к сброс с горы. У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно -- с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся. "Ведь я умираю -- мои все умерли давно!"-- подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца -- для дальнейшего сознания. Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы. Сознание все больше средоточилось в точке, но точка сияла спрессованной ясностью. Чем больше сжималось сознание, тем ослепительней оно проницало в последние мгновенные явления. Наконец, сознание начало видеть только свои тающие края, подбираясь все более к узкому месту, и обратилось в свою противоположность. В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха -- глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир. Рядом с Афониным успокоился Кваков, взмокнув кровью, как заржавленный. ---- На это место с бронепоезда сошел белый офицер, Леонид Маевский. Он был молод и умен, до войны писал стихи и изучал историю религии. Он остановился у тела Афонина. Тот лежал огромным, грязным и сильным человеком. Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество и его тянуло к библиотекам. "Неужели они правы?-- спросил он себя и мертвых.-- Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга,-- значит, надо разойтись и кончить историю". До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю. Поздно вечером бронепоезд матросов вскочил на полустанок и начал громить белых в упор. Беспамятная, неистовая сила матросов почти вся полегла трупами -- поперек мертвого отряда железнодорожников, но из белых совсем никто не ушел. Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела. Его последняя неверующая скорбь равнялась равнодушию пришедшего потом матроса, обменявшего свою обмундировку на его. Ночью два поезда стояли рядом, наполненные спящими и мертвыми людьми. Усталость живых была больше чувства опасности -- и ни один часовой не стоял на затихшем полустанке. Утром два броневых поезда пошли в город и помогли сбить и расстрелять белую кавалерию, двое суток рвавшуюся на город и еле сдерживаемую слабыми отрядами молодых красноармейцев. 8 Пухов прошелся по городу. Пожары потухли, кое-какое недвижимое имущество погибло, но люди остались полностью. Оглядев по-хозяйски город, вечером он сказал Зворычному: -- Война нам убыточна -- пора ее кончить! Зворычный чувствовал себя помощником убийцы и молча держал свой характер против Пухова. А Пухов знал себя за умного человека и говорил что бронепоезд никогда не ставят на четвертый путь, а всегда на главный -- это белые правил движения не знали. -- Все ж таки мы им дров наломали и жуть нагнали! -- Иди ты к черту!-- ценил Пухова Зворычный.-- У тебя всегда голова свербит без учета фактов -- тебя бы к стенке надо! -- Опять же -- к стенке! Тебе говорят, что война это ум, а не драка. Я Врангеля шпокал, англичан не боялся, а вы от конных наездников целый город перепугали. -- Каких наездников?-- спрашивал злой и непокойный Зворычный.-- Кавалерия -- это тебе наездники? -- Никакой кавалерии и не было! А просто -- верховые бандиты! Выдумали какого-то генерала Любославского,-- а это атаман из Тамбовской губернии. А броневой поезд они захватили в Балашове -- вот и вся музыка. Их и было-то человек пятьсот... -- А откуда же белые офицеры у них? -- Вот тебе раз -- отчубучил! Так они ж теперь везде шляются -- новую войну ищут! Что я их, не знаю, что ль? Это люди идейные, вроде коммунистов. -- Значит, по-твоему, на нас налетела банда? -- Ну да, банда! А ты думал -- целая армия? Армию на юге прочно угомонили. -- А артиллерия у них откуда?-- не верил Пухову Зворычный. -- Чудак человек! Давай мне мандат с печатью -- я тебе по деревням в неделю сто пушек наберу. ...