только эти познания, без которых никто не может в судебных делах правильно отстаивать даже самые незначительные позиции, такому человеку может ли быть чужд какой-нибудь вопрос высшего знания? Если же сила оратора заключается только в умении говорить стройно, изящно и содержательно, то я спрошу вас: ка ким образом он может достигнуть этого умения без того знания, в котором вы ему отказываете? Искусство слова немыслимо, если говорящий вполне не усвоил себе избранного содержания. [ 49-50. Изящное изложение некоторых философов (примеры) следует отнести к их ораторским способностям.] XII. Итак, в чем же разница? Как определить различие между пышностью и полнотой речи названных мною писателей и сухостью тех, которые не обладают этим разнообразием и изысканностью выражения? Различие, конечно, будет одно: люди, владеющие даром слова, приносят нечто свое собственное, именно речь стройную, изящную и носящую на себе печать известной художественности и отделки. Но такая речь, если она не имеет содержания, усвоенного и познанного оратором, - или не настоящая речь, или же должна быть всеобщим посмешищем. 51. В самом деле, что может быть так нелепо, как пустой звон фраз, хоть бы даже самых отборных и изящных, но не основанных на какой бы то ни было мысли или знании? Стало быть, если любой вопрос, из какого бы то ни было искусства, в каком угодно роде, оратор только изучит, как дело своего клиента, то изложит его лучше и изящнее, нежели сам изобретатель и мастер этого дела. 52. Конечно, если кто выскажет такое мнение, что есть особенные, свойственные одним ораторам мысли, вопросы и известный круг познаний, ограниченный пределами суда, то я соглашусь, что наша речь, действительно, чаще вращается в этой области; но все же именно в сфере этих самых вопросов есть очень много такого, чего сами учителя, так называемые риторы, не преподают да и не знают. 53. Кому, например, не известно, что сила оратора всего больше обнаруживается в умении возбуждать в слушателях гнев, ненависть или скорбь и от этих эффектов склонять их обратно к мягкости и милосердию? А если кто вполне не проник в души человеческие в их своеобразии по личностям, не постиг тех причин, благодаря которым люди возбуждаются или снова успокаиваются, тот своей речью не сможет достигнуть желаемой цели. 54. Вся эта область считается достоянием философа, и мой совет оратору - против этого никогда не спорить; он и уступит им это знание, потому что они пожелали работать только в этой области, но обработку его словесного выражения, хоть оно без этого научного содержания представляет нуль, он объявит своею собственностью: ведь именно эта сторона, как я уже не раз говорил, составляет неотъемлемое достояние оратора, т. е. речь веская, изящная, приноровленная к понятиям слушателей и их образу мыслей. XIII. 55. Что об этих предметах писали Аристотель и Феофраст {Известный греческий ученый, ученик и преемник Аристотеля.}, этого я не отрицаю. Но смотри, Сцевола {Квинт Муций Сцевола, юрист и государственный деятель - одно из действующих лиц диалога.}, не служит ли это полным подтверждением моих слов? Ведь то, что у них есть общего с оратором, я не заимствую у них: они сами свои собственные исследования об этих предметах признают достоянием ораторов. Поэтому все прочие свои книги они называют по имени своей науки, а эти они и озаглавливают и обозначают названием риторических. 56. На самом деле, если в развитии речи они нападут на так называемые общие места - что случается очень часто, - где придется говорить о бессмертных богах, о благочестии, о согласии, о дружбе, об общечеловеческом праве, о чувстве справедливости, о воздержанности, о величии души и вообще о всяких добродетелях, - все гимназии и все школы философов, я уверен, поднимут крик, что все это их собственность, что это вовсе не касается оратора. 57. Я готов разрешить им толковать о всех этих предметах где-нибудь в уголке ради препровождения времени, но оратору я предоставляю те же самые вопросы, о которых они рассуждают каким-то сухим и безжизненным языком, развивать со всей возможной приятностью и вескостью. Такой взгляд я высказывал самим философам, споря с ними в свою бытность в Афинах. Вынуждал меня к этому наш М. Марцелл, теперь курульный эдил {Государственная должность; обязанностью этого магистрата был надзор за торговлей и устройством игр.