торая шла в прямое нарушение законов. Волновалась и женская половина Персии: симпатии разделились и тут. Те из женщин, которые были высокого мнения о собственной красоте, завидовали Каллирое и хотели, чтобы она вышла из суда опозоренной, рядовая же масса, завидовавшая местным красавицам, желала, чтобы прославилась чужеземка. Что же касается обоих соперников, то как тот, так и Другой, каждый про себя в отдельности, считал, что победа находится у него в руках. Дионисий надеялся на письма, написанные Митридатом к Каллирое от имени Херея: что Херей жив, этого Дионисий не допускал никак. А Митридат, во власти которого было показать Херея воочию, был убежден, что пойман он быть не может. Впрочем, он заручался приспешниками, притворяясь, будто он боится, дабы с тем большим блеском оправдаться благодаря неожиданности. Ни персы, ни персиянки в течение этих тридцати дней ни о чем другом между собою не разговаривали, как только о предстоящем суде, так что, сказать по правде, весь Вавилон тогда был сплошным судилищем. Назначенный срок представлялся долгим для всех, и не только для посторонних, но и для самого царя. Никогда еще ни одно олимпийское состязание, ни одна элевсинская ночь не ожидалась с таким нетерпением. Когда же наступил назначенный день суда, царь сел на полагавшееся ему место. Во дворце имеется особое помещение, предназначенное служить судилищем, замечательное и по размерам, и по красоте. Там посредине стоит царский трон, по обеим сторонам от которого находятся места для приближенных царя, являющихся, в силу ли своей знатности, или же по личным заслугам, "начальниками начальников". Вокруг трона стоят лохаги и таксиархи и наиболее важные из царских вольноотпущенников, так что правильно можно было бы сказать про это собрание: Боги у Зевса-отца на помосте златом заседали. В молчаливом страхе вводятся тяжущиеся. Так и в то раннее утро первым вошел Митридат в сопровождении друзей и родственников, невеселый, без всякой пышности, в качестве обвиняемого, вызывающего к себе сострадание. За ним, одетый по-гречески в милетскую столу, шел, держа в руке письма, Дионисий. Когда их ввели, они поклонились. После этого царь приказал огласить письма, письмо Фарнака и то, которое сам он ему написал в ответ, дабы тяжущиеся узнали, в каком порядке дело о них возбуждено. Вслед за оглашением царского письма раздались возгласы восторга по поводу нравственной высоты царя и его справедливости. Затем, после наступившего молчания, первым должен был говорить Дионисий как обвинитель, и взоры всех обращены были на него. Но выступил с заявлением Митридат: - Я не предвосхищаю, владыка, своей защитительной речи: я знаю порядок. Но надлежит до начала прений быть на суде всем, чье присутствие на нем необходимо. Где же та женщина, из-за которой и происходит суд? В своем письме ты признал присутствие ее на суде необходимым, предписав ей приехать, и она приехала. Пускай же самого главного - виновницы всего дела - Дионисий от нас не скрывает. Дионисий ответил: - Свойственно и это прелюбодею: выводить в народ чужую жену вопреки желанию мужа, несмотря на то, что она ни обвинительницей, ни обвиняемой и не является. Будь она совращена, присутствовать ей на суде надлежало бы как обвиняемой. В данном же случае ты злоумыслил на нее без ее ведома, и жена моя мне здесь не нужна ни как моя свидетельница, ни как моя защитница. Неужели необходимо присутствие на суде того, кто к тяжбе никакого отношения не имеет? С судебной точки зрения слова Дионисия были правильны, но только никого они не убедили, потому что всем страстно хотелось увидеть Каллирою, и, так как вызвать Каллирою царю было совестно, то его приближенные выдвинули предлогом для ее вызова его письмо, в котором она ведь им приглашалась как лицо, необходимое для суда. Иные говорили: - Что за нелепость! Приехать из Ионии, а, находясь уже в Вавилоне, не явиться в суд! Но когда было постановлено, что на суде присутствовать надо и Каллирое, Дионисий, до этого ни о чем Каллирое не сообщавший и причину их путешествия в Вавилон все время от нее скрывавший, побоялся вводить Каллирою в суд вдруг, без предупреждения: естественно было ждать, что жена вдобавок еще и рассердится на него за его обман. Вследствие этого он отсрочил суд до следующего дня. 5 Собрание распущено было тогда на этом. Умный и образованный человек, Дионисий, по своем возвращении домой, рассказал обо всем жене весело и спокойно, словами наиболее в данном случае убедительными. Правда, слушая его речи, Каллироя не могла сдержать своих слез, горько расплакавшись при имени Херея. Досадовала она и на суд. - Только этого одного и недоставало мне в моих несчастиях, - так говорила она, - предстать пред судилищем! И умирала, и погребалась я, и выкрадена была из могилы, и продана была в рабство, а теперь вот и судят меня! Мало было тебе, Судьба, обидно оклеветать меня