яти ему вызвала одно роковое лицо с узкими, монгольскими глазками; то лицо на него многократно глядело с куска его желтых обой. Исследуя днем это место, незнакомец усматривал лишь сырое пятно, по которому проползала мокрица. Чтоб отвлечь себя от воспоминаний об измучившей его галлюцинации, незнакомец мой закурил, неожиданно для себя став болтливым: "Прислушайтесь к шуму..." "Да, изрядно шумят". "Звук шума на "и", но слышится "ы"..." Липпанченко, осовелый, погрузился в какую-то думу. -- "В звуке "ы" слышится что-то тупое и склизкое... Или я ошибаюсь?.." -- "Нет, нет: нисколько",-- не слушая, Липпанченко пробурчал и на миг оторвался от выкладок своей мысли... -- "Все слова на е р ы тривиальны до безобразия: не то "и"; "и-и-и" -- голубой небосвод, мысль, кристалл; звук и-и-и вызывает во мне представление о загнутом клюве орлином; а слова на "е р ы" тривиальны; например: слово рыба; послушайте: р-ы-ы-ы-ба, то есть нечто с холодною кровью... И опять-таки м-ы-ы-ло: нечто склизкое; глыбы -- бесформенное: тыл -- место дебошей..." 46. Незнакомец мой прервал свою речь: Липпанченко сидел перед ним бесформенной глыбою; и д ы м от его папиросы осклизло обмыливал атмосферу: сидел Липпанченко в облаке; незнакомец мой на него посмотрел и подумал "тьфу, гадость -- татарщина"... Перед ним сидело просто какое-то "Ы"... ............................................................... С соседнего столика кто-то, икая, воскликнул: -- "Ерыкало ты, ерыкало!..." -- "Извините, Липпанченко: вы не монгол?" -- "Почему такой странный вопрос?.." -- "Так, мне показалось..." -- "Во всех русских ведь течет монгольская кровь..." ............................................................... А к соседнему столику привалило толстое пузо; и с соседнего столика поднялось пузо навстречу... -- "Быкобойцу Анофриеву!.." -- "Почтение!" -- "Быкобойцу городских боен... Присаживайтесь..." 48 -- "Половой!.." -- "Ну, как у вас?.." "Половой: поставь-ка "Сон Негра"..." 47 И трубы машины мычали во здравие быкобойца, как бык под ножом быкобойца. КАКОЙ ТАКОЙ КОСТЮМЕР? Помещение Николая Аполлоновича состояло из комнат: спальни, рабочего кабинета, приемной. Спальня: спальню огромная занимала кровать; красное, атласное одеяло ее покрывало -- с кружевными накидками на пышно взбитых подушках. Кабинет был уставлен дубовыми полками, туго набитыми книгами, пред которыми на медных колечках легко скользил шелк; заботливая рука то вовсе могла скрыть от взора содержимое полочек, то, наоборот, обнаружить ряды черных кожаных корешков, испещренных надписями: "Кант"48. Кабинетная мебель была темно-зеленой обивки; и прекрасен был бюст... разумеется, Канта же. Два уже года Николай Аполлонович не поднимался раньше полудня. Два с половиною ж года пред тем пробуждался он ранее: пробуждался в девять часов, в половине десятого появляясь в мундире, застегнутом наглухо, для семейного распивания кофея. Два с половиною года назад Николай Аполлонович не расхаживал по дому в бухарском халате; ермолка не украшала его восточную гостиную комнату; два с половиною года назад Анна Петровна, мать Николая Аполлоновича и супруга Аполлона Аполлоновича, окончательно покинула семейный очаг, вдохновленная итальянским артистом; после же бегства с артистом на паркетах домашнего остывающего очага Николай Аполлонович появился в бухарском халате: ежедневные встречи папаши с сынком за утренним кофеем как-то сами собою пресеклись. Кофе Николаю Аполлоновичу подавалось в постель. И значительно ранее сына изволил откушивать кофе Аполлон Аполлонович. Встречи папаши с сынком происходили лишь за обедом и то: на краткое время; между тем с утра на Аполлоновиче стал появляться халат; завелись 49 татарские туфельки, опушенные мехом; на голове же появилась ермолка. И блестящий молодой человек превратился в восточного человека. Николай Аполлонович только что получил письмо; письмо с незнакомым почерком: какие-то жалкие вирши с любовно-революционным оттенком и с разительной подписью: "Пламенеющая душа" 49. Желая для точности ознакомиться с содержанием виршей, Николай Аполлонович беспомощно заметался по комнате, разыскивая очки, перебирая книги, перья, ручки и прочие безделушки и бормоча сам с собою: -- "А-а... Где же очки?.." -- "Черт возьми..." -- "Потерял?" -- "Скажите, пожалуйста". -- "А?.." Николай Аполлонович, так же как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал. Движения его были стремительны, как движения его высокопревосходительного папаши; так же, как и Аполлон Аполлонович, отличался он невзрачным росточком, беспокойным взглядом беспрестанно улыбавшегося лица; когда же он погружался в серьезное созерцание чего бы то ни было, то взгляд этот медленно окаменевал: сухо, четко и холодно