в словах, они продолжалися в снах: временами его необыкновенно зловещие сны учащались: сон следовал за сном; иногда в ночь по три кошмара; в этих снах его обступали все какие-то хари (почему-то чаще всего татары, японцы или вообще восточные человеки); эти хари неизменно носили тот же пакостный отпечаток; пакостными своими глазами все подмигивали ему; но что всего удивительнее, что в это время неизменно ему вспоминалось бессмысленнейшее слово, будто бы каббалистическое 40, а на самом деле черт знает каковское: енфраншиш; при помощи этого слова он боролся в снах с обступавшими толпами духов. Далее: появлялось и на яву одно роковое лицо на куске темно-желтых обой его обиталища; наконец, изредка всякая дрянь начинала мерещиться: и мерещилась она среди белого дня, если подлинно осенью в Петербурге день белый, а не желто-зеленый с мрачно-шафранными отсветами; и тогда Александр Иванович испытывал то же все, что вчера испытал и сенатор, встретив его, Александра Ивановича, взор. Все те роковые явленья начинались в нем приступами смертельной тоски, вызванной, по всей вероятности, продолжительным сиденьем на месте: и тогда Александр Иванович начинал испуганно выбегать в зелено-желтый туман (вопреки опасности быть выслеженным); бегая по улицам Петербурга, забегал он в трактирчики. Так на сцену являлся и алкоголь. За алкоголем являлось мгновенно и позорное чувство: к ножке, виноват, к чулку ножки одной простодушной курсисточки, совершенно безотносительно ее самой; начинались совершенно невинные с виду шуточки, подхихикиванья, усмешки. Все оканчивалось диким и кошмарным сном с енфраншиш. Обо всем этом Александр Иванович вспомнил и передернул плечами: будто с приходом сенатора в этот дом все то вновь в его душе поднялось; все какая-то посторонняя мысль не давала ему покоя; иногда, невзначай, подходил он к двери и слушал едва долетавший гул удаленных шагов; вероятно, это расхаживал у себя в кабинете сенатор. Чтоб оборвать свои мысли, Александр Иванович снова стал изливать эти мысли в тускловатые речи: -- "Вы вот слушаете, Николай Аполлонович, мою болтовню: а между тем и тут: во всех этих моих разговорах, например в утверждении моей личности, опять-таки примешалось недомогание, Я вот вам говорю, спорю с 107 вами -- не с вами я спорю, а с собою, лишь с собою. Собеседник ведь для меня ничто равно не значит: я умею говорить со стенами, с тумбами, с совершенными идиотами. Я чужие мысли не слушаю: то есть слышу я только то, что касается меня, моего. Я борюсь, Николай Аполлонович: одиночество на меня нападает: я часами, днями, неделями сижу у себя на чердаке и курю. Тогда мне начинает казаться, что все не то. Знаете ли вы это состояние?" -- "Не могу ясно представить. Слышал, что это бывает от сердца. Вот при виде пространства, когда нет кругом ничего... Это понятнее мне". -- "Ну, а я -- нет: так вот, сидишь себе и говоришь, почему я -- я: и кажется, что не я... И знаете, столик это стоит себе передо мною. И черт его знает, что он такое; и столик -- не столик. И вот говоришь себе: черт знает что со мной сделала жизнь. И хочется, чтобы я -- стало я... А тут м ы... Я вообще презираю все слова на "е р ы", в самом звуке "ы" сидит какая-то татарщина, монгольство, что ли, восток. Вы послушайте: ы. Ни один культурный язык "ы" не знает: что-то тупое, циничное, склизкое". Тут незнакомец с черными усиками вспомнил лицо одной его раздражавшей особы; и оно напомнило ему букву "еры". Николай Аполлонович, как нарочно, вступил с Александром Ивановичем в разговор. -- "Вы вот все о величии личности: а скажите, разве над вами контроля нет; сами-то вы не связаны?" -- "Вы, Николай Аполлонович, о некой особе?" -- "Я ни о ком ровно: я так..." -- "Да -- вы правы: некая особа появилась вскоре после моего бегства из льдов: появилась она в Гельсингфорсе" 41. -- "Это, что же особа-то -- инстанция вашей партии? " -- "Высшая: это вот вокруг нее-то и совершается бег событий: может быть, крупнейших событий: вы особу-то знаете?" -- "Нет, не знаю". -- "А я знаю". -- "Ну вот видите: давеча вы сказали, что будто вы и не в партии вовсе, 108 а в вас -- партия; как же это выходит: стало быть, сами-то вы в некой особе". -- "Ах, да она видит центр свой во мне". "А бремена?" Незнакомец вздрогнул. -- "Да, да, да: тысячу раз да; некая особа возлагает на меня тягчайшие бремена; бремена меня заключают все в тот же все холод: в холод Якутской губернии". -- "Стало быть",-- сострил Николай Аполлонович,-- "физическая равнина не столь удаленной губернии превратилась-таки в метафизическую равнину души". -- "Да, душа моя, точно мировое пространство; и оттуда, из мирового пространства, я на все и смотрю". -- "Послушайте, а у вас там..." -- "Мировое