перед Хереем: Дионисия заставила ты заподозрить меня в прелюбодеянии! Клеветой провожала меня ты тогда в могилу и ею же провожаешь меня ты теперь в царский суд. Притчей стала я и в Азии, и в Европе. Какими глазами смотреть буду я на судью? Какие придется мне услышать слова? Коварная красота моя, природой данная мне только для того, чтобы пресытиться ей клеветами, взводимыми на меня! Судят дочь Гермократа, а отца своего не имеет она своим защитником. Вступая в судилище, другие желают понравиться и вызвать к себе расположение, я же боюсь, как бы судье я не приглянулась. В подобного рода сетованиях беспокойно провела она весь тот день. Но больше еще, чем она, беспокоился Дионисий. А когда наступила ночь, Каллироя увидела себя во сне девушкой в Сиракузах: будто входит она в святилище Афродиты, и, будто возвращаясь оттуда обратно, встречает Херея. Приснился ей и день ее свадьбы: горожане в венках и провожающие ее в дом ее жениха отец с матерью. Она хотела поцеловать Херея, и тут проснулась. Позвав Плангону (Дионисий встал раньше, чтобы успеть подготовиться к заседанию суда), она поведала ей свой сон, и Плангона сказала: - Будь покойна, владычица. Радуйся: сон видела ты хороший. Спадет с тебя всяческая забота. Случится и наяву все так, как видела ты во сне. Иди в царский суд, будто в храм Афродиты. Позаботься же о своей наружности и верни себе подвенечную красоту. Так говорила Плангона, одевая и прихорашивая Каллирою, которой невольно становилось весело на душе, как бы в предчувствии предстоявшего ей. С раннего утра была перед зданием дворца давка, и народ заполнял все улицы до самых дворцовых стен. Все сбежались, по видимости - чтобы услышать суд, в действительности же - чтобы узреть Каллирою. И Каллироя, насколько раньше она красотой своей превышала всех прочих женщин, настолько тогда, казалось, превзошла она и самое себя. В судилище вступила она такою, какою, по выражению божественного поэта, предстала Елена перед старцами Трои, Что вкруг Приама, Панфоя, Фимета и прочих сидели. Изумлением и молчанием встречено было ее появление: Ложе с ней разделить мечтал из них тогда каждый. И если бы Митридату надлежало говорить первым, то у него бы отнялся язык. Ибо любовному ранению его наносился новый удар еще жгучее его прежней страсти. 6 Дионисий начал речь свою так: - Царь, я благодарен тебе за честь, оказанную тобою как мне, так и значению брачных уз вообще: ты равнодушно не пропустил злого умысла, направленного со стороны властелина на частного человека, а вызвал меня, дабы наложить за меня судебную кару на распутство и своеволие и оградить от этого же и других. Личность же совершившего данный проступок делает таковой заслуживающим тем большего наказания, ибо Митридат злоумыслил против меня, не только не будучи мне врагом, но являясь даже гостем моим и другом, и посягнул он не на иное что из достояний моих, как на то, что дороже мне и тела моего, и моей души, - на мою жену, - он, кому надлежало бы, если уже не ради меня, его друга, то хотя бы во имя тебя, царя, самому защищать меня от любой обиды, потому что ему вручена тобою высшая власть. Показав себя недостойным ее, он ее опозорил, или, правильнее сказать, он изменил тому, кто власть эту ему доверил. Знаю и сам хорошо я о происках Митридата, как и о силе его и о его подготовке к судебному разбирательству, и понимаю, что мы с ним находимся не в одинаковом положении: я, однако же, полагаюсь, царь, на твою справедливость, на значение брачных уз и на охраняемый тобою закон, для всех одинаково обязательный. Ведь если бы тебе предстояло Митридата простить, то было бы несравненно лучше и не привлекать его вовсе к суду, так как раньше люди боялись бы, что за распутство, если дело дойдет до суда, их постигнет кара; отныне же, если Митридат останется у тебя ненаказанным, они перестанут уважать суд. Дело же мое ясно, и рассказ о нем будет короток. Я - муж присутствующей здесь Каллирои, а теперь я уже и отец родившегося у меня от нее ребенка. Взял я ее себе в жены не девушкой, а после брака ее с другим человеком по имени Херей, который давно уже умер и которому мы с ней даже поставили могильный памятник. Митридат, находившийся в то время в Милете и увидевший на правах моего гостя мою жену, совершил в дальнейшем поступок, ни другу не подобающий, ни тому нравственному, порядочному человеку, каким ты желаешь, чтобы был каждый, кому вверяешь ты свои города, а выказал себя и развратником, и насильником. Зная, что эта женщина нравственна и привязана к своему мужу, и решив, что ни словами, ни деньгами совратить ее невозможно, он прибег к коварному замыслу, который, как полагал он, полное встретит доверие. Изобразив дело так, будто жив Херей, первый муж Каллирои, он сочинил от его имени письмо к ней и послал его ей через своих рабов. Но Судьба поставила в твоем лице достойнейшего царя, а провидение