выступали линии совершенно белого его лика, подобного иконописному, поражая особого рода благородством аристократизма: благородство в лице выявлял заметным образом лоб -- точеный, с надутыми жилками: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз. Синеватые жилки совпали с синевою вокруг громадных, будто бы подведенных глаз какого-то темно-василькового цвета (лишь в минуты волнений черными становились глаза от расширенности зрачков). Николай Аполлонович был перед нами в татарской ермолке; но сними ее он,-- предстала бы шапка бело-льняных волос, омягчая холодную эту, почти суровую внешность с напечатленным упрямством; трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот редкий для взрослого оттенок у крестьянских младенцев -- особенно в Белоруссии. Бросив небрежно письмо, Николай Аполлонович сел пред раскрытою книгою; и вчерашнее чтение отчетливо возникало пред ним (какой-то 50 трактат). Вспомнилась и глава, и страница: припоминался и легко проведенный зигзаг округленного ногтя; ходы изгибные мыслей и свои пометки -- карандашом на полях; лицо его теперь оживилось, оставаясь и строгим, и четким: одушевилося мыслью. Здесь, в своей комнате, Николай Аполлонович воистину вырастал в предоставленный себе самому центр -- в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих мысль, душу и вот этот вот стол: он являлся здесь единственным центром вселенной, как мыслимой, так и не мыслимой, циклически протекающей во всех эонах времени 50. Этот центр -- умозаключал. Но едва удалось Николаю Аполлоновичу сегодня отставить от себя житейские мелочи и пучину всяких невнятностей, называемых миром и жизнью, и едва Николаю Аполлоновичу удалось взойти к себе самому, как невнятность опять ворвалась в мир Николая Аполлоновича; и в невнятности этой позорно увязло самосознание: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой. Николай Аполлонович оторвался от книги: к нему постучали: -- "Ну?.." -- "Чт такое?" Из-за двери раздался глухой и почтительный голос. -- "Там-с..." -- "Вас спрашивают-с..." Сосредоточиваясь в мысли, Николай Аполлонович запирал на ключ свою рабочую комнату: тогда ему начинало казаться, что и он, и комната, и предметы той комнаты перевоплощались мгновенно из предметов реального мира в умопостигаемые символы чисто логических построений; комнатное пространство смешивалось с его потерявшим чувствительность телом в общий бытийственный хаос, называемый им вселенной; а сознание Николая Аполлоновича, отделясь от тела, непосредственно соединялося с электрической лампочкой письменного стола, называемой "солнцем сознания". Запершися на ключ и продумывая положения своей шаг за шагом возводимой к единству системы, он чувствовал тело свое пролитым во "вселенную", то есть в комнату; голова же этого тела смещалась в 51 головку пузатенького стекла электрической лампы под кокетливым абажуром. И сместив себя так, Николай Аполлонович становился воистину творческим существом. Вот почему он любил запираться: голос, шорох или шаг постороннего человека, превращая вселенную в комнату, а сознание -- в лампу, разбивал в Николае Аполлоновиче прихотливый строй мыслей. Так и теперь. -- "Чт такое?" -- "Не слышу..." Но из дали пространств ответствовал голос лакея: "Там пришел человек". ............................................................... Тут лицо Николая Аполлоновича приняло вдруг довольное выражение: -- "А, так это от костюмера: костюмер принес мне костюм..." Какой такой костюмер? Николай Аполлонович, подобравши полу халата, зашагал по направлению к выходу; у лестничной балюстрады Николай Аполлонович перегнулся и крикнул: -- "Это -- вы?.." -- "Костюмер?" -- "От костюмера?" -- "Костюмер прислал мне костюм?" И опять повторим от себя: какой такой костюмер? ............................................................... В комнате Николая Аполлоновича появилась кардонка, Николай Аполлонович запер двери на ключ; суетливо он разрезал бечевку; и приподнял он крышку; далее, вытащил из кардонки: сперва масочку с черною кружевной бородой, а за масочкой вытащил Николай Аполлонович пышное ярко-красное домино, зашуршавшее складками. Скоро он стоял перед зеркалом -- весь атласный и красный 51, приподняв над лицом миниатюрную масочку; черное кружево бороды, отвернувшися, упадало на плечи, образуя справа и слева по причудливому, фантастическому крылу; и из черного кружева крыльев из полусумрака комнаты в зеркале на него поглядело мучительно-странно -- то, само: лицо -- его, самого; вы сказали бы, что там в зеркале на себя самого не глядел Николай Аполлонович, а неведомый, тоскующий -- демон пространства. 