во что стрелою грянет. 42 Зачем печать высокой красоты, Италия! твоим проклятьем стала? Когда б была не столь прекрасна ты, От хищных орд ты меньше бы страдала. Ужель еще стыда и горя мало? Ты молча терпишь гнет чужих держав! Тебе ль не знать могущество кинжала! Восстань, восстань - и, кровопийц прогнав, Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав! 43 Тогда бы ты, могуществом пугая, Ничьих желаний гнусных не влекла, И красота, доныне роковая, Твоим самоубийством не была. Войска бы не катились без числа В долины Альп глумиться над тобою, И ты б чужих на помощь не звала, Сама не в силах дать отпор разбою, - Твоих заступников не стала бы рабою. 44 Я плавал в тех краях, где плавал друг Предсмертной образованности Рима, Друг Цицерона. Было все вокруг, Как в оны дни. Прошла Мегара мимо, Пирей маячил справа нелюдимо, Эгина сзади. Слева вознесен, Белел Коринф. А море еле зримо Качало лодку, и на всем был сон. Я видел ряд руин - все то, что видел он. 45 Руины! Сколько варварских халуп Поставили столетья рядом с ними! И оттого, хотя он слаб и скуп, Останний луч зари, сиявшей в Риме, Он тем для нас прекрасней, тем любимей. Уже и Сервий лишь оплакать мог Все, от чего осталось только имя, Бег времени письмо его сберег, И в нем для нас большой и горестный урок. 46 И вслед за ним я в путевой тетрадке Погибшим странам вздох мой посвятил. Он с грустью видел родину в упадке, Я над ее обломками грустил. В столетьях вырос длинный счет могил, На Рим великий буря налетела, И рухнул Рим, и жар давно остыл В останках титанического тела. Но дух могучий зрим, и только плоть истлела. 47 Италия! Должны народы встать За честь твою, раздоры отметая, Ты мать оружья, ты искусства мать, Ты веры нашей родина святая. К тебе стремятся - взять ключи от рая Паломники со всех земных широт. И верь, бесчестье матери карая, Европа вся на варваров пойдет И пред тобой в слезах раскаянья падет. 48 Но вот нас манит мраморами Арно. В Этрурии наследницу Афин Приветствовать мы рады благодарно, Среди холмов зеленых, и долин, Зерна, и винограда, и маслин, Среди природы щедрой и здоровой, Где жизнь обильна, где неведом сплин, И к роскоши привел расцвет торговый, Зарю наук воззвав из тьмы средневековой. 49 Любви богиня силой красоты Здесь каждый камень дивно оживила, И сам бессмертью причастишься ты, Когда тебя радушно примет вилла, Где мощь искусства небо нам открыла Языческой гармонией резца, Которой и природа уступила, Признав победу древнего творца, Что создал идеал и тела и лица. 50 Ты смотришь, ты не в силах с ней проститься, Ты к ней пришел - и нет пути назад! В цепях за триумфальной колесницей Искусства следуй, ибо в плен ты взят. Но этот плен, о, как ему ты рад! На что здесь толки, споры, словопренья, Педантства и бессмыслицы парад! Нам голос мысли, чувства, крови, зренья Твердит, что прав Парис и лишни заверенья. 61 Такой ли шла ты к принцу-пастуху, Такая ли к Анхизу приходила? Такая ли, покорствуя греху, Ты богу битв лукаво кровь мутила, Когда он видел глаз твоих светила, К твоей груди приникнув головой, А ты любви молила, ты любила, И поцелуев буре огневой Он отдавал уста, как раб смиренный твой. 52 Но бог, любя, не пел любовных песен, Он в красках чувство выразить не мог. Он был, как мы, влюбленный, бессловесен, И смертному уподоблялся бог. Часов любви не длит упрямый рок, Но смертный помнит краски, ароматы, Сердечный трепет - вечности залог, И памятью и опытом богатый, Ужели он не бог, творец подобных статуй! 53 Пусть, мудростью красуясь наживной, Художнической братьи обезьяна, Его эстетство - критик записной Толкует нам изгиб ноги и стана, Рассказывая то, что несказанно, Но пусть зеркал не помрачает он, Где должен без малейшего изъяна Прекрасный образ, вечно отражен, Примером царственным сиять для смертных жен. 54 В священном Санта-Кроче есть гробницы, Чьей славой Рим тысячекратно свят. И пусть ничто в веках не сохранится От мощи, обреченной на распад, Они его бессмертье отстоят. Там звездный Галилей в одном приделе, В другом же, рядом с Альфиери, спят Буонаротти и Макиавелли, Отдав свой прах земле, им давшей колыбели. 