мануфактурой не интересовались. -- Почем там веревка?-- спросил одну такую бабу Пухов, замышляя что-то про себя. -- Там, милый, веревки и не увидишь -- весь базар исходили! Там почки бараньи дешевы, что правда, то правда, врать тебе не хочу!-- рассказывала тверская баба. -- А ты не видела там созвездия Креста? Матросы говорили, что видели?-- допытывался Пухов, как будто ему нужно было непременно знать. -- Нет, милый, креста не видела, его и нету,-- там дюже звезды падучие! Подымешь голову, а звезды так и летят, так и летят. Таково страховито, а прелестно!-- расписывала баба, чего не видела. -- Что ж ты сменяла там?-- спросил Пухов. -- Пуд кукурузы везу, за кусок холстины дали!-- жалостно ответила баба и высморкалась, швырнув носовую очистку прямо на пол. -- Как же ты иноземную границу проходила?-- допытывался Пухов.-- Ведь для документов у тебя карманов нету! -- Да мы, милый, ученые, ай мы не знаем как!-- кратко объяснила тверячка. Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался, ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел,-- может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле -- ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла. -- Ну, как, не пахнет?-- спрашивал этот мешочник из Аргентины у Пухова, почувствовав в нем хорошего человека. -- Маленько!-- говорил Пухов.-- Да тут не дознаешься: от таких харчей каждое тело дымит. Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства. -- Что ж ты так?-- спросил у хромого Пухов про это, любивший картинки с видами таинственной природы. -- В голове от забот кляп сидел!-- отвечал хромой.-- Плывешь по морю, глядишь на разные чучелы и богатые державы,-- а скучно! Голод до того заострил разум у простого народа, что он полз по всему миру, ища пропитания и перехитрив законы всех государств. Как по своему уезду, путешествовали тогда безыменные люди по земному шару и нигде не обнаружили ничего поразительного. Кто странствовал только по России, тому не оказывали почтения и особо не расспрашивали. Это было так же легко, как пьяному ходить в своей хате. Силы были тогда могучие в любом человеке, никакой рожон не считался обидой. Никто не жаловался на власть или на свое мучение -- каждый ко всему притерпелся и вполне обжился. ---- На больших станциях поезд стоял по суткам, а на маленьких -- по трое. Мужики-мешочники уходили в степь, косили чужую траву, чтобы мастерство не потерять, и возвращались на станцию, а поезд стоял и стоял, как приклеенный. Паровоз долго не мог скипятить воду, а скипятивши, дрова пожигал и снова ждал топлива. Но тогда вода в котле остывала. Пухов загорюнился. В такие остановки он ходил по траве, ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву, из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда ехал и кто он такой. Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти. Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив. В Царицыне Пухов не слез -- там дождь шел и вьюжило какой-то гололедицей. Кроме того, над Волгой шелестели дикие ветры, и все пространство над домами угнеталось злобой и скукой. Вышел на привокзальный рынок Пухов -- воблы сменять на запасные кальсоны, и плохо ему стало. Где-то пели петухи в четыре часа пополудни,-- один мастеровой спорил с торговкой о точности безмена, а другой тянул волынку на ливенской гармонии, сидя на брошенной шпале. В глубине города кто-то стрелял, и неизвестные люди ехали на телегах. -- Где тут заводы подводные лодки делают?-- спросил Пухов гармониста-мастерового. -- А ты кто такой?-- поглядел на него мастеровой и спустил воздух из музыки. -- Охотник из Беловежской пущи!-- нечаянно заявил Пухов, вспомнив какое-то старинное чтение. -- Знаю!-- сказал мастеровой и заиграл унылую, но нахальную песню.-- Вали прямо, потом вкось, выйдешь на буераки, свернешь на кузницу -- там и спроси французский завод! -- Ладно! Дальше я без тебя знаю!-- поблагодарил Пухов и побрел без всякого усердия. Шел он часа три, на город не смотрел и чувствовал свою усталую, сырую кровь. Какие-то люди ездили и ходили,-- вероятно, по важному революционному делу. Пухов не сосредоточивался на них, а шел молча, изредка соображая, что Шариков -- это сволочь: заставил трудиться по ненужному делу. Около конторы французского завода Пухов остановил какого-то механика, евшего на ходу белую булку. -- Вот -- видишь!