}, который, без сомнения, присутствовал бы при нашей теперешней беседе, если бы не был занят устройством игр: он уже и тогда, при всей своей молодости, удивительно как был предан этого рода занятиям. [ 58. Примеры других вопросов, в которых специалисты разбираются лучше ораторов, но изящное изложение которых составляет принадлежность ораторов.] Дело в том, что я никогда не стану отрицать, что есть известные области, составляющие исключительную собственность тех, кто положил все свои силы на их познание и разработку; но я все же утверждаю, что во всех отношениях законченный и совершенный оратор тот, кто может обо всяком предмете говорить содержательно и разнообразно. XIV. Ведь и в таких делах, которые все признают собственностью ораторов, попадаются такие вопросы, что выяснять их приходится не на основании судебной практики, которую вы только и уступаете ораторам, но при помощи каких-нибудь других, менее общедоступных знаний. 60. Я спрашиваю, возможно ли говорить против военачальника или за военачальника без опытности в военном деле или без знания расположения суши и морей? Можно ли говорить перед народом о принятии или отклонении законов, а в сенате - о всех сторонах управления без глубокого знания и понимания государственных дел? Можно ли направить речь к воспламенению мыслей и чувств слушателей или к их охлаждению (а это составляет главную силу оратора) без самого тщательного обследования всех разъясняемых философами теорий об индивидуальных разновидностях и характерах людей? 61. Но вот в чем мне, может быть, менее удастся вас убедить; во всяком случае, я не задумываюсь высказать свое мнение. Физика, математика и все прочие науки и искусства, на которые ты только что ссылался, по своему содержанию составляют предметы знания специалистов; но если кто захотел бы представить их в изящном изложении, тому приходится прибегнуть к искусству оратора. [ 62-63. Примеры, иллюстрирующие это положение.] XV. 64. Поэтому, если кто хочет дать всеобъемлющее определение понятия оратора, обнимающее все его особенности, то, по моему мнению, оратором, достойным такого многозначительного названия, будет тот, кто любой представившийся ему вопрос, который требует развития в речи, изложит с пониманием дела, стройно, изящно, не пропуская ничего по забывчивости и, кроме того, с соблюдением известного достоинства при исполнении. [ 65-69. Запасшись сведениями у специалистов по любому предмету (например, по военному делу, философии и особенно этике), оратор изложит данный предмет изящнее, чем его знатоки.] XVI. 69. На самом деле, если согласны в том знатоки, что, например, Арат {Греческий, александрийский поэт, написавший дошедшую до нас дидактическую поэму о небесных светилах. Эту поэму Цицерон переводил латинскими стихами.}, человек, незнакомый с астрономией, изложил учение о небе и светилах в очень изящных и хороших стихах, что и о сельском хозяйстве такой чуждый полю человек, как Никандр Колофонский {Греческий поэт II в. до н. э.}, писал превосходно в силу какой-то поэтической, но никак не сельскохозяйственной способности, в таком случае почему бы и оратору не говорить в высшей степени красноречиво о тех предметах, с которыми он познакомился для определенного дела и к известному времени? 70. Ведь поэт очень близко подходит к оратору: он только несколько более связан в ритме и свободнее выбирает слова; зато относительно многих способов украшения речи они союзники и даже чуть ли не равны; по крайней мере, в одном отношении уж, конечно, у них почти одно и то же, а именно: ни тот, ни другой не ограничивают и не замыкают поле своей деятельности никакими пределами, которые помешали бы им разгуливать, где им угодно, в силу той же самой способности и с такой же полнотой. Перевод Ф.Е.Корша [ОРАТОР И АКТЕР] [Римское ораторское искусство было очень близко к искусству актера. Известно, что Цицерон учился жестикуляции и манере держаться у знаменитых актеров своего времени - у Эсопа и Росция. В трактате "Об ораторе" ярко проводится это сближение оратора и актера.] II. 189. Не может быть, чтобы слушатель скорбел, ненавидел, ощущал недоброжелательство, страх, чтобы он был доведен до плача и сострадания, если все эти душевные движения, которые оратор желает вызвать у судьи, не будут казаться запечатленными и ясно выраженными у самого оратора. 