остальных богов вывело на свет его письма: приенский стратег Биант прислал мне его рабов вместе с его письмами. Накрыв Митридата, я о том и донес Фарнаку, сатрапу Лидии и Ионии, а Фарнак сообщил тебе. Рассказ свой о разбираемом тобою деле я кончил, и доказательства моей правоты неопровержимы. Ведь одно из двух: или жив Херей, или Митридат изобличен в соблазнительстве. И даже того не может утверждать Митридат, будто он не знал, что Херей умер, так как мы с женой соорудили ему могилу в его присутствии и он вместе с нами участвовал в оплакивании покойного. Но Митридат, когда он собирается соблазнять, воскрешает и мертвых! Кончаю свою речь оглашением того письма, которое человек этот послал из Карий в Милет через своих рабов. Возьми и читай: "Я, Херей, жив...". Пусть сперва Митридат это разъяснит, и да будет тогда он по суду оправдан! Прими же, царь, во внимание, до какого бесстыдства здесь дошел соблазнитель, оболгавший даже покойника! Речь Дионисия поджигала слушателей и сразу же завоевала ему голоса. Разгневанный царь мрачно метнул на Митридата тяжелый взор. 7 Но Митридат, нисколько не устрашившись, сказал: - Прошу тебя, царь, - ведь и справедлив ты, и человеколюбив - не осуждай меня раньше, чем выслушаешь речи обеих сторон, и да не встретит грек, хитро против меня сложивший лживую клевету, большей у тебя веры, чем правда! Я понимаю, что павшему на меня подозрению красота этой женщины придает вес: желание соблазнить Каллирою никому не покажется странным. А между тем я всю свою прошлую жизнь прожил нравственно, да и теперь подвергся я такой клевете впервые. Но если бы даже я и в самом деле был необузданным распутником, то уже одно твое ко мне доверие, поручившее мне заботу о таком великом множестве городов, должно было бы меня исправить: неужели же найдется такой безумец, который столь большие блага променял бы на один миг наслаждения, а к тому же еще и постыдного? Впрочем, будь совесть моя нечиста, я имел бы возможность даже и отвести от себя это дело. Дионисий предъявляет мне обвинение ведь не по поводу состоящей с ним в законном супружестве женщины, а по поводу такой, которая продавалась и которую он купил. На рабынь же закон о прелюбодеянии не распространяется. Пускай Дионисий представит тебе сперва справку об отпуске ее на волю и пусть лишь тогда говорит о браке! Ты смеешь называть женой ту, которую продал тебе за талант разбойник Ферон, выкравший ее из могилы? "Но", так возражает мне Дионисий, "купил я ее в то время, когда она была свободной". В таком случае ты, значит, ее поработитель! Сейчас, однако, я буду защищать себя перед тобой, как перед ее супругом: браком называй куплю, а выплаченную стоимость приданым! Сиракузянку будем на сегодня считать милетянкой. Узнай же, владыка, что не обидел я Дионисия, ни как мужа ее, ни как ее хозяина. Во-первых, он обвиняет меня в прелюбодеянии не совершенном, а в таком, которое имело лишь совершиться, и, не будучи в состоянии ничего рассказать о деле - читает нам пустые записочки. А законы карают лишь за дела. Ты предъявляешь письмо, но я мог бы ответить тебе: я этого письма не писал, рука не моя. Каллирою ищет Херей: Херея и обвиняй в прелюбодеянии. "Да", возражает мне Дионисий, "но Херей же умер, и совратил ты мою жену именем мертвого". Дионисий! Ты толкаешь меня на такой шаг, который вовсе не будет тебе полезен. Свидетельствую: я друг твой и я твой гость. Отступись от обвинения: для тебя это будет лучше. Попроси царя оставить твою жалобу без внимания. Запой песню на новый лад: "Митридат ничем меня не обидел, пожаловался я на него напрасно". Продолжая настаивать на своем, раскаешься, подашь голос против себя же. Предупреждаю тебя: Каллирою ты потеряешь. Не я окажусь в глазах царя прелюбодеем, а прелюбодеем окажешься ты. С этими словами Митридат умолк и взоры всех обратились на Дионисия. Каждому хотелось узнать, какую же из двух представившихся ему возможностей он предпочтет: отступится ли от обвинения или с твердостью будет на нем настаивать? И, хотя никто не понимал смысла загадочных слов Митридата, все, однако же, предполагали, что Дионисию-то их смысл ясен. Но не понимал их смысла и Дионисий, которому в голову не могло прийти, что Херей жив. - Говори, - сказал поэтому Дионисий, - что будет тебе угодно: все равно, никакими хитростями и никакими вызывающими доверие угрозами ты меня не проведешь. Клеветником Дионисий не окажется никогда! И вот тут Митридат, возвысив как бы пророчески голос, воскликнул: - Царские боги, небесные и подземные, помогите честному человеку, так часто возносившему вам праведные свои молитвы и творившему вам богатые жертвы! За мое благочестие отплатите мне теперь, когда взводится на меня клевета: хотя бы на этот суд одолжите Херея мне! Явись ко мне, добрый гений! Призывает тебя твоя Каллироя. Став между мной и Дионисием, скажи царю, кто же из нас обоих прелюбодей. 