52 После этого маскарада Николай Аполлонович с чрезвычайно довольным лицом убрал обратно в кардонку сперва красное домино, а за ним и черную масочку. МОКРАЯ ОСЕНЬ Мокрая осень летела над Петербургом; и невесело так мерцал сентябревский денек. Зеленоватым роем проносились там облачные клоки; они сгущались в желтоватый дым, припадающий к крышам угрозою. Зеленоватый рой поднимался безостановочно над безысходною далью невских просторов; темная водная глубина сталью своих чешуи билась в граниты; в зеленоватый рой убегал шпиц... с петербургской стороны. Описав в небе траурную дугу, темная полоса копоти высоко встала от труб пароходных; и хвостом упала в Неву. И бурлила Нева, и кричала отчаянно там свистком загудевшего пароходика, разбивала свои водяные, стальные щиты о каменные быки; и лизала граниты; натиском холодных невских ветров срывала она картузы, зонты, плащи и фуражки. И повсюду в воздухе взвесилась бледно-серая гниль; и оттуда, в Неву, в бледно-серую гниль, мокрое изваяние Всадника со скалы все так же кидало тяжелую, позеленевшую медь. И на этом мрачнеющем фоне хвостатой и виснущей копоти над сырыми камнями набережных перил, устремляя глаза в зараженную бациллами мутную невскую воду, так отчетливо вылепился силуэт Николая Аполлоновича в серой николаевской шинели и в студенческой на бок надетой фуражке. Медленно подвигался Николай Аполлонович к серому, темному мосту, не улыбался, представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с пренелепо плясавшим по ветру шинельным крылом52. У большого черного моста остановился он. Неприятная улыбка на мгновение вспыхнула на лице его и угасла; воспоминанья о неудачной любви охватили его, хлынувши натиском холодного ветра; Николай Аполлонович вспомнил одну туманную ночь; тою ночью он перегнулся через перила; обернулся и увидел, что никого нет; приподнял ногу; и резиновой гладкой калошей занес ее над перилами, да... так и остался: с приподнятою ногой; казалось бы, дальше должны были и 53 воспоследовать следствия; но... Николай Аполлонович продолжал стоять с приподнятою ногой. Через несколько мгновений Николай Аполлонович опустил свою ногу. Вот тогда-то созрел у него необдуманный план: дать ужасное обещание одной легкомысленной партии. Вспоминая теперь этот свой неудачный поступок, Николай Аполлонович неприятнейшим образом улыбался, представляя собой довольно смешную фигуру: запахнувшись в шинель, он казался сутулым и каким-то безруким с заплясавшим по ветру длинным, шинельным крылом; с таким видом свернул он на Невский; начинало смеркаться; кое-где в витрине поблескивал огонек. -- "Красавец",-- постоянно слышалось вокруг Николая Аполлоновича... -- "Античная маска..." -- "Аполлон Бельведерский". -- "Красавец..." Встречные дамы по всей вероятности так говорили о нем. -- "Эта бледность лица..." -- "Этот мраморный профиль..." -- "Божественно..." Встречные дамы по всей вероятности так говорили друг другу. Но если бы Николай Аполлонович с дамами пожелал вступить в разговор, про себя сказали бы дамы: -- "Уродище..." Где с подъезда насмешливо полагают лапу на серую гранитную лапу два меланхолических льва54,--там, у этого места, Николай Аполлонович остановился и удивился, пред собою увидевши спину прохожего офицера; путаясь в полах шинели, он стал нагонять офицера: -- "Сергей Сергеевич?" Офицер (высокий блондин с остроконечной бородкою) обернулся и с тенью досады смотрел выжидательно сквозь синие очковые стекла, как, путаясь в полах шинели, косолапо к нему повлеклась студенческая фигурка от знакомого места, где с подъезда насмешливо полагают лапу на лапу два меланхолических льва с гладкими гранитными гривами. На мгновенье будто какая-то мысль осенила лицо офицера; по выражению дрогнувших губ можно было бы подумать, что офицер волновался; будто он колебался: узнать ему или нет. 54 -- "А... здравствуйте... Вы куда?" -- "Мне на Пантелеймоновскую", -- солгал Николай Аполлонович, чтоб пройти с офицером по Мойке. -- "Пойдемте, пожалуй..." -- "Вы куда?" -- вторично солгал Николай Аполлонович, чтоб пройтись с офицером по Мойке. -- "Я -- домой". -- "Стало быть, по пути". Между окнами желтого, казенного здания над обоими Йовисали ряды каменных львиных морд; каждая морда висела над гербом, оплетенным гирляндой из камня. Точно стараясь не касаться какого-то тяжелого прошлого, оба они, перебивая друг друга, озабоченно заговорили друг с другом: о погоде, о том, что волнения последних недель отразились на философской работе Николая Аполлоновича, о плутнях, обнаруженных офицером в провиантской комиссии (офицер заведовал, где-то там, провиантом). Между окнами желтого, казенного здания над обоими повисали ряды каменных морд; каждая висла над гербом, оплетенным гирляндою. Так проговорили они всю дорогу. И вот уже -- Мойка: то же светлое, трехэтажное пятиколонное здание