190. Да и действительно, нелегко заставить судью разгневаться на того, на кого ты хотел бы, чтоб он разгневался, если покажется, что ты сам относишься к нему равнодушно; нелегко заставить судью ненавидеть того, кого ты захотел бы, чтобы он ненавидел, если судья сначала не увидит, что ты сам пылаешь ненавистью; нельзя будет довести судью и до сострадания, если ты не покажешь перед ним признаков твоей скорби словами, мыслями, голосом, выражением лица, наконец - слезами. 191. А чтобы не могло показаться необычайным и удивительным, что человек столько гневается, столько раз ощущает скорбь, что в нем столько раз возбуждаются всевозможные душевные движения, особенно в чужих делах, нужно сказать, что самая сила тех мыслей и тех общих приемов, которые предстоит развить и трактовать в речи, настолько велика, что нет надобности в притворстве и обманных средствах. Самая природа той речи, которая предпринимается для возбуждения других, способна возбудить самого оратора даже больше, чем кого бы то ни было из слушателей. 192. Защищая даже самых чуждых себе по настроению людей, оратор не может считать их чуждыми. 193. Но чтобы это в нас не показалось удивительным, я спрошу: что до такой степени является продуктом вымысла, как стихи, сцена, пьеса? Однако и в этой области я сам часто видел, как из-за маски, казалось, пылали глаза актера, произносившего следующие стихи: "Ты осмелился удалить его от себя и без него вступить на Саламин? И ты не устыдился взора отца?" Никогда актер не произносил слова "взора" так, чтобы мне не представлялся Теламон разгневанным и вне себя от печали по сыне. Но когда тот же актер, придав своему голосу жалобный тон, произносил: "Престарелого человека, лишенного детей, ты истерзал, осиротил, уничтожил: ты не подумал о смерти брата и об его маленьком сыне, который был доверен твоему попечению", - тогда казалось: актер произносил эти слова плача и страдая. Перевод Н.Д. [О РИТМИЧЕСКОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ РЕЧИ] Об ораторе, 221. Законченный в своем кругообороте период состоит примерно из четырех частей, называемых нами членами: в таком виде он дает достаточное удовлетворение слуху, будучи не короче и не длиннее, чем требуется. Впрочем, иногда или даже, вернее, часто бывают уклонения и в ту и в другую сторону, так что приходится или делать остановку раньше, или продолжать период несколько дольше с той целью, чтобы либо не обмануть ожиданий слушателей чрезмерной краткостью, либо не притупить их внимания излишне большой длиной периода. Но я имею в виду среднюю норму; ведь речь у нас идет не о стихе, а законы прозы значительно свободнее. 222. Итак, полный период сострит приблизительно из четырех членов, как бы из стихов, размером равных гекзаметрам. Концы этих отдельных стихов представляются как бы узлами для присоединения дальнейших частей, и в периоде мы эти узлы скрепляем. Если мы хотим говорить расчлененно, то делаем в этих местах остановки и таким образом, когда нужно, легко и часто отрешаемся от строгих требований этого непрерывного течения речи. Оратор, 49. (164) Закономерность следует соблюдать не только во взаимном расположении слов, но также и в конечных членах периода, так как это, согласно вышесказанному, составляет второе требование слуха. Но закономерность в окончаниях происходит или путем самого расположения слов и как бы непроизвольно, или в силу известной однородности слов, что уже само по себе обусловливает их симметрический характер: имеют ли они одинаковые падежные окончания, сопоставляются ли ими однородные понятия, или противопоставляются противоположные, - подобные сочетания уже по самой природе оказываются ритмическими, несмотря на полное отсутствие в них искусственности. 50. (166) Тем, что греки именуют антитезой, то есть противопоставлением взаимно различных понятий, всегда неизбежно создается ораторский ритм и притом без всякой искусственности. (168) Кто этого не чувствует, у того, не знаю я, что за уши, и походит ли вообще такой человек на людей. Мой слух по крайней мере и наслаждается законченным и полным периодом, и чувствует, когда он урезан, и не любит слишком длинных. Но зачем говорить только обо мне? Часто мне приходилось наблюдать, как целые собрания встречали криками одобрения красивое заключение фразы. Ведь наш слух ждет, чтобы мысль, облекаясь в слова, превращалась в законченное целое. Эта периодическая закругленность была изобретена позже, и древние, я уверен, применяли б ее, если бы этот прием был им уже известен и введен тогда в употребление; после же его изобретения все великие ораторы им, как мы