55 Они бы, как стихии, вчетвером Весь мир создать могли. Промчатся годы, И может рухнуть царственный твой дом, Италия! Но волею Природы Гигантов равных не дали народы, Царящие огнем своих армад. И, как твои ни обветшали своды, Их зори Возрожденья золотят, И дал Канову твой божественный закат. 56 Но где ж, Тоскана, где три брата кровных? Где Дант, Петрарка? Горек твой ответ! Где тот рассказчик ста новелл любовных, Что в прозе был пленительный поэт? Иль потому он так пропал, их след, Что Смерть, как Жизнь, от нас их отделила?, На родине им даже бюстов нет! Иль мрамора в Тоскане не хватило, Чтобы Флоренция сынов своих почтила? 57 Неблагодарный город! Где твой стыд? Как Сципион, храним чужою сенью, Изгнанник твой, вдали твой Данте спит, Хоть внуки всех причастных преступленью Прощенья молят пред великой тенью. И лавр носил Петрарка не родной - Он, обучивший сладостному пенью Всех европейских бардов, - он не твой, Хотя ограблен был, как и рожден, тобой. 58 Тебе Боккаччо завещал свой прах, Но в Пантеоне ль мастер несравненный? Напомнит ли хоть реквием в церквах, Что он возвел язык обыкновенный В Поэзию - мелодию сирены? Он мавзолея славы заслужил, Но и надгробье снял ханжа презренный, И гению нет места средь могил, Чтобы и вздохом тень прохожий не почтил. 59 Да, в Санта-Кроче величайших нет. Но что с того? Не так ли в Древнем Риме, Когда на имя Брута лег запрет, Лишь слава Брута стала ощутимей. И Данте сон валами крепостными Равенна благодарная хранит. И в Аркуа кустами роз живыми Певца Лауры смертный холм увит. Лишь мать-Флоренция об изгнанных скорбит. 60 Так пусть вельможам, герцогам-купцам Воздвиглись пирамиды из агата, Порфира, яшмы, - это льстит глупцам! Когда роса ложится в час заката Иль веет ночь дыханьем аромата На дерн могильный - вот он, мавзолей Титанам, уходящим без возврата. Насколько он прекрасней и теплей Роскошных мраморов над прахом королей! 61 Скульптура вместе с радужной сестрой Собор над Арно в чудо превратила. Я свято чту искусств высокий строй, Но сердцу все ж иное чудо мило: Природа - море, облака, светила; Я рад воспеть шедевры галерей, Но даже то, что взор мой поразило, Не рвется песней из души моей. Есть мир совсем иной, где мой клинок верней. 62 Где зыблется в теснине Тразимена, Где для мечты - ее желанный дом. Здесь победила хитрость Карфагена, И, слишком рано гордый торжеством, Увидел Рим орлов своих разгром, Не угадав засаду Ганнибала, И, как поток, в ущелье роковом Кровь римская лилась и клокотала, И, рухнув, точно лес от буревала, 63 Горой лежали мертвые тела, - Храбрейшим, лучшим не было спасенья, И жажда крови так сильна была, Что, видя смерть, в безумстве исступленья Никто не замечал землетрясенья, Хотя бы вдруг разверзшийся провал, Усугубляя ужас истребленья, Коней, слонов и воинов глотал. Так ненависть слепа, и целый мир ей мал. 64 Земля была под ними как челнок, Их уносивший в вечность, без кормила, И руль держать никто из них не мог, Затем что в них бушующая сила Самой Природы голос подавила - Тот страх, который гонит вдаль стада, Взметает птиц, когда гроза завыла, И сковывает бледные уста, - Так, словно человек умолкнул навсегда. 65 Как Тразимена изменилась ныне! Лежит, как щит серебряный, светла. Кругом покой. Лишь мирный плуг в долине Земле наносит раны без числа. Там, где лежали густо их тела, Разросся лес. И лишь одна примета Того, что кровь когда-то здесь текла, Осталась для забывчивого света: Ручей, журчащий здесь, зовется Сангвинетто. 