александровской эпохи; и та же все полоса орнаментной лепки над вторым этажом: круг за кругом; в круге же римская каска на перекрещенных мечах. Они миновали уж здание; вон за зданием -- дом; и вон -- окна... Офицер остановился у дома и отчего-то вдруг вспыхнул; и вспыхнув, сказал: -- "Ну, прощайте... вам дальше?.." Сердце Николая Аполлоновича усиленно застучало; что-то спросить собирался он; и -- нет: не спросил; он теперь стоял одиноко перед захлопнутой дверью; воспоминанья о неудачной любви, верней -- чувственного влечения,-- воспоминания эти охватили его; и сильнее забились синеватые, височные жилки; он теперь обдумывал свою месть: надругательство над чувствами его оскорбившей особы, проживающей в этом подъезде; он обдумывал свою месть вот уж около месяца; и -- пока об этом ни слова! То же светлое, пятиколонное здание с полосою орнаментной лепки: круг за кругом; в круге же римская каска на перекрещенных мечах... ............................................................... 55 Огненным мороком вечером залит проспект. Ровно высятся яблоки электрических светов посередине. По бокам же играет переменный блеск вывесок; здесь, здесь и здесь вспыхнут вдруг рубины огней; вспыхнут там -- изумруды. Мгновение: там -- рубины; изумруды же -- здесь, здесь и здесь. Огненным мороком вечером залит Невский. И горят бриллиантовым светом стены многих домов: ярко искрятся из алмазов сложенные слова: "Кофейня", "Фарс", "Бриллианты Тэта", "Часы Омега". Зеленоватая днем, а теперь лучезарная, разевает на Невский витрина свою огненную пасть; всюду десятки, сотни адских огненных пастей: эти пасти мучительно извергают на плиты ярко-белый свой свет; мутную мокроту изрыгают они огневою ржавчиной. И огнем изгрызай проспект. Белый блеск падает на котелки, на цилиндры, на перья; белый блеск ринется далее, к середине проспекта, отпихнув с тротуара вечернюю темноту: а вечерняя мокрота растворится над Невским в блистаниях, образуя тусклую желтовато-кровавую муть, смешанную из крови и грязи. Так из финских болот город тебе покажет место своей безумной оседлости красным, красным пятном: и пятно то беззвучно издали зрится на темноцветной на ночи. Странствуя вдоль необъятной родины нашей, издали ты увидишь красной крови пятно, вставшее в темноцветную ночь; ты испуганно скажешь: "Не есть ли там местонахождение гееннского пекла?" Скажешь,-- и вдаль поплетешься: ты гееннское место постараешься обойти. Но если бы ты, безумец, дерзнул пойти навстречу Геенне, ярко-кровавый, издали тебя ужаснувший блеск медленно растворился бы в белесоватую, не вовсе чистую светлость, многоогневыми обстал бы домами, -- и только: наконец распался бы на многое множество огоньков. Никакой Геенны и не было б. ............................................................... Николай Аполлонович Невского не видал, в глазах его был тот же все домик: окна, тени за окнами; за окнами, может быть, веселые голоса: желтого кирасира, барона Оммау-Оммергау56; синего кирасира57, графа Авена и е е -- е е голос... Вот, сидит Сергей Сергеич, офицер, и вставляет, быть может, в веселые шутки: -- "А я шел сейчас с Николаем Аполлоновичем Аблеуховым..." 56 АПОЛЛОН АПОЛЛОНОВИЧ ВСПОМНИЛ Да, Аполлон Аполлонович вспомнил: недавно услышал он про себя одну беззлобную шутку. Говорили чиновники: -- "Наш Нетопырь58 (прозвище Аполлона Аполлоновича в Учреждении), пожимая руки просителям, поступает совсем не по типу чиновников Гоголя; пожимая руки просителям, не берет гаммы рукопожатий от совершенного презрения, чрез невнимание, к непрезрению вовсе 59: от коллежского регистратора к статскому..." 60 И на это заметили: "Он берет всего одну ноту: презрения..." Тут вмешались заступники: -- "Господа, оставьте пожалуйста: это -- от геморроя..." И все согласились. Дверь распахнулась: вошел Аполлон Аполлонович. Шутка испуганно оборвалась (так юркий мышонок влетает стремительно в щелку, едва войдете вы в комнату). Но Аполлон Аполлонович не обижался на шутки; да и, кроме того, тут была доля истины: геморроем страдал он. Аполлон Аполлонович подошел к окну; две детские головки в окнах там стоящего дома увидели против себя за стеклом там стоящего дома лицевое пятно неизвестного старичка. И головки там в окнах пропали. ............................................................... Здесь, в кабинете высокого Учреждения, Аполлон Аполлонович воистину вырастал в некий центр: в серию государственных учреждений, кабинетов и зеленых столов (только более скромно обставленных). Здесь он являлся силовой излучающей точкою, пересечением сил и импульсом многочисленных, многосоставных манипуляций. Здесь Аполлон Аполлонович был силой в ньютоновском смысле; а сила в ньютоновском смысле, как, верно, неведомо вам, есть оккультная сила61. Здесь был он последней инстанцией -- донесений, прошений и телеграмм. Инстанцию эту в государственном организме он относил не к себе: к заключенному в себе центру -- к сознанию. 