видим, пользовались. (170) Но враждебное отношение вызывает уже самый термин, когда говорят о ритме в судебной речи или речи на форуме. Это создает представление, будто применяется слишком много хитрости, чтобы завладеть слухом слушателей, если оратор в самом процессе речи выискивает ритмы. Основываясь на этом, эти люди и сами говорят отрывистыми и обрубленными фразами и порицают тех, кто произносит складные и законченные предложения: если последние состоят из пустых слов и скрывают незначащие мысли, то они справедливо их порицают; если же в них заключено достойное содержание и имеются избранные выражения, то какое основание предпочитать, чтобы речь спотыкалась и сопровождалась неожиданными остановками, тому, чтобы она плавно текла вровень с мыслью? Ведь этот "ненавистный" ритм ничего не влечет за собой иного, кроме складного охвата мысли словами; это делали и древние, но большею частью случайно, часто благодаря природному чутью, и те их выражения, которые особенно высоко ценятся, ценятся обычно как раз за свою законченную форму. (185) Существуют вообще два элемента, украшающие прозаическую речь, приятность слова и приятность размеров. В словах заключается как бы некий материал, а в ритме - его отделка. Но, как и в других областях, изобретения, вызванные необходимостью, древнее т ех, которые вызываются исканием наслаждения, так и здесь: голая и необработанная речь, предназначенная только для выражения мыслей, была изобретена многими веками раньше, чем речь художественная. (186) Ибо все более легкое и более необходимое всегда усваивается раньше. (56) Поэтому метафоры и новообразованные и сложные слова легко усваивались, так как заимствовались из житейского обихода и из разговорной речи; что касается ритма, то его нельзя было заимствовать из житейского обихода и из разговорной речи; а тесного или естественного родства с прозаической речью он не имел. В силу этого, будучи замечен и усвоен несколько позже, он принес прозаической речи как бы известную выправку и последние, завершающие штрихи. (187) Так что, если какая-либо речь представляется сжатой или отрывистой, а иная, напротив, пространной или расплывчатой, то это, очевидно, должно зависеть не от свойства букв, но от различия то более редкого, то более частого чередования пауз, и, поскольку связываемая и перемежающаяся ими речь представляется то устойчивой, то текучей, неизбежно этого рода свойство должно заключаться в ритмах. Ведь и самый период, о котором мы не раз говорили, в зависимости от ритма несется и спадает все стремительнее, пока не дойдет до конца и не остановится. Итак, ясно, что прозаическая речь должна быть подчинена ритму, но должна чуждаться стихов. (188) На очереди стоит рассмотреть, поэтические ли это размеры, или какие-либо иные. Нет размеров за пределами тех, которые применяются в поэзии; ведь число размеров ограниченно. Я полагаю, что в прозаической речи как бы перемешиваются и сливаются все стопы. Ведь мы не могли бы избежать порицания, если бы постоянно пользовались одними и теми же размерами, так как проза, с одной стороны, не должна быть сплошь размеренной подобно поэтическому произведению, а с другой - не должна быть вовсе чужда ритму, подобно языку простого народа. В первом случае она будет слишком связана и обнаружит свой искусственный характер, во втором - слишком беспорядочна, так что произведет впечатление обыденности и пошлости; в итоге, первое не доставит наслаждения, второе вызовет отвращение. (196) Обычно ставится вопрос: во всем ли периоде целиком следует выдерживать размеры, или только в начальных и конечных его частях, большинство полагает, что ритмической должна быть только заключительная часть, только окончание фразы. И верно, что ритмической должна быть преимущественно она, но неверно, будто она одна, ибо период дол- жен быть стройно расположен, а не беспорядочно брошен. В силу этого, поскольку слух всегда напряженно ожидает заключительных слов и на них успокаивается, постольку отсутствие в них ритма недопустимо. К этому, однако, концу должен с самого начала направляться период и на всем своем протяжении от истока протекать так, чтобы, подойдя к концу, он сам собою останавливался. Это, впрочем, для (200) людей, прошедших хорошую школу, которые много писали и все, что говорили без предварительной проработки в письменной форме, отделывали наподобие написанного, не представит непреодолимых трудностей. Ведь сначала мыслью