пространство",-- перебил его Александр Иванович,-- "порой меня докучает, отчаянно докучает. Знаете, что я называю пространством?" И не дожидаясь ответа, Александр Иванович прибавил: -- "Я называю тем пространством мое обиталище на Васильевском Острове: четыре перпендикулярных стены, оклеенных обоями темновато-желтого цвета; когда я засяду в этих стенах, то ко мне никто не приходит: приходит домовой дворник, Матвей Моржов; да еще в пределы те попадает особа". -- "Как же вы попали туда?" -- "Да -- о с о б а..." -- "Опять особа?" -- "Все она же: здесь-то и обернулась она, так сказать, стражем моего сырого порога; захоти она, и в целях безопасности я могу неделями там безвыходно просидеть; ведь появление мое на улицах всегда представляет опасность". -- "Вот откуда бросаете вы на русскую жизнь тень -- тень Неуловимого". -- "Да, из четырех желтых стенок". -- "Да послушайте: где же ваша свобода, откуда она",-- потешался Николай Аполлонович, словно мстя за давишние слова,-- "ваша свобода разве что от двенадцати подряд выкуренных папирос. Слушайте, ведь особа-то вас уловила. Сколько вы платите за помещение?" -- "Двенадцать рублей; нет, позвольте -- с полтиною". 109 -- "Здесь-то вы предаетесь созерцанию мировых пространств?" -- "Да, здесь: и здесь все не то -- предметы не предметы: здесь-то я пришел к убеждению, что окно -- не окно; окно -- вырез в необъятность". -- "Вероятно, здесь пришли вы к мысли о том, что верхи движения ведают то, что низам недоступно, ибо верх",-- продолжал свои издевательства Николай Аполлонович, -- "что есть верх?" Но Александр Иванович ответил спокойно: -- "Верх движения -- мировая, бездонная пустота". -- "Для чего же все прочее?" Александр Иванович одушевился. -- "Да во имя болезни..." -- "Как болезни?" -- "Да той самой болезни, которая так изводит меня: странное имя болезни той мне еще пока неизвестно, а вот признаки знаю отлично: безотчетность тоски, галлюцинации, страхи, водка, курение; от водки -- частая и тупая боль в голове; наконец, особое спинномозговое чувство: оно мучает по утрам. А вы думаете, это я один болен? Как бы не так: и вы, Николай Аполлонович,-- и вы -- больны тоже. Больны -- почти все. Ах, оставьте, пожалуйста; знаю, знаю все наперед, что вы скажете, и вот все-таки: ха-ха-ха! -- почти все идейные сотрудники партии -- и они больны тою же болезнью; ее черты во мне разве что рельефнее подчеркнулись. Знаете: я еще в стародавние годы при встречах с партийным товарищем любил, знаете ли, его изучать; вот бывало -- многочасовое собрание, дела, дым, разговоры и все о таком благородном, возвышенном, и товарищ мой кипятится, а потом, знаете ли, этот товарищ позовет в ресторан". -- "Ну так что же из этого?" -- "Ну, само собою разумеется, водка; и прочее; рюмка за рюмкой; а я уж смотрю; если после выпитой рюмки у губ этого собеседника появилась вот эдакая усмешечка (какая, этого, Николай Аполлонович, я вам сказать не сумею), так я уж и знаю: на моего идейного собеседника положиться нельзя; ни словам его верить нельзя, ни действиям: этот мой собеседник болен безволием, неврастенией; и ничто, верьте, не гарантирует его от размягчения мозга: такой собеседник способен не только в трудное время не выполнить обещания (Николай Аполлонович вздрогнул); он способен просто-напросто и украсть, предать, и изнасиловать девочку. И присутствие его в партии -- 110 провокация, провокация, ужасная провокация. С той поры и открылось мне все значение, знаете ли, вон эдаких складочек около губ, слабостей, смешочков, ужимочек; и куда я ни обращаю глаза, всюду, всюду меня встречает одно сплошное мозговое расстройство, одна общая, тайная, неуловимо развитая провокация, вот такой вот под общим делом смешочек -- какой, этого я вам, Николай Аполлонович, точно, пожалуй, и не выскажу вовсе. Только я его умею угадывать безошибочно; угадал его и у вас". -- "А у вас его нет?" -- "Есть и у меня: я давно перестал доверять всякому общему делу". -- "Так вы, стало быть, провокатор. Вы не обижайтесь: я говорю о чисто идейной провокации". -- "Я. Да, да, да. Я -- провокатор. Но все мое провокаторство во имя одной великой, куда-то тайно влекущей идеи, и опять-таки не идеи, а -- веяния". -- "Какое же веяние?" -- "Если уж говорить о веянии, то его определить при помощи слов не могу: я могу назвать его общею жаждою смерти; и я им упиваюсь с восторгом, с блаженством, с ужасом". -- "К тому времени, как вы стали, по вашим словам, упиваться веянием смерти, у вас, верно, и появилась та складочка". -- "И появилась". -- "И вы стали покуривать, попивать". -- "Да, да, да: появились еще особые любострастные чувства: знаете, ни в кого из женщин я не был влюблен: был влюблен -- как бы это