда Прокофий укоряет Пиюсю за убийство лежачего буржуя: " - Коммунисты сзади не убивают, товарищ Пиюся! Пиюся от обиды сразу нашел свой ум: - Коммунистам, товарищ Дванов, нужен коммунизм, а не офицерское геройство!... Вот и помалкивай, а то я тебя тоже на небо пошлю! Всякая б..дь хочет красным знаменем заткнуться - тогда у ней, дескать, пустое место сразу честью зарастет.... Я тебя пулей сквозь знамя найду!" (Ч). Но с другой стороны, пустое (или открытое) пространство - это именно то, что воодушевляет, позволяет забыться, раствориться в нем, дает человеку успокоение. Вот что переживают герои Платонова в минуты восторга, связанного с быстрым перемещением в пространстве, когда у них прямо дух захватывает: "Конь разбрасывал теплоту своих сил в следах копыт и спешил уйти в открытое пространство. От скорости Копенкин чувствовал, как всплывает к горлу и уменьшается в весе его сердце. Еще бы немного быстрее, и Копенкин запел бы от своего облегченного счастья..." (Ч) А вот Чепурный выбирается, наконец, из суеты жизни губернского города, с его партсобраниями и вводимым нэпом, - на степной простор: "За городом Чепурный почувствовал себя спокойней и умней. Снова перед ним открылось успокоительное пространство. Лесов, бугров и зданий чевенгурец не любил, ему нравился ровный, покатый против неба живот земли, вдыхающий в себя ветер и жмущийся под тяжестью пешехода" (Ч). Или следующие "оптимистические" обобщения из разговора Чепурного с Прокофием: последний только что доставил в Чевенгур женщин, по которым тосковали скучавшие жители коммунизма - прочие (нет ли тут обыгрывания в пародийном ключе психоанализа?): " - Какие же это, Прош, жены? - спрашивал и сомневался Чепурный. - Это восьмимесячные ублюдки, в них вещества не хватает... - А тебе-то что? - возразил Прокофий. - Пускай им девятым месяцем служит коммунизм. [...] А чего ж тебе надо: все-таки тебе это женщины, люди с пустотой, поместиться есть где" (Ч). Тот же мотив пустоты как полезной для человека (даже запасаемой для будущего) обыгрывается в том случае, когда Захар Павлович выбирает себе и приемному сыну Саше накануне революции подходящую партию, чтобы в нее "записаться". Тут возникает намеренно двусмысленная игра нового и исходного смысла словосочетания: "Хоть они и большевики и великомученики своей идеи, - напутствовал Захар Павлович, - но тебе надо глядеть и глядеть. Помни - у тебя отец утонул, мать неизвестно кто, миллионы людей без души живут - тут великое дело... Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туда все могло поместиться" (Ч). Тем не менее из пустого пространства человек у Платонова почему-то постоянно стремится в тесноту, в скученность и давку. (По-видимому, именно из-за ощущения бесцельности и бессмысленности собственного движения в слишком просторном для него, внешнем пространстве?) Именно в тесноте он и получает вожделенную возможность забыться, раствориться в массе, растерять себя, слиться с целым, начать двигаться "в едином строю", "по течению", "со всеми вместе". Прирученному в Чевенгуре Яковом Титычем таракану, который целыми днями смотрит на мир через окно комнаты, весь внешний мир кажется слишком просторным и страшным, и таракан в результате предпочитает для себя - "забвение в тесноте теплых вещей", так и не выходя наружу. Этот таракан - полноправный платоновский персонаж. Утешение и успокоение для человека возможно через слияние своих (пусть "неправильных, ложных, корыстных") чувств - с теми, которые объединяют его со всем человечеством (а не разъединяют, как то делает разум). Однако при излишней удаленности, "раскинутости" пространства такое успокоение недостижимо, пространства вселяют беспокойство и таят опасности: "Бурьян обложил весь Чевенгур тесной защитой от притаившихся пространств, в которых Чепурный чувствовал залегшее бесчеловечие" (Ч). Если лунный свет (холодный, безжизненный, но при этом заключающий в себе истину), по Платонову, только тоскует в пустоте ночного воздуха, то от солнечного света весь мир становится тесен и тепл (Ч). Но почему именно над родиной Саша Дванов видит "безвыходное небо, делающее весь мир порожним местом"? - То есть, может быть, <как бы зазывающее к себе, остающееся именно без него неполным, требующее его личного участия, не предоставляющее иного выхода>? Ценность собственной, отдельной от других жизни для человека теряется, когда тот ощущает вокруг себя присутствие множества других людей: существование массы заведомо более ценно, чем жизнь единицы, отдельной личности: "Наконец Сарториус вышел из дома. Его обрадовало многолюдство на улицах [...]