66 А ты, Клитумн, о светлая волна, Кристалл текучий, где порой, нагая, Купается, в струях отражена, Собой любуясь, нимфа молодая; Прозрачной влагой берега питая, О, зеркало девичьей красоты, О, благосклонный бог родного края, Забыв войну, растишь и холишь ты Молочно-белый скот, и травы, и цветы. 67 Лишь небольшой, но стильный, стройный храм, Как память лет, что в битвах отгремели, Глядит с холма, ближайшего к волнам, И видно, как в прозрачной их купели Гоняются и прыгают форели, А там, где безмятежна глубина, Нимфеи спят, колышась еле-еле, И, свежести пленительной полна, Пришельца сказками баюкает волна. 68 Благословен долины этой гений! Когда, устав за долгий переход, Пьешь полной грудью аромат растений, И вдруг в лицо прохладою дохнет, И, наконец, ты, смыв и пыль и пот, Садишься в тень, на склон реки отлогий, Сама душа Природе гимн поет, Дарующей такой приют в дороге, Где далеко и жизнь, и все ее тревоги. 69 Но как шумит вода! С горы в долину Гигантской белопенною стеной - Стеной воды! - свергается Велико, Все обдавая бурей водяной. Пучина Орка! Флегетон шальной! Кипит, ревет, бурлит, казнимый адом, И смертным потом - пеной ледяной - Бьет, хлещет по утесистым громадам, Как бы глумящимся над злобным водопадом, 70 Чьи брызги рвутся к солнцу и с небес, Как туча громоносная в апреле, Дождем струятся на поля, на лес, Чтобы они смарагдом зеленели, Не увядая. В тьму бездонной щели Стихия низвергается, и вот Из бездны к небу глыбы полетели, Низринутые вглубь с родных высот И вновь летящие, как ядра, в небосвод, 71 Наперекор столбу воды, который Так буйно крутит и швыряет их, Как будто море, прорывая горы, Стремится к свету из глубин земных И хаос бьется в муках родовых - Не скажешь: рек источник жизнедарный! Нет, он, как Вечность, страшен для живых, Зеленый, белый, голубой, янтарный, Обворожающий, но лютый и коварный. 72 О, Красоты и Ужаса игра! По кромке волн, от края и до края, Надеждой подле смертного одра Ирида светит, радугой играя, Как в адской бездне луч зари, живая, Нарядна, лучезарна и нежна, Над этим мутным бешенством сияя, В мильонах шумных брызг отражена, Как на Безумие - Любовь, глядит она, 73 И вновь я на лесистых Апеннинах - Подобьях Альп. Когда б до этих пор Я не бывал на ледяных вершинах, Не слышал, как шумит под фирном бор И с грохотом летят лавины с гор, Я здесь бы восхищался непрестанно, Но Юнгфрау мой чаровала взор, Я видел выси мрачного Монблана, Громовершинную, в одежде из тумана, 74 Химари - и Парнас, и лет орлов, Над ним как бы соперничавших славой, Взмывавших выше гор и облаков; Я любовался Этной величавой, Я, как троянец, озирал дубравы Лесистой Иды, я видал Афон, Олимп, Соракт, уже не белоглавый, Лишь тем попавший в ряд таких имен, Что был Горацием в стихах прославлен он, 75 Девятым валом вставший средь равнины, Застывший на изломе водопад, - Кто любит дух классической рутины, Пусть эхо будит музыкой цитат. Я ненавидел этот школьный ад, Где мы латынь зубрили слово в слово, И то, что слушал столько лет назад, Я не хочу теперь услышать снова, Чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово 76 Вколачивалось в память. С той поры Я, правда, понял важность просвещенья, Я стал ценить познания дары, Но, вспоминая школьные мученья, Я не могу внимать без отвращенья Иным стихам. Когда бы педагог Позволил мне читать без принужденья, - Как знать, - я сам бы полюбить их мог, Но от зубрежки мне постыл их важный слог. 77 Прощай, Гораций, ты мне ненавистен, И горе мне! Твоя ль вина, старик, Что красотой твоих высоких истин Я не пленен, хоть знаю твой язык. Как моралист, ты глубже всех постиг Суть жизни нашей. Ты сатирой жгучей Не оскорблял, хоть резал напрямик. Ты знал, как бог, искусства строй певучий, И все ж простимся - здесь, на Апеннинской круче. 