сказать: в отдельные части женского тела, в туалетные принадлежности, в чулки, например. А мужчины в меня влюблялись". -- "Ну, а некая особа появилась в то именно время?" -- "Как я е е ненавижу. Ведь вы знаете -- да, наверное, знаете не по воле своей, а по воле вверх меня возносившей судьбы -- судьбы Неуловимого -- личность моя, Александра Ивановича, превратилась в придаток собственной тени. Тень Неуловимого -- знают; меня -- Александра Ивановича Дудкина, знать не знает никто; и не хочет знать. А ведь голодал, холодал и вообще испытывал что-либо не Неуловимый, а Дудкин. Александр 111 Иванович Дудкин, например, отличался чрезмерной чувствительностью; Неуловимый же был и холоден, и жесток. Александр Иванович Дудкин отличался от природы ярко выраженной общительностью и был не прочь пожить в свое полное удовольствие. Неуловимый же должен быть аскетически молчаливым. Словом, неуловимая дудкинская тень совершает и ныне победоносное свое шествие: в мозгах молодежи, конечно; сам же я стал под влиянием особы -- посмотрите вы только на что я похож?" -- "Да, знаете..." И оба опять замолчали. -- "Наконец-то, Николай Аполлонович, ко мне и подкралось еще одно странное нервное недомогание: под влиянием этого недомогания я пришел к неожиданным заключениям: я, Николай Аполлонович, понял вполне, что из холода своих мировых пространств воспылал я затаенною ненавистью не к правительству вовсе, а к -- некой особе; ведь эта особа, превратив меня, Дудкина, в дудкинскую тень, изгнала меня из мира трехмерного, распластав, так сказать, на стене моего чердака (любимая моя поза во время бессонницы, знаете, встать у стены да и распластаться, раскинуть по обе стороны руки). И вот в распластанном положении у стены (я так простаиваю, Николай Аполлонович, часами) пришел однажды к второму своему заключению; заключение это как-то странно связалось -- как-то странно связалось с одним явлением понятным, если принять во внимание мою развивающуюся болезнь". О явлении Александр Иванович счел уместным молчать. Явление заключалося в странной галлюцинации: на коричневато-желтых обоях его обиталища от времени до времени появлялось призрачное лицо; черты этого лица по временам слагались в семита; чаще же проступали в лице том монгольские черточки: все же лицо было повито неприятным, желто-шафранным отсветом. То семит, то монгол вперяли в Александра Ивановича взор, полный ненависти. Александр Иванович тогда зажигал папироску; а семит или монгол сквозь синеватые клубы табачного дыма шевелил желтыми губами своими, и в Александре Ивановиче будто отдавалось все одно и то же слово: "Гельсингфорс, Гельсингфорс". 112 В Гельсингфорсе был Александр Иванович после бегства своего из мест не столь отдаленных: с Гельсингфорсом у него не было никаких особенных связей: там он встретился лишь с некой особой. Так почему же именно Гельсингфорс? Александр Иванович продолжал пить коньяк. Алкоголь действовал с планомерною постепенностью; вслед за водкою (вино было ему не по средствам) следовал единообразный эффект: волнообразная линия мыслей становилась зигзагообразной; перекрещивались ее зигзаги; если бы пить далее, распадалась бы линия мыслей в ряд отрывочных арабесков, гениальных для мыслящих его; но и только для одного его гениальных в один этот момент; стоило ему слегка отрезветь, как соль гениальности пропадала куда-то; и гениальные мысли казались просто сумбуром, ибо мысль в те минуты несомненно опережала и язык, и мозг, начиная вращаться с бешеной быстротою. Волнение Александра Ивановича передалось Аблеухову: синеватые табачные струи и двенадцать смятых окурков положительно раздражали его; точно кто-то невидимый, третий, встал вдруг между ними, вознесенный из дыма и вот этой кучечки пепла; этот третий, возникнув, господствовал теперь надо всем. -- "Погодите: может, я выйду с вами; у меня что-то трещит голова: наконец, там, на воздухе, можем мы беспрепятственно продолжать разговор наш. Подождите. Я только переоденусь". -- "Вот отличная мысль". Резкий стук, раздавшийся в дверь, оборвал разговор: прежде чем Николай Аполлонович вознамерился осведомиться о том, кто это там постучался, как рассеянный, полупьяный Александр Иванович распахнул быстро дверь; из отверстия двери на незнакомца просунулся, будто кинулся, голый череп с увеличенных размеров ушами; череп и голова Александра Ивановича едва не стукнулись лбами; Александр Иванович недоумевающе отлетел и взглянул на Николая Аполлоновича, и, взглянув на него, увидел всего лишь... парикмахерскую куклу: бледного, воскового красавца с неприятной, робкой улыбкою на растянутых до ушей устах. И опять бросил взгляд он на дверь, а в распахнутой Двери стоял Аполлон Аполлонович с... преогромным арбузом под мышкою... 