57 Здесь сознание отделялось от доблестной личности, проливаясь вокруг между стен, проясняясь невероятно, концентрируясь со столь большой силой в единственной точке (меж глазами и лбом), что казалось, невидимый, беленький огонек, вспыхнувши между глазами и лбом, разбрасывал вокруг снопы змеевидных молний; мысли-молнии разлетались, как змеи, от лысой его головы; и если бы ясновидящий стал в ту минуту пред лицом почтенного мужа, без сомнения пред собой он увидел бы голову Горгоны медузы 62. И медузиным ужасом охватил бы его Аполлон Аполлонович. Здесь сознание отделялось от доблестной личности: личность же с пучиною всевозможных волнений (сего побочного следствия существованья души) представлялась сенатору как черепная коробка, как пустой, в данную минуту опорожненный, футляр. В Учреждении Аполлон Аполлонович проводил часы за просмотром бумажного производства: из воссиявшего центра (меж глазами и лбом) вылетали все циркуляры к начальникам подведомственных учреждений. И поскольку он, вот из этого кресла, сознанием пересекал свою жизнь, постольку же его циркуляры, из этого места, секли в прямолинейном течении чресполосицу обывательской жизни. Эту жизнь Аполлон Аполлонович сравнивал с половой, растительной или всякой иною потребностью (например, с потребностью в скорой езде по петербургским проспектам). Выходя из холодом пронизанных стен, Аполлон Аполлонович становился вдруг обывателем 63. Лишь отсюда он возвышался и безумно парил над Россией, вызывая у недругов роковое сравнение (с нетопырем). Эти недруги были -- все до единого -- обыватели; этим недругом за стенами был он себе сам. Аполлон Аполлонович был сегодня особенно четок: на доклад не кивнула ни разу его голая голова; Аполлон Аполлонович боялся выказать слабость: при исправлении служебных обязанностей!.. Возвыситься до логической ясности было ему сегодня особенно трудно: бог весть почему, Аполлон Аполлонович пришел к заключению, что собственный его сын, Николай Аполлонович,-- отъявленный негодяй. Окно позволяло видеть нижнюю часть балкона. Подойдя к окну, можно было видеть кариатиду подъезда: каменного бородача64. 58 ............................................................... Как Аполлон Аполлонович, каменный бородач приподымался над уличным шумом и над временем года: тысяча восемьсот двенадцатый год освободил его из лесов. Тысяча восемьсот двадцать пятый год бушевал под ним толпами; проходила толпа и теперь -- в девятьсот пятом году. Пять уже лет Аполлон Аполлонович ежедневно видит отсюда в камне изваянную улыбку; времени зуб изгрызает ее. За пять лет пролетели события: Анна Петровна -- в Испании; Вячеслава Константиновича -- нет; желтая пята дерзновенно взошла на гряды высот порт-артурских; проволновался Китай и пал Порт-Артур. Собираяся выйти к толпе ожидавших просителей, Аполлон Аполлонович улыбался; улыбка же происходила от робости: что-то ждет его за дверьми. Аполлон Аполлонович проводил свою жизнь меж двумя письменными столами: между столом кабинета и столом Учреждения. Третьим излюбленным местом была сенаторская карета. И вот: он -- робел. А уж дверь отворилась; секретарь, молодой человек, с либерально как-то на шейном крахмале бьющимся орденком подлетел к высокой особе, почтительно щелкнувши перекрахмаленным краем белоснежной манжетки. И на робкий вопрос его загудел Аполлон Аполлонович: -- "Нет, нет!... Сделайте, как я говорил... И знаешь ли",-- сказал Аполлон Аполлонович, остановился, поправился: -- "Ти ли..." Он хотел сказать "знаете ли", но вышло: "знаешь ли... ти ли..." О его рассеянности ходили легенды; однажды Аполлон Аполлонович явился на высокий прием, представьте,-- без галстуха б5; остановленный дворцовым лакеем, он пришел в величайшее смущение, из которого его вывел лакей, предложивши у него заимствовать галстух. ХОЛОДНЫЕ ПАЛЬЦЫ Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером пальто и в высоком черном цилиндре, с каменным лицом, напоминающим пресс-папье, быстро выбежал из кареты и вбежал на ступени подъезда, на ходу снимая черную замшевую перчатку. Быстро вошел он в переднюю. Цилиндр с осторожностью передался лакею. С тою же осторожностью отдались: пальто, портфель и кашне. Аполлон Аполлонович в раздумье стоял пред лакеем; вдруг Аполлон Аполлонович обратился с вопросом: -- "Будьте любезны сказать: часто ли здесь бывает молодой человек -- да: молодой человек?" -- "Молодой человек-с?" Наступило неловкое молчание: Аполлон Аполлонович не умел иначе формулировать свою мысль. А лакей, конечно, не мог догадаться, о каком