78 Рим! Родина! Земля моей мечты! Кто сердцем сир, чьи дни обузой стали, Взгляни на мать погибших царств - и ты Поймешь, как жалки все твои печали. Молчи о них! Пройди на Тибр и дале, Меж кипарисов, где сова кричит, Где цирки, храмы, троны отблистали, И однодневных не считай обид: Здесь мир, огромный мир в пыли веков лежит. 79 О Древний Рим! Лишенный древних прав, Как Ниобея - без детей, без трона, Стоишь ты молча, свой же кенотаф. Останков нет в гробнице Сципиона, Как нет могил, где спал во время оно Прах сыновей твоих и дочерей. Лишь мутный Тибр струится неуклонно Вдоль мраморов безлюдных пустырей. Встань, желтая волна, и скорбь веков залей! 80 Пожары, войны, бунты, гунн и гот, - О, смерч над семихолмною столицей! И Рим слабел, и грянул страшный год: Где шли в цепях, бывало, вереницей Цари за триумфальной колесницей, Там варвар стал надменною пятой На Капитолий. Мрачною гробницей Простерся Рим, пустынный и немой. Кто скажет: "Он был здесь", - когда двойною тьмой, 81 Двойною тьмой - незнанья и столетий Закрыт его гигантский силуэт, И мы идем на ощупь в бледном свете; Есть карты мира, карты звезд, планет, Познание идет путем побед, Но Рим лежит неведомой пустыней, Где только память пролагает след. Мы "Эврика!" кричим подчас и ныне, Но то пустой мираж, подсказка стертых линий. 82 О Рим! Не ты ль изведал торжество Трехсот триумфов! В некий день священный Не твой ли Брут вонзил кинжал в того, Кто стать мечтал диктатором вселенной! Тит Ливии, да Вергилий вдохновенный, Да Цицерон - в них воскресает Рим. Все остальное - прах и пепел бренный, И Рим свободный - он неповторим! Его блестящих глаз мы больше не узрим. 83 Ты, кто орлов над Азией простер И рвался дальше в бранном увлеченье, Ты, Сулла, чей победоносный взор Не разглядел, что Рим готовит мщенье: Народ - за кровь, сенат - за униженье (Один твой взгляд - и подчинялся он), - Ты все впитал: порок и преступленье, Но, Рима сын, храня небрежный тон, С улыбкой отдал то, что более, чем трон, 84 Давало власть - диктаторское право. Ты мог ли знать, что Рим, его оплот, Возвысившая цезарей держава - Всесильный Рим, - когда-нибудь падет, Что в Рим царить не римлянин придет, Он - "Вечный град" в сознанье поколений, Он, крыльями обнявший небосвод, Не знающий проигранных сражений, Он будет варваром поставлен на колени! 85 Как Сулла - первый корифей войны, Так первый узурпатор, от природы, Наш Кромвель. Для величия страны, Для вечной славы и за миг свободы Он отдал мрачным преступленьям годы, Прогнал сенат и сделал плахой трон. Священный бунт! Но вам мораль, народы: В день двух побед был смертью награжден Некоронованный наследник двух корон. 86 В тот самый месяц, третьего числа, Отвергнув трон, но больше, чем на троне, Он опочил, и смерть к нему пришла, Чтобы в могильном упокоить лоне. Не в высшем ли начертано законе, Что слава, власть - предмет вражды людской - Не стоят нашей яростной погони, Что там, за гробом, счастье и покой. Усвой мы эту мысль - и станет жизнь другой. 87 А ты, ужасный монумент Помпея, Пред кем, обрызгав кровью пьедестал, Под крик убийц пал Цезарь и, слабея, Чтобы сыграть достойно свой финал, Закрывшись тогой, молча умирал, - В нагом величье, правда ль, в этом зале Ты алтарем богини мщенья стал? Мертвы ль вы оба? Что за роль играли? Быть может, кукол роль, хоть в плен царей вы брали? 88 А ты, в кого ударил дважды гром, Доныне, о священная волчица, Млеко побед, которым вскормлен Рем, Из бронзовых сосцов твоих сочится. Навек - музея древностей жилица, От жгучих стрел Юпитера черна, Чтоб вечно Рим тобою мог гордиться, Мать смелых! Вечно ты стоять должна И город свой хранить, как в оны времена. 89 Храни его! Но тех людей железных Давно уж нет. Мир города воздвиг На их могилах. В войнах бесполезных Им подражало множество владык, Но их пугало то, что Рим велик И нет меж ними равного судьбою, Иль есть один, и он всего достиг, Но, честолюбец, вставший над толпою, Он - раб своих рабов - низвергнут сам собою. 