хватив Хариклию, он сделал вид, будто чрезмерно радуется, и, тайно обратившись к ней на греческом языке, чтобы присутствующие не заметили, велел ей, если она желает спастись, согласиться, что она действительно Фисба. И хитрость эта удалась, так как Хариклия, услышав греческий язык, ре- шила, что достигнет через этого человека какой-нибудь пользы для них, и стала действовать с ним заодно. А когда Митран спросил, как ее зовут, она назвала себя Фисбой. Тогда Навсикл подбежал к Митрану, покрыл его голову поцелуями и, удивляясь судьбе, начал превозносить варвара, уверяя, что он и прежде всегда имел успех в военных действиях и что этот поход тоже совершил удачно. Митран, польщенный похвалами и введенный в заблуждение именем Фисбы, поверил, что дело обстоит именно так. Он был поражен красотою девушки, так как и сквозь бедную одежду сияла она, как луннцй свет сквозь тучу. Легковерный ум его был опутан тонким обманом. Пропустив срок изменить свое решение, он сказал: - Так бери же ее, если она твоя, и уведи с собою. С этими словами он вручил ее Навсиклу. Но по взгляду Митрана, непрестанно обращенному на Хариклию, было видно, что против воли и лишь из-за того, что получил уже награду вперед, уступает девушку. - Зато этот, кто бы он ни был, - сказал Митран, указывая на Феагена, - будет нашей добычей и последует за нами под стражею, чтобы быть посланным в Вавилон. Он достоин того, чтобы прислуживать при царском столе. 9. После этих слов они переправились через озеро и разошлись в разные стороны. Навсикл, взяв с собою Хариклию, направился в Хеммис, Митран же двинулся по направлению к другим подвластным ему селениям и, не откладывая дела, тотчас же отослал к Ороондату, находившемуся в Мемфисе, Феагена вместе с грамотою следующего содержания: "Ороондату сатрапу - Митран, начальник стражи. Взяв в плен какого-то греческого юношу, слишком прекрасного, чтобы оставаться в моем владении, и достойного предстать перед очами божественного, величайшего царя и служить одному лишь ему, посылаю его тебе и этим уступаю тебе честь преподнести нашему общему владыке столь великий и прекрасный подарок, какого царский двор никогда ранее не видывал и более не увидит". [Получив Хариклию, купец Навсикл возвращается домой. Старец Каласирид, разлученный во время нападения разбойников с Феагеном и Хариклией, спасается и находит себе приют в доме Навсикла. Таким образом Хариклия, привезенная Навсиклом в его дом, неожиданно встречается, к великой своей радости, с Каласиридом. Оба - и старик и девушка - решили искать Феагена, которого, как они слышали, отправили в качестве пленника в Мемфис.] КНИГА ШЕСТАЯ 11. Хариклия же и Каласирид впервые нарядились в нищенские одеяния, превратив себя в бедняков при помощи приготовленных заранее лохмотьев. Затем Хариклия обезобразила свое лицо, натерев его сажей, запачкала его, вымазала грязью и, спустив неопрятный край головного платка на один глаз, прикрыла его до неузнаваемости. Она подвесила себе под мышкою сумку, по виду для собирания крох и ломтей, в действительности же предназначенную для сокрытия священной дельфийской одежды и венков, а также найденных с нею материнских драгоценностей и отличительных знаков. А Каласирид, обернув колчан Хариклии потертыми овечьими шкурами, словно какую-то другую ношу, повесил его себе поперек плеч. Он освободил лук от тетивы, и, когда тот, тотчас же разогнувшись, стал совершенно прямым, Каласирид сделал его посохом в. своих руках. Сильно опирался он на него всею тяжестью, и когда замечал встречных, то нарочно сгибался более, чем принуждала его старость, и волочил одну ногу. Иногда Хариклия вела его за руку. 12. Когда они вошли в свою роль, они сами, подшучивая друг над другом, вдоволь посмеялись над своим обличьем, затем обратились к настигнувшему их божеству, прося его удовольствоваться тяготеющим до сих пор над ними несчастьем и положить ему конец. [В Мемфисе старец Каласирид встречается со своими сыновьями, один из которых Фиамид, предводитель шайки разбойников, взявших в плен Феагена и Хариклию. Последняя находит в Мемфисе Феагена.] КНИГА СЕДЬМАЯ 7. ...