Дома Пухов не ел и не пил -- нечего было -- и томился одним размышлением. Природу хватал мороз, и она сдавалась на зиму. Когда начали работать мастерские, Пухова не хотели брать на работу: ты -- сукин сын, говорят, иди куда-нибудь в другое место! Пухов доказывал, что его несчастный десант против белых -- дело ума, а не подлости, и пользовался пока что горячим завтраком в мастерских. Потом ячейка решила, что Пухов -- не предатель, а просто придурковатый мужик, и поставила его на прежнее место. Но с Пухова взяли подписку -- пройти вечерние курсы политграмоты. Пухов подписался, хотя не верил в организацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек -- сволочь, ты его хочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор Революции построит! -- Ты своего добьешься, Пухов! Тебя где-нибудь шпокнут!-- серьезно сказал ему секретарь ячейки. -- Ничего не шпокнут!-- ответил Пухов.-- Я всю тактику жизни чувствую. Зимовал он один -- и много горя хлебнул: не столько от работы, сколько от домоводства. К Зворычному Пухов ходить совсем перестал: глупый человек, схватился за революцию, как за бога, аж слюни текут от усердия веры! А вся революция -- простота: перекрошил белых -- делай разнообразные вещи. А Зворычный мудрит: паровозное колесо согласовывал с Карлом Марксом, а сам сох от вечернего учения и комиссарства -- и забыл, как делается это колесо. Но Пухов втайне подумывал, что нельзя жить зря и бестолково, как было раньше. Теперь наступила умственная жизнь, чтобы ничто ее не замусоривало. Теперь без вреда себе уцелеть трудно, зато человек стал нужен; а если сорвешься с общего такта -- выпишут в издержки революции, как путевой балласт. Но, ворочаясь головой на подушке, Пухов чувствовал свое бушующее сердце и не знал, где этому сердцу место в уме. Сквозь зиму Пухов жил медленно, как лез в скважину. Работа в цехе отягощала его -- не тяжестью, а унынием. Материалов не хватало, электрическая станция работала с перебоями -- и были длинные мертвые простои. Нашел Пухов одного друга себе -- Афанасия Перевощикова, бригадира из сборочного цеха, но тот женился, занялся брачным делом, и Пухов остался опять один. Тогда он и понял, что женатый человек, то есть состоящий в браке, для друга и для общества -- человек бракованный. -- Афанас, ты теперь не цельный человек, а бракованный!-- говорил Пухов с сожалением. -- Э, Фома, и ты со щербиной: торец стоит и то не один, а рядышком с другим! Но Пухов уже привык к своей комнате, ему казалось, что стены и вещи тоскуют по нем, когда он на работе. Когда зима начала подогреваться, Пухов вспомнил про Шарикова: душевный парень -- не то сделал он подводные лодки, не то нет? Два вечера Пухов писал ему письмо. Написал про все: про песчаный десант, разбивший белый броненосец с одного удара, про Коммунистический Собор, назло всему народу построенный летом на Базарной площади, про свою скуку вдали от морской жизни и про все другое. Написал он также, что подводные лодки в Царицыне делать не взялись -- мастера забыли, с чего их начинать, и не было кровельного железа. Теперь же Пухов решил выехать в Баку, как только получит от Шарикова мандат по почте. В Баку много стоячих машин по нефтяному делу, которые должны двинуться, так как в России есть дизеля, а на море моторы, зря пропадающие без работы. Сверх того, морское занятие серьезней сухопутного, а морские десанты искуснее песчаных. У Пухова три раза стреляла рука, пока он карякал буквы: с самого новороссийского десанта ничего писаного не видал -- отвык от чистописания. "До чего ж письмо -- тонкое дело!"-- думал Пухов на передышке и писал, что в мозг попадало. На конверте он обозначил: "Адресату морскому матросу Шарикову. В Баку -- на Каспийскую флотилию". Целую ночь от отдыхал от творчества, а утром пошел на почту сдавать письмо. -- Брось в ящик!-- сказал ему чиновник.-- У тебя простое письмо! -- Из ящиков писем не вынимают, я никогда не видел! Отправь из рук!-- попросил Пухов. -- Как так не вынимают?-- обиделся чиновник.