90 Лжевластью ослепленный, он шагал, Поддельный Цезарь, вслед за неподдельным, Но римлянин прошел другой закал: Страсть и рассудок - все в нем было цельным. Он был могуч инстинктом нераздельным, Который все в гармонии хранит, Гость Клеопатры - подвигам смертельным За прялкой изменяющий Алкид, - Который вновь пойдет, увидит, победит, 91 И вот он Цезарь вновь! А тот, хотящий, Чтоб стал послушным соколом орел, Перед французской армией летящий, Которую путем побед он вел, - Тому был нужен Славы ореол, И это все. Он раболепство встретил, Но сердцем был он глух. Куда он шел? И в Цезари - с какою целью метил? Чем, кроме славы, жил? Он сам бы не ответил. 92 Ничто иль все! Таков Наполеон. А не накличь он свой конец печальный, Он был бы, словно Цезарь, погребен, Чей прах топтать готов турист нахальный. И вот мечта об арке Триумфальной, Вот кровь и слезы страждущей Земли, Потоп, бурлящий с силой изначальной! Мир тонет в нем, и нет плота вдали... О боже, не ковчег, хоть радугу пошли! 93 Жизнь коротка, стеснен ее полет, В суждениях не терпим мы различий. А Истина - как жемчуг в глуби вод. Фальшив отяготивший нас обычай. Средь наших норм, условностей, приличий Добро случайно, злу преграды нет, Рабы успеха, денег и отличий, На мысль и чувство наложив запрет, Предпочитают тьму, их раздражает свет. 94 И так живут в тупой, тяжелой скуке, Гордясь собой, и так во гроб сойдут. Так будут жить и сыновья и внуки, И дальше рабский дух передадут, И в битвах за ярмо свое падут, Как падал гладиатор на арене. Не за свободу, не за вольный труд, - Так братья гибли: сотни поколений, Сметенных войнами, как вихрем - лист осенний. 95 О вере я молчу - тут каждый сам Решает с богом, - я про то земное, Что так понятно, ясно, близко нам, - Я разумею то ярмо двойное, Что нас гнетет при деспотичном строе, Хоть нам и лгут, что следуют тому, Кто усмирял надменное и злое, С земных престолов гнал и сон и тьму, За что одно была б вовек хвала ему. 96 Ужель тирану страшны лишь тираны? Где он, Свободы грозный паладин, Каким, Минерва девственной саванны, Колумбия, был воин твой и сын? Иль, может быть, такой в веках один, Как Вашингтон, чье сердце воспиталось В глухих лесах, близ гибельных стремнин? Иль тех семян уж в мире не осталось И с жаждой вольности Европа расквиталась? 97 Пьяна от крови, Франция в те дни Блевала преступленьем. Все народы Смутила сатурналия резни, Террор, тщеславье, роскошь новой моды, - Так мерзок был обратный лик Свободы, Что в страхе рабству мир себя обрек, Надежде вновь сказав "прости" на годы. Вторым грехопаденьем в этот век От Древа Жизни был отторгнут человек. 98 И все-таки твой дух, Свобода, жив, Твой стяг под ветром плещет непокорно, И даже бури грохот заглушив, Пускай, хрипя, гремит твоя валторна. Ты мощный дуб, дающий лист упорно, - Он топором надрублен, но цветет. И Вольностью посеянные зерна Лелеет Север, и настанет год, Когда они дадут уже не горький плод. 99 Вот почернелый мрачный бастион. Часть крепости, обрушиться готовой, Врагам отпор давал он испокон, Фронтон его, изогнутый подковой, Плюща гирляндой двадцативековой, Как Вечности венком, полузакрыт. Чем был, что прятал он в тот век суровый? Не клад ли в подземелье был зарыт? Нет, тело женщины, - так быль нам говорит. 100 Зачем твой склеп - дворцовый бастион? И кто ты? Как жила? Кого любила? Царь или больше - римлянин был он? Красавиц дочек ты ему дарила, Иль вождь, герой, чья необорна сила, Тобой рожден был? Как ты умерла? Боготворимой? Да! Твоя могила Покоить низших саном не могла, И в ней ты, мертвая, бессмертье обрела. 101 А муж твой - не любила ль ты чужого? Такие страсти знал и Древний Рим. Была ль ты, как Корнелия, сурова, Служа супругу, детям и родным И нет! сказав желаниям иным, Иль, как Египта дерзкая царица, Жила лишь наслаждением одним? Была грустна? Любила веселиться? Но грусть любви всегда готова в радость влиться. 