-- "Так?"
-- "Быстро проветривать комнату".
-- "Что вы, о, что вы!"
-- "Открывая и форточку, и вентилятор".
"Наоборот, наоборот..."
...............................................................
-- "Не защищайте, Николай Аполлонович, табак: это я говорю вам по
опыту... Дым проницает серое мозговое вещество... Мозговые полушария
засариваются: общая вялость проливается в организм..."
87
Незнакомец с черными усиками подмигнул с фамильярной значительностью;
незнакомец увидел и то, что хозяин все-таки сомневается в проницаемости
серого мозгового вещества, но из привычки быть любезным хозяином не будет
оспаривать гостя: тогда незнакомец с черными усиками эти черные усики стал
огорченно выщипывать:
-- "Посмотрите вы на мое лицо".
Не найдя очков, Николай Аполлонович приблизил свои моргавшие веки
вплоть к лицу незнакомца.
-- "Видите лицо?"
-- "Да, лицо..."
-- "Бледное лицо..."
-- "Да, несколько бледноватое",-- и игра всевозможных учтивостей с их
оттенками разлилась по щекам Аблеухова.
-- "Совершенно зеленое, прокуренное лицо",-- оборвал его незнакомец --
"лицо курильщика. Я прокурю у вас комнату, Николай Аполлонович".
Николай Аполлонович давно ощущал беспокойную тяжесть, будто в комнатную
атмосферу проливался свинец, а не дым; Николай Аполлонович чувствовал, как
засаривались его полушария мозга и как общая вялость проливалась в его
организм, но он думал теперь не о свойствах табачного дыма, а о том думал
он, как ему с достоинством выйти из щекотливого случая, как бы он, -- думал
он,-- поступил в том рискованном случае, если бы незнакомец, если бы...
Эта свинцовая тяжесть не относилась нисколько к дешевенькой папироске,
протянувшей в высь свою синеватую струечку, а скорее она относилась к
угнетенному состоянию духа хозяина. Николай Аполлонович ежесекундно ждал,
что беспокойный его посетитель оборвет свою болтовню, заведенную, видимо, с
единственной целью -- терзать его ожиданием -- да: оборвет свою болтовню и
напомнит о том, как он, Николай Аполлонович, дал в свое время чрез
посредство странного незнакомца -- как бы точнее сказать...
Словом, дал в свое время ужасное для себя обязательство, которое
выполнить принуждала его не одна только честь; ужасное обещание дал Николай
Аполлонович разве только с отчаянья; побудила к тому его житейская неудача;
впоследствии неудача та постепенно изгладилась. Казалось бы, что ужасное
обещание отпадает само
88
собой: но ужасное обещание оставалось: оставалось оно, хотя бы уж
потому, что назад не было взято: Николай Аполлонович, по правде сказать,
основательно о нем позабыл; а оно, обещание, продолжало жить в коллективном
сознании одного необдуманного кружка, в то самое время, когда ощущение
горькости бытия под влиянием неудачи изгладилось; сам Николай Аполлонович
свое обещание несомненно отнес бы к обещаниям шуточного характера.
Появление разночинца с черными усиками, в первый раз после этих
истекших двух месяцев, наполнило душу Николая Аполлоновича основательным
страхом. Николай Аполлонович совершенно отчетливо вспомнил чрезвычайно
печальное обстоятельство. Николай Аполлонович совершенно отчетливо вспомнил
все мельчайшие подробности обстановки своего обещания и нашел те подробности
вдруг убийственными для себя.
Почему же...-- не то, что дал он ужасное обещание, а то, что ужасное
обещание он дал легкомысленной партии?
Ответ на этот вопрос был прост чрезвычайно: Николай Аполлонович,
занимаясь методикой социальных явлений, мир обрекал огню и мечу.
И вот он бледнел, серел и наконец стал зеленым; даже как-то вдруг
засинело его лицо; вероятно, этот последний оттенок зависел просто от
комнатной атмосферы, протабаченной донельзя.
Незнакомец встал, потянулся, с нежностью покосился на узелок и вдруг
детски так улыбнулся.
-- "Видите, Николай Аполлонович (Николай Аполлонович испуганно
вздрогнул)... я собственно пришел к вам не за табаком, то есть не о
табаке... это про табак совершенно случайно..."
-- "Понимаю".
-- "Табак табаком: а я, собственно, не о табаке, а о деле..."
-- "Очень приятно..."
-- "И даже я не о деле: вся суть тут в услуге -- и эту услугу вы,
конечно, можете мне оказать..."
-- "Как же, очень приятно..."
Николай Аполлонович еще более посинел; он сидел и выщипывал диванную
пуговку; и не выщипнув пуговки, принялся выщипывать из дивана конские
волоса.
-- "Мне же крайне неловко, но помня..."
89
Николай Аполлонович вздрогнул: резкая и высокая фистула незнакомца
разрезала воздух; фистуле этой предшествовала секунда молчания; но секунда
та часом ему показалась, часом тогда. И теперь, услышавши резкую фистулу,
произносившую "п о м н я", Николай Аполлонович едва не выкрикнул вслух:
-- "О моем предложении?.."
Но он тотчас же взял себя в руки; и он только заметил:
-- "Так, я к вашим услугам",-- и при этом подумал он, что вот
вежливость погубила его...