Хариклия следовала по пятам за Каласиридом и издали узнала Феагена (ведь взор влюбленных зорко узнает - порою достаточно одного лишь движения или какой-нибудь черточки, будь то даже издалека или сзади, чтобы создать представление сходства), и вот она, словно ужаленная его видом, как безумная, кидается к нему. Обняв его шею, она крепко прижалась к нему, повисла на нем и целовала его с горестным плачем. Феаген, как этого и следовало ожидать, видя грязное и нарочно сделанное безобразным лицо, потертую и порванную одежду, стал отталкивать ее и отстранять, как какую-то нищую, поистине бродяжку. Она все не отпускала его. Тогда он даже ударил ее по щеке, так как она надоела ему и мешала видеть, что творится с Каласиридом. Хариклия сказала тихо ему: "О пифиец! И факела ты не помнишь?" Тогда Феаген, пораженный ее словами, как стрелой, признал в факеле условный для них знак, посмотрел на нее и, озаренный взором очей Хариклии, как лучами, проходящими сквозь облака, обнял ее, заключая в свои объятия. [На пути любовников снова встает препятствие: царица Мемфиса Арсака влюбляется в Феагена и хочет разлучить его с Хариклией. Для этого она посылает свою служанку Кибелу к Феагену и приглашает его во дворец. Старуха Кибела говорит юноше о любви к нему царицы и рисует перед ним перспективы богатой жизни, если он станет любовником Арсаки.] 14. Чуть только ушла Кибела, как уединение внушило Феагену и Хариклии плач и воспоминание о случившемся. Они принялись горевать почти что одними и теми же словами и мыслями. Он говорил: "Что за судьба опять постигла нас!" Она непрерывно стонала: "О Феаген!" - а он: "О Хариклия!" Она же: "С чем-то придется нам встретиться?" При каждом слове они целовались, плакали и опять целовались. Наконец, вспомнив о Каласириде, они обратили свой плач в скорбь по нем. Более горевала Хариклия, так как в течение более долгого времени она видела от него заботы и уход. С этими словами Хариклия вырвала как можно больше волос. Феаген ее удерживал, умоляюще схватывал ее руки, но она продолжала в трагическом слоге: - К чему мне еще жить? Какого ожидать упования? Руководитель на чужбине, посох в скитании, вождь в пути на родину, родителей узнавание, в несчастиях утешение, трудностей облегчение и разрешение, якорь всего нашего положения, Каласирид погиб, оставив нас, несчастную чету, как бы слепцами, действующими на чужбине. Всякое путешествие, всякое мореплавание пресечено нашим незнанием. Ушел почтенный и ласковый ум, мудрый и поистине святой. Благодеяний, оказываемых нам, не довел он до конца. 15. Так и в таком роде жалостно сетовала Хариклия. Феаген то увеличивал ее плач своим собственным, то, щадя Хариклию, подавлял его. КНИГА ВОСЬМАЯ [Арсака, не добившись любви Феагена, приказывает бросить его в тюрьму. В Хариклию влюбляется сын постельницы Арсаки, Ахэмен, и хочет взять ее в жены. Арсака рада скорее избавиться от соперницы, но любовники стойко переносят все страдания и не допускают даже и мысли о возможности изменить друг другу.] 6. Призвав главного евнуха, Арсака приказала, что было решено. Тот, страдая обычной болезнью евнухов - ревностью, уже давно враждебно относился к Феагену из-за всего, что видел и подозревал: сейчас же он заковал его в железные узы и стал мучить голодом и оскорблениями, заперев в темной тюрьме. Феаген знал, в чем дело, но сделал вид, будто хочет узнать, за что его мучат, однако евнух не давал никакого ответа, но со дня на день затягивал пытки, муча Феагена более, чем это желала и поручила Арсака. Доступ к Феагену был закрыт для всех, кроме Кибелы: так было приказано. Она же приходила часто, делала вид, что тайком приносит ему пищу из жалости, вызванной близким знакомством, на самом же деле она хотела узнать, как он теперь настроен, поддался ли пыткам, не смягчился ли. Но Феаген был тогда еще более мужествен и еще более давал отпор всем покушениям: тело его страдало, но душевное целомудрие возрастало. Гордой радостью наполняла его превратность судьбы, до сих пор возвышавшая лишь скорбь, но теперь позволившая ему, наконец, обнаружить свою верную любовь к Хариклии. Лишь бы только Хариклия узнала об этом, для него это было бы величайшим благом. Так постоянно призывал он Хариклию, свой светлый луч, свою душу. [Хариклию же Арсака и Кибела решили отравить, но по счастливой случайности кубок с ядом выпила не Хариклия, а сама Кибела. Тогда Хариклию обвиняют в отравлении старухи и судят.] 