102 Иль, сокращая век твой, как скала, Тебя давило горе непрестанно? Иль ты богов любимицей была И оттого сошла в могилу рано? И туча, близясь грозно и туманно, Обрушила на жизнь твою запрет, А темный взор, порой блестевший странно, Был признаком чахотки с детских лет, И цветом юных щек был рощ осенних цвет? 103 Иль старой умерла ты, пережившей Свой женский век, и мужа, и детей, Но даже снег, твой волос убеливший, Не обеднил густой косы твоей - Твоей короны в пору лучших дней, Когда Метеллой Рим любил хвалиться. Но что гадать! Меж римских богачей Был и твой муж, и знала вся столица, Что гордостью его была твоя гробница. 104 Но почему, когда я так стою В раздумье пред гробницей знаменитой, Как будто древний мир я узнаю, Входящий в сердце музыкой забытой, Но не такой ликующей, открытой, А смутной, скорбной, как над гробом речь, И, сев на камень, хмелем перевитый, Я силюсь в звуки, в образы облечь Все, что могла душа в крушении сберечь, 105 Чтобы из досок, бурей разметенных, Ладью Надежды зыбкой сколотив, Изведать снова злобу волн соленых, Грызущих берег в час, когда прилив Идет, их силы удесятерив. Но сам не знаю - в ясный день, в ненастье, - Хотя давно я стал неприхотлив, Куда направлюсь, в ком найду участье, Когда лишь здесь мой дом, а может быть, и счастье. 106 И все же в путь! Пусть голоса ветров, Ночною песней наполняя дали, Вбирают моря шум и крики сов, Которые здесь только что стонали В душистой тьме, на смолкшем Квиринале, И, медленны - глаза как две свечи, - За Палатин бесшумно проплывали. Что стоят в этой сказочной ночи Все наши жалобы! Любуйся - и молчи. 107 Плющ, кипарис, крапива да пырей, Колонн куски на черном пепелище. На месте храмов - камни пустырей, В подземной крипте - пялящий глазищи, Неспящий филин. Здесь его жилище. Ему здесь ночь. А это - баня, храм? Пусть объяснит знаток. Но этот нищий Твердит: то стен остатки. Знаю сам! А здесь был римский трои, - мощь обратилась в хлам. 108 Так вот каков истории урок: Меняется не сущность, только дата. За Вольностью и Славой - дайте срок! - Черед богатства, роскоши, разврата И варварства. Но Римом все объято, Он все познал, молился всем богам, Изведал все, что проклято иль свято, Что сердцу льстит, уму, глазам, ушам... Да что слова! Взгляни - и ты увидишь сам. 109 Плачь, смейся, негодуй, хвали, брани. Для чувств любых тут хватит матерьяла. Века и царства - видишь, вот они! На том холме, где все руиной стало, Как солнце, мощь империи блистала. О, маятник - от смеха и до слез, - О, человек! Все рухнет с пьедестала. Где золотые кровли? Кто их снес? Где все, чьей волею Рим богател и рос? 110 Обломок фриза, брошенный во рву, Увы! красноречивей Цицерона. Где лавр, венчавший Цезаря главу? Остался плющ - надгробная корона. Венчайте им меня! А та колонна? Траян увековечен в ней иль Тит? Нет, Время, ибо Время непреклонно Меняет все. И там святой стоит, Где император был умерший не зарыт, 111 А поднят в воздух. Глядя в небо Рима, В соседстве звезд обрел он вечный свет, Последний, кто владел неколебимо Всем римским миром. Тем, кто шел вослед, Пришлось терять плоды былых побед. А он, как Македонец, невозбранно Свои владенья множил столько лет, Но без убийств, без пьяного дурмана, И мир доныне чтит величие Траяна. 112 Где холм героев, их триумфов сцена, Иль та скала, где в предрешенный срок Заканчивала путь земной измена, Где честь свою вернуть изменник мог, Свершив бесстрашно гибельный прыжок. Здесь Рим слагал трофеи на вершине, Здесь партий гнев и камни стен прожег, И, пламенная, в мраморной пустыне Речь Цицеронова звучит еще доныне. 