. # Опять наступила весна; время все более удаляло жизнь Сарториуса. Он часто моргал от ослепления светом и наталкивался на людей. Ему было хорошо, что их так много, что, следовательно, ему существовать необязательно - есть кому и без него сделать все необходимое и достойное" (СМ). Но в целом все-таки теснота переживается Платоновым еще болезненнее, чем пустота: "Лиза и Сарториус вышли вместе на улицу, занятую таким тесным движением, что казалось здесь же происходит размножение общества" (СМ). И пустота, и теснота (т.е., с одной стороны, излишняя разреженность пространства и его переполнение, нехватка места, с другой) могут иметь значение 'заполненного неправильно (пустующего или просто занятого чем-то посторонним), не приспособленного для жизни места'. Именно эти значения они у Платонова чаще всего и приобретают. Некоторые исследователи даже считают, что теснота (в "Чевенгуре" Платонова) всегда однозначно выступает как признак смерти. Способы заполнения пустого и выхода из тесного "Воля - это отсутствие забот о завтрашнем дне, это беспечность, блаженная погруженность в настоящее. Широкое пространство всегда владело сердцем русских. [...] А понятие тоски, напротив, соединено с понятием тесноты, лишением человека пространства. [...] Воля - это бесконечные пространства, по которым можно идти, брести, плыть по течению больших рек и на большие расстояния, дышать вольным воздухом открытых мест, широко вдыхать грудью ветер, чувствовать над головою небо, иметь возможность двигаться в разные стороны - как вздумается". Д.С. Лихачев "Заметки о русском" Итак, герои Платонова болезненно ощущают (но, надо сказать, и болезненно склонны, постоянно стремятся к воспроизведению, переживая и мучаясь от этого,) - то тесноту и узость, вытеснение их из личного пространства (задавленность, скученность, давку, а также жару и угар), то, наоборот, - бесформенность, неизмеримость, бесконечность окружающего пространства, собственную растворенность и потерянность в нем. Может быть, это просто некий инвариант преобладающих у Платонова эмоций? Иначе говоря, они одновременно демонстрируют на себе и исключительную "русскость" своего характера, и, как будто, отталкиваются, отторгают ее же. С одной стороны, для платоновских сюжетов характерен мотив вечного замыкания на одном и том же, болезненная повторяемость одних и тех же действий и мыслей, какой-то порочный круг, из которого, кажется, никак невозможно выбраться, и в который засасывает, как в воронку. (Это проницательно отмечали еще и такие "корифеи" соцреалистической критики, публично громившие в свое время Платонова, как Гурвич и Ермилов. В этом можно видеть, если угодно, воспроизведение сознания как "подпольного человека" Достоевского, так и измученных жизнью "упаднических, буржуазных" героев Гамсуна, Кафки итд.) С другой стороны, так же, как мотив сворачивания психики человека в куколку и замыкания на себе, - для Платонова характерен противоположный мотив - выхода через все границы, прорывания всевозможных установленных для сознания преград, нарушения всех правил и законов. Эта ставшая традиционным общим местом в русской культуре стихия (стихия игроков Гоголя и Достоевского, героев Лескова, объект проницательного анализа Василия Розанова, да и многих других), конечно, столь же глубоко сидит и в героях Платонова. Оба означенных способа "душевного ощущения" (или, в целом, способа жизни) оказываются в чем-то тождественны: в любом случае оба они приносят душе мучения и заставляют ее страдать (терзают, будоражат, растравляют ее). Может быть, прав Игорь Смирнов, обнаруживая в самом устройстве