8 Он еще говорил, когда вышел к ним (так заранее было у них условлено) сам Херей. - Херей! Ты жив! - увидев его, вскрикнула Каллироя и бросилась было к нему, но, став между ним и ею, Дионисий ее удержал, мешая им заключить друг друга в объятия. Кто взялся бы в точности описать картину того суда? Какой поэт выводил на сцену столь необыкновенный сюжет? Казалось, находишься в театре, полном разнообразнейших чувств, где слилось разом все: слезы и радость, жалость и изумление, сомнения и надежды. Прославляли блаженство Херея, радовались за Митридата, сочувствовали горю Дионисия, недоумевали относительно Каллирои. Глубоко взволнованная, стояла она, смотря широко раскрытыми глазами на одного лишь Херея, на месте которого тогда оказаться пожелал бы, думается мне, и сам царь. Привычно всем соперникам в любви немедленно вступать в войну друг с другом, а тут разжигало соперников еще и присутствие победного приза, находившегося перед их глазами, так что, если бы не уважение к царю, они пустили бы в ход друг против друга и руки. Ограничилось дело словами. Херей говорил: - Я ее первый муж. - Я же муж более верный, - возражал Дионисий. - Уж не состою ли я в разводе со своей женой? - Но ты ее похоронил! - Предъяви разводную! - Показываю тебе ее могилу. - Выдал ее за меня ее отец. - А за меня она сама себя выдала замуж. - Ты не достоин дочери Гермократа. - Еще меньше ты, митридатов кандальник. - Требую назад Каллирою! - А я ее не отпускаю! - Ты владеешь чужой женой. - А ты свою убил. - Прелюбодей! - Убийца! Так сражались они друг с другом, остальные же все слушали их не без удовольствия. Плача, стояла, опустив глаза вниз, Каллироя, чувствовавшая к Херею любовь, а к Дионисию уважение. И, выслав всех прочь, царь открыл совещание с приближенными, уже не о Митридате, блестяще себя защитившем, а по вопросу о том, надо ли назначать новое заседание суда относительно женщины. Часть совещания полагала, что это дело царскому суду не подлежит. - Обвинение, предъявлявшееся Митридату, ты, поскольку он был сатрапом, выслушал, - говорили они царю, - все же прочие - это частные лица. Большинство, однако же, давало противоположный совет, как ввиду того, что отец женщины немалую оказал царскому дому пользу, так еще и в силу того соображения, что царь созовет свой суд не по новому в данном случае делу, а по такому, которое служит как бы продолжением им разбиравшегося. Предлагавшие этот совет не желали сознаться в истинной его причине, заключавшейся в том, что от красоты Каллирои смотревшие на нее не в состоянии были оторвать глаз. И вот, всех удаленных им из собрания пригласив обратно, царь объявил: - Митридата я отпускаю оправданным: пускай уезжает он в свою сатрапию, после того как завтра получит от меня подарки. Херей же и Дионисий пусть скажут то, что каждый из них имеет сказать справедливого по поводу женщины. Ибо о дочери Гермократа, который разбил афинян, враждебных и мне, и персам, надлежит мне проявить попечение. Выслушав это решение, Митридат отвесил поклон, остальные же находились в недоумении, и царь, заметивший их смущение, сказал им: - Я вас не тороплю и даю вам возможность явиться в суд подготовленными: я предоставляю вам пятидневную отсрочку. Пока же заботу о Каллирое возьмет на себя Статира, моя жена: было бы неправильно, если бы Каллироя, которой предстоит судиться о муже, пришла на суд вместе с мужем. Вышли все из судилища грустными. Радовался один только Митридат. Получив подарки и проведя в Вавилоне еще одну ночь, он наутро двинулся в Карию еще более прежнего блистательный. 9 А Каллирою взяли евнухи и отвели к царице без всякого предупреждения: когда царь куда посылает, об этом никому не докладывается. Статира, неожиданно увидев перед собой Каллирою, вскочила с ложа, вообразив, что это явилась к ней Афродита, недаром особенно почитавшаяся ею богиня. Но Каллироя отвесила ей поклон, а евнух, который подметил испуг Статиры, объявил ей: - Это Каллироя. Прислал же ее к тебе царь под твою охрану впредь до наступления дня суда. Эти слова обрадовали Статиру. Почетное поручение заставило ее отбросить женскую ревность и отнестись к Каллирое с большей благожелательностью. Статира была горда выказанным ей доверием и, взяв Каллирою за руку, сказала ей: - Успокойся, женщина, и перестань плакать. Царь человек добрый: в мужья ты получишь того, кого ты захочешь. Еще с большим почетом выйдешь ты замуж после суда. Теперь же пойди отдохнуть: я ведь вижу, как ты устала и как ты взволнована. Предложение Статиры было Каллирое приятно: она действительно жаждала тишины. И вот, когда ее уложили на ложе и предоставили ей покой, она дотронулась рукой до своих глаз и спросила их: - В самом деле видели вы Херея? Был ли то мой Херей, или и тут заблуждаюсь я? Уж не загробный ли был это призрак, вызванный Митридатом ради суда? Уверяют же, что есть среди персов волшебники! Но