-- Ты по улице ходишь не вовремя, вот и не видишь! Тогда Пухов просунул письмо в ящик и осмотрел его устройство. -- Не вынают, дьяволы,-- ржавь кругом! ---- На политграмоту Пухов не ходил, хотя и подписал ячейкину бумажку. -- Что же ты не ходишь, товарищ? Приглашать тебя надо?-- строго спросил его однажды Мокров, новый секретарь ячейки. (Зворычного сменили за помощь Пухову в песчаных платформах.) -- Чего мне ходить,-- я и из книг все узнаю!-- разъяснял Пухов и думал о далеком Баку. Через месяц пришел ответ от Шарикова. "Ехай скорее,-- писал Шариков,-- на нефтяных приисках делов много, а мозговитых людей мало. Сволочь живет всюду, а не хватает прилежности убрать ее внутрь Советской России. Все ждут англичан,-- что они нам шкворень выдернут. Пускай дергают, мы тогда на передке поедем. А мандата тебе выслать не могу -- их секретарь составляет, у него и печать, а я его арестовал. Но ты ехай -- харчи будут". Прочитав текст письма, Пухов изучил штемпеля: действительно Баку, и лег спать, осчастливленный другом. Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции. 9 Не все так хорошо доезжают до Баку, но Пухов доехал: он попал на порожнюю цистерну, гонимую из Москвы прямым и скорым сообщением в Баку. Виды природы Пухова не удивили: каждый год случается одно и то же, а чувство уже деревенеет от усталой старости и не видит остроты разнообразия. Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют. А раньше вся природа была для него срочным известием. За Ростовом летали ласточки -- любимые птицы молодого Пухова, а теперь он думал: видел я вас, чертей, если бы иное что летало, а то старые птицы! Так он и доехал до самого конца. -- Явился?-- поднял глаза от служебных бумаг Шариков. -- Вот он!-- обозначил себя Пухов и начал разговаривать по существу. В тот год советский нефтяной промысел собирал к себе старых мастеровых, заблудившихся в темноте далеких родин и на проселках революции. Каждый день приезжали буровые мастера, тартальщики, машинисты и прочий похожий друг на друга народ. Несмотря на долгий голод, народ был свежий и окрепший, будто насыщенный прочной пищей. Шариков теперь ведал нефтью -- комиссар по вербовке рабочей силы. Вербовал он эту силу разумно и доверчиво. Приходил в канцелярию простой, сильный человек и обращался: -- Десять лет в Сураханах тарталил, теперь опять на свою работу хочу! -- А где ты был в революционное время?-- допрашивал Шариков. -- Как где? Здесь делать нечего было!.. -- А где ты ряжку налопал? Дезертиром в пещере жил, а баба тебе творог носила. -- Что ты, товарищ! Я -- красный партизан, здоровье на воздухе нажил! Шариков в него всматривался. Тот стоял и смущался. -- Ну, на тебе талон на вторую буровую, там спросишь Подшивалова, он все знает. Пухов обсиживался в канцелярии и наблюдал. Его удивляло, отчего так много забот с этой нефтью, раз ее люди сами не делают, а берут готовой из грунта. -- Где насос, где черпак -- вот и все дело!-- рассказывал он Шарикову.-- А ты тут целую подоплеку придумал! -- А как же иначе, чудак? Промысел -- это, брат, надлежащее мероприятие,-- ответил Шариков не своей речью. "И этот, должно, на курсах обтесался,-- подумал Пухов.-- Не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет. Беда". Шариков поставил Пухова машинистом на нефтяной двигатель -- перекачивать нефть из скважины в нефтехранилище. Для Пухова это было самое милое дело: день и ночь вращается машина -- умная как живая, неустанная и верная, как сердце. Среди работы Пухов выходил иногда из помещения и созерцал лихое южное солнце, сварившее когда-то нефть в недрах земли. -- Вари так и дальше!-- сообщал вверх Пухов и слушал танцующую музыку своей напряженной машины. Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинном сарае. Шум машины ему совсем не мешал, когда ночью работал сменный машинист. Все равно на душе было тепло -- от удобств душевного покоя не приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями -- и так дальше. Поэтому Пухов не нуждался в услугах для своей личности. -- Я -- человек облегченного типа!