9. А вельмож персидских, имевших право решать общественные дела, судить и приговаривать к наказанию, Арсака через посланного пригласила собраться завтра на суд. Наутро они пришли, сели, и Арсака приступила к обвинению Хариклии в отравлении. Изложение положения вещей она нередко прерывала слезами о своей погибшей кормилице, столь для нее ценной, столь преданной. Самих судей она брала в свидетели того, как она приютила эту чужестранку, оказывала ей всяческое расположение, и вот чем та отплатила. Словом, Арсака оказалась самой суровой обвинительницей. А Хариклия, совсем не защищаясь, признавалась в возводимом на нее преступлении и подтвердила, что она дала яд, прибавив, что и Арсаку она с радостью бы погубила, если бы ее не задержали до того. Кроме того, Хариклия стала прямо-таки поносить Арсаку, чем всячески вызывала судей вынести более строгий приговор. Ведь ночью в тюрьме Хариклия все, что с ней случилось, Феагену рассказала, сама от него все узнала и обещала, если понадобится, принять смерть, какую бы ей ни назначили, лишь бы только положить конец существованию несчастному, скитанию напрасному, року безжалостному. Они простились навсегда, - так им казалось. А положенное вместе с нею при рождении ожерелье, которое она всегда старательно скрывала, в этот раз Хариклия повязала под одеждой на чреве, словно некое надгробное приношение сама для себя сберегла. Вот почему она призналась во всем, в чем ее обвиняли и что ей грозило смертью, и даже присочинила то, в чем ее и не обвиняли. При таком положении дела судьи тотчас же едва не назначили ей самой суровой персидской казни, но, тронутые ее видом, молодостью и неотразимой прелестью цветущего возраста, присудили ее к казни на костре. И вот сейчас же ее схватили палачи и вывели недалеко за городскую стену. Глашатай несколько раз возгласил, что ее за отравительство ведут на костер. Много разного люда последовало за нею из города: одни сами видели, как ее повели, другие, лишь только слух пронесся по столице, поспешили на зрелище. Прибыла и Арсака, чтобы с городской стены самой видеть все. Для нее было бы ужасно не насытить своих очей зрелищем казни Хариклии. Палачи воздвигли огромный костер, подожгли его, и он ярко запылал. Хариклия попросила стражу дать ей еще одно мгновение, сказав, что она сама добровольно взойдет на костер, и вдруг простерла руки к небу, где солнце метало свои лучи. - Гелиос, - воскликнула она, - ты, земля, и вы, божества надземные и подземные, взирающие на беззаконных людей и карающие их. Что я невиновна в возводимых на меня преступлениях, беру вас в свидетели! Добровольно приемлю смерть я из-за невыносимых ударов судьбы. Примите меня благосклонно. А преступницу, беззаконницу, блудницу, чтобы лишить меня жениха, свершившую все это, - Арсаку, - покарайте скорее. Лишь только Хариклия это произнесла, все закричали что-то в ответ на ее слова: одни собирались отложить казнь до вторичного разбора дела, другие двинулись вперед, но Хариклия, предупредив их, взошла на костер и остановилась на самой его середине. Долгое время стояла она там невредима: огонь скорее обходил ее, чем приближался, и ничуть не вредил: когда Хариклия направлялась к другому месту, огонь уступал, озаряя ее и позволяя видеть в блеске зарева красующуюся, словно в огненном чертоге венчающуюся. Хариклия переходила с места на место среди пламени, дивясь происходящему, стремясь к смерти. Но тщетно: огонь все время ей уступал и словно избегал ее приближения. Палачи неустанно налегали на свое дело (да и Арсака угрожающими движениями приказывала им), бревна нагромождали, речной тростник наваливали, всячески пламя раздували, но все напрасно. Горожане все более и более поражались, предполагая божеское вмешательство {2}. - Чиста эта дева, невинна эта дева! - раздались их крики, и, подойдя к костру, они оттолкнули от него палачей. Фиамид первый принялся за это и призывал народ на помощь - Фиамид тоже оказался здесь: нескончаемые возгласы возвестили ему о происходящем. Стремясь высвободить Хариклию, они, однако, не отважились приблизиться к огню и криками требовали, чтобы дева сошла с костра; ведь если она пожелает его покинуть, ничто не страшно для нее, раз она пребыла невредимо среди пламени. Хариклия, видя и слыша все это, сочла сама, что помощь ей оказана богами, и решила не быть неблагодарной к высшим силам, отвергая их благодеяния. Поэтому она сошла с костра. И весь город от радости и изумления вскричал громко и в один голос призывал богов. Арсака же, вне себя, порывисто спустилась со стены, выбежала за ворота в сопровождении большой свиты и персидских вельмож, собственными руками набросилась на Хариклию и, схватив за горло, поволокла ее, приказав телохранителям очистить путь через толпу. Народ частью негодовал и думал уже о противодействии, частью же отступил, подозревая действительно отравление; иные устрашились Арсаки и силы ее телохранителей. Хариклию сейчас же передали Евфрату и тотчас оковали еще большим количеством цепей. Под стражей ожидала она вторичного суда и казни и среди ужасных обстоятельств одно только приобретением считала - быть с Феагеном вместе и все рассказать ему о себе. Арсака измыслила им и такое наказание: думала она более посрамить и истерзать молодую чету, заперев их в одну темницу: там увидят они друг друга в оковах, мучимых пытками. Знала она, что влюбленный скорбит более о страдании любимой, чем о своем собственном. Но для Феагена и Хариклии стало это скорее утешением, и они считали приобретением - терпеть одинаковые страдания. Если бы кто из них был менее мучим, он счел бы себя побежденным со стороны другого и менее страстно любящим. Вдобавок они могли беседовать друг с другом, утешать и ободрять, призывая сносить благородно выпавшие им на долю несчастия и стойко подвизаться в борьбе за целомудрие и взаимную верность. 10. И вот до поздней ночи беседовали они друг с другом, как это естественно для тех, кто уже отчаивается встретиться после этой ночи. Они, сколько могли, насытили друг друга и, наконец, стали обсуждать чудо с огнем. Феаген усматривал его причину в благосклонности богов, отвергших неправильную клевету Арсаки и смилостивившихся над непорочной и ни в чем не повинной девой. Хариклия же, по-видимому, колебалась. - Необычайное это спасение, - сказала она, - дело демонической или божественной помощи. Но эти беспрерывные муки в несчастиях, различные оскорбительные и чрезвычайные пытки могут быть уделом только тех, кто ненавистен богам и искушает нерасположение высших сил. Разве только не является ли это каким-либо чудесным проявлением божества, доводящего до крайности, а затем спасающего из безнадежности? 11. При этих словах Феаген призвал Хариклию отказаться от кощунства, советуя соблюдать благочестие еще более, чем целомудрие. [Феаген и Хариклия неожиданно спасаются от казни, которая их ожидала. Ахэмен из ревности к Феагену доносит мемфисскому царю Ороондату, бывшему в военном походе, о страсти его жены Арсаки к Феагену. Ороондат посылает приказ привезти к нему и Феагена и Хариклию. Когда молодую пару везут к Ороондату в сопровождении отряда мемфисских воинов, на дороге появляется войско эфиопов. Феаген и Хариклия - снова в плену, и они попадают в Эфиопию к царю Гидаспу, который был не кем иным, как отцом Хариклии, Гидасп, по настоянию своего народа, хочет принести в жертву богам прекрасную, чистую девушку как благодарность за благополучное окончание войны. Выбор падает на Хариклию, прекраснейшую из всех пленниц.] КНИГА ДЕСЯТАЯ 8. Гидасп приказал принести