он разговаривал, и из слов его было ясно, что ему все известно. Как хватило только у него сил не броситься мне в объятия? Мы расстались, даже не поцеловав друг друга. Пока она так раздумывала, послышались шаги и женские голоса: к царице сбегались женщины, в надежде, что теперь они полную получат возможность видеть Каллирою. Но Статира сказала им: - Оставим ее в покое: она чувствует себя плохо, а ведь в нашем распоряжении имеются четыре дня, в течение которых сможем мы и смотреть на нее, и слушать ее, и разговаривать с ней. С огорчением разошлись они, а на другой день вернулись с утра опять, и повторялось это и во все последующие дни, так что царский дом сделался более многолюдным. Впрочем, и сам царь начал чаще захаживать на женскую половину, - конечно, будто бы к Статире. Дорогие посылались Каллирое подарки, но ни от кого она их не принимала. В черном платье, не нося на себе никаких драгоценностей, одета бывала она постоянно так, как то подобало женщине в несчастии. И это делало ее еще прекраснее. А на вопрос царя, кого же из двух предпочитает она иметь мужем, Каллироя в ответ только плакала. Так жила Каллироя. А Дионисий, и от природы стойкий и всегда заботившийся о самовоспитании, старался переносить свое положение с твердостью, несмотря на то, что необычность случившегося могла бы совсем легко вывести из равновесия и Самого мужественного человека. Любовью пылал он теперь сильнее еще, чем в Милете: ибо в начале страсти влюблен он был лишь в красоту, а сейчас любовь его воспламенялась еще и многим другим - и близостью, и радостью отцовства, и чувством признательности, и ревностью, всего же сильнее - внезапностью происшедшего. 10 Часто поэтому вдруг восклицал он: - Что это за воскресший Протесилай наших дней? Погрешив перед кем из подземных богов, нашел я себе соперника в мертвеце, могилой которого я владею? Афродита, владычица, ты поймала меня в засаду, ты, которой я в именье своем воздвиг храм и которой так часто приношу жертвы. Зачем показала ты мне Каллирою, раз ты не собиралась ее для меня сберечь? Зачем делала ты меня отцом, если не был я даже и мужем? Плача, обнимал он своего сына и говорил ему: - Бедный ребенок, не для счастья, как это сперва мне показалось, родившийся, а родившийся, как я вижу это теперь, не ко времени! В память неудачной моей любви остался в наследство ты мне от твоей матери. Ты еще младенец, конечно, и, однако же, не всецело скрыто от твоих чувств то, что делает твоего отца несчастным. В недоброе отправились мы путешествие! Не следовало нам покидать Милета: Вавилон погубил нас. Первая моя тяжба проиграна. Обвинял меня Митридат. Но еще сильнее опасаюсь я второго суда. Ибо, хотя этот суд и не более для меня опасен, чем первый, вступление к нему приводит меня в отчаянье. Из-за собственной своей жены спорю с другим я, и ее уже отняли у меня до разбора дела. А что еще тяжелее: не ведаю я, кого же из нас Каллироя хочет. Но ты, мой маленький, ты это от матери своей узнать можешь. Отправься же ныне к ней и попроси ее за отца. Поплачь, поцелуй ее и скажи ей: "Мать, отец мой любит тебя". Только ничем ее не попрекай. Ты мне что-то говоришь, воспитатель? Никто не пропускает нас во дворец? О жестокая тирания! Запирают дверь перед сыном, пришедшим к матери посланником от своего отца! Так вплоть до самого дня суда вел Дионисий борьбу любви и рассудка, Херей же охвачен был безутешной скорбью. Полихарму велел он сопровождать Митридата, как общего покровителя их обоих, сам же притворился больным. А оставшись наедине с собой, он изготовил петлю и, собравшись одеть ее на себя, проговорил: - Лучше было бы мне умереть, когда я поднимался на крест, к которому в Карий пригвождало меня, кандальника, ложное обвинение. Ведь тогда расставался я с жизнью, будучи обманут уверенностью, что я любим Каллироей, а теперь гублю я не только жизнь, но и то утешение, какое дается смертью. Видела меня Каллироя и не подошла ко мне, меня не поцеловала: в моем присутствии стеснялась она другого. Пускай же не придется ей больше потуплять своих глаз: покончу я с собой до суда. Не стану я дожидаться его позорного окончания: знаю, что противник я для Дионисия слабый, я, чужеземец, бедняк, человек уже посторонний. Тебе, жена, счастливо жить. Называю тебя женой, хотя ты и любишь другого. А я ухожу от тебя и в брачной жизни твоей тебе не надоедаю: живи же в богатстве, в неге и наслаждайся благами Ионии. Люби, кого хочешь. Но теперь, когда Херей на самом деле умрет, умоляю тебя, Каллироя, оказать мне последнюю милость: после смерти моей подойди к моему мертвому телу и, если сможешь, поплачь над ним. Дороже будет мне это даже бессмертия! Склонившись перед стелой, скажи: " муж, и ребенок. "Вижу, скажи, ныне истинно ты скончался, Херей, ныне ты умер. А собиралась я избрать ведь тебя на царском суде!". Услышу я это, жена, и, быть может, поверю. Славу