-- подал ему Пухов мандат Шарикова. Тот взял документ и вник в него. Читал он его долго, вдумчиво и ни слова не говоря. Пухов начал зябнуть, трепеща на воздухе оскуделым телом. А механик все читал и читал -- не то он был неграмотный, не то очень интересующийся человек. На заводе, за высоким старым забором, стояло заунывное молчание -- там жило давно остывшее железо, съедаемое ленивой ржавчиной. День скрывался в серой ветреной ночи. Город мерцал редкими огнями, мешавшимися со звездами на высоком берегу. Густой ветер шумела как вода, и Пухов почувствовал себя безродным, заблудившимся человеком. Механик или тот, кто он был, прочитал весь мандат и даже осмотрел его с тыльной стороны, но там была голая чистота. -- Ну, как?-- спросил Пухов и поглядел на небо.-- Когда цеха управятся с заказом? Механик помазал языком мандат и приложил его к забору, а сам пошел вдоль местоположения завода к себе на квартиру. Пухов посмотрел на бумажку на заборе и, чтобы не сорвал ее ветер, надел на шляпку высунувшегося гвоздя. Обратно на вокзал Пухов дошел скоро. Ночной ветер и какая-то дождливая мелюзга доконали его самочувствие, и он обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный зал показался ему милой родиной. В полночь тронулся поездной состав неизвестного маршрута и назначения. Осенний холодный дождь порол землю, и страшно было за пути сообщения. -- Куда он едет?-- спросил Пухов людей, когда уже влез в вагон. -- А мы знаем -- куда?-- сомнительно произнес кроткий голос невидного человека.-- Едет, и мы с ним. 5 Всю ночь шел поезд,-- гремя, мучаясь и напуская кошмары в костяные головы забывшихся людей. На глухих стоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и Пухов думал о тоскливой жизни этого ветра и жалел его. Он соображал еще о мельницах-ветрянках, о пустых деревенских сараях, где сейчас сквозит буря, и об общей беспризорности огромной порожней земли. Поезд трогался куда-то дальше. От его хода Пухов успокаивался и засыпал, ощущая теплоту в ровно работающем сердце. Паровоз подолгу гудел на полном ходу, пугая темноту и прося о безопасности. Выпущенный звук долго метался по равнинам, водоразделам и ущельям и ломался оврагами на другой страшный голос. -- Пухов!-- тихо и гулко послышалось Пухову во сне. Он сразу проснулся и сказал: -- А? Весь вагон сопел в глубоком сне, а под полом бушевали колеса на большой скорости. -- Ты чего?-- вновь спросил Пухов тихим голосом, но знал, что нет никого. Давно забытое горе невнятно забормотало в его сердце и в сознании -- и, прижукнувшись, Пухов застонал, стараясь поскорее утихнуть и забыться, потому что не было надежды ни на чье участие. Так он томился долгие часы и не интересовался несущимся мимо вагона пространством. Разжигая в себе отчаяние, он устал и пришел к своему утешению во сне. Спал Пухов долго -- до полного разгара дня. Солнце подсушило осенние кочки и сияло горящим золотом, ровной радостью и звенело высоким напряженным тоном. По полю изредка и вразброд стояли худые смирные деревья. Они рассеянно помахивали ветками, бесстыдно оголенные перед смертью,-- чтобы зря не пропадала их одежда. В эти последние дни перед снегом вся живая зелень поверхности земли была поставлена под расстрел холода, заморозков и длинной ночной тьмы. Но -- предварительно -- скупая природа раздевала растения и разносила ветрами замерзшие, полуживые семена. Листья утрамбовывались дождями в почву и прели там для удобрения, туда же укладывались для сохранности семена. Так жизнь скупо и прочно заготовляет впрок. От таких событий у очевидца Пухова слюни на губах показывались, что означало удовольствие. Ездоки поездного состава неизвестного назначения проснулись на заре -- от холода и потому, что прекратились сновидения. Пухов против всех опоздал и вскочил тогда, когда начала стрелять отлежанная нога. Так как еды у него не было, то он закурил и уставился в пустую позднюю природу. Там ликовал прохладный свет низкого солнца и беззащитно трепетали придорожные кусты от плотного восточного утренника. Но дали на резком горизонте были чисты, прозрачны и привлекательны. Хотелось соскочить с поезда, прощупать ногами землю и полежать на ее верном теле. Пухов удовлетворился своим созерцанием и крепко выразился обо всем: -- Гуманно! -- Сосна пошла!-- сказал какой-то сведущий старичок, не евший три дня.-- Должно, грунт тут песчаный! -- А какая это губерния?-- спросил у него Пухов. -- А кто ж ее знает -- какая! Так, какая-нибудь,-- ответил равнодушно старичок. -- А тогда куда ж ты едешь?