жертвенник. Мальчиков, еще не возмужавших, выбрали тогда из толпы прислужники - только одни такие и могут без вреда для себя к нему прикасаться, - они вынесли его из храма и поставили посредине, приказывая каждому из пленников взойти на него. И всякий из них, кто вступал на него, тотчас же опалял себе ноги, причем иные даже первого и самого легкого прикосновения не выдерживали: жертвенник был оплетен золотыми прутьями и наделен такой силой, что всякого, кто не был чист или вообще давал ложную клятву, он обжигал, а невинным не причинял страданий, позволяя взойти. Этих пленников отделили для Диониса и других богов - всех, кроме двух или трех девушек, которые, вступив на жертвенник, доказали свою девственность. 9. Когда же и Феаген, вступив на жертвенник, доказал свою чистоту, причем все дивились и величине его, и красоте, и тому, что столь цветущий юноша не ведает даров Афродиты, он стал готовиться к священному действию в честь Солнца. - Прекрасны, - тихо говорил он Хариклии, - у эфиопов воздаяния людям, проводящим жизнь в чистоте. Жертвоприношения и заклания - вот награда хранящим целомудрие. Но, любимая, отчего ты не откроешь, кто ты? Какого еще срока ты ждешь, уж не того ли, пока кто-нибудь перережет нам горло? Расскажи, молю, и открой свою судьбу. Может быть, ты и меня спасешь, когда узнают, кто ты, и ты будешь просить обо мне. Если же этого не случится, ты-то по крайней мере несомненно избегнешь опасности. Когда я буду знать это, доволен я буду и самой смертью! - Близок решительный час, - сказала на это Хариклия, - и ныне держит на весах нашу жизнь Мойра. Хариклия не стала дожидаться приказания назначенных для того людей, облачилась в дельфийский, хитон, вынутый ею из сумки, которую она носила с собой, - хитон златотканый и усыпанный багряными лучами, - распустила волосы и, словно одержимая, подбежала к жертвеннику, вскочила на него и долгое время стояла, не испытывая боли, ослепляя красотой, вспыхнувшей в этот миг еще ярче, видимая всеми на этой высоте и пышностью одежды похожая скорее на изваяние богини, чем на смертную женщину. Изумление тогда охватило всех. И крик единый, невнятный и нераздельный, в котором, однако, ясно звучало удивление, испустил народ, восхищенный всем, особенно же тем, что такую сверхчеловеческую красоту и расцветшую юность Хариклия являет неприкосновенной и доказывает свое целомудрие, еще лучше украшенное ее прелестью. Опечалила она многих других в собравшейся толпе тем, что оказалась пригодной для принесения в жертву, и хоть страшились они богов, все же с величайшей радостью увидели бы ее спасенной каким бы то ни было способом. Еще больше огорчилась Персина и сказала Гидаспу: - О злополучная и несчастная девушка, со многою мукой и не вовремя сохраняющая свое целомудрие и приемлющая смерть за все эти хвалебные клики! Но что же будет теперь, - промолвила она, - супруг мой? - Напрасно, - отвечал тот, - ты мне досаждаешь и жалеешь девушку, которой не надо быть спасенной, но суждено, думается, изначала быть сохраненной для богов благодаря изобилию ее природных дарований. Гидасп обратил затем речь к гимнософистам: - Великие мудрецы, - сказал он, - раз все приготовлено, почему вы не начинаете жертвоприношения? - Умолкни, - отвечал жрец Сисимифр, говоря по-гречески, чтобы не поняла толпа, - ведь мы достаточно и без этого осквернили свое зрение и слух. Нет, мы уходим во храм, так как и сами не одобряем столь беззаконного жертвоприношения- принесения в жертву людей - и считаем, что и боги не примут его. О, если бы только можно было -воспретить принесение в жертву и остальных живых существ, так как по закону нашему боги довольствуются жертвами, состоящими из одних молений и благовоний. Но ты останься - ведь царю необходимо бывает служить иной раз и безрассудному порыву толпы - и со- верши эту жертву - нечестивую, но, по установленному отцами закону эфиопов, неизбежную. Очистительные обряды понадобятся. Кажется мне, что не доведено будет до конца это жертвоприношение, я сужу по многим