-- объяснял он тем, которые хотели его женить и водворить в брачную усадьбу. А такие были: тогда социальная идеология была не развита и рабочий человек угощал себя выдумкой. Иногда приезжал на автомобиле Шариков и глядел на буровые вышки, как на корабли. Кто из рабочих чего просил, он сейчас же давал. -- Товарищ Шариков, выпиши клок мануфактуры -- баба приехала, оборвалась в деревне! -- На, черт! Если спекульнешь -- на волю пущу! Пролетариат -- честный предмет!-- И выписывал бумажку, стараясь так знаменито и фигурно расписаться, чтобы потом читатель его фамилии сказал: товарищ Шариков -- это интеллигентный человек! ---- Шли недели, пищи давали достаточно, и Пухов отъедался. Жалел он об одном, что немного постарел, нет чего-то нечаянного в душе, что бывало раньше. Кругом шла, в сущности, хорошая, легкая жизнь, поэтому Пухов ее не замечал и не беспокоился. Кто такой Шариков?-- Свой же друг. Чья нефть в земле и скважины?-- Наши, мы их сделали. Что такое природа?-- Добро для бедных людей. И так дальше. Больше не было тревоги и удручения от имущества и начальства. Как-то приехал Шариков и говорил сразу Пухову, как будто всю дорогу думал об этом: -- Пухов, хочешь коммунистом сделаться? -- А что такое коммунист? -- Сволочь ты! Коммунист -- это умный, научный человек, а буржуй -- исторический дурак! -- Тогда не хочу. -- Почему не хочешь? -- Я -- природный дурак!-- объявил Пухов, потому что он знал особые ненарочные способы очаровывать и привлекать к себе людей и всегда производил ответ без всякого размышления. -- Вот гад!-- засмеялся Шариков и поехал начальствовать дальше. Со дня прибытия в Баку Пухову стало навсегда хорошо. Вставал он рано, осматривал зарю, вышки, слушал гудок парохода и думал кое о чем. Иногда он вспоминал свою умершую от преждевременного износа жену и немного грустил, но напрасно. Однажды он шел из Баку на промысел. Он заночевал у Шарикова. К тому брат из плена вернулся, и было угощение. Ночь только что кончилась. Несмотря на бесконечное пространство, в мире было уютно в этот ранний чистый час, и Пухов шагал, наливаясь какой-то прелестью. Гулко и долго гудел дальний нефтеперегонный завод, распуская ночную смену. Весь свет переживал утро, и каждый человек знал про это происшествие: кто явно торжествуя, кто бурча от смутного сновидения. Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция -- как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь. Это было трудно, резко и сразу легко, как нарождение. Во второй раз -- после молодости -- Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех тел к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном. Он даже остановился, опустив глаза,-- нечаянное в душе возвратилось к нему. Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции. Вот где таилось для него сомнение. Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены. Он тронулся по своей линии к буровой скважине, легко превозмогая опустевшее счастливое тело. Пухов сам не знал -- не то он таял, не то рождался. Свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека. В машинном сарае Пухова встретил машинист, ожидавший смены. Он слегка подремывал и каждую минуту терял себя в дебрях сна и возвращался оттуда. Газ двигателя Пухов вобрал в себя, как благоухание, чувствуя свою жизнь во всю глубину -- до сокровенного пульса. -- Хорошее утро!-- сказал он машинисту. Тот потянулся, вышел наружу и равнодушно освидетельствовал: -- Революционное вполне. ---- Disclaimer: The text is an *imprecise* rendition of the original work and may contain errors, despite proofreading. May be used for *information* purposes only. Distribute for free. Prepared by Serge Winitzki. NB: Этот текст *приблизительно* воспроизводит авторский и может содержать ошибки, несмотря на вычитку. Его можно использовать только для *ознакомления* с работой автора. Распространять бесплатно. Подготовлено Сергеем Виницким.