молодом человеке спрашивал барин. -- "Молодые люди бывают, вашество, редко-с..." -- "Ну, а... молодые люди с усиками?" -- "С усиками-с?" -- "С черными..." -- "С черными-с?" -- "Ну да, и... в пальто..." -- "Все приходят-с в пальто..." -- "Да, но с поднятым воротником..." Что-то вдруг осенило швейцара. -- "А, так это вы про того, который..." -- "Ну да: про него..." -- "Был однажды такой-с... заходил к молодому барину: только они были уж давненько; как же-с... наведываются..." -- "Как так?" -- "Да как же-с!" -- "С усиками?" -- "Точно так-с!" -- "Черными?" -- "С черными усиками..." -- "И в пальто с поднятым воротником?" -- "Они самые-с..." Аполлон Аполлонович постоял с минуту как вкопанный и вдруг: Аполлон Аполлонович прошел мимо. 60 Лестницу покрывал бархатный серый ковер; лестницу обрамляли, конечно, тяжелые стены; бархатный серый ковер покрывал стены те. На стенах разблистался орнамент из старинных оружий; а под ржаво-зеленым щитом блистала своим шишаком литовская шапка; искрилась крестообразная рукоять рыцарского меча; здесь ржавели мечи; там -- тяжело склоненные алебарды; матово стены пестрила многокольчатая броня; и клонились -- пистоль с шестопером 66. Верх лестницы выводил к балюстраде; здесь с матовой подставки из белого алебастра белая Ниобея поднимала гор алебастровые глаза 67. Аполлон Аполлонович четко распахнул пред собою дверь, опираясь костлявой рукой о граненую ручку: по громадной зале, непомерно вытянутой в длину, раздавалась холодно поступь тяжелого шага. ТАК БЫВАЕТ ВСЕГДА Над пустыми петербургскими улицами пролетали едва озаренные смутности; обрывки туч перегоняли друг друга. Какое-то фосфорическое пятно и туманно, и мертвенно проносилось по небу; фосфорическим блеском протуманилась высь; и от этого проблистали железные крыши и трубы. Протекали тут зеленые воды Мойки; по одной ее стороне то же высилось все трехэтажное здание о пяти своих белых колоннах; наверху были выступы. Там, на светлом фоне светлого здания, медленно проходил Ее Величества кирасир; у него была золотая, блиставшая каска. И серебряный голубь над каской распростер свои крылья . Николай Аполлонович, надушенный и выбритый, пробирался по Мойке, запахнувшись в меха; голова упала в шинель, а глаза как-то чудно светились; в душе -- поднимались там трепеты без названья; что-то жуткое, сладкое пело там: словно в нем самом разлетелся на части буревой эолов мешок 6Э и сыны нездешних порывов на свистящих бичах в странные, в непонятные страны угоняли жестоко. Думал он: неужели и это -- любовь? Вспомнил он: в одну туманную 61 ночь, выбегая стремительно из того вон подъезда, он пустился бежать к чугунному петербургскому мосту, чтобы там, на мосту... Вздрогнул он. Пролетел сноп огня: придворная, черная пролетела карета: пронесла мимо светлых впадин оконных того самого дома ярко-красные свои, будто кровью налитые, фонари; на струе черной мойской фонари проиграли и проблистали; призрачный абрис треуголки лакея и абрис шинельных крыльев пролетели с огнем из тумана в туман. Николай Аполлонович постоял перед домом задумчиво: колотилось сердце в груди; постоял, постоял -- и неожиданно скрылся он в знакомом подъезде. В прежние времена он сюда входил каждый вечер; а теперь здесь он два с лишним месяца не переступал порога; и переступил, будто вор, он -- теперь. В прежние времена ему девушка в белом переднике дверь открывала радушно; говорила: -- "Здравствуйте, барин" -- с лукавой улыбкою. А теперь? Ему не выйдут навстречу; позвони он, та же девушка на него испуганно заморгает глазами и "здравствуйте, барин" не скажет; нет, звониться не станет он. Для чего же он здесь? Подъездная дверь перед ним распахнулась; и подъездная дверь звуком ударилась в спину; тьма объяла его; точно все за ним отвалилось (так, вероятно, бывает в первый миг после смерти, как с души в бездну тления рухнет храм тела); но о смерти теперь Николай Аполлонович не подумал -- смерть была далека; в темноте, видно, думал он о собственных жестах, потому что действия его в темноте приняли фантастический отпечаток; на холодной ступени уселся он у одной входной двери, опустив лицо в мех и слушая биение сердца; некая черная пустота начиналась у него за спиною; черная пустота была впереди. Так Николай Аполлонович сидел в темноте. ............................................................... А пока он сидел, так же все открывалась Нева меж Александровской площадью70 и Миллионной; каменный перегиб Зимней Канавки показал плаксивый простор; Нева оттуда бросалась натиском мокрого ветра; вод ее замерцали беззвучно летящие плоскости, яростно отдавая в туман бледный блеск. Гладкие стены четырехэтажного дворцового бока, испещренного 62 линиями, язвительно проблистали