-- рассерчал на него Пухов. -- В одно место с тобой!-- сказал старичок.-- Вместе вчерась сели -- вместе и доедем. -- А ты не обознался -- ты погляди на меня!-- обратил на себя внимание Пухов. -- Зачем обознаться? Ты тут один рябой -- у других кожа гладкая!-- разъяснил старичок и стал расчесывать какую-то зуду на пояснице. -- А ты лаковый, что ль?-- обиделся Пухов. -- Я не лаковый, мое лицо нормальное!-- определил себя старичок и для поощрения погладил бурую щетину на своих щеках. Пухов пристально оглядел старика в целом и плюнул рикошетом наружу, не обращая на него дальнейшего внимания. Вдруг загремел мост,-- и в вагон потянуло свежей проточной водой. -- Что это за река, ты не знаешь, как называется?-- спросил Пухов одного черного мужика, похожего на колдуна. -- Нам неизвестно,-- ответил мужик.-- Как-нибудь называется! Пухов вздохнул от голодного горя и после заметил, что это -- родина. Речка называется Сухой Шошей, а деревня в сухой балке -- Ясной Мечою; там жили староверы, под названием яйценосцы. От родины сразу понесло дымным запахом хлеба и нежной вонью остывающих трав. Пухов погустел голосом и объявил от сердечной доброты: -- Это город Похаринск! Вон агрономический институт и кирпичный завод! За ночь мы верст четыреста угомонили! -- А тут -- не знаешь, товарищ,-- меняют аль нет?-- спросил чуть дышавший старичок, хотя у него не было чего менять. -- Здесь, отец, не променяешь -- у рабочих скулья жевать разучились! А рабочих тут пропасть!-- сообщил Пухов и стал подтягивать ремешок на животе, как бы увязывая себя за отсутствием багажа. Старый серый вокзал стоял таким же, как и в детстве Пухова, когда он тянул его на кругосветное путешествие. Пахло углем, жженой нефтью и тем запахом таинственного и тревожного пространства, какой всегда бывает на вокзалах. Народ, обратившийся в нищих, лежал на асфальтовом перроне и с надеждой глядел на прибывший порожняк. В депо сопели дремавшие паровозы, а на путях беспокойно трепалась маневровая кукушка, собирая вагоны в стада для угона в неизвестные края. Пухов шел медленно по залам вокзала и с давним детским любопытством и каким-то грустным удовольствием читал старые объявления-рекламы, еще довоенного выпуска: ПАРОВЫЕ МОЛОТИЛКИ "МАК-КОРМИК". ЛОКОМОБИЛИ ВОЛЬФА С ПАРОПЕРЕГРЕВАТЕЛЕМ. КОЛБАСНАЯ ДИЦ. ВОЛЖСКОЕ ПАРОХОДСТВО "САМОЛЕТ". ЛОДОЧНЫЕ МОТОРЫ "ИОХИМ И Ко". ВЕЛОСИПЕДЫ ПЕЖО. БЕЗОПАСНЫЕ ДОРОЖНЫЕ БРИТВЫ ГЕЙЛЬМАН и С -- я,-- и много еще хороших объявлений. Когда был Пухов мальчишкой, он нарочно приходил на вокзал читать объявления -- и с завистью и тоской провожал поезда дальнего следования, но сам никуда не ездил. Тогда как-то чисто жилось ему, но позднее ничего не повторилось. Сойдя со ступенек вокзала на городскую улицу, Пухов набрал светлого воздуха в свое пустое голодное тело и исчез за угольным домом. Прибывший поезд оставил в Похаринске много людей. И каждый тронулся в чужое место -- погибать и спасаться. 6 -- Зворычный! Петя!-- глухо позвал слесарь Иконников. -- Ты что?-- спросил Зворычный и остановился. -- Можно -- я доски возьму? -- Какие доски? -- Вон те -- шесть шелевок!-- тихо сказал Иконников. Дело было в колесном цехе Похаринских железнодорожных мастерских. Погребенный под пылью и железной стружкой, цех молчал. Редкие бригады возились у токарных станков и гидравлических прессов, налаживая их точить колесные бандажи и надевать оси. Старая грязь и копоть висела на балках махрами, пахло сыростью и мазутом, разреженный свет осени мертво сиял на механизмах. Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа, однако, не походили на природу, а говорили о погибшем техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны, железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных продовольственных маршрутов -- все видели и вынесли паровозы, а теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы, неуместные рядом с машиной. -- А на что тебе доски?-- спросил Зворычный Иконникова. -- Гроб сделать -- сын помер!..-- ответил Иконников. -- Большой сын? -- Семнадцать лет! -- Что с ним? -- От тифа! Иконников отвернулся и худой старой рукой закрыл лицо. Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно, жалко и неловко. Вот -- человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо. -- Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал!-- шептал про себя Иконников, почти не плача. ---- Зворычный вышел из цеха и пошел в контору. Контора была далеко -- около электрической силовой станции. Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля ногами. -- Скоро пресс наладишь?-- спросил его комиссар мастерских. -- Завтра к вечеру попробуем!-- равнодушно доложил Зворычный. -- Как, слесаря не волнуются?-- поинтересовался комиссар. -- Ничего. Двое с обеда ушли -- кровь из носа пошла от слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то дома у каждого детишки -- им все отдает, а сам голодный падает на работе!.. -- Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме -- красноармейцам паек урезали... Я сам знаю, что надо хоть что-нибудь сделать! Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное загаженное окно и ничего там не увидел. -- Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь?-- сказал Зворычный комиссару. -- Знаю!-- ответил комиссар.-- Ты в электрическом цехе не был? -- Нет! А что там? -- Вчера большой генератор ребята пробовали пускать -- обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали? -- Ничего,-- где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро!-- решил Зворычный.-- У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что скажи! -- Да, это хреновина большая!-- неопределенно высказался комиссар и не сдержался -- улыбнулся: наверно, на что-то надеялся, или так просто -- от своего сильного нрава. Вошел Иконников. -- Я те шелевки заберу! -- Бери, бери!-- сказал ему Зворычный. -- Зачем ты доски-то раздаешь, голова?-- недовольно спросил Афонин. -- Брось ты, он на гроб взял, сын умер! -- А, ну, я не знал!-- смутился Афонин.-- Тогда надо бы помочь человеку еще чем-нибудь! -- А чем?-- спросил Зворычный.-- Ну, чем помочь? Брехать только! Хлеба ему дать -- так нам самим пайки в урез дают,-- даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь. После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело, и носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой привычке Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть горячая картошка, а про революционное беспокойство можно подумать потом. ---- Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой. Зворычный подумал, что теперь горшка картошки не хватит, и вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих рассказов жене Зворычного. -- Здорово, хозяин!-- сказал Пухов первым. -- Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился? -- С Каспийского моря, пришел к тебе курятины поесть! Ты любил петухов,-- я тоже теперь во вкус вошел! -- У нас тут пост, Фома Егорыч,-- кормимся спрохвала и не сдобно!.. -- Губерния голодная!-- заключил Пухов.-- Почва есть, а хлеба нету, значит,-- дураки живут! -- Жена, ставь ему пареную картошку!-- сказал Зворычный.-- А то он не утихнет! Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и закусив шкурками, он воскрес духом. -- Зворычный!-- заговорил Пухов.-- Почему ты вооруженная сила?-- и показал на винтовку у лежанки. -- Да я тут в отряде особого назначения состою,-- пояснил Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом. -- Какого значения?-- спросил Пухов.-- Хлеб у мужиков ходишь, что ль, отнимать? -- Особого назначения! На случай внезапных контрреволюционных выступлений противника!-- внушительно пояснил Зворычный это темное дело. -- Ты кто ж такой теперь?-- до всего дознавался Пухов. -- Да так,-- революции помаленьку сочувствую! -- Как же ты сочувствуешь ей -- хлеб, что ль, лишний получаешь или мануфактуру берешь?-- догадывался Пухов. Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал, что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и до всего досужая. Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение. -- Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не видишь, что революция -- факт твердой воли -- налицо!.. Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному, но про себя думал, что он дурак. А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели мировой революции. -- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня?-- закончил Зворычный и пошел воду пить. -- Стало быть, ты теперь властишку имеешь?-- высказался Пухов. -- Ну, при чем тут власть!-- еще не напившись, обернулся Зворычный.-- Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм -- не власть, а святая обязанность. На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять пристанища. Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал писк и не мог догадаться -- отчего это такое. Он хотел есть, а попросить боялся -- покуривал натощак. Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка -- раньше был. -- Мальчугана-то отправили, что ль, куда, иль у родин ночует?-- между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки. Та закачала головой и закрыла глаза фартуком -- в знак своего горя. Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы неразумно. "Оттого Петька и в партию залез,-- сообразил Пухов.-- Мальчонка умер -- горе небольшое, а для родителя тоска. Деться ему некуда, баба у него -- отрава, он и полез!" Когда все забылось, хозяйка послала его дров поколоть. Пухов пошел и долго возился с суковатыми поленьями. Когда управился, он почувствовал слабость во всем корпусе и подумал -- как он стал маломощен от недоедания. На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники. В одиннадцать часов возвратился Зворычный. Все попили тыквенного чаю без сахара, съели по две картофелины и собирались укладываться спать. Пухов остался на ночь на сундуке, а Зворычный с женой полезли на печь. Пухов этому удивился -- в былое время он не любил спать с женой: духота, теснота, клопы жрут,-- а этот с осени на печь влез. Однако дело его было постороннее, и он спросил Зворычного, когда все утихло: -- Петя! Ты не спишь? -- Нет, а что? -- Мне бы занятие надо! Что ж я у тебя нахлебником буду жить! -- Ладно, это устроим -- завтра поговорим!-- сказал сверху Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась. "Зазнаваться начал, серый черт: в партию записался!"-- подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот. На другой день Пухова приняли слесарем на гидравлический пресс -- он снова очутился за машиной, на родном месте. Двое слесарей были старые знакомые, обоим им порознь Пухов рассказал свою историю -- как раз то, что с ним не случилось, а что было -- осталось неизвестным, и сам Пухов забывать начал. -- Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?-- говорили слесаря Пухову. -- Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду!-- сознательно ответил Пухов. -- Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут!-- сомневался в полезности труда один слесарь. -- Ну и пускай -- все ж таки упор снаряду будет!-- утверждал Пухов. -- Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле!-- стоял на своем слесарь.-- Зачем же зря технический продукт портить? -- А чтоб всему круговорот был!-- разъяснял Пухов несведущему.-- Паек берешь -- паровоз даешь, паровоз в расход -- бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было! ...Прожил Пухов у Зворычного еще с неделю, а потом переехал на самостоятельную квартиру. Очутившись дома, он обрадовался, но скоро заскучал и стал ежедневно ходить в гости к Зворычному. -- Чего ты?-- спрашивал его Зворычный. -- Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения!-- ответил ему Пухов и что-нибудь рассказывал про Черное море, чтобы не задаром чай пить. -- Был у нас Шариков -- чепуха человек, но матрос. Угля у меня не хватило, я и вернись из-под Крыма. А в Крыму тогда белые сидели, а чтоб они не убежали, их англичане сторожили на громадных боевых кораблях... Прибыл я в Новороссийск благополучно и даю сигналы, чтобы еду на лодке доставили -- есть захотел. Хорошо, а только ерундово как-то. В городе стреляют день и ночь -- не от опасности, а от хамства. Я все сижу, а есть охота, даже воображения в голове нету. Вдруг подплывает Шариков: ты зачем, говорит, безвременно прибыл? Я ему -- проголодался, говорю, и уголь весь прогорел. Он мужик сытый!-- как схватил меня, так во всем облачении и сбросил в море. "Плыви, кричит, десантом на Врангеля -- после расскажешь". Я сначала испугался, а потом обтерпелся в воде и поплыл с отдышкой. К ночи я добился до Крыма. Вылез на сушь противника и лег в кусты. А потом укрылся песком и заснул. Под утро меня пробрало, и я окоченел. А днем отогрелся на солнышке и поплыл обратно -- на Новороссийск. Тут я форменно спешил, потому что есть захотел хуже вчерашнего... -- Доплыл?-- спросил Зворычный. -- Уцелел!-- заканчивал Пухов.-- По морю плыть легко, лишь бы бури не оказалось -- тогда жутко... -- А Шариков тебе что?-- узнавал Зворычный. -- Шариков говорит -- молодец, я тебя к Красному герою представляю! Видал -- спрашивает -- противника? А я ему: нет там никакого противника -- в Симферополе Ревком, зря я там на песке сидел.-- Не может -- говорит -- быть!