знакам, ниспосланным божеством, а также и по озаряющему чужестранцев свету, показывающему, что защищает их кто-то из тех, что сильнее нас. 10. Сказав это, Сисимифр поднялся вместе со спутниками своими и стал готовиться к уходу. Но Хариклия соскочила с жертвенника и, подбежав, припала к коленям Сисимифра. Прислужники удерживали ее и считали, что мольбы эти - попытка выпросить себе избавление от смерти. - О великие мудрецы, - говорила она, - помедлите немного. Предстоит мне суд и спор с царствующими здесь, а вы одни можете, я знаю, выносить приговоры столь великим людям; так разберите же тяжбу, где дело идет о моей жизни. Заклать меня в честь богов и невозможно и несправедливо, вы увидите. Охотно приняли слова ее гимнософисты. - Царь, - сказали они, - слышишь ли ты вызов в суд и требования, с которыми выступает чужестранка? Засмеялся тогда Гидасп. - Но какой же суд и по какому поводу может быть у меня с ней? - сказал он. - Слова, которые она произнесет, - отвечал на это Сисимифр, - обнаружат, в чем дело. - Но разве не покажется, - возразил Гидасп, - все это дело не разбирательством, а надругательством, если я, царь, стану судиться с пленницей? - Высокого сана не боится справедливость, - отвечал ему Сисимифр, - и один лишь тот царствует в судах, кто побеждает доводами более разумными. - Но ведь только споры царей с местными жителями, а не с чужестранцами, - сказал Гидасп, - позволяет нам разрешать закон. А Сисимифр на это: - Не одно только положение дает справедливости силу, когда судят разумные, но и все поведение. - Очевидно, - прибавил Гидасп, - ничего заслуживающего внимания она не скажет, но, как это обычно у людей, находящихся в смертельной опасности, это будут измышления напрасных слов, чтобы только добиться отсрочки. Пусть она, однако, все же говорит, раз желает этого Сисимифр. 11. Хариклия и так уже была бодра духом, ожидая избавления от обступивших ее бедствий, а тут еще больше возликовала, едва услышала имя Сисимифра: ведь это был тот самый, кто в самом начале поднял брошенную девочку и передал ее Хариклу, - десять лет тому назад, когда отправлен он был в область Катадупов послом к ОроонДату по поводу смарагдовых залежей. Был он в то время рядовым гимнософистом, а теперь провозглашен их главою. Облика этого человека не помнила Хариклия, расставшись с ним совсем еще маленькой, семи лет от роду, но теперь, узнав его имя, возликовала еще больше, надеясь иметь в его лице защитника и помощника при узнавании. Руки к нему простерла она и вопияла далеко слышным голосом: - Гелиос, родоначальник предков моих, - говорила она, - и другие боги, начинатели нашего рода, будьте вы мне свидетелями, что не скажу я слова неправды. Будьте моими помощниками в суде, ныне предстоящем мне. Для этого суда буду я теперь излагать мои справедливые требования и вот откуда начну. Чужестранцев, о царь, или местных жителей приносить в жертву повелевает закон? Когда же тот отвечал: "чужестранцев", - - Ну, тогда, - сказала она, - пора тебе поискать других для принесения в жертву, так как я отсюда родом и происхожу из этой страны, как ты сейчас узнаешь. 12. Царь выразил удивление и объявил, что она выдумывает. Хариклия сказала: - Меньшее тебя удивляет, а есть еще другое, большее. Я не только происхожу из этой страны, но и для рода царского я первая и самая близкая. И снова Гидасп пренебрег ее словами, как чем-то вздорным. - Перестань, - сказала тогда Хариклия, - отец, хулить дочь свою! Царь после этого, как было ясно видно, не только презрел речи ее, но и разгневался, считая все дело насмешкою и обидою. - Сисимифр и вы все, - сказал он, - вы видите, насколько она переходит пределы всякого долготерпения. Не настоящим ли безумием страдает эта девушка, когда она дерзкими измышлениями напрасно старается оттолкнуть от себя смерть? Она, словно на сцене, чтобы выйти из затруднений, как будто пользуется театральным приемом, объявляет себя моей дочерью, тогда как я - и это вам известно - не был счастлив в рождении детей и только раз одновременно