луной. Никого, ничего. Так же все канал выструивал здесь в Неву холерную воду; перегнулся тот же и мостик; так же все выбегала на мостик еженощная женская тень, чтоб -- низвергнуться в реку?.. Тень Лизы? Нет, не Лизы, а просто, так себе,-- петербуржки; петербуржка выбегала сюда, не бросалась в Неву 71: пересекши Канавку, она убегала поспешно от какого-то желтого дома на Гагаринской набережной, под которым она каждый вечер стояла и долго глядела в окно. Тихий плеск остался у нее за спиной: спереди ширилась площадь; бесконечные статуи, зеленоватые, бронзовые, пооткрывалися отовсюду над темно-красными стенами; Геркулес с Посейдоном 72 так же в ночь дозирали просторы; за Невой темная вставала громада -- абрисами островов и домов; и бросала грустно янтарные очи в туман; и казалось, что -- плачет; ряд береговых фонарей уронил огневые слезы в Неву; прожигалась поверхность ее закипевшими блесками. Выше -- горестно простирали по небу клочкастые руки какие-то смутные очертания; рой за роем они восходили над невской волной, угоняясь к зениту; а когда они касались зенита, то, стремительно нападая, с неба кидалось на них фосфорическое пятно. Только в одном, хаосом не тронутом месте,-- там, где днем перекинулся тяжелокаменный мост,-- бриллиантов огромные гнезда протуманились странно там. Женская тень, уткнув лицо в муфточку, пробежала вдоль Мойки все к тому же подъезду, откуда она выбегала по вечерам и где теперь на холодной ступеньке, под дверью, сидел Николай Аполлонович; подъездная дверь перед ней отворилась; подъездная дверь за нею захлопнулась; тьма объяла ее; точно все за ней отвалилось; черная дамочка помышляла в подъезде о таком все простом и земном; вот сейчас прикажет поставить она самоварчик; руку она уже протянула к звонку, и -- тогда-то увидела; какое-то очертание, кажется маска, поднялось перед ней со ступени. А когда открылася дверь и подъездную темноту озарил на мгновение из двери сноп света, то восклицание перепуганной горничной подтвердило ей все, потому что в открытой двери сперва показался передник и 63 перекрахмаленныи чепчик; а потом отшатнулись от двери -- и передник, и чепчик. В световой яркой вспышке открылась картина неописуемой странности, и черное очертание дамочки бросилось в открытую дверь. У нее ж за спиною, из мрака, восстал шелестящий, темно-багровый паяц с бородатою, трясущейся масочкой. Было видно из мрака, как беззвучно и медленно с плеч, шуршащих атласом, повалили меха николаевки 73, как две красных руки томительно протянулися к двери. Тут, конечно, закрылася дверь, перерезав сноп света и кидая обратно подъездную лестницу в совершенную пустоту, темноту: переступая смертный порог, так обратно кидаем мы тело в потемневшую и только что светом сиявшую бездну. ............................................................... Чрез секунду на улицу выскочил Николай Аполлонович; из-под полы шинели у него болтался кусок красного шелка; нос уткнув в николаевку, Николай Аполлонович Аблеухов помчался по направлению к мосту. ............................................................... Петербург, Петербург! Осаждаясь туманом, и меня ты преследовал праздною мозговою игрой: ты -- мучитель жестокосердый; ты -- непокойный призрак; ты, бывало, года на меня нападал; бегал я на твоих ужасных проспектах и с разбега взлетал на чугунный тот мост, начинавшийся с края земного, чтоб вести в бескрайнюю даль; за Невой, в потусветной, зеленой там дали -- повосстали призраки островов и домов, обольщая тщетной надеждою, что тот край есть действительность и что он -- не воющая бескрайность, которая выгоняет на петербургскую улицу бледный дым облаков. От островов тащатся непокойные тени; так рой видений повторяется, отраженный проспектами, прогоняясь в проспектах, отраженных друг в друге, как зеркало в зеркале, где и самое мгновение времени расширяется в необъятности эонов: и бредя от подъезда к подъезду, переживаешь века. О, большой, электричеством блещущий мост! Помню я одно роковое мгновенье; чрез твои сырые перила сентябревскою ночью перегнулся и я: миг,-- и тело мое пролетело б в туманы 74. О, зеленые, кишащие бациллами воды! 64 Еще миг, обернули б вы и меня в свою тень. Непокойная тень, сохраняя вид обывателя, двусмысленно замаячила б в сквозняке сырого канальца; за своими плечами прохожий бы видел: котелок, трость, пальто, уши, нос и усы... Проходил бы он далее... до чугунного моста. На чугунном мосту обернулся бы он; и он ничего не увидел бы: над сырыми перилами, над кишащей бациллами зеленоватой водой пролетели бы лишь в сквозняки приневского ветра -- котелок, трость, уши, нос и усы 75. ТЫ ЕГО НЕ ЗАБУДЕШЬ ВОВЕК! Мы увидели в этой главе сенатора Аблеухова; увидели мы и праздные мысли сенатора в виде дома