-- Ну вот -- опять же -- не может быть: плыви тогда сам на сверку! А извещения тогда шли тихо -- телеграфной проволоки не хватало, матерьял ржавый. И верно, через день весь Крым советская власть взяла. Я так и знал, оказывается. Вот тогда Шариков и назначил меня начальником горных недр... -- А Красного героя ты получил?-- удивился Зворычный. -- Получил, конечно. Ты слушай дальше. За самоотречение, вездесущность и предвидение -- так и было отштамповано на медали. Но скоро на пшено пришлось ее сменить в Тихорецкой. После чая Пухову никак не хотелось уходить. Но Зворычный начинал дремать, вздыхать -- Пухов совестился и прощался, с порога договаривал последний рассказ. ... Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала. Приходя от Зворычного, Пухов печку топить ленился и кутался сразу во все свои одежды. Дом был населен неплотно: жила где-то еще одна семья, а между нею и комнатой Пухова стояли пустые помещения. Если Пухову не спалось, он ставил лампу на табуретку у койки и принимался читать какую-нибудь агитпропаганду. Ею удружил его Зворычный. Когда Пухов ничего не понимал, он думал, что писал дурак или бывший дьячок, и от отсутствия интереса сейчас же засыпал. Снов он видеть не мог, потому что как только начинало ему что-нибудь сниться, он сейчас же догадывался об обмане и громко говорил: да ведь это же сон, дьяволы!-- и просыпался. А потом долго не мог заснуть, проклиная пережитки идеализма, который Пухов знал благодаря чтению. Раз шли они с Зворычным после гудка с работы. Город потухал на медленной тьме, и дальние церковные колокола тихо причитали над погибающим миром. Пухов чувствовал свою телесную нечистоту, думал о тоске, живущей на его квартире, и шел, препинаясь, тяжелыми ногами. Зворычный махнул рукой на дома и смачно сказал: -- Общность! Теперь идешь по городу как по своему двору. -- Знаю,-- не согласился Пухов,-- твое -- мое -- богатство! Было у хозяина, а теперь ничье! -- Чудак ты!-- посмеялся Зворычный.-- Общее -- значит, твое, но не хищнически, а благоразумно. Стоит дом -- живи в нем и храни в целом, а не жги дверей по буржуазному самодурству. Революция, брат, забота! -- Какая там забота, когда все общее, а по-моему -- чужое! Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что? -- Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины -- кровью, можно сказать, лепим,-- вот у нас-то и будет кровно бережливое отношение: мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом -- другое сможем сделать. А буржуй весь трясся над своим хламом! -- Шарик у тебя работает, вижу!-- непохоже на себя заявил Пухов.-- Не то ты жрать разучился! Помнишь, как ты лопал на снегоочистителе! -- При чем тут жрать?-- обиделся Зворычный.-- Понятно, мозг любит плотную пищу, без нее тоже не задумаешься! Здесь они расстались и скрылись друг от друга. Подходя к своему дому, Пухов вспомнил, что жилище называется очагом. -- Очаг, черт: ни бабы, ни костра! 7 На сладкой и влажной заре, когда Пухову тепла на койке не хватало, треснуло стекло в оконной раме. Гулко закатился над городом орудийный залп. В голове Пухова это беспокойство пошло сонным воспоминанием о южной новороссийской войне. Но он сейчас же разоблачил свою фантазию: ты же сон, дьявол!-- и открыл глаза. Залп повторился так, что дом заерзал на почве. "Будет тебе бухтеть-то!"-- не соглашался с действительностью Пухов и стал зажигать лампу для проверки законов природы. Лампа зажглась, но сейчас же потухла от третьего залпа -- снаряд, наверно, разорвался на огороде. Пухов одевался. "Какой скот забрел с пушками по такой грязи?"-- и не догадывался. На улице Пухову показалось дымно и жарко. Явственно и близко рубцевал воздух пулемет. Пухов любил его: похож на машину и требует охлаждения. В здание губпродкома ударила картечь,-- и оттуда понесло гарью. -- У них нет снарядов, раз по городу картечью бьют,-- сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната. Было безлюдно, тревожно и ничего не известно. Вдруг на монастырской колокольне тихо зазвонили. Пухов вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами. Монастырь стоял на бугре и господствовал над городом и степями за речной долиной. В уличный просвет Пухов заметил раннее утро над тихим далеким лугом, заволоченным туманным газом. От монастыря до мастерских лежала верста. Пухов покрыл ее срочным шагом, не обращая внимания на свирепеющий бой, к которому можно скоро привыкнуть. В мастерских он не нашел никого. На вокзальных путях стоял броневой поезд и бил в направлении утренней зари, где был мост. В проходной стоял комиссар Афонин и еще два человека. Афонин курил, а другие пробовали затворы винтовок и устанавливали их в ряд. -- Пухов, винтовку хочешь?