113 -- "Так-с, так-с..." -- "Я, кажется, помешал..." -- "Я, Коленька, знаешь ли, нес тебе этот арбузик -- вот..." По традиции дома в это осеннее время Аполлон Аполлонович, возвращаясь домой, покупал иногда астраханский арбуз, до которого и он, и Николай Аполлонович -- оба были охотники. Мгновение помолчали все трое; каждый из них в то мгновение испытывал откровеннейший, чисто животный страх. -- "Вот, папаша, мой университетский товарищ... Александр Иванович Дудкин..." -- "Так-с... Очень приятно-с". Аполлон Аполлонович подал два своих пальца: те глаза не глядели ужасно; подлинно -- то ли лицо на него поглядело на улице: Аполлон Аполлонович увидал пред собой только робкого человека, очевидно пришибленного нуждой. Александр Иванович с жаром ухватился за пальцы сенатора; то, роковое отлетело куда-то: Александр Иванович пред собой увидал только жалкого старика. Николай Аполлонович на обоих глядел с той неприятной улыбкой; но и он успокоился; робеющий молодой человек подал руку усталому остову. Но сердца троих бились; но глаза троих избегали друг друга. Николай Аполлонович убежал одеваться; он думал теперь -- все о том, об одном: как она вчера там бродила под окнами: значит, она тосковала; но сегодня ее ожидает -- что ожидает?.. Мысль его прервалась: из шкафа Николай Аполлонович вытащил свое домино и надел его поверх сюртука; красные, атласные полы подколол он булавками; уже сверху всего он накинул свою николаевку. Аполлон Аполлонович, между тем, вступил в разговор с незнакомцем; беспорядок в комнате сына, папиросы, коньяк -- все то в душе его оставило неприятный и горький осадок; успокоили лишь ответы Александра Ивановича: ответы были бессвязны. Александр Иваныч краснел и отвечал невпопад. Пред собой видел он только добреющие морщинки; из добреющих тех морщинок поглядывали глаза: глаза затравленного: а рокочущий голос с надрывом что-то такое выкрикивал; Александр Иваныч прислушался лишь к последним словам; и поймал всего-навсего ряд отрывистых восклицаний... 114 -- "Знаете ли... еще гимназистом, Коленька знал всех птиц... Почитывал Кайгородова..." 42 -- "Был любознателен..." -- "А теперь, вот не то: все он забросил..." -- "И не ходит в университет..." Так отрывисто покрикивал на Александра Ивановича старик шестидесяти восьми лет; что-то, похожее на участие, шевельнулось в сердце Неуловимого... В комнату вошел теперь Николай Аполлонович. -- "Ты куда?" -- "Я, папаша, по делу..." -- "Вы... так сказать.... с Александром... с Александром..." -- "С Александром Ивановичем..." -- "Так-с... С Александром Иванычем, значит..." Про себя же Аполлон Аполлонович думал: "Что ж, быть может, и к лучшему: а глаза, быть может,-- померещились только..." И еще Аполлон Аполлонович при этом подумал, что нужда -- не порок. Только вот зачем коньяк они пили (Аполлон Аполлонович питал отвращение к алкоголю). -- "Да: мы по делу..." Аполлон Аполлонович стал подыскивать подходящее слово: -- "Может быть... пообедали бы... И Александр Иванович отобедал бы с нами..." Аполлон Аполлонович посмотрел на часы: -- "А впрочем... я стеснять не хочу..." ............................................................... -- "До свиданья, папаша..." -- "Мое почтение-с..." ............................................................... Когда они отворили дверь и пошли по гулкому коридору, то маленький Аполлон Аполлонович показался там вслед за ними -- в полусумерках коридора. Так, пока они проходили в полусумерках коридора, там стоял Аполлон Аполлонович; он, вытянув шею вслед той паре, глядел с любопытством. Все-таки, все-таки... Вчера глаза посмотрели43: в них была и ненависть, и испуг; и глаза эти были: принадлежали ему, разночинцу. И зигзаг был -- пренеприятный или этого не было -- не было никогда? 115 -- "Александр Иванович Дудкин... Студент университета". Аполлон Аполлонович им зашествовал вслед. ............................................................... В пышной передней Николай Аполлонович остановился перед старым лакеем, ловя какую-то свою убежавшую мысль. -- "Даа-аа... аа..." -- "Слушаю-с!" -- "А-а... Мышка!" Николай Аполлонович продолжал беспомощно растирать себе лоб, вспоминая, что должен он выразить при помощи словесного символа "мышка": с ним это часто бывало, в особенности после чтения пресерьезных трактатов, состоящих сплошь из набора невообразимых слов: всякая вещь, даже более того,-- всякое название вещи после чтения этих трактатов казалось немыслимо, и наоборот: все мыслимое оказывалось совершенно безвещным, беспредметным. И по этому поводу Николай Аполлонович произнес вторично с обиженным видом. -- "Мышка..." -- "Точно так-с!" -- "Где она? Послушайте, что вы сделали с