113 Все Рим изведал: партий долгий спор, Свободу, славу, иго тирании - С тех пор, как робко крылья распростер, До той поры, когда цари земные Пред ним склонили раболепно выи. И вот померк Свободы ореол, И Рим узнал анархию впервые - Любой пройдоха, захватив престол, Топтал сенаторов и с чернью дружбу вел. 114 Но где последний Рима гражданин, Где ты, Риенци, ты, второй Помпилий, Ты, искупитель тягостных годин Италии, ее позорных былей, Петрарки друг! В тебе трибуна чтили. Так пусть от древа Вольности листы Не увядают на твоей могиле! С тобой народ связал свои мечты. О рыцарь Форума, как мало правил ты! 115 Эгерия! Творенье ли того, Кто, для души прибежища не зная, Ей, как подругу, создал божество? Сама Аврора, нимфа ль ты лесная, Или была ты женщина земная? Не все ль равно! Вовек тому венец, Кем рождена ты в мраморе живая! Прекрасной мыслью вдохновив резец, Ей совершенную и форму дал творец. 116 И в элизийских брызгах родника Цветут и зреют тысячи растений. Его кристалл не тронули века, В нем отражен долины этой гений, Его зеленых, диких обрамлений Не давит мрамор статуй. Для ключа, Как в древности, нет никаких стеснений. Его струя, пузырясь и журча, Бьет меж цветов и трав, среди гирлянд плюща. 117 Все фантастично! В яхонтах, в алмазах Вокруг ручья - холмов зеленых ряд, И ящериц проворных, быстроглазых, И пестрых птиц причудливый наряд. Они прохожим словно говорят: Куда спешишь? Останься, путник, с нами, Не торопись в твой город, в шум и чад! Манят фиалки синими глазами, Окрашенными в синь самими небесами. 118 Эгерия! Таков волшебный грот, Где смертного, богиня, ты встречала, Где ты ждала, придет иль не придет, И, звездное раскинув покрывало, Вас только ночь пурпурная венчала. Не здесь ли, в этом царстве волшебства, Впервые в мире дольном прозвучало, Как первого оракула слова, Моленье о любви, признанье божества. 119 И ты склонялась к смертному на грудь, В земной восторг пролив восторг небесный, Чтобы в любовь мгновенную вдохнуть Бессмертный пламень страсти бестелесной. Но кто, какою силою чудесной Не затупит стрелу, отраву смыв - Пресыщенность и скуку жизни пресной, - И плевелы, смертельные для нив, Кто вырвет, луг земной в небесный обратив? 120 Наш юный жар кипит, увы! в пустыне, Где бури чувства лишь сорняк плодят, Красивый сверху, горький в сердцевине, Где вреден трав душистых аромат, Где из деревьев брызжет трупный яд И все живое губит зной гнетущий. Там не воскреснет сердца юный сад, Сверкающий, ликующий, поющий, И не созреет плод, достойный райских кущей. 121 Любовь! Не для земли ты рождена, Но верим мы в земного серафима, И мучеников веры имена - Сердец разбитых рать неисчислима. Ты не была, и ты не будешь зрима, Но, к опыту скептическому глух, Какие формы той, кто им любима, Какую власть, закрыв и взор и слух, Дает измученный, усталый, скорбный дух! 122 Он собственной отравлен красотою, Он пленник лжи. В природе нет того, Что создается творческой мечтою, Являя всех достоинств торжество. Но юность вымышляет божество, И, веруя в эдем недостижимый, Взыскует зрелость и зовет его, И гонится за истиною мнимой, Ни кисти, ни перу - увы! - непостижимой. 123 Любовь - безумье, и она горька. Но исцеленье горше. Чар не стало, И, боже! как бесцветна и мелка, Как далека во всем от идеала Та, чей портрет нам страсть нарисовала, Но сеять ветер сердце нас манит И бурю жнет, как уж не раз бывало, И наслажденья гибельный магнит Алхимией любви безумца вновь пьянит. 124 Мы так больны, так тяжко нам дышать, Мы с юных лет от жажды изнываем. Уже на сердце - старости печать, Но призрак, юность обольстивший раем, Опять манит - мы ищем, мы взываем, Но поздно - честь иль слава, - что они! Что власть, любовь, коль счастья мы не знаем! Как метеор, промчатся ночи, дни, И смерти черный дым потушит все огни. 125 Немногим - никому не удается В любви свою мечту осуществить. И если нам удача улыбнется Или потребность верить и любить Заста