очерчивается определенное положение, а затем тотчас же набегают слова, которые та же мысль, ни с чем не сравнимая по быстроте, немедленно рассылает в разные стороны, чтобы каждое откликалось со своего места, и, в зависимости от намеченного их порядка, получается здесь одно ритмическое заключение, там - иное. При этом все эти слова, и начальные и находящиеся в середине, должны иметь в виду конечную часть (201) предложения. Иногда речь несется стремительнее, иногда движется умеренной поступью, так что с самого начала следует предусмотреть, каким темпом ты намерен подойти к концу. Но, пользуясь в прозе приемами поэтов, не только размерами, но в такой же мере и остальными украшениями речи, мы должны избежать сходства, с поэтическими произведениями. Речь становится ритмической не только благодаря наличию в ней размера, но также и благодаря построению и, как выше было сказано, благодаря характеру симметрического расположения слов. Ритмичность, созданную построением, можно видеть тогда, когда слова строятся так, что ритм кажется не искусственно созданным, а вытекающим сам собою. Определенный порядок слов создает ритм без всякого явного намерения оратора. Перевод А.Н. Зографа ПИСЬМА ЦИЦЕРОНА [Письмо как античный литературный жанр еще ждет своего исследователя; от простого письма-записки через письмо-рассказ мы приходим к фиктивному письму-посланию. Этот жанр литературы, уже известный грекам, особенно культивировался римлянами. После писем Цицерона мы имеем "Послания" Горация, сборники писем Сенеки, Плиния Младшего и многих других; все они отличаются друг от друга в зависимости от характера эпохи, в какую они появились.] Цицерон вел обширную переписку, и нигде ярче, чем в его письмах, не вырисовывается перед нами его облик как писателя, человека и политического деятеля.] ПЕРЕПИСКА С ДРУЗЬЯМИ I (кн. V, 7, апрель 62 г.) {*} {* Письмо относится к 62 г. В 63 г. были казнены приверженцы Катилины, когда Помпей находился в Азии. Оттуда он написал письмо сенату, где довольно холодно отнесся к деятельности Цицерона и не поздравлял его с "блестящим консульством". Это обидело самолюбивого Цицерона, и он пишет данное письмо. Для нас оно интересно своим окончанием: сравнением себя с Лелием, которому Цицерон посвятил целый философский трактат "Лелий, или о дружбе", а Помпея со Сципионом.} Марк Туллий, сын Марка, Цицерон шлет привет Гнею Помпею, сыну Гнея, Великому императору. Если ты и войско твое находитесь в добром здравии, радуюсь. От твоего письма, которое ты прислал официально сенату, я вместе с другими сенаторами получил огромное удовольствие; ты нам показал столь великую надежду на спокойствие от внешних войн, которую я, уверенный в тебе, всегда обещал другим. Твои старые враги {Имеются в виду Цезарь и Красс, с которыми Помпеи сблизился с 70 г. перед назначением полномочным предводителем против морских разбойников. Но в это время он снова стал склоняться на сторону оптиматов.}, новые друзья, сильно пораженные твоим письмом, находятся в смущении: они сбиты с высоты своих надежд. Хотя твое письмо ко мне, которое ты мне прислал, заключает в себе довольно слабое выражение твоего расположения ко мне {Помпей не выказывал особенного восхищения подавлением заговора Каталины, как этого ожидал Цицерон.}, но знай, что и оно было приятно для меня; ничему я обычно так не радуюсь, как сознанию оказанных мною услуг, и если они не встречают взаимного признания, то я утешаю себя тем, что в таком случае избыток услуг на моей стороне. Я не сомневаюсь, что если высшие доказательства моей преданности к тебе недостаточно привязали тебя ко мне, то забота о благе государства примирит и соединит нас. Чтобы ты ясно знал, что хотел я увидать в твоих письмах, я писал тебе открыто, как это в моем характере и как этого требует наша дружба. Я выполнил такое дело, за которое я ожидал в твоих письмах некоторого поздравления и в силу наших близких отношений, и ради государства; но оно пропущено тобою, думаю, потому, что ты мог бояться, чтобы не обидеть кого-либо из своих друзей. Но знай, что все то, что мною сделано для блага отечества, одобрено и мнением и даже свидетельством всего света. Когда ты вернешься сюда, ты узнаешь, с каким благоразумием и мужеством я все это провел, и позволишь мне быть к тебе в таких же отношениях, как Лелий к Сципиону, хотя ты гораздо выше, чем наш Африканский, я же много ниже Лелия. Перевод С.