сенатора, в виде сына сенатора, тоже носящего в голове свои праздные мысли; видели мы, наконец, еще праздную тень -- незнакомца. Эта тень случайно возникла в сознании сенатора Аблеухова, получила там свое эфемерное бытие; но сознание Аполлона Аполлоновича есть теневое сознание, потому что и он -- обладатель эфемерного бытия и порожденье фантазии автора: ненужная, праздная, мозговая игра 7б. Автор, развесив картины иллюзий, должен бы был поскорей их убрать, обрывая нить повествованья хотя бы этой вот фразою; но... автор так не поступит: на это у него есть достаточно прав. Мозговая игра -- только маска; под этою маскою совершается вторжение в мозг неизвестных нам сил: и пусть Аполлон Аполлонович соткан из нашего мозга, он сумеет все-таки напугать иным, потрясающим бытием, нападающим ночью. Атрибутами этого бытия наделен Аполлон Аполлонович; атрибутами этого бытия наделена вся его мозговая игра. Раз мозг его разыгрался таинственным незнакомцем, незнакомец тот -- есть, действительно есть: не исчезнет он с петербургских проспектов, пока существует сенатор с подобными мыслями, потому что и мысль -- существует. И да будет наш незнакомец -- незнакомец реальный! И да будут две тени моего незнакомца реальными тенями! 65 Будут, будут те темные тени следовать по пятам незнакомца, как и сам незнакомец непосредственно следует за сенатором; будет, будет престарелый сенатор гнаться и за тобою, читатель, в своей черной карете: и его отныне ты не забудешь вовек! Конец первой главы ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой повествуется о неком свидании, чреватом последствиями Я сам, хоть в книжках и словесно. Собратья надо мной трунят, Я мещанин, как вам известно, И в этом смысле демократ. А. П у ш к и н ДНЕВНИК ПРОИСШЕСТВИЙ Наши почтенные граждане не читают газетный "Дневник происшествий"; в октябре тысяча девятьсот пятого года "Дневник происшествий" не читали и вовсе; наши почтенные граждане, верно, читали передовицы "Т о в а р и щ а"2, если только не состояли они подписчиками самоновейших, громоносных газет; эти последние вели дневник иных происшествий. Все же прочие истинно русские обыватели, как ни в чем не бывало бросались к "Дневнику происшествий"; к "Дневнику" бросился и я; и читая этот "Д н е в н и к", я прекрасно осведомлен. Ну, кто, в самом деле, прочитывал все сообщенья о кражах, о ведьмах, о духах в упомянутом девятьсот пятом году? Все, конечно, читали передовицы. Сообщения, здесь изложенного, вероятно, не вспомнит никто. Это -- быль... Вот газетные вырезки того времени (автор будет молчать): наряду с извещеньем о кражах, насилии, похищении бриллиантов и пропаже какого-то литератора (Дарьяльского3, кажется) вместе с бриллиантами на почтенную сумму из провинциального городка, мы имеем ряд интересных известий -- сплошную фантастику, что ли, от которых закружится голова любого читателя Конан-Дойля 4. Словом -- вот газетные вырезки. "Дневник происшествий". "Первое октября. Со слов курсистки высших фельдшерских курсов N. N. мы печатаем об одном чрезвычайно загадочном происшествии. Поздно вечером первого октября проходила курсистка N. N. у Чернышева 67 Моста 5. Там, у моста, курсистка N. N. заметила очень странное зрелище: над самым каналом у перил моста среди ночи плясало красное, атласное домино; на лице у красного домино была черная кружевная маска". "Второе октября. Со слов школьной учительницы М. М. извещаем почтенную публику о загадочном происшествии близ одной из пригородных школ. Школьная учительница М. М. давала утренний свой урок в О.О. городской школе; школа окнами выходила на улицу; вдруг в окне закружился с неистовой силою пыльный столб, и учительница М. М. вместе с резвою детворою, естественно,бросилась к окнам О. О. городской школы; каково же было смущение класса вместе с классной наставницей, когда красное домино, находясь в центре им подымаемой пыли, подбежало к окнам О. О. городской школы и приникло черною кружевною маской к окну? В О. О. земской школе занятия прекратились..." "Третье октября. На спиритическом сеансе, состоявшемся в квартире уважаемой баронессы К. К., дружно собравшиеся спириты составили спиритическую цепь 6: но едва составили они цепь, как средь цепи обнаружилось домино и коснулось в пляске складками мантии кончика носа титулярного советника. С. Врач Г-усской больницы констатировал на носу титулярного советника С. сильнейший ожог: кончик носа, по слухам, покроют лиловые пятна. Словом, всюду -- красное домино". Наконец: "Четвертое октября. Население слободы И. единодушно бежало пред явлением домино: составляется ряд протестов; в слободу вызвана У-сская сотня казаков". Домино, домино -- в чем же сила? Кто курсистка N. М., кто такое М. М., наставница клас