-- спросил Афонин. -- А то нет! -- Бери любую! Пухов взял и освидетельствовал исправность механизма. -- А масла нет? Туго затвор ходит! -- Нет, нету -- какое тебе масло тут?-- отказал Афонин. -- Эх вы, воители! Давай патроны! Получив патроны, Пухов спросил ручную гранату: невозможно, говорит, без нее: это бой сухопутный -- когда я на Черном море бился, и то там гранаты давали. Ему дали гранату. -- Зачем она тебе, их и так у нас мало!-- заявил Афонин. -- Без нее нельзя. Матросы всегда этого ежика пущают, когда деться некуда! -- Ну, вали, вали! -- Куда идти-то? -- К мосту, за рощу -- там наша цепь. Нагруженный Пухов побрел по путям. Проходя мимо бронепоезда, он заметил там матросов. Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу. Дверца туго пошла по патентованному устройству, и в скважину просунулся матрос. -- Тебе чего, сыч? -- Шарикова тут нету? -- Нету. -- Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам. -- Ну, сыпь скорей. В металлическом вагоне парилась тесная духота и веял промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом, но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом матрос постреливал короткой частотой куда-то в поле, за кирпичные сараи, и пробовал рукою хоботок пулемета: не перегревается ли? К Пухову подошел большой главный матрос. -- Ты что, братишка? Говори чаще. -- Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне. Там у них наблюдатель. -- Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка девяносто -- на снос! Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда. Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту железной дороги, он разговаривал в воздух. В синей лощине, закрытой укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно работала артиллерия, сокрушая шрапнелью лощину. За мостом, наверное, стоял бронепоезд противника. Тяжелая артиллерия -- шестидюймовки -- издалека била по городу. Город от нее давно и покорно горел. Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но они тоже вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал снаряд. На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом -- белых, в пяти верстах друг от друга. Снаряды журчали в воздухе над головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни летели за мост, другие обратно. Но вплотную не встречались. В кустарнике лощины лежали рабочие -- живые и мертвые. Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки сдельно: за себя и за мертвых. Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный барак на путях. Мастеровых от белых отделяли речка и долина, всего полторы версты. "В чего же мы стреляем?-- соображал Пухов.-- Пули из страха переводим!" Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и посмотрел на Пухова. -- Что ж ты?-- спросил его Пухов и выстрелил в шевельнувшийся предмет у станционного домика. -- Живот заболел -- часа два бузую с сырой земли. -- А в кого мы стреляем? -- В белых -- не знаешь, что ль? -- В каких белых? А где же Красная Армия? -- Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это генерал Любославский наскочил -- у него конницы -- тьма. -- А чего ж мы раньше ничего не знали? -- Как не знали? Это, брат, конница -- сегодня она у нас, а завтра в Орле будет. -- Чудно!-- сказал Пухов с досадой.-- Лежим, стреляем, аж пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно прицел нашел -- и крошит нас помаленьку. -- Что же будешь делать-то: надо отбиваться!-- ответил Кваков. -- Чушь какая: смерть не защита!-- окончательно выяснил Пухов и перестал стрелять. Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают. Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на вой: ну, и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку. -- Ни санитаров, ни докторов у нас нет, ни лекарства липовое хозяйство!-- сказал Кваков, глядя на одного раненого, шевелившегося в бреду. Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но, не осилив с тяжестью век, снова закрывал их. Кваков погладил его голову по редким старым волосам: -- Тебе чего, друг? Раненый тихо гудел странным отвыкшим голосом, собираясь что-то сказать. -- Ну, чего?-- говорил Кваков и сам мучился. Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую голову, с которой капал крупный пот. Кваков приник к нему. -- Забей мне гвоздь в ухо поскорей...