-- "Помня о вашем сочувствии, я пришел..."
-- "Все, что могу",-- выкрикнул Николай Аполлонович и при этом подумал,
что он -- болван окончательно...
-- "Маленькая, о, вовсе маленькая услуга..." (Николай Аполлонович чутко
прислушивался):
-- "Виноват... не позволите ли мне пепельницу?..."
УЧАЩАЛИСЬ ССОРЫ НА УЛИЦАХ
Дни стояли туманные, странные: по России на севере проходил мерзлой
поступью ядовитый октябрь; а на юге развесил он гнилые туманы. Ядовитый
октябрь обдувал золотой лесной шепот,-- и покорно ложился на землю
шелестящий осинный багрец, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода,
и шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов. Та синичья
сладкая пискотня, что купается сентябрем в волне лиственной, в волне
лиственной не купалась давно: и сама синичка теперь сиротливо скакала в
черной сети из сучьев, что как шамканье беззубого старика посылает всю осень
свой свист из лесов, голых рощ, палисадников, парков.
Дни стояли туманные, странные; ледяной ураган уже приближался клаками
туч, оловянных и синих; но все верили в весну: о весне писали газеты, о
весне рассуждали чиновники четвертого класса24; на весну указывал
один тогда популярный министр; ароматом, ну, прямо-таки первомайских фиалок
задышали излияния одной петербургской курсистки.
Пахари давно перестали скрести трухлявые земли; побросали пахари
бороны, сохи; собирались под избами пахари в свои убогие кучечки для
совместного обсуждения газетных известий; толковали и спорили, чтобы
90
дружной гурьбою вдруг кинуться к барскому дому с колонками,
отразившемуся в волжских, камских или даже днепровских струях; во все долгие
ночи над Россией сияли кровавые зарева деревенских пожаров, разрешаясь днем
в черноту столбов дымовых. Но тогда в облетающей заросли можно было увидеть
спрятанный отряд космоголовых казаков, направляющих дула своих винтовок на
гудящий набат; на клочковатых своих лошадях во всю прыть потом вылетал
казацкий отряд: синие бородатые люди, размахавшись нагайками, долго-долго с
гиком носились по осеннему лугу и туда, и сюда. Так было в селах.
Но так было и в городах. В мастерских, типографиях, парикмахерских,
молочных, трактирчиках все вертелся какой-то многоречивый субъект;
нахлобучив на лоб косматую черную шапку, завезенную, видно, с полей
обагренной кровью Манджурии; и засунув откуда-то взявшийся браунинг в
боковой свой карман, многоречивый субъект многократно совал первому
встречному в руку плохо набранный листик.
Все чего-то ждали, боялись, надеялись; при малейшем шуме высыпали
быстро на улицу, собираясь в толпу и опять рассыпаясь; в Архангельске так
поступали лопари, корелы и финны; в Нижне-Колымске -- тунгузы; на Днепре --
и жиды, и хохлы. В Петербурге, в Москве -- поступали так все: поступали в
средних, высших и низших учебных заведениях: ждали, боялись, надеялись; при
малейшем шорохе высыпали быстро на улицу; собирались в толпу и опять
рассыпались.
Учащались ссоры на улицах: с дворниками, сторожами; учащались ссоры на
улицах с захудалым квартальным; дворника, полицейского и особенно
квартального надзирателя задирал пренахально: рабочий, приготовишка, мещанин
Иван Иванович Иванов с супругой Иванихой, даже лавочник -- первой гильдии
купец Пузанов, от которого в лучшие и недавно минувшие дни околоточный
разживался то осетринкой, то семушкой, то зернистой икоркой; но теперь
вместо семушки, осетринки, зернистой икорки на квартального надзирателя
вместе с прочею "сволочью" вдруг восстал первой гильдии, его степенство,
купец Пузанов, личность небезызвестная, многократно бывавшая в
губернаторском доме, ибо как-никак,-- рыбные промыслы и потом пароходство на
Волге: как-никак, от такого случая
91
присмирел околоточный. Серенький сам, в сереньком своем пальтеце
проходил он теперь незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз
глаза: а ему это в спину словесные замечания, выговор, смехи и даже
непристойная брань; участковый же пристав на все это: "Не сумеете снискать
доверия у населения, подавайте в отставку". Ну и снискивал он доверие:
бунтовал и он против произвола правительства, или он вступал в особое
соглашение с обитателями пересыльной тюрьмы.
Так в те дни влачил свою жизнь околоточный надзиратель где-нибудь в
Кеми: так же он влачил эту жизнь в Петербурге, Москве, Оренбурге, Ташкенте,
Сольвычегодске, словом, в тех городах (губернских, уездных, заштатных), кои
входят в состав Российской Империи.
Петербург окружает кольцо многотрубных заводов.
Многотысячный людской рой к ним бредет по утрам; и кишмя кишит
пригород; и роится народом. Все заводы тогда волновались ужасно, и рабочие
представители толп превратились все до единого в многоречивых субъектов;
среди них циркулировал браунинг; и еще кое-что. Там обычные рои в эти дни
возрастали чрезмерно и сливались друг с другом в многоголовую, многоголосую,
огромную черноту; и фабричный инспектор хватался тогда за телефонную трубку:
как, бывало, за трубку он схватится, так и знай: каменный град полетит из
толпы в оконные стекла.