и услыхал о ребенке, и утратил его. Пусть же кто-нибудь уведет ее, и пусть она больше не думает об отсрочке жертвоприношения. - Никто не уведет меня, - закричала Хариклия, - до тех пор, пока судьи не прикажут. Ты стоишь перед судом на этот раз, а не приказания даешь. Убивать гостей, о царь, может быть, разрешает закон, но убивать детей ни он, ни природа тебе, отец, не позволит. Отцом, хотя бы ты 'и отрицал это, тебя сегодня объявят боги. Каждая тяжба и каждый суд, царь, признают два рода главных доказательств: письменные заверения и свидетельские показания. И то и другое я представляю тебе, чтобы показать, что я - ваша дочь. Свидетелем я вызываю не кого-нибудь из толпы, а самого судью - я думаю, лучшее доказательство для того, кто держит речь, это ручательство самого разбирающего дело, - и предлагаю вот эту грамоту, указания и повествования о моей судьбе. 13. С этими словами она вынула положенную некогда вместе с нею повязку, которую носила под грудью, и, развернув ее, передала Персине. А та, лишь только увидала, оцепенела, онемела и долго смотрела то на начертанные на повязке знаки, то снова на девушку; охваченная дрожью и трепетом, обливаясь потом, Персина радовалась находке, затруднялась нечаянными и невероятными событиями и, так как тайны ее открылись, страшилась подозрительности и недоверчивости Гидаспа, его гнева, а быть может, и мстительности. Гидасп, заметив ее изумление и объявшую ее муку, спросил: - Жена моя, что это такое? - Царь, - отвечала она, - владыка и муж мой, я ничего не скажу больше, возьми и прочитай. Эта повязка всему тебя научит. - Персина передала ему повязку, снова умолкла и потупилась. Приняв повязку, Гидасп приказал гимнософистам быть около него и читать с ним вместе, пробежал письмена и многому дивился как сам, так и при виде Сисимифра, потрясенного и взглядами обнаруживавшего бесчисленные сменявшиеся в нем мысли, в то время как он, не отрываясь, смотрел на повязку и на Хариклию. Наконец, когда понял Гидасп, что младенец был брошен, и узнал о причине этого, он сказал: - Что родилась у меня дочь, я знаю. Тогда мне сообщили, будто она умерла, а теперь со слов самой Персины я понимаю, что она была брошена. Но кто же поднял ее, кто спас и воспитал, кто отвез в Египет? Не взята ли она в плен? И откуда вообще следует, что эта та самая и что не погибло брошенное дитя? Быть может, кто-нибудь случайно нашел отличительные знаки и злоупотребляет дарами судьбы? Уж не играет ли с нами некое божество и, как бы личиной покрыв эту девушку, не услаждается ли нашим страстным желанием иметь детей, представляя нам ложное и подставное потомство, а этой повязкой, словно облаком, затеняет правду? 14. На это отвечал Сисимифр. - Первое, что ты желаешь знать, - сказал он, - дает тебе разгадку. Человек, поднявший брошенное дитя, воспитавший его тайно и доставивший в Египет, когда ты отправил меня послом, - этот человек был я, а что не позволена нам ложь, ты знаешь давно. Узнаю и повязку, покрытую, как ты сам видишь, царскими письменами эфиопов и не допускающую сомнений, будто они начертаны кем-то другим, так как вышиты они собственной рукой Персины, которую ты лучше всякого другого знаешь. Но были и другие положенные с нею знаки, переданные мною тому, кто принял дитя, греку родом и, как мне показалось, человеку прекрасному и достойному. - Сохранились и они, - воскликнула Хариклия и одновременно с этими словами показала ожерелья. Еще больше поражена была Персина, когда увидела их, а когда Гидасп спросил, что это такое и может ли она сообщить еще что-нибудь, Персина ничего не отвечала, кроме того, что узнает их и что лучше расспрашивать об этом дома. И опять стало ясно, что смутился Гидасп. А Хариклия: - Это и есть приметы, положенные моей матерью, а вот и твоя собственность, вот этот перстень, - указала она на камень пантарб. Признал Гидасп, что принес его в дар Персине во время своего сватовства. - Дорогая моя, - сказал он, - знаки-то эти мои, но вот что ты именно потому, что ты моя дочь, пользовалась ими, а не как-нибудь иначе они достались тебе, - этого я еще не могу признать. Ведь кроме всего другого, ты сверкаешь цветом кожи, который эфиопам чужд. - Белою, - сказал тогда Сисимифр, - я тогда принял взятую мною девочку, а вместе с тем и счет годов согласуется с ее нынешним возрастом, так как исполняется уже семнадцать лет и этой девушке, и моей находке. Передо мной встает и взгляд ее глаз, и все особенности ее облика, и несравненность ее прелести, вполне совпадающие с прежними и ныне видимые мною, - да, я узнаю их. - Это все прекрасно, Сисимифр, - возразил ему Гидасп, - и говоришь ты скорее как самый пылкий защитник, чем как беспристрастный судья. Но смотри, разрешая одно, ты выдвигаешь новое затруднение, ужасное и такое, от которого нелегко освободиться моей супруге. Как могли мы, эфиопы и я и она, произвести на свет белого младенца? Взглянул на него Сисимифр и улыбнулся немного насмешливо. - Я не знаю, что с тобой делается, - сказал он, - когда ты против своего обыкновения сейчас упрекаешь меня за мою защиту, которую я не напрасно себе позволил. Настоящим судьей я почитаю такого, который защищает справедливость. А почему же оказывается, что я больше защищаю не тебя, а девушку? Это когда я тебя-то с помощью богов провозглашаю отцом, а вашу дочь, которую я еще совсем маленькою спас для вас, теперь вновь спасенную в расцвете лет, не покидаю на произвол судьбы? Нет, ты все, что хочешь думай о нас, никакого значения мы этому не придаем. Не для того, чтобы нравиться другим, живем мы, но, ревнуя о прекрасном и добром, довольствуемся своими убеждениями. А разгадку дает тебе сама повязка, так как в ней Персина признается, что восприняла она некие образы и сходство в силу воображения, так как вблизи Андромеды сочеталась с тобой. Если же ты желаешь удостовериться в этом еще иначе, то тебе надо прежде всего взглянуть на самый первообраз, на Андромеду, которая и на картине и в девушке явится тебе совершенно одинаковой. 15. По данному приказу прислужники подняли и принесли изображение и воздвигли его рядом с Хариклией. Это вызвало у всех шумные рукоплескания и волнение. Одни, начиная понемногу понимать, что говорилось и совершалось, разъясняли другим, и все с ликованием удивлялись точности сходства, так что и сам Гидасп не в силах был дольше сомневаться и стоял долгое время, охваченный радостью и изумлением. - Одно еще осталось, - сказал тогда Сисимифр, - ведь не о царстве и о законном наследовании идет речь, но прежде всего о самой истине. Обнажи свою руку, девушка. Черной родинкой было отмечено место над локтем. Нет ничего непристойного, если ты обнажишь ее: это - свидетельство о твоих родителях и происхождении. Обнажила тотчас же Хариклия левую руку, и был там словно некий обруч черного дерева, пятнавший слоновую кость руки. 16. Дольше не выдержала Персина: она внезапно соскочила со своего трона, подбежала, обняла девушку; обхватив ее, заплакала и от неудержимого восторга издала нечто подобное воплю - ведь избыток радости иной раз порождает и скорбный вопль, - еще немного, и она рухнула бы на землю вместе с Хариклией. [Феаген на этом же празднике в честь благополучного окончания войны спасает Хариклию от разъяренного быка, вырвавшегося на свободу и бросившегося на присутствующих. Кроме того, он побеждает считавшегося до сих пор непобедимым эфиопского борца и получает от Гидаспа руку Хариклии.] КОММЕНТАРИИ 1 Весь монолог Феагена - яркий образец риторической декламации. Туг и риторические вопросы и восклицания, антитезы и привлечение мифологического материала - словом, все аксессуары риторической декламации. 2 Хариклия и Феаген стойко переносят все мучения, лишь бы остаться верными друг другу и умереть целомудренными. Такое поведение любящих героев типично для греческого романа. Подобные же мучения, целомудрие и, конечно, в конце концов чудесное избавление от всех ударов судьбы характеризуют и Абракома и Анфию - героев романа Ксенофонта Эфесского, Левкиппу и Клитофонта - героев романа Ахилла Татия и т. д.