-- сказал раненый и свалился от напряжения. Кваков потер ему ухо и лег близко рядом, как бы защищая его от мучения и от новых ран. ---- Осколки шрапнели влеплялись в землю в сажени от Пухова и бросали ему в лицо гравий и рваную почву. Сзади неожиданно подошел Афонин и тоже прилег. -- Ты тут, Пухов? На ихнем бронепоезде снарядов нету, скоро пойдем в атаку на станцию. -- Будя дурака валять,-- кто это узнавал, что снарядов у них нет? Чего наш-то бронепоезд плохо бьет; ведь знает прицел, давно бы их сшибить можно... Афонин не успел ответить и куда-то побежал, пригибаясь на открытых местах. Через минуту весь отряд железнодорожников менял позицию -- пробежал через овраг на молочную ферму и там залег за сараями. Пухов снова увидел Афонина. Он стоял за каменным амбаром и договаривался о чем-то с двумя слесарями, державшими по буханке хлеба. Пухов подошел к Афонину, чтобы сказать о необходимости пищи, но по дороге он обдумал другое. Из-за амбара были видны линия, мост и броневик белых. Линия шла с крутым уклоном из Похаринска на полустанок, где стоял белый бронепоезд. Пухов подождал, пока кончил Афонин разговаривать со слесарями, и тогда разъяснил ему, что пора подумать, пора что-нибудь умственно схитрить, раз прямой силой белых не прогнать. -- Видишь, какой уклон из города на полустанок? -- Ну, вижу!-- сказал Афонин. -- Ага,-- вижу! Давно бы тебе надо его увидеть!-- осерчал Пухов.-- А где Зворычный? -- Тут. На что он тебе? В городе загудел ураганный артиллерийский огонь, и послышался сплошной долгий крик большой массы людей. -- Что это?-- обернулся туда Афонин.-- Белые, что ль, ворвались? Должно, наших гонят. Пухов прислушался. Голоса смолкли, а снаряды по-прежнему бурлили воздух над городом и, падая, крушили тяжелое, колкое вещество зданий. ---- Через пять минут Пухов и Зворычный ушли в город -- на вокзал. -- А есть там груженый балласт?-- спрашивал Зворычный. -- Есть -- у литейного цеха десять платформ стоит!-- говорил Пухов. -- Но ведь паровозов нет,-- куда ж мы идем?-- опять сомневался Зворычный. -- Да мы на руках их выкатим, голова! Потом заправим на главный путь, раскатим -- и бросим. А за пять верст они сами разбегутся так, что от белого броневика одни шматки останутся! -- А рабочие где,-- вдвоем на руках не выкатим! -- А мы матросов с нашего бронепоезда попросим. Мы по одному вагону будем выкатывать, а потом сцепим и бросим под уклон всем составом. -- Едва ли с броневика матросов дадут,-- никак не соглашался Зворычный.-- Броневик на два фронта бьет: и по кавалерии, и за мост... -- Дадут, там ходкие ребята!-- уверял Пухов. ---- Афонин жалел, что согласился с Пуховым. Он думал, что Пухов просто сбежал из отряда и выдумал про балласт -- никаких платформ с песком Афонин в мастерских не видал. К обеду бой утих. Броневик белых изредка постреливал по речной долине, ища красных. Наш бронепоезд совсем молчал. "Там матросня,-- думал Афонин,-- наморочит им голову этот Пухов". Однако он не отрывался глазами от линии и сказал мастеровым о замысле Пухова. -- Ну как, десять груженых платформ сшибут белый броневик или нет?-- спрашивал Афонин. -- Если скорости наберут, то сшибут -- ясно!-- говорил машинист Варежкин, водивший когда-то царский поезд. Он же первый в половине второго расслышал бег колес на линии и крикнул Афонину: -- Гляди туда! Афонин выбежал за амбар и присел на корточки, озирая весь путь. Из выемки с ветром и лихою игрою колес вылетел состав без паровоза и в момент вскочил на затрепетавший под такою скоростью мост. Афонин забыл дышать и от какого-то восторга нечаянно взмок глазами. Состав скрылся на мгновенье в гуще вагонов полустанка, и сейчас же там поднялось облако песчаной пыли. Потом раздался резкий, краткий разлом стали, закончившийся раздраженным треском. -- Есть!-- сказал сразу успокоившийся Афонин и побежал впереди всего отряда на полустанок. По песку и раскопанным грядкам картошек бежать было очень тяжело. Надо иметь большое очарование в сердце, чтобы так трудиться. По мосту отряд пошел своим шагом -- каждый считал белый бронепоезд разбитым и бессильным. Отряд обошел пакгауз и тихо выбрался на чистую середину путей. На четвертом пути стоял чистый целый бронепоезд, а на главном -- крошево фуража, песка и дребедень размятых, порванных вагонов. Отряд бросился на бронепоезд, зачумленный последним страхом, превратившимся в безысходное геройство. Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, ка