То волненье, охватившее кольцом Петербург, проникало как-то и в самые
петербургские центры, захватило сперва острова, перекинулось Литейным и
Николаевским мостами; и оттуда хлынуло на Невский Проспект: и хотя на
Невском Проспекте та же все была циркуляция людской многоножки, однако
состав многоножки изменялся разительно; опытный взор наблюдателя уже давно
отмечал появление черной шапки косматой, нахлобученной, завезенной сюда с
полей обагренной кровью Манджурии: то на Невском Проспекте зашагал
многоречивый субъект, и понизился вдруг процент проходящих цилиндров;
многоречивый субъект обнаруживал здесь свое исконное свойство: он тыкался
плечами, запихав в рукава пальцы иззябших рук; появились также на Невском
беспокойные выкрики противоправительственных мальчишек, несшихся что есть
дух от
92
вокзала к Адмиралтейству и махавших красного цвета журнальчиками.
Во всем прочем не было изменений; только раз -- Невский залили толпы в
сопровождении духовенства: несли на руках один профессорский гроб,
направляясь к вокзалу: впереди же шло море зелени; развевались кровавые
атласные ленты 25.
Дни стояли туманные, странные: проходил мерзлой поступью ядовитый
октябрь; замороженная пыль носилась по городу бурыми вихрями; и покорно лег
на дорожках Летнего сада золотой шепот лиственный, и покорно ложился у ног
шелестящий багрец, чтобы виться и гнаться у ног прохожего пешехода, и
шушукать, сплетая из листьев желто-красные россыпи слов; та синичья сладкая
пискотня, что купалась весь август в волне лиственной, в волне лиственной не
купалась давно: и сама синичка Летнего сада теперь сиротливо скакала в
черной сети из сучьев, по бронзовой загородке да по крыше Петровского домика
.
Таковы были дни. А ночи -- выходил ли ты по ночам, забирался ли в
глухие, подгородние пустыри, чтобы слышать неотвязную, злую ноту на "у"?
Уууу-уууу-уууу: так звучало в пространстве; звук -- был ли то звук? Если то
и был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира; достигал этот звук
редкой силы и ясности: "уууу-уууу-ууу" раздавалось негромко в полях
пригородных Москвы, Петербурга, Саратова: но фабричный гудок не гудел, ветра
не было; и безмолвствовал пес.
Слышал ли и ты октябревскую эту песню тысяча девятьсот пятого года?
Этой песни ранее не было; этой песни не будет: никогда.
ЗОВЕТ МЕНЯ МОЙ ДЕЛЬВИГ МИЛЫЙ
Проходя по красной лестнице Учреждения, опираясь рукой о мрамор
холодный перил, Аполлон Аполлонович Аблеухов зацепился носком за сукно и --
споткнулся; непроизвольно замедлился его шаг; следовательно: совершенно
естественно, что очи его (безо всякой предвзятости) задержались на огромном
портрете министра, устремившего пред собой грустный и сострадательный
взгляд.
93
По позвоночнику Аполлона Аполлоновича пробежала мурашка: в Учреждении
мало топили. Аполлону Аполлоновичу эта белая комната показалась равниной.
Он боялся пространств.
Их боялся он более, чем зигзагов, чем ломаных линий и секторов;
деревенский ландшафт его прямо пугал: за снегами и льдами там, за лесною
гребенчатой линией поднимала пурга перекрестность воздушных течений; там, по
глупой случайности, он едва не замерз.
Это было тому назад пятьдесят лет.
В этот час своего одинокого замерзания будто чьи-то холодные пальцы,
бессердечно ему просунувшись в грудь, жестко погладили сердце: ледяная рука
повела за собой; за ледяною рукою он шел по ступеням карьеры, пред глазами
имея все тот же роковой, невероятный простор; там, оттуда,-- манила рука
ледяная; и летела безмерность: Империя Русская.
Аполлон Аполлонович Аблеухов за городскою стеною засел много лет, всей
душой ненавидя уездные сиротливые дали, дымок деревенек и на пугале сидящую
галку; только раз эти дали дерзнул перерезать в экспрессе он, направляясь с
ответственным поручением из Петербурга в Токио.
О своем пребывании в Токио Аполлон Аполлонович никому не рассказывал.
Да -- по поводу портрета министра... Он министру говаривал:
-- "Россия -- ледяная равнина, по которой много сот лет, как зарыскали
волки..." 27
Министр поглядывал на него бархатистым и душу ласкающим взглядом, гладя
белой рукой седой холеный ус; и молчал, и вздыхал. Министр принимал
количество управляемых ведомств, как мучительный, жертвенный, распинающий
крест; он собирался-было по окончании службы...
Но он умер.
Теперь он покоился в гробе: Аполлон Аполлонович Аблеухов теперь --
совершенно один; позади него -- в неизмеримости убегали века; впереди --
ледяная рука открывала: неизмеримости.
Неизмеримости полетели навстречу.
Русь, Русь! Видел -- тебя он, тебя!