придашь ты мне этим у подземных богов. Если ж умершие смертные память теряют в Аиде, Буду я помнить и там моего благородного друга. В скорби своей он целовал петлю и говорил, обращаясь к ней: - Ты, петля, мое утешение, ты моя защитница. Благодаря тебе я остаюсь победителем. Ты меня любишь сильнее, чем Каллироя. Но в то самое мгновение, когда Херей уже одел себе на шею петлю, появился перед ним его друг Полихарм, который потом уже больше от него и не отходил, словно как от безумного, потому что его уговоры перестали на Херея действовать. А тут приблизился и назначенный день суда. КНИГА ШЕСТАЯ 1 Накануне дня, в который царю предстояло решить, женою ли Херея следует быть Каллирое, или же женой Дионисия, весь Вавилон находился в волнении. И дома у себя, и встречаясь друг с другом на улицах, все только и говорили: "Завтра брак Каллирои. Кто же из них окажется счастливцем?". Мнения в городе разделились. Стоявшие за Херея указывали: "Он был ее первым мужем, он женился на ней, когда она была девушкой; он влюбился в нее, и она была влюблена в него. Ее отец отдал ему ее в жены, отечество похоронило ее. Не бросал он ее, не был и сам ею брошен". "Что касается Дионисия, то не соблазнял он ее, но и не женился на ней: ее продали ему разбойники, а свободную женщину покупать нельзя". Стоявшие же за Дионисия возражали на это так: "Дионисий вывел ее из разбойничьего притона, где угрожало ей быть убитой: за ее спасение он заплатил талант. Сперва спас, а потом женился. Херей же, женившись на ней, ее убил. Эту его женитьбу на ней должна Каллироя помнить. Заведомое преимущество у Дионисия в его споре заключается еще и в том, что у него имеется общий с нею ребенок". Так рассуждали мужчины. А женщины, те не только ораторствовали, но и обращались к Каллирое с советом, словно стояла она перед ними: "Не бросай человека, замуж за которого ты вышла девушкой! Избери того, кто является твоим соотечественником, и ты свидишься тогда со своим отцом. Иначе ты останешься жить изгнанницей на чужбине". Другие же говорили: "Избери своего покровителя, того, кто тебя спас, а не того, кто тебя убил. А что, если Херей вдруг опять рассердится? Снова тогда могила? Не предавай сына! Уважь отца твоего ребенка!". Вот какие слышались разговоры, так что можно было бы в то время назвать весь целиком Вавилон судилищем. Наступила последняя перед судом ночь, и не в однородных думах покоились ночью той на своих постелях царь и царица. Царица с нетерпением ждала наступления утра, чтобы сложить с себя как тяжелую ношу вверенный ей залог: ее пригнетала близость красоты этой женщины, сопоставлявшаяся с ее собственной. Возникали в ней подозрения и по поводу частых, несвоевременно любезных заходов к ней царя: раньше навещал он женскую половину редко, с появлением же в ней Каллирои он начал постоянно туда заглядывать. Наблюдала она за ним и во время общих разговоров, когда он украдкой бросал на Каллирою взгляды: она следила за его глазами, отводимыми им от зрелища, но неудержимо вновь к нему возвращавшимися. Радостно дожидалась утра Статира, и совсем иначе ждал наступления утра царь. Он не спал всю ночь. То на хребет он ложился, то на бок, то ниц обратяся, К ложу лицом припадал и мысленно так говорил себе: "Наступает суд. Со свойственной мне торопливостью я отложил его на слишком короткий срок. Итак, что же предстоит нам с завтрашнего утра? Завтра Каллироя навсегда уедет в Милет или в Сиракузы. Бедные мои глаза! Еще один только час остается вам любоваться прекрасным зрелищем, после чего станет счастливее меня мой раб. Обдумай, о душа, что следует предпринять тебе! Будь откровенна. Нет у тебя иного советника: советницей влюбленному служит сама любовь. Так вот ответь прежде всего самому себе: кто ты такой? Судья ли ты Каллирои или же человек, влюбленный в нее? Не обманывай себя, хотя ты и не сознаешь этого: ты влюблен. Еще яснее будешь ты в этом изобличен, когда ты перестанешь видеть ее. Зачем же стремишься ты причинить самому себе горе? Солнце, твой предок, выбрало для тебя создание, прекраснейшее из всех, на какие оно взирает, а ты от этого божественного подарка бежишь! Какое мне, в конце концов, дело до Херея и Дионисия, жалких рабов моих? Мне ли, великому царю, распоряжаться устройством их свадеб наподобие старушонки-свахи? Но я поспешил принять на себя разбор дела, и все это знают. Особенно стыдно мне Статиры. Итак, не обнародовай своей любви, но и не завершай судебного разбирательства: тебе важно иметь возможность видеть перед собой Каллирою. Отложи заседание суда: даже и рядовой ведь судья право на это имеет. 2 С раннего утра служители готовили к заседанию помещение царского суда, а к дворцу стекались толпы народа. Волновался весь Вавилон. И подобно тому как на олимпийских состязаниях можно видеть проводы атлетов, идущих на стадион, так устроены проводы были и здесь. Дионисия провожала толпа именитейших персов, а простой народ окружал Херея. С обеих сторон раздавались возгласы одобрения и тысячи напутственных пожеланий: "ты сильнее!", "победа останется за тобой!" А победной наградой тут была не дикая маслина, не яблоки, не сосновая ветка, а дивная красота, за которую было бы уместно поспорить и самим богам. Но царь вызвал к себе Артаксата, евнуха, бывшего у него самым важным лицом, и сказал ему: - Мне приснилось, что царские боги требуют жертв от меня. Долг благочестия надлежит мне выполнить прежде всего. Объяви же тридцатидневное по всей Азии празднование иеромении с воздержанием от всяких судов и дел. Евнух объявил приказ, и сразу же город наполнился жертвоприносителями в праздничных венках. Звучала флейта, играла свирель, и слышалось пение. Курился перед дверями домов фимиам, и шел на каждой улице пир: Туков воня до небес восходила с клубящимся дымом. Царь послал к алтарям роскошные жертвы. Тогда же впервые совершил он жертвоприношение и Эроту, усердно моля Афродиту заступиться за него перед ее сыном. Только трое во время всеобщей радости были печальны: Каллироя, Дионисий и сильнее еще, чем они, Херей. Каллироя во дворце не могла высказать своей печали открыто: таясь, вздыхала она втихомолку и проклинала празднество. А Дионисий клял самого себя за то, что он покинул Милет: - Сноси, несчастный, свое добровольное горе! - говорил он себе. - Ты сам в нем повинен! Обладать Каллироеи ты мог бы и при жизни Херея. В Милете ты был господином: даже письмо не было передано тогда Каллирое, согласно твоему желанию. Кто ее там видел? Кто там к ней приближался? Ты сам стремительно вверг себя в самую гущу врагов. И хоть уж одного бы себя! Нет, ты туда же бросил вместе с собой и то сокровище, которое дороже тебе собственной твоей души. Из-за него-то со всех сторон и возникла против тебя война. О чем ты, безумный, думаешь? Судится с тобой Херей, но соперника в любви приготовил ты себе в лице своего повелителя: видит царь теперь даже сны, и боги требуют от него тех самых жертв, какие приносит он им ежедневно. Что за наглость: оттягивать срок суда, держать чужую жену в своем доме и называть себя при этом судьей! Так сетовал Дионисий, а Херей не прикасался к пище, отказываясь вообще жить. Полихарму, своему другу, который ему мешал кончить самоубийством, он говорил: - Под видом друга ты являешься главным моим врагом: ты держишь меня под пыткой и наслаждаешься зрелищем моего наказания. Если бы ты был мне другом, то ты бы радовался моему освобождению из-под тирании жестокого божества. Уже сколько сорвано тобой счастливых, удобных случаев! Каким блаженством было бы для меня быть погребенным вместе с Каллироей, когда хоронили ее в Сиракузах! Но ты и тогда мне помешал умереть и оторвал меня от прекрасной спутницы. Быть может, она не вышла бы тогда из могилы и не захотела бы покидать меня, мертвого. А если бы и покинула, то я бы остался лежать в могиле, оказавшись все-таки в выгоде, так как был бы избавлен от всего, что постигло меня затем: от продажи в рабство, от нападения разбойников, от оков и от того, что тяжелее креста, - от царя. О прекрасная смерть! После нее не услышал бы я о втором замужестве Каллирои. Какой другой подходящий момент для самоубийства вновь заставил ты меня пропустить после суда, когда видел я Каллирою и не подошел к ней, ее не поцеловал! Что за неслыханное, что за невероятное дело: судят Херея, доискиваясь, муж ли он Каллирои. Но и этому, какой он там ни на есть, суду завистливое божество мешает осуществиться: ненавидят меня боги и в сновидениях, и наяву. С этими словами он потянулся к мечу, но руку его удержал Полихарм, который принялся потом его сторожить, чуть ли не связав его. 3 А царю, вызвавшему к себе евнуха, самого верного человека, сначала было стыдно и перед ним, но, заметив на лице царя волнение, Артаксат понял, что царь желает ему что-то сказать, и спросил: - Владыка, зачем прячешься ты от своего раба, преданного тебе и умеющего молчать? Какое такое стряслось несчастие? Боюсь, не заговор ли какой... - Да, - ответил царь, - заговор, не со стороны, однако, людей, а со стороны богов. Раньше знал я про силу Эрота по мифам и из поэзии, что властвует он над всеми богами и даже над самим Зевсом, и все-таки я не допускал, чтобы кто-нибудь около меня мог оказаться сильнее меня. Но вот пришел ко мне этот бог, вселился в душу мою великий, могучий Эрот, и, страшно признаться, он меня действительно полонил. Сказав это, царь залился такими слезами, что не мог вымолвить больше ни одного слова, и, как только он замолчал, Артаксат сразу понял, откуда нанесена царю рана. Были уже и раньше у него некоторые подозрения: дым от огня подмечал он и прежде. Теперь же у него исчезли всякие сомнения, и ему стало ясно, ввиду присутствия Каллирои во дворце, что влюблен царь ни в кого другого, как именно в нее. Тем не менее