русской души повышенную "мазохистичность"? Но и противоположный мотив, отмеченный вектором целеустремленности, а именно упорное, захватывающее и увлекающее душу продвижение в нужном направлении, некая стрела действия (как это названо в романе "Счастливая Москва") - тоже необходимо присутствует в сознании платоновских героев, пусть хоть как недостижимый идеал. Находясь в первом из излюбленных для себя, затрудненных состояний (в состоянии тесноты), герой ощущает себя скованным, зажатым со всех сторон, иначе говоря: узником, а все свои действия строго детерминированными, предсказуемыми извне, никак не зависящими от него самого. Он постоянно старается преодолеть это мучительное для себя положение, но, как правило, не находя выхода, стремится - либо уж полностью изолировать себя в пространстве, порвав все связи с окружающим (как это делает таракан), так сказать, лечь на дно (можно вспомнить и желание матери Насти в "Котловане" быть чуть ли не заживо погребенной, остаться забытой, ненайденной, и ее переживания по поводу того, что она - буржуйка, т.е. дочь бывшего владельца завода, а также присоединить сюда желание множества героев Платонова куда-то непременно ускользнуть, "пройти по жизни незамеченными"), либо же, с другой стороны- стремление, напротив, растратить себя до самого конца, расхитить, использовать себя, свое тело и свой ум на какое-то общеполезное дело (в реальности часто просто хоть на что-нибудь, чтобы только выкинуть из памяти или развеять память о себе самих, забыться, т.е. забыть свой ум). Конечно, уход в себя и замыкание бесконечных пространств мира в одной единственной точке можно понимать и как своего рода сбережение, консервацию до "лучших времен" своего тела, способностей - от отчаяния перед их невостребованностью (или возможной "порчей") в этом жестоком, излишне материальном мире. Можно объяснить это, как мне кажется, глубоко сидящим в русской культуре манихейством (в варианте крайнего нестяжательства). Но одновременно, как настаивает Платонов, в этом нельзя не видеть бесполезную растрату сил, бессмысленное, да и просто преступное наше русское недействие, необязательность, расхлябанность и расслабленность, уход от ответственности, закапывание таланта в землю и просто лень. Находясь на другом полюсе этого состояния, так сказать, уже в раскрепощенном (т.е. вольном, шальном, чудном, удалом - проявляющем себя в озорстве, увлеченности, восторге, но и в разгуле), герои Платонова теряют способность рассчитывать свои силы и вообще теряют контроль над собой, а также способность трезво оценивать что бы то ни было, но при этом они по-настоящему живут, т.е. живут горячими чувствами, а не одним холодным сознанием! (Сознание, по-платоновски, только пере-жевывает то, что может быть пере-жито по настоящему только чувствами.) "А, гори все огнем" - приблизительно так можно выразить установку данного состояния души. Множество платоновских слов и словечек подтверждают наличие (и крайнюю существенность) именно этого мотива в сознании его героев. Можно отметить хотя бы следующие выражения: без разбору, беспорядочно, вразброд, вразнобой, даром, дурм, еле-еле, зря, кое-как, навалом, наобум, напропалую, наудачу, нечаянно, произвольно, с маху (вмах / махом), само собой (самосевом / самоходом), спрохвала). Таким образом, бесконечность русских равнин и полей не должны вызывать какого-то однозначного чувства - например, удовлетворения и покоя или тоски и беспокойства, но становятся значимы именно на переходе, только как динамическая характеристика (например, после смуты, сумятицы, беспорядка, безобразия). - Это выражают строки Есенина: "[...] Словно тройка коней оголтелая Прокатилась во всю страну. Напылили кругом, накопытили. И пропали под дьявольский свист [...] Несказанное, синее, нежное... Тих мой край после бурь, после гроз, И душа моя - поле безбрежное - Дышит запахом меда и роз". Разные формы ограничения, оформления и "размежевания" собственного пространства души с посторонним, внешним, чужим характеризуют лишь самых эгоистичных и, так сказать, жизнеспособных героев Платонова. Таковы, к