П. Кондратьева К ГАЮ ЮЛИЮ ЦЕЗАРЮ [Письмо написано в марте 49 г., в самом начале гражданской войны.] Прочел я письмо твое, доставленное мне Фурнием, где пишешь ты, чтобы я оставался пока в столице; ты пишешь, что желаешь пользоваться моими советами и авторитетом моим (как государственного деятеля). Это еще не так удивительно. Нот вот я задал себе вопрос, что это значит, что он хочет пользоваться и моим личным влиянием, и даже помощью? И привела меня надежда к той мысли, что ты, Цезарь, человек удивительного, единственного в своем роде благоразумия, хочешь подумать, наконец, о мире, покое и о добром согласии среди наших сограждан. Вот и полагаю я, что для этого дела я лично, по самой природе своей, человек самый удобный. А если так, если ты действительно помышляешь об оказании должного нашему Помпею, о примирении с ним и с республикой, то лучше меня в качестве посредника не найдешь никого. Мир и только мир советовал я всегда и ему и сенату. Меча я не обнажал и к войне ни за кого из вас обоих не причастен. Я всегда был того мнения, что война - это в сущности есть орудие, направленное против тебя, орудие, которым недруги и завистники твои стараются умалить твое достоинство, дарованное тебе народом. Я был и прежде всегда ревнителем твоей чести, всегда советовал и другим то же самое, т. е. поддержать тебя, - и теперь меня сильно беспокоит положение Помпея. Да! вот уже немало лет протекло с тех пор, как я полюбил вас обоих - в качестве своих избранников и друзей. Прошу тебя, или, лучше сказать, заклинаю тебя всеми силами: среди твоих многотрудных забот посвяти хоть минуту времени этой мысли: окажи мне вечное благодеяние, сделав меня честным, благородным и любящим другом! Если бы это нужно было для меня только, то и тогда я надеялся бы достичь желаемого; но ведь, по-моему, это касается твоей чести, касается государства; ты должен признать меня, - конечно, если я уцелею благодаря тебе - меня именно из немногих, наиболее способных содействовать водворению согласия между вами обоими и в самом государстве. Я, с своей стороны, уже выразил тебе раньше благодарность за Лентула, за оказанное ему благодеяние, ему, моему благодетелю; однако же, прочитав его письмо ко мне, воодушевленное чувством глубочайшей признательности за твое щедрое благодеяние, я счел и себя самого получившим от тебя то же самое благодеяние, как и он; если ты убежден в моей к нему благодарности, то устрой так, умоляю тебя, чтобы к Помпею у меня было такое же чувство (т. е., пощадив Помпея, благодаря моему посредничеству, дай мне возможность отблагодарить его за все прежнее). Перевод С.П. Кондратьева ОТ ЦИЦЕРОНА ДОЛАБЕЛЛЕ {*} ПРИВЕТ! (кн. IX, 12; конец 45 г.) {* Гай Долабелла - муж дочери Цицерона, сначала противник, потом сторонник Цезаря. Впоследствии, после некоторых колебаний, перешел на сторону Антония и, осажденный Кассием в Лаодикее (Малой Азии), кончил жизнь самоубийством. Письмо носит милый и шутливый характер.} Поздравляю наши Байи {Модный курорт в Кампании у Неаполитанского залива, известный своими горячими источниками и распущенным образом жизни "курортников". Цицерон в Байях имел свою виллу.}, если они, как ты пишешь, оказались внезапно столь целебными {Цицерон подшучивал над Долабеллой, так как байские источники оказывали свое целебное действие очень медленно.}, если не думать, что это тебя они так полюбили и в угоду тебе, пока ты находился там, забыли самих себя. Даже если это так, я нисколько не удивляюсь, что и небо и земли, если бы тебе было нужно, предоставят в твое распоряжение все свои силы. Моя маленькая речь в защиту Дейотара {Дейотар - один из мелких царьков Малой Азии, которого Цицерон защищал (с успехом) перед Цезарем. Эта речь сохранилась. Он был очень скуп, над чем подсмеивается Цицерон. В последней фразе Цицерон советует Долабелле держать себя по отношению к Цезарю с достоинством и не заискивать, как делали другие.}, которую ты так искал, была со мной, чего я даже не думал. Поэтому я тебе ее посылаю, прочти ее, пожалуйста, как мое выступление неважное и довольно слабое и не очень стоящее, чтобы я его обрабатывал в письменной форме. Но своему старому другу и приятелю я хотел сделать этот маленький подарочек, неважный, на живую нитку сшитый, такой, как обычно бывают и его подарки. Очень хочу, чтобы ты продолжал быть твердым и сдержанным, чт обы твоя выдержка и достоинство показали в позорном свете непристойность поведения других. Перевод М.М. Покровского