Артаксат притворился непонимающим и спросил царя: - Какая же красота могла завладеть твоей душой, владыка, раз подчинены тебе все красоты мира, и золото, и серебро, и одежды, и кони, и города, и народы? Есть на свете тысячи красивых женщин, но самая во всей подсолнечной красивая это Статира, наслаждаешься которой один только ты. Любовь, правда, проходит, когда она бывает Доступна. Уже не спустилась ли с неба какая-нибудь богиня или уж не вышла ли из моря к тебе вторая Фетида? Потому что я убежден, что общения с тобой жаждут и боги. Царь ответил: - То, о чем ты говоришь, что женщина эта одна из богинь, быть может, истина. Недаром же красоты она нечеловеческой! Только в божественности своей она не признается, выдавая себя за гречанку родом из Сиракуз. А это опять новое доказательство ее обмана: не желая быть разоблаченной, она городом своим не назвала ни одного из тех, какие входят в состав нашей державы, а распространяет о себе сказку, говоря о городе, находящемся за далекими пределами Ионийского моря. Явилась она ко мне под предлогом суда, и все это представление придумано ею. Но меня удивляет, как это ты посмел называть самой красивой женщиной Статиру, видя перед собой Каллирою. Итак, придется подумать, как избавиться мне от моих мучений. Поищи, не отыщется ли где для меня какого-нибудь лекарства. - Лекарство, царь, то самое, которого ищешь ты, найдено как греками, так и варварами: кроме самого предмета любви, нет иного против любви лекарства. О том же гласит и старинное изречение: "кто рану нанес, тот сам же ее и излечит". Устыдился царь речи Артаксата. - Чтобы мне совратить чужую жену! О подобных вещах ты мне и не заикайся. Помню законы я, мною же самим положенные, как помню я и о справедливости, во всех поступках своих мною соблюдаемой. Да не обвинишь ты меня в распущенности! На этом нас не словить! Испугавшись, не сказал ли чего-нибудь неосторожного, Артаксат обратил свою речь в хвалебное слово. - Царь, - сказал он, - ты рассуждаешь возвышенно. Не применяй же к себе того обычного средства, каким от любви лечатся все остальные люди, а используй другое, более сильное, царственное: борьбу с самим же собой. Ведь тебе одному, владыка, под силу преодолеть и бога. Что же! Развлеки душу свою всяческими утехами. Особенно радует тебя охота: я же знаю, что ты готов проводить на охоте целые дни без еды и питья. А заниматься охотой лучше, чем жить во дворце, находясь там рядом с огнем. 4 Этот совет понравился, и назначена была роскошная охота. Правильным строем ехали всадники, персидская знать и отборные части прочего войска. Все привлекали к себе внимание, но самым блистательным оказывался сам царь. Сидел он на великолепном, крупном, нисейском коне, золотыми взнузданном удилами, с золотыми же налобником и нагрудником. Одет он был в тирский порфировый плащ из вавилонской ткани, а на его голове была гиацинтового цвета тиара. Опоясанный акинакой, держал он в руке два копья сбоку же у него висели колчан и лук, китайское драгоценнейшее изделие. Сидел он на лошади гордо: влюбленному свойственно стремление выглядеть красиво. Хотелось ему, чтобы его в процессии заметила Каллироя, и, проезжая по городу, он вглядывался, не смотрит ли она откуда-нибудь на шествие. Скоро горы наполнились криками бегущих людей, лаем собак и шумом звериной травли. Все это смятение и весь этот гомон могли бы вспугнуть и Эрота. То была забава, доставлявшая одновременно и радость борьбы, и удовольствие страха, и прелесть опасности. Но ни своего коня, обгоняемого множеством всадников, ни зверей, за которыми столько гналось охотников, царь не замечал, как не слышал он ни одной собаки, хотя лаяло их так много, ни людских голосов, хотя все кричали: видел он перед собой одну только Каллирою, которой с ним не было, и слышал голос только ее, хотя она с ним и не говорила. Ибо вместе с ним на охоту отправился и Эрот, который, как божество спора, завидев перед собой решительного, как он думал, противника, обратил против него свое собственное искусство, принявшись разжигать его душу его же лекарством и, забравшись в нее, ей нашептывать: "Какой выглядела бы здесь Каллироя с открытыми голенями и обнаженными руками, с раскрасневшимся лицом и взволнованной грудью! Поистине, Так стрелоносная ловлей в горах веселясь, Артемида Многовершинный Тайгет и крутой Эримант обегает, Смерть нанося кабанам и лесным легконогим оленям". Рисуя это перед собой в воображении, царь жестоко воспламенял себя {В оригинале пропуск (прим. ред.).}. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Подхватив слова царя, Артаксат сказал: - Ты забыл, владыка, что произошло: Каллироя ведь не имеет мужа, и решить, за кого она должна выйти замуж, предстоит суду. Таким образом, помни, что ты влюблен во вдову, а потому не страшись законов, установленных относительно брака, как и законов относительно прелюбодеяни