мышкой?" -- "С давишней-то? повыпускали на набережную..." -- "Так ли?" -- "Помилуйте, барин: как всегда". Николай Аполлонович отличался необыкновенной нежностью к этим маленьким тварям. Успокоенные относительно участи мышки, Николай Аполлонович с Александром Ивановичем тронулись в путь. Впрочем, оба тронулись в путь, потому что обоим и показалось, будто с лестничной балюстрады кто-то смотрит на них и пытливо, и грустно. ............................................................... ВЫСЫПАЛ, ВЫСЫПАЛ Высилось одно мрачное здание на одной мрачной улице. Чуть темнело; бледно стали поблескивать фонари, озаряя подъезд; четвертые этажи еще багрянели закатом. Вот туда-то со всех концов Петербурга пробирались субъекты; их состав был составом двоякого рода; состав вербовался, во-первых, из субъекта рабочего, космоголового -- в шапке, завезенной с полей обагренной кровью 116 Манджурии; во-вторых, тот состав вербовался из так вообще протестанта: протестант в обилье шагал на длинных ногах; он был бледен и хрупок; иногда он питался фитином44, иногда питался и сливками; он сегодня шагал с преогромною суковатою палкою; если бы положить на чашку весов моего протестанта, на другую же чашку весов положить его суковатую палку, то это орудие без сомнения протестанта бы перевесило: не совсем было ясно: кто за кем шел; прыгала ль пред протестантом дубина, иль он сам шагал за дубиною; но всего вероятнее, что сама собой поскакала дубина от Невского, Пушкинской, Выборгской Стороны, даже от Измайловской Роты; протестант за ней влекся; и он задыхался, он едва поспевал; и бойкий мальчишка, мчавшийся в час выхода вечернего газетного приложения,-- этот бойкий мальчишка протестанта бы опрокинул, если только не был мой протестант протестантом рабочим, а был только так себе -- протестующим. Этот, так себе, протестующий стал неспроста последнее время разгуливать: по Петербургу, Саратову, Царевококшайску, Кинешме; он не всякий день разгуливал так... Выйдешь, это, вечером погулять: тих и мирен закат; и так мирно смеется на улице барышня; с барышней мирно посмеивается протестующий мой субъект,-- безо всякой дубины: перешучивается, курит; с добродушнейшим видом беседует с дворником, с добродушнейшим видом беседует с городовым Брыкачевым. -- "Что, небось, надоело вам, Брыкачев, тут стоять?" -- "Как же, барин: служба -- нелегкое дело". -- "Погодите: скоро это изменится". -- "Дай-то Бог: что хорошего -- так-то; супротив слаботного духу, сами знаете, не пойдешь". -- "То-то вот..." Ничего себе и субъект; и городовой Брыкачев ничего себе тоже: и оба смеются; и пятак летит в кулак Брыкачева. На другой день снова, это, выйдешь себе погулять -- что такое? Тих и мирен закат; то же все в природе довольство; и театры, и цирки все -- в действии; городской водопровод в совершенной исправности тоже; и -- ан нет: все не то. Пересекая сквер, улицу, площадь, переминаяся скорбно пред памятником великого человека, добродушный 117 вчерашний субъект зашагал с преогромной дубиною; грозно, немо, торжественно, так сказать, с ударением, выставляет вперед субъект свою ногу в калошах и с подвернутыми штиблетами; грозно, немо, торжественно субъект ударяет дубиной о тротуар; с городовым Брыкачевым ни слова; городовой Брыкачев, это, тоже ни слова, а так себе в пространство, с решительностью: -- "Проходите, господа, проходите, не застаивайтесь". И глядишь: где-нибудь циркулирует пристав Подбрижний. Так и прыгает глаз моего протестанта: и туда и сюда; не собрались ли в кучку пред памятником великого человека такие же, как он, протестанты? Не собрались ли они на площади перед пересыльной тюрьмой? Но памятник великого человека оцеплен полицией; на площади же -- никого нет. Походит, походит субъект мой, вздохнет с сожалением; и вернется себе на квартиру; и мамаша его поит чаем со сливками.-- Так и знай: в тот день в газетах что-нибудь пропечатали: что-нибудь -- какую-нибудь: меру -- к предотвращению, так сказать: чего бы то ни было; как пропечатают меру -- субъект и забродит. На другой же день меры нет: нет на улицах и субъекта: и субъект мой доволен, и городовой Брыкачев мой доволен; и пристав Подбрижний доволен. Памятник великого человека не оцеплен полицией. Высыпал ли протестующий мой субъект в этот октябрьский денечек? Высыпал, высыпал! Повысыпали на улицу и косматые манджурские шапки; и субъекты и шапки те растворялись в толпе; но туда и сюда толпа бродила бесцельно; субъекты же и манджурские шапки брели к одному направлению -- к мрачному зданию с багрянеющим верхом; и у мрачного от заката багряного здания толпа состояла исключительно из одних лишь субъектов да шапок; замешалась сюда и барышня учебного заведения. Уж и перли, и перли в