примеру, Прокофий Дванов, горбун Кондаев в "Чевенгуре", инвалид Жачев в "Котловане", Умрищев и Федератовна в "Ювенильном море". С ними связан мотив накопительства - доводимый, как правило, до болезненности и пародийной обращенности (к Гоголю и Салтыкову-Щедрину), но при этом могущий быть понят и в прямо положительном смысле - как необходимые бережливость и "хозяйственность". Такие герои у Платонова пытаются сохранить добро только для себя (тащат чужое, как Прошка со своей Клобздюшей). Но сам этот тип - лишь простейший случай характера и, так сказать, по сути, мало интересный для писателя: такова сама жизнь, ее можно видеть и без "преломляющего стекла" художественного произведения. Либо же это герои иного типа - действующие, исходя из какой-то вселенской целесообразности и пытающиеся сохранить, удержать, зафиксировать на своем месте все сущее, чтобы буквально каждая вещь (каждая травинка или оброненный волосок, брошенный лапоть или давно высохший трупик паучка) - нашли бы себе должное применение и уцелели бы полностью в этом мире. Ведь это тоже вариант накопительства, консервации, но уже положительного, во всяком случае, совершенно альтруистического, бескорыстного, "для всех", хотя, в отличие от предыдущего, уже насквозь утопического (собиратель утильсырья Фуфаев, ассенизатор человеческого тела Самбикин и др.). Тут в основании, конечно, развитие идей "Общего дела" Н.Ф. Федорова, то есть материального воскрешения отцов. Таковое воскрешение (но не только людей, а и всякой твари, по Платонову, всего мучающегося вещества), может быть и было бы возможно, в том случае если совсем ни во что не соваться, как делает Умрищев или как бобыль из предисловия к Чевенгуру, ни в чем не участвовать, не быть замешанным, как Комягин в "Счастливой Москве"... У Платонова множество случаев пародийной разработки той же самой идеи. Герои этого второго типа, как правило, слабые и их описание - это и некая самопародия, поскольку явно ощутим элемент сочувствия и сострадания. Но можно выделить еще и третий тип платоновских героев - действительно самоотверженные подвижники, живущие в яростном мире, часто даже просто "бешеные", или сумасшедшие", "расточители самих себя". Они преобразуют мир, это люди будущего, труженики, добровольные мученики, способные взвалить на себя бремя уничтожения всего прежнего (как в корне "неправильного") устройства вселенной и пересоздать ее в соответствии с идеалом, это люди, всегда "знающие, как надо". В ранний период своего творчества Платонов твердо ориентировался именно на них, однако позднее (вскоре после революции), с пересмотром своих позиций и отходом от прежних идеалов, характерным для него стало пристальное внимание именно к героям первого и второго типа. Отсюда, мне кажется, как следствие, постоянные двоения его сочувствующей авторской точки зрения - между лиризмом описания героев и их пародированием. В героях второго типа, то есть сомневающихся, слабых, ненавидящих себя и поэтому, как правило, жаждущих смерти, движущим мотивом выступает, как сказано, мотив изоляции и замыкания в закрытом (заполненном только собой, и уже поэтому безвыходном и скучном) пространстве. Так они пытаются отстоять и сохранить самостоятельность, уйти от растворения себя и смешения с чуждой стихией "всеобщего" существования. Но ведь это именно они не приемлют насилия - ни над собой, ни над чем-либо вообще в мире. Они чаще всего и представлены кропотливыми собирателями памяти - памяти о ветшающем и разрушающемся на их глазах платоновском мире, собирателями тех крупиц и свидетельств, по которым - то ли в день Страшного суда, то ли после того, как наука разгадает тайну вечной жизни - можно будет воздать всему сущему по заслугам - и палому листу, и брошенному на дороге лаптю, и одиноко живущему в доме Якова Титыча таракану. В ранних же своих героях, неистово жаждущих борьбы и добивающихся цели, утверждающих себя в жизни, главенствует как раз обратный, центростремительный мотив - размыкание замкнутых пространств, обрывание ненужных связей, устремленность наружу, выход из себя, в космос. Эти герои приемлют