Это ты разревелась ветрами, буранами, снегом, дождем, гололедицей --
разревелась ты миллионами живых заклинающих голосов! Сенатору в этот 94
миг показалось, будто голос некий в пространствах его призывает с
одинокого гробового бугра; не качается одинокий там крест; не мигает на
снежные вихри лампадка; только волки голодные, собираяся в стаи, жалко
вторят ветрам.
Несомненно в сенаторе развивались с течением лет боязни пространства.
Болезнь обострилась: со времени той трагической смерти; верно, образ
ушедшего друга посещал его по ночам, чтобы в долгие ночи поглядывать
бархатным взглядом, гладя белой рукой седой холеный ус, потому что образ
ушедшего друга постоянно теперь сочетался в сознании со стихотворным
отрывком:
И нет его -- и Русь оставил он,
Взнесенну им...
В сознании Аполлона Аполлоновича тот отрывок вставал, когда он, Аполлон
Аполлонович Аблеухов, пересекал зал.
За приведенным стихотворным отрывком вставал стихотворный отрывок:
И мнится, очередь за мной,
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой,
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас ушедший гений.
Строй стихотворных отрывков обрывался сердито:
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их... 28
Вспоминая отрывки, Аполлон Аполлонович становился особенно сух; и с
особою четкостью выбегал он к просителям подавать свои пальцы.
МЕЖДУ ТЕМ РАЗГОВОР
ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ
Между тем разговор Николая Аполлоновича с незнакомцем имел продолжение.
-- "Мне поручено",-- сказал незнакомец, принимая от Николая
Аполлоновича пепельницу,-- "да: мне поручено передать на хранение вам 95
этот вот узелочек".
-- "Только-то!" -- вскричал Николай Аполлонович, еще не смея поверить,
что смутившее его появление незнакомца, не касаясь нисколько того ужасного
предложения, всего-навсего связано с безобиднейшим узелочком; и в порыве
рассеянной радости он готов уже был расцеловать узелочек; и его лицо
покрылось ужимками, проявляя бурную жизнь; он стремительно встал и
направился к узелочку; но тогда незнакомец почему-то встал тоже, и почему-то
и он кинулся вдруг меж узелком и Николай Аполлоновичем; а когда рука
сенаторского сынка протянулась к пресловутому узелку, то рука незнакомца
пальцами бесцеремонно охватила пальцы Николая Аполлоновича:
-- "Осторожнее, ради Бога..."
Николай Аполлонович, пьяный от радости, пробормотал какое-то невнятное
извинение и опять протянул рассеянно свою руку к предмету; и вторично
предмет воспрепятствовал ему взять незнакомец, умоляюще протянув свою руку:
-- "Нет: я серьезно прошу вас быть бережнее, Николай Аполлонович,
бережнее..."
-- "Аа... да, да..." -- Николай Аполлонович и на этот раз ничего не
расслышал: но едва ухватил узелок он за край полотенца, как незнакомец на
этот раз прокричал ему в ухо совершенно рассерженным голосом...
-- "Николай Аполлонович, повторяю вам в третий раз: бе-ре-жнее..."
Николай Аполлонович на этот раз удивился...
-- "Вероятно, литература?.."
"Ну, нет..."
...............................................................
В это время раздался отчетливый металлический звук: что-то щелкнуло; в
тишине раздался тонкий писк пойманной мыши; в то же мгновение опрокинулась
мягкая табуретка и шаги незнакомца затопали в угол:
-- "Николай Аполлонович, Николай Аполлонович",-- раздался испуганный
его голос,-- "Николай Аполлонович -- мышь, мышь... Поскорей прикажите слуге
вашему... это, это... прибрать: это мне... я не могу..."
Николай Аполлонович, положив узелочек, удивился смятению незнакомца:
-- "Вы боитесь мышей?.."
-- "Поскорей, поскорей унесите..."
96
Выскочив из своей комнаты и нажав кнопку звонка, Николай Аполлонович
представлял собою, признаться, пренелепое зрелище; но нелепее всего было то
обстоятельство, что в руке он держал... трепетно бьющуюся мышку; мышка
бегала, правда, в проволочной ловушке, но Николай Аполлонович рассеянно
наклонил к ловушке вплотную примечательное лицо и с величайшим вниманием
теперь разглядывал свою серую пленницу, проводя длинным холеным ногтем
желтоватого цвета по металлической проволоке.
-- "Мышка",-- поднял он глаза на лакея; и лакей почтительно повторил
вслед за ним:
-- "Мышка-с... Она самая-с..."
-- "Ишь ты: бегает, бегает..."
-- "Бегает-с..."
-- "Тоже вот, боится..."
-- "А как же-с..."
Из открытой двери приемной выглянул теперь незнакомец, посмотрел
испуганно и опять спрятался:
-- "Нет -- не могу..."
-- "А они боятся-с?.. Ничего: мышка зверь божий... Как же-с... И она
тоже..."
Несколько мгновений и слуга, и барин были заняты созерцанием пленницы;
наконец почтенный слуга принял в руки ловушку.
-- "Мышка..." -- повторил довольным голосом Николай Аполлонович и с
улыбкою возвратился к ожидавшему гостю. Николай Аполлонович с особою
нежностью относился к мышам29.
...............................................................
Николай Аполлонович понес наконец узелок в свою рабочую комнату: как-то
мельком его поразил лишь тяжелый вес узелка; но над этим он не задумался;
проходя в кабинет, он споткнулся об арабский пестрый ковер, зацепившись
ногою о мягкую складку; в узелке тогда что-то звякнуло металлическим звуком,
незнакомец с черными усиками при этом звяканье привскочил; рука незнакомца
за спиной Николай Аполлоновича описала ту самую зигзагообразную линию,
которой недавно так испугался сенатор.
Но ничего не случилось: незнакомец увидел лишь, что в соседней комнате
на массивном кресле было пышно разложено красное домино и атласная черная
масочка; незнакомец удивленно уставился на эту черную масочку (она его
поразила, признаться), пока Николай Аполлонович
97
раскрывал свой письменный стол и, опроставши достаточно места, бережно
туда клал узелочек; незнакомец с черными усиками, продолжая рассматривать
домино, между тем оживленно принялся высказывать одну свою основательно
выношенную мысль:
-- "Знаете... Одиночество убивает меня. Я совсем разучился за эти
месяцы разговаривать. Не замечаете ли вы, Николай Аполлонович, что слова мои
путаются".
Николай Аполлонович, подставляя гостю свою бухарскую спину, лишь
рассеянно процедил:
-- "Ну это, знаете, бывает со всеми".
Николай Аполлонович в это время бережно прикрывал узелочек кабинетных
размеров портретом, изображавшим брюнеточку; покрывая брюнеточкой узелок,
Николай Аполлонович призадумался, не отрывая глаз от портрета; и лягушечье
выражение на мгновенье прошлось на его блеклых губах.
В спину же ему раздавались слова незнакомца.
-- "Я путаюсь в каждой фразе. Я хочу сказать одно слово, и вместо него
говорю вовсе не то: хожу все вокруг да около... Или я вдруг забываю, как
называется, ну, самый обыденный предмет; и, вспомнив, сомневаюсь, так ли это
еще. Затвержу: лампа, лампа и лампа; а потом вдруг покажется, что такого
слова и нет: лампа. А спросить подчас некого; а если бы кто и был, то
всякого спросить -- стыдно, знаете ли: за сумасшедшего примут".
-- "Да что вы..."
Кстати об узелке: если бы Николай Аполлонович повнимательнее бы отнесся
к словам своего посетителя быть бережнее с узелком, то, вероятно, он понял
бы, что безобиднейший в его мнении узелок был не так безобиден, но он,
повторяю, был занят портретом; занят настолько, что нить слов незнакомца
потерялась в его голове. И теперь, поймавши слова, он едва понимал их. В
спину же его все еще барабанила трескучая фистула:
-- "Трудно жить, Николай Аполлонович, выключенным, как я, в
торичеллиевой пустоте..." 30
-- "Торичеллиевой?" -- удивился, не поворачивая спины, Николай
Аполлонович, ничего не расслышавший.
-- "Вот именно -- торричеллиевой, и это, заметьте, во имя
общественности; общественность, общество -- а какое, позвольте спросить,
общество я вижу? Общество некой, вам неизвестной особы, общество
98
моего домового дворника, Матвея Моржова, да общество серых мокриц:
бррр... у меня на чердаке развелись мокрицы... А? как вам это понравится,
Николай Аполлонович?"
-- "Да, знаете..."
-- "Общее дело! Да оно давным давно для меня превратилось в личное
дело, не позволяющее мне видаться с другими: общее дело-то ведь и выключило
меня из списка живых".
Незнакомец с черными усиками, по-видимому, совершенно случайно попал на
свою любимую тему; и, попав совершенно случайно на свою любимую тему,
незнакомец с черными усиками позабыл о цели прихода, позабыл, вероятно, он и
свой мокренький узелочек, даже позабыл количество истребляемых папирос,
умноживших зловоние; как и все к молчанию насильственно принужденные и от
природы болтливые люди, он испытывал иногда невыразимую потребность сообщить
кому бы то ни было мысленный свой итог: другу, недругу, дворнику,
городовому, ребенку, даже... парикмахерской кукле, выставленной в окне. По
ночам иногда незнакомец сам с собой разговаривал. В обстановке роскошной,
пестрой приемной эта потребность поговорить вдруг неодолимо проснулась, как
своего рода запой после месячного воздержания от водки.
-- "Я -- без шутки: какая там шутка; в этой шутке ведь я проживаю два с
лишком года; это вам позволительно шутить, вам, включенному во всякое
общество; а мое общество -- общество клопов и мокриц. Я -- я. Слышите ли вы
меня?"
-- "Разумеется слышу".
Николай Аполлонович теперь действительно слушал.
-- "Я -- я: а мне говорят, будто я -- не я, а какие-то "мы". Но
позвольте -- почему это? А вот память расстроилась: плохой знак, плохой
знак, указывающий на начало какого-то мозгового расстройства",-- незнакомец
с черными усиками зашагал из угла в угол,-- "знаете, одиночество убивает
меня. И подчас даже сердишься: общее дело, социальное равенство, а..."
Тут незнакомец вдруг прервал свою речь, потому что Николай Аполлонович,
задвинувший стол, повернулся теперь к незнакомцу и, увидев, что этот
последний шагнет уже по его кабинетику, соря пеплом на стол, на атласное
красное домино; и, увидев все то, Николай Аполлонович вследствие 99
какой-то уму непостижимой причины густо так покраснел и бросился
убирать домино; этим только он способствовал перемене поля внимания в мозгу
незнакомца:
-- "Какое прекрасное домино, Николай Аполлонович".
Николай Аполлонович бросился к домино, как будто его он хотел прикрыть
пестрым халатом, но опоздал: яркошуршащий шелк незнакомец пощупал рукою:
-- "Прекрасный шелк... Верно дорого стоит: вы, вероятно, посещаете,
Николай Аполлонович, маскарады..."
Но Николай Аполлонович покраснел еще пуще:
-- "Да, так себе..."
Почти вырвал он домино и пошел его упрятывать в шкаф, точно уличенный в
преступности; точно пойманный вор, суетливо запрятал он домино; точно
пойманный вор, пробежал обратно за масочкой; спрятавши все, он теперь
успокоился, тяжело дыша и подозрительно поглядывая на незнакомца; но
незнакомец, признаться, уже забыл домино и теперь вернулся к своей
излюбленной теме, все время продолжая расхаживать и посаривать пеплом.
-- "Ха, ха, ха!" -- трещал незнакомец и быстро закуривал на ходу
папироску. -- "Вас удивляет, как я могу доселе быть деятелем небезызвестных
движений, освободительных для одних и весьма стеснительных для других, ну,
хотя бы для вашего батюшки? Я и сам удивляюсь; это все ерунда, что я
действую до последней поры по строго выработанной программе: это ведь --
слушайте: я действую по своему усмотрению; но что прикажете делать, мое
усмотрение всякий раз проводит в их деятельности только новую колею;
собственно говоря, не я в партии, во мне партия... Это вас удивляет?"
-- "Да, признаться: это меня удивляет; и признаться, я бы вовсе не стал
с вами действовать вместе". Николай Аполлонович начинал внимательней внимать
речам незнакомца, становившимся все округленнее, все звучней.
-- "А ведь все-таки вы узелочек-то мой от меня взяли: вот мы, стало
быть, действуем заодно".
-- "Ну, это в счет не может идти; какое тут действие..."
-- "Ну, конечно, конечно",-- перебил его незнакомец,-- "это я пошутил".
И он помолчал, посмотрел ласково на Николая Аполлоновича и 100
сказал на этот раз совершенно открыто:
-- "Знаете, я давно хотел видеться с вами: поговорить по душам; я так
мало с кем вижусь. Мне хотелось рассказать о себе. Я ведь -- неуловимый не
только для противников движения, но и для недостаточных доброжелателей
оного. Так сказать, квинтэссенция революции, а вот странно: все-то вы знаете
про методику социальных явлений, углубляетесь в диаграммы, в статистику,
вероятно, знаете в совершенстве и Маркса; а вот я -- я ничего не читал; вы
не думайте: я начитан, и очень, только я не о том, не о цифрах статистики".
-- "Так о чем же вы?.. Нет, позвольте, позвольте: у меня в шкафчике
есть коньяк -- хотите?"
-- "Не прочь.."
Николай Аполлонович полез в маленький шкафчик: скоро перед гостем
показался граненый графинчик и две граненые рюмочки.
Николай Аполлонович во время беседы с гостями гостей потчевал коньяком.
Наливая гостю коньяк с величайшей рассеянностью (как и все Аблеуховы,
был он рассеян), Николай Аполлонович все думал о том, что сейчас выгодно
представлялся ему удобнейший случай отказаться вовсе от тогдашнего
предложения; но когда он хотел словесно выразить свою мысль, он сконфузился:
он из трусости не хотел пред лицом незнакомца выказать трусость; да и кроме
того: он на радостях не хотел бременить себя щекотливейшим разговором, когда
можно было отказаться и письменно.
-- "Я читаю теперь Конан-Дойля, для отдыха: -- трещал незнакомец,-- не
сердитесь -- это шутка, конечно. Впрочем, пусть и не шутка; ведь если
признаться, круг моих чтений для вас будет так же все дик: я читаю историю
гностицизма 31, Григория Нисского 32, Сирианина
33, Апокалипсис34. В этом, знаете,-- моя привилегия;
как-никак -- и полковник движения, с полей деятельности переведенный (за
заслуги) и в штаб-квартиру. Да, да, да: я -- полковник. За выслугой лет,
разумеется; а вот вы, Николай Аполлонович, со своею методикой и умом, вы --
унтер: вы, во-первых, унтер потому, что вы теоретик; а насчет теории у
генералов-то наших -- плоховаты Дела; ведь признайтесь-ка -- плоховаты; и
они -- точь-в-точь архиереи, архиереи же из монахов; и молоденький
академист, изучивший Гарнака 35, но прошедший 101
мимо опытной школы, не побывавший у схимникаЗб, для архиерея
только досадный церковный придаток; вот и вы со всеми своими теориями --
придаток; поверьте, досадный".
-- "Да ведь в ваших словах слышу я народовольческий привкус".
-- "Ну так что же? С народоволвцами сила, не с марксистами же. Но
простите, отвлекся я... я о чем? Да, о выслуге лет и о чтении. Так вот:
оригинальность умственной моей пищи все от того же чудачества; я такой же
революционный фанфарон, как любой фанфарон вояка с Георгием 37:
старому фанфарону, рубаке, все простят".
Незнакомец задумался, налил рюмочку: выпил -- налил еще.
-- "Да и как же мне не найти своего, личного, самого по себе: я и так
уж, кажется, проживаю приватно -- в четырех желтых стенах; моя слава растет,
общество повторяет мою партийную кличку, а круг лиц, стоящих со мною в
человеческих отношениях, верьте, равен нулю; обо мне впервые узнали в то
славное время, когда я засел в сорокапятиградусный мороз..."
-- "Вы ведь были сосланы?"
-- "Да, в Якутскую область".
Наступило неловкое молчание. Незнакомец с черными усиками из окошка
посмотрел на пространство Невы; взвесилась там бледно-серая гнилость: там
был край земли и там был конец бесконечностям; там, сквозь серость и
гнилость уже что-то шептал ядовитый октябрь, ударяя о стекла слезами и
ветром; и дождливые слезы на стеклах догоняли друг друга, чтобы виться в
ручьи и чертить крючковатые знаки слов; в трубах слышалась сладкая пискотня
ветра, а сеть черных труб, издалека-далека, посылала под небо свой дым. И
дым падал хвостами над темно-цветными водами. Незнакомец с черными усиками
прикоснулся губами к рюмочке, посмотрел на желтую влагу: его руки дрожали.
Николай Аполлонович, теперь внимательно слушавший, сказал с какою-то...
почти злобою:
-- "Ну, а толпам-то, Александр Иванович, вы, надеюсь, пока о своих
мечтаньях ни слова?.."
-- "Разумеется, пока промолчу".
-- "Так значит вы лжете; извините, но суть не в словах: вы все-таки
лжете и лжете раз навсегда".
102
Незнакомец посмотрел изумленно и продолжал довольно-таки некстати:
-- "Я пока все читаю и думаю: и все это исключительно для себя одного:
от того-то я и читаю Григория Нисского".
Наступило молчание. Опрокинувши новую рюмку, из-под облака табачного
дыма незнакомец выглядывал победителем; разумеется, он все время курил.
Молчание прервал Николай Аполлонович.
-- "Ну, а по возвращении из Якутской области?"
-- "Из Якутской области я удачно бежал; меня вывезли в бочке из-под
капусты 38; и теперь я семь то, что я есмь: деятель из подполья;
только не думайте, чтобы я действовал во имя социальных утопий или во имя
вашего железнодорожного мышления: категории ваши напоминают мне рельсы, а
жизнь ваша -- летящий на рельсах вагон: в ту пору я был отчаянным
ницшеанцем. Мы все ницшеанцы: ведь и вы -- инженер вашей железнодорожной
линии, творец схемы -- и вы ницшеанец; только вы в этом никогда не
признаетесь. Ну так вот: для нас, ницшеанцев, агитационно настроенная и
волнуемая социальными инстинктами масса (как сказали бы вы) превращается в
исполнительный аппарат (тоже ваше инженерное выражение), где люди (даже
такие, как вы) -- клавиатура, на которой пальцы пьяниста (заметьте: это
выражение мое) летают свободно, преодолевая трудность для трудности; и пока
какой-нибудь партерный слюнтяй под концертной эстрадой внимает божественным
звукам Бетховена, для артиста да и для Бетховена -- суть не в звуках, а в
каком-нибудь септаккорде39 . Ведь вы знаете что такое
септаккорд? Таковы-то мы все".
-- "То есть спортсмены от революции".
-- "Что ж, разве спортсмен не артист? Я спортсмен из чистой любви к
искусству: и потому я -- артист. Из неоформленной глины общества хорошо
лепить в вечность замечательный бюст".
-- "Но позвольте, позвольте, -- вы впадаете в противоречие: септаккорд,
то есть формула, термин, и бюст, то есть нечто живое? Техника -- и
вдохновение творчеством? Технику я понимаю прекрасно".
Неловкое молчание наступило опять: Николай Аполлонович с раздражением
выщипывал конский волос из своего пестротканого ложа; в теоретический спор
не считал он нужным вступать; он привык спорить
103
правильно, не метаться от темы к теме.
-- "Все на свете построено на контрастах: и моя польза для общества
привела меня в унылые ледяные пространства; здесь пока меня поминали,
позабыли верно и вовсе, что там я -- один, в пустоте: и по мере того, как я
уходил в пустоту, возвышаясь над рядовыми, даже над унтерами (незнакомец
усмехнулся беззлобно и пощипывал усик),-- с меня постепенно свалились все
партийные предрассудки, все категории, как сказали бы вы: у меня с Якутской
области, знаете ли, одна категория. И знаете ли какая?"
-- "Какая?"
-- "Категория льда..."
-- "То есть как это?"
От дум или от выпитого вина, только лицо Александра Ивановича
действительно приняло какое-то странное выражение; разительно изменился он и
в цвете, и даже в объеме лица (есть такие лица, что мгновенно меняются); он
казался теперь окончательно выпитым.
-- "Категория льда -- это льды Якутской губернии; их я, знаете ли, ношу
в своем сердце, это они меня отделяют от всех; лед ношу я с собою; да, да,
да: лед меня отделяет; отделяет, во-первых, как нелегального человека,
проживающего по фальшивому паспорту; во-вторых, в этом льду впервые созрело
во мне то особое ощущение: будто даже когда я на людях, я закинут в
неизмеримость..."
Незнакомец с черными усиками незаметно подкрался к окошку; там, за
стеклами, в зеленоватом тумане проходил гренадерский взвод: проходили рослые
молодцы и все в серых шинелях. Размахавшись левой рукой, проходили они:
проходил ряд за рядом, штыки прочернели в тумане.
Николай Аполлонович ощутил странный холод: ему стало вновь неприятно:
обещание его партии еще не было взято обратно; слушая теперь незнакомца,
Николай Аполлонович перетрусил: Николай Аполлонович, как и Аполлон
Аполлонович, пространств не любил; еще более его ужасали ледяные
пространства, явственно так повеявшие на него от слов Александра Ивановича.
Александр же Иванович там, у окна, улыбался...
-- "Артикул революции мне не нужен: это вам, теоретикам, публицистам,
философам артикул".
104
Тут он, глядя в окошко, оборвал стремительно свою речь; соскочив с
подоконника, он упорно стал глядеть в туманную слякоть; дело было вот в чем:
из туманной слякоти подкатила карета; Александр Иванович увидел и то, как
распахнулось каретное дверце, и то, как Аполлон Аполлонович Аблеухов в сером
пальто и в высоком черном цилиндре с каменным лицом, напоминающим
пресс-папье, быстро выскочил из кареты, бросив мгновенный и испуганный
взгляд на зеркальные отблески стекол; быстро он кинулся на подъезд, на ходу
расстегнувши черную лайковую перчатку. Александр Иванович, в свою очередь
теперь испугавшись чего-то, неожиданно поднес руку к глазам, точно он хотел
закрыться от одной назойливой мысли. Сдавленный шепот вырвался у него из
груди.
-- "Он..."
-- "Что такое?"
Николай Аполлонович подошел к окну теперь тоже.
-- "Ничего особенного: вон подъехал в карете ваш батюшка".
СТЕНЫ - СНЕГ, А НЕ СТЕНЫ!
Аполлон Аполлонович не любил своей просторной квартиры; мебель там
блистала так докучно, так вечно: а когда надевали чехлы, мебель в белых
чехлах предстояла взорам снежными холмами; гулко, четко паркеты здесь
отдавали поступь сенатора.
Гулко, четко так отдавал поступь сенатора зал, представлявший собой
скорее коридор широчайших размеров. С изошедшего белыми гирляндами потолка,
из лепного плодового круга опускалась там люстра с стекляшками горного
хрусталя, одетая кисейным чехлом; будто сквозная, равномерно люстра
раскачивалась и дрожала хрустальной слезой.
А паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками.
Стены -- снег, а не стены; эти стены всюду были уставлены высоконогими
стульями; их высокие белые ножки изошли в золотых желобках; отовсюду меж
стульев, обитых палевым плюшем, поднимались столбики белого алебастра; и со
всех белых столбиков высится алебастровый Архимед. Не Архимед -- разные
Архимеды, ибо их совокупное имя -- древнегреческий муж. Холодно просверкало
со стен строгое ледяное стекло; 105
но какая-то заботливая рука по стенам развесила круглые рамы; под
стеклом выступала бледнотонная живопись; бледнотонная живопись подражала
фрескам Помпеи.
Аполлон Аполлонович мимоходом взглянул на помпейские фрески и вспомнил,
чья заботливая рука поразвесила их по стенам; заботливая рука принадлежала
Анне Петровне: Аполлон Аполлонович брезгливо поджал свои губы и прошел к
себе в кабинет; у себя в кабинете Аполлон Аполлонович имел обычай запираться
на ключ; безотчетную грусть вызывали пространства комнатной анфилады; все
оттуда, казалось, на него побежит кто-то вечно знакомый и странный; Аполлон
Аполлонович с большой охотой перебрался бы из своего огромного помещения в
помещение более скромное; ведь живали же его подчиненные в более скромных
квартирочках; а вот он, Аполлон Аполлонович Аблеухов, должен был отказаться
навек от пленительной тесноты: высота поста его к тому вынуждала; так был
вынужден Аполлон Аполлонович праздно томиться в холодной квартире на
набережной; вспоминал он частенько и былую обитательницу этих блещущих
комнат: Анну Петровну. Два уже года, как Анна Петровна уехала от него с
итальянским артистом.
ОСОБА
С появленьем сенатора незнакомец стал нервничать; оборвалась его доселе
гладкая речь: вероятно, действовал алкоголь; говоря вообще, здоровье
Александра Ивановича внушало серьезное опасение; разговоры его с самим собой
и с другими вызывали в нем какое-то грешное состояние духа, отражались
мучительно в спинномозговой позвоночной струне; в нем появилась какая-то
мрачная гадливость в отношении к его волновавшему разговору; гадливость ту
он, далее, переносил на себя; с виду эти невинные разговоры его расслабляли
ужасно, но всего неприятнее было то обстоятельство, что чем более он
говорил, тем более развивалось в нем желание говорить и еще: до хрипоты, до
вяжущего ощущения в горле; он уже остановиться не мог, изнуряя себя все
более, более: иногда он договаривался до того, что после ощущал настоящие
припадки мании преследования:
106
возникая