подъездные двери -- так перли, так перли! И как же иначе? Рабочему человеку некогда заниматься приличием: и стоял дурной дух; давка же началась с угла. Вдоль угла, близ самой панели, добродушно конфузясь, оттопатывал на месте ногами (было холодно) отрядик городовых; околоточный надзиратель же -- еще 118 пуще конфузился; серенький сам, в сереньком пальтеце, он покрикивал незаметною тенью, подбирая почтительно шашку и держа вниз глаза: а ему это в спину -- словесные замечания, выговор, смехи и даже: непристойная брань -- от мещанина Ивана Ивановича Иванова, от супруги, Иванихи, от проходившего тут и восставшего вместе с прочими первой гильдии его степенства, купца Пузанова (рыбные промыслы и пароходство на Волге). Серенький надзиратель все робче и робче покрикивал: -- "Проходите, господа, проходите!" Но чем более он тускнел, тем настойчивее фыркали за забором там мохноногие кони: из-за бревенчатых зубьев -- нет, нет -- поднималась косматая голова; и если б привстать над забором, то можно было видеть, что какие-то только пригнанные из степей и с нагайками в кулаках, и с винтовочным дулом за спиною, отчего-то злели, все злели; нетерпеливо, зло, немо те оборванцы поплясывали на седлах; и косматые лошаденки -- те тоже поплясывали. Это был отряд оренбургских казаков. Внутри мрачного здания стояла желто-шафранная муть; тут все освещалось свечами; ничего нельзя было видеть, кроме тел, тел и тел: согнутых, полуизогнутых, чуть-чуть согнутых и несогнутых вовсе: все обсели, обстали тела те, что можно было и обсесть, и обстать; занимали вверх бегущий амфитеатр сидений; не было видно и кафедры, не было слышно и голоса, завещавшего с кафедры: -- "Ууу-ууу-ууу". Гудело в пространстве и сквозь это "ууу" раздавалось подчас: -- "Революция... Эволюция... Пролетариат... Забастовка..." И потом опять: "Забастовка..." И еще: "Забастовка..." -- "Забастовка..." -- выпаливал голос; еще больше гудело: между двух громко сказанных забастовок разве-разве выюркивало: "Социал-демократия". И опять уже юркало в басовое, сплошное, густое ууу-уууу... Очевидно, речь шла о том, что и там-то, и там-то, и там-то уже была забастовка; что и там-то, и там-то, и там-то забастовка готовилась, потому-то следует бастовать -- здесь и здесь: бастовать на этом вот месте; и -- ни с места! 119 БЕГСТВО Александр Иванович возвращался домой по пустым, приневским проспектам; огонь придворной кареты пролетел мимо него; ему открывалась Нева из-под свода Зимней Канавки; там, на выгнутом мостике, он заметил еженощную тень. Александр Иванович возвращался в свое убогое обиталище, чтоб сидеть в одиночестве промеж коричневых пятен и следить за жизнью мокриц в сыроватых трещинах стенок. Утренний выход его после ночи походил скорее на бегство от ползающих мокриц; многократные наблюдения Александра Ивановича давно привели его к мысли о том, что спокойствие его ночи таки прямо зависит от спокойствия проведенного дня: лишь пережитое на улицах, в ресторанчиках, в чайных за последнее время приносил с собой он домой. С чем же он возвращался сегодня? Переживания повлачились за ним отлетающим, силовым и не видным глазу хвостом; Александр Иванович переживания эти переживал в обратном порядке, убегая сознанием в хвост (то есть за спину): в те минуты все казалось ему, что спина его пораскрылась и из этой спины, как из двери, собирается броситься в бездну какое-то тело гиганта; это тело гиганта и было переживанием сегодняшних суток; переживания задымились хвостом. Александр Иванович думал: стоило ему возвратиться, как происшествия сегодняшних суток заломятся в дверь; их чердачною дверью он все-таки постарается прищемить, отрывая хвост от спины; и хвост вломится все же. За собой Александр Иванович оставил бриллиантами блещущий мост. Дальше, за мостом, на фоне ночного Исакия из зеленой мути пред ним та же встала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку тот же загадочный Всадник45 над Невой возносил меднолавровый венок свой; над заснувшим под своей косматою шапкою гренадером недоуменно выкинул конь два передних копыта; а внизу, под копытами, медленно прокачалась косматая, гренадерская шапка засыпающего старика. Упадая от шапки, о штык ударилась бляха. Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл 120 лица двоился двусмысленным выраженьем; в бирюзовый врезалась воздух ладонь. С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит -- надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа -- Россия. Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву -- два задних. Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов,-- хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, -- среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то -- в денное сияние? Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта46, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран? Да не будет!... Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей -- будет; великое будет волнение; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого труса47; а родные равнины от труса изойдут повсюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и Углич. Петербург же опустится. Бросятся с мест своих в эти дни все народы земные; брань великая будет,-- брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет -- Цусима! Будет -- новая Калка!.. 48 Куликово Поле, я жду тебя! 49 Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжелой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится 121 пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов -- в прародимые, в давно забытые хаосы... Встань, о, Солнце! ............................................................... Бирюзовый прорыв несся по небу; а навстречу ему полетело сквозь тучи пятно горящего фосфора, неожиданно превратившись там в сплошной яркоблистающий месяц; на мгновенье все вспыхнуло: воды, трубы, граниты, серебристые желоба, две богини над аркою 50, крыша четырехэтажного дома; купол Исакия поглядел просветленный; вспыхнули -- Всадниково чело, меднолавровый венец; поугасли островные огоньки; а двусмысленное судно с середины Невы обернулося простой рыболовною шхуною; с капитанского мостика искрометнее проблистала и светлая точка; может быть, трубочный огонек сизоносого боцмана в шапке голландской, с наушниками, или -- светлый фонарик матроса, дежурящего на вахте. Будто легкая сажа, от Медного Всадника отлетела легкая полутень; и космач гренадер вместе с Всадником черней прочертился на плитах. Судьбы людские Александру Ивановичу на мгновение осветились отчетливо: можно было увидеть, что будет, можно было узнать, чему никогда не бывать: так все стало ясно; казалося, прояснялась судьба; но в судьбу свою он взглянуть побоялся; стоял пред судьбой потрясенный, взволнованный, переживая тоску. И -- месяц врезался в облако... Снова бешено понеслись облака клочковатые руки; понеслися туманные пряди все каких-то ведьмовских кос; и двусмысленно замаячило среди них пятно горящее фосфора... Тут раздался -- оглушающий, нечеловеческий рев: проблиставши огромным рефлектором невыносимо, мимо понесся, пыхтя керосином, автомобиль -- из-под арки к реке. Александр Иванович рассмотрел, как желтые, монгольские рожи прорезали площадь; от неожиданности он упал; перед ним упала его мокрая шапка. За его спиною тогда поднялось, похожее на причитание, шамканье. -- "Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй ты нас!" Александр Иванович обернулся и понял, что поблизости с ним зашептался николаевский старик гренадер. -- "Господи, что это?" -- "Автомобиль: именитые японские гости..." 122 Автомобиля не было и следа. Призрачный абрис треуголки лакея и шинельное, в ветер протянутое крыло неслось из тумана в туман двумя огнями кареты. СТЕПКА Под Петербургом от Колпина вьется столбовая дорога: это место -- мрачнее места и нет! Подъезжаете утром вы к Петербургу, проснулись вы -- смотрите: в окнах вагонных мертво; ни единой души, ни единой деревни; будто род человеческий вымер, и сама земля -- труп. Вот на поверхности, состоящей из путаницы оледенелых кустов, издали припадает к земле такое черное облако; горизонт там свинцов; мрачные земли уползают под небо... Многотрубное, многодымное Колпино! От Колпина к Петербургу и вьется столбовая дорога; вьется серою лентой; битый щебень ее окаймляет и линия телеграфных столбов. Мастеровой пробирался там с узелочком на палочке; на пороховом он работал заводе и за что-то был прогнан; и шел пехтурой к Петербургу; вкруг него ощетинился желтый тростник; и мертвели придорожные камни; взлетали, опускались шлахтбаумы, чередовались полосатые версты, телеграфная проволока дребезжала без конца и начала. Мастеровой был сын захудалого лавочника; был он по имени Степка51; с месяц всего проработал он на подгородном заводе; и с завода ушел: перед ним присел Петербург. Многоэтажные груды уже присели за фабриками; сами фабрики приседали за трубами -- там вон, там, да и -- там; в небе не было ни единого облачка, а горизонт из тех мест казался размазанной сажей, раздышалось там сажей полуторамиллионное население. Там вон, там, да и -- там: мазалась ядовитая гарь; и на гари щетинились трубы; здесь труба поднималась высоко; приседала чуть -- там; далее -- высился ряд истончавшихся труб, становившихся наконец просто так себе -- волосинками; вдали десятками можно было считать волосинки; над оконченным отверстием одной ближней трубы, угрожая небу