насилие - и над природой, и над всем миром, и над собой. Они тоскуют, скучают и мучаются именно от узости и темноты, от замкнутости мира и втиснутости в тесную оболочку собственного тела. Они болеют и живут интересами только всего человечества, им скучно оставаться наедине с собой (со своим ограниченным разумом и пятью чувствами): они сознают себя узниками тела, их угнетает замкнутое пространство (как вообще любое повторение, которое они болезненно переживают как дурную бесконечность). Эти герои не просто исчезнут в позднем творчестве мастера, но претерпят изменение авторского отношения, прочно усвоив трагизм и безысходность героев "второго" типа. Они по-прежнему будут жаждать вечного Эроса - соединения с другими, со всем человечеством (как Москва Честнова, физик Семен Сарториус или хирург Самбикин из "Счастливой Москвы"), но к их жизненному энтузиазму добавится трагическое сознание невозможности и недостижимости идеала: "Сарториус с грустью посмотрел на него <на Божко, который только что излагал идею несовершенства человеческой души>: как мы все похожи, один и тот же гной течет в нашем теле" (СМ). Илл. 11. Фото Юрия Сюганова IX. Скупость, Жадность, Ум и Чувства (Скупость ума и жадность чувства) Платоновская скупость-жадность. - От Ума - к Чувствам. - От Чувств - к Уму. "О скупости как о любви к предметам, людям, как о благороднейшем чувстве, о скупце как о великом человеке" (А. Платонов. Записные книжки) "Чтобы что-нибудь полюбить, я всегда должен сначала найти какой-то темный путь для сердца, к влекущему меня явлению, а мысль шла уже вслед" (А. Платонов, 1922). Такие слова, как скупость и жадность, с одной стороны, и ум и чувство, с другой, имеют в произведениях Платонова повышенный удельный вес: частота их встречаемости больше средней (по языку в целом) соответственно в 2,4 и 3,2 раза для первой пары и в 2,6 и 3,6 для второй. В подсчет были включены все употребления слов скупо/ скупой/ скупиться/ скупость и жадно/ жадный/ жадность, а также - ум/ умный/ умен/ умно/ умник/ умница и чувство/ чувствовать - по четырем наиболее объемным произведениям (Ч, К, ЮМ и СМ), которые в сумме насчитывают более 200 тысяч словоупотреблений. Частота каждого из этих слов сравнивалась с его средним употреблением по рубрике "Художественная проза" в "Частотном словаре русского языка" - под ред. Л.Н. Засориной (М. 1979). Исследовать таким образом ключевые для писателя слова и темы - само по себе достаточно увлекательное, но, так сказать, все же слишком "одномерное" занятие. Иным параметром, на котором возможно проверить свою интуицию (и "поверить" соответствующие, стоящие за ней литературоведческие спекуляции холодом статистических подсчетов), является степень их переосмысления и "сдвига" опять-таки относительно языкового (общепринятого) употребления. В то время как для писателя типа Велимира Хлебникова мир творится уже на уровне слова - в россыпях неологизмов и самобытных слов, для подавляющего большинства писателей поэтической единицей ("экспрессемой") надо считать более сложное единство, принимающее в разных случаях и разную форму. На примере Платонова мы имеем удобный случай для того, чтобы фиксировать его излюбленный способ поэтического остранения - неологизмы-словосочетания. Именно с их помощью Платонов взламывает язык и разлагает его на нужные ему для работы "составляющие". (Если снова привлечь числовые подсчеты, то более 20% всех употреблений слов скупость и жадность оказываются переосмысленными. Для слов ум и чувство такой подсчет не производился, но сами их сдвиги будут прослежены ниже.) Вообще-то Чувства - в принятой Платоновым картине мира (т.е. в картине, как бы всерьез претендующей на то, чтобы быть "официально признанной" в большевистской стране) - это всего лишь некий жалкий пережиток "буржуазного прошлого", от которого и надо было бы давно отказаться человеку, но пока все "никак не получается" (этот иронический голос постоянно звучит за кадром платоновского текста и переворачивает реальный смысл цитат, на которых тот построен). Чувства постыдны, лучше бы их совсем и не было, поскольку