уколом, торчала громоотводная стрелочка. Все это Степка мой видел; и на все это Степка мой -- нуль внимания; посидел на куче битого щебня, сапоги долой; переплел ноги 123 заново, пожевал мякоть ситника. Да и далее: потащился к ядовитому месту, к пятну сажи: к самому Петербургу. К вечеру того дня отворилась дверь дворницкой: дверь завизжала; и чебутарахнул дверной блок: в середине дворницкой дворник, Матвей Моржов, углублялся в газетное чтение, ну, конечно, "Б и р ж е в к и"; между тем дебелая дворничиха (у нее болело все ухо), наваливши на стол кучи пухлых подушек, занималась мореньем клопов при помощи русского скипидара; и стоял в дворницкой дух жесткий и терпкий. В ту минуту, визжа, отворилась дверь дворницкой и чебутарахнул блок; на пороге же двери стоял неуверенно Степка (васильеостровский дворник, Матвей Моржов, был его единственным земляком во всем Петербурге: разумеется Степка -- к нему). К вечеру на столе появилась водочная бутыль; появились соленые огурцы, появился сапожник Бессмертный с гитарою. Отказался Степка от водки: пили дворник Моржов да сапожник Бессмертный. -- "Эвона... Землячок-то, землячок што докладывает",-- ухмылялся Моржов. -- "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", -- пожимал плечами сапожник Бессмертный; трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам. -- "А как батько-то целебеевский?" 52 -- "Сказ один: пьянствует". -- "А учительша?" -- "А учительша ничаво: говорят, возьмет себе в мужи горбатого Фрола". -- "Эвона... Земляк-то, земляк што докладывает",-- умилялся Матвей Моржов; и взяв двумя пальцами огурец, огурец и откусывал. -- "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", -- пожимал плечами сапожник Бессмертный: трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам. И Степка рассказывал; все о том, об одном: как у них на селе завелись мудреные люди, что у тех мудреных людей выходило относительно всего прочего, как они на селе возвещали рожденье дитяти, то ись, аслапаждение: аслапажденье всеобщее 53; да еще выходило: скоро, мол, сбудется; а про то, что он, Степка, и сам бывал на молениях мудренейших этих людей,-- ни гу-гу; и еще рассказывал он относительно захожего барина 54, и всего прочего вместе 124 взятого; какой барин был относительно протчего: на село бежал от барской невесты; и так далее; сам ушел -- к мудреным людям, а их мудрости все равно не осилил (хоть барин); слышь, писали о нем, будто скрылся -- относительно всего протчего; да еще: в придачу обобрал он купчиху; выходило все вместе: рождению дитяти, аслапаждению, и протчему -- скоро быть. На все то балагурство дворник Моржов до крайности удивлялся, а сапожник Бессмертный, не удивляясь: дул водку. -- "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев -- оттого вот и кражи, и барин, и внучка, и освобожденье всеобщее; оттого и мудреные люди; никаких понятиев не имеют: да и никто не имеет". Трогал пальцем струну, и -- "бам", "бам"! Степка же на это ни звука: промолчал, что от тех людей и на колпинской фабрике получал он цидули; и протчее, относительно всего: что и как. Пуще всего он про то промолчал, как на колпинской фабрике свел знакомство с кружком, что под самым под Петербурхом имели собрания; и все протчее. Что иные из самых господ еще с прошлого году, если верить тем людям, собрания посещают -- до крайности: и -- все вместе... Обо всем этом Бессмертному Степка ни слова; но спел песенку: Тилимбру-тилишок - Душистый горошек: Питушок-грибешок Клевал у окошек. Д'тимбру-д'тилишка - Милая Анета, Ты не трошь питушка: Вот тибе манета. Но на эту песню сапожник Бессмертный повел лишь плечами; всей своей пятерней загудел по гитаре он: "Тилимбру, ти-лим-бру: пам-пам-пам-пам". И спел: Никогда я тебя не увижу,-- Никогда не увижу тебя: Пузырек нашатырного спирта В пиджаке припасен у меня. Пузырек нашатырного спирта В пересохшее горло волью: Садрогаясь, паду на панели -- Не увижу голубку мою! И пятерней по гитаре: тилимбру, тилимбру: пам-пам-па.м... На что Степка не остался в долгу: удивил. Над саблазнам да над бидою Андел стал са златой трубою -- 125 Свете, Свете. Бессмертный Свете! Асени нас бессмертный Свете -- Пред Табою мы, ровно дети: Ты -- Еси На небеси! Слушал очень зашедший в дворницкую молодой барин, проживающий в чердачном помещении; он расспрашивал Степу про мудренейших людей: как они возвещают представление света; и когда сие сбудется; но еще более он расспрашивал про того захожего барина, про Дарьяльского, -- как и все. Барин был из себя тощий: видно хворый; и от времени до времени опоражнивал барин рюмочку, так что Степка ему еще вот назидательные слова говорил: -- "Барин вы хворый; и потому от табаку да от водки скоро вам -- капут: