еты; и желта она, и мертва она, как луна. Пирамида есть бред, измеряемый цифрами. Есть цифровый ужас -- ужас тридцати друг к другу приставленных знаков, где знак есть, разумеется, ноль; тридцать нолей при единице есть ужас; зачеркните вы единицу, и провалятся тридцать нолей. Будет -- ноль. В единице также нет ужаса; сама по себе единица -- ничтожество; именно -- единица!.. Но единица плюс 402 тридцать нолей образуется в безобразие пенталлиона 9: пенталлион -- о, о, о! -- повисает на черненькой, тоненькой палочке; единица пенталлиона повторяет себя более чем миллиард миллиардов, повторенных более чем миллиард раз. Чрез неизмеримости тащится. Так тащится человек чрез мировое пространство из вековечных времен в вековечные времена. Да, -- человеческой единицею, то есть этою тощею палочкой, проживал доселе в пространствах Николай Аполлонович, совершая пробег из вековечных времен -- -- Николай Аполлонович в костюме Адама был палочкой; он, стыдясь худобы, никогда ни с кем не был в бане -- -- в вековечные времена! И вот этой палочке пало на плечи безобразие пенталлиона, то есть: более чем миллиард миллиардов, повторенных более, чем миллиард раз; непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; и громада ничто разбухала в презентабельном виде из вековечных времен -- -- так разбухает желудок, благодаря развитию газов, от которых все Аблеуховы мучились -- -- в вековечные времена! Непрезентабельное кое-что внутрь себя громадное прияло ничто; кое-что от громады, пустой, нолевой, разбухало до ужаса. Вспучились просто Гауризанкары какие-то; он же, Николай Аполлонович, разрывался, как бомба. А? Бомба! Сардинница?.. Во мгновение ока пронеслось то же все, что с утра проносилось: в голове пролетел его план. Какой такой? ПЛАН Да, да, да!.. Подкинуть сардинницу: подложить ее к отцу под подушку; или -- нет: в соответственном месте подложить ее под матрасик. И -- ожидание не обманет: точность арантирует часовой механизм. Самому же ему: -- "Доброй ночи, папаша!" 403 В ответ: -- "Доброй, Коленька, ночи!.." Чмокнуть в губы, отправиться в свою комнату. Нетерпеливо раздеться -- непременно раздеться! Дверь защелкнуть на ключ и уйти с головой в одеяло. Быть страусом. Но в пуховой, в теплой постели задрожать, прерывисто задышать -- от сердечных толчков; тосковать, бояться, подслушивать: как там... бацнет, как... грохнет там -- из-за стаи каменных стен; ожидать, как бацнет, как грохнет, разорвав тишину, разорвавши постель, стол и стену; разорвав, может быть...-- разорвав, может быть... Тосковать, бояться, подслушивать... И услышать знакомое шлепанье туфель к... ни с чем не сравнимому месту. От французского легкого чтения перекинуться -- просто к хлопковой вате, чтоб ватой заткнуть себе уши: уйти с головой под подушку. Окончательно убедиться: более не поможет ничто! Разом сбросивши с себя одеяло, выставить покрытую испариной голову -- и в бездне испуга вырыть новую бездну. Ждать и ждать. Вот всего осталось каких-нибудь полчаса; вот уже зеленоватое просветление рассвета; комната синеет, сереет; умаляется пламя свечи; и -- всего пятнадцать минут; тут тушится свечка; вечности протекают медлительно, не минуты, а именно -- вечности; после чиркает спичка: протекло пять минут... Успокоить себя, что все это будет не скоро, через десять медлительных оборотов времен, и потрясающе обмануться, потому что -- -- не повторяемый, никогда еще не услышанный, притягательный звук, все-таки...-- -- грянет!!.. . . . . . . . . . . Тогда: -- наскоро вставив голые ноги в кальсоны (нет, какие кальсоны: лучше так себе, без кальсон!) -- или даже в исподней сорочке, с перекошенным, совершенно белым лицом -- -- да, да, да! -- -- выпрыгнуть из разогретой постели и протопать босыми ногами, в полное тайны пространство: в чернеющий коридор; мчаться и мчаться -- стрелою: к неповторному 404 звуку, натыкаясь на слуг и грудью вбирая особенный запах: смесь дыма, гари и газа с... еще кое-чем, что ужасней и гари, и газа, и дыма. Впрочем, запаха, вероятно, не будет. Вбежать в полную дыма и очень холодную комнату; задыхаясь от громкого кашля, выскочить оттуда обратно, чтобы скоро просунуться снова в черную, стенную пробоину, образовавшуюся после звука (в руке плясать будет кое-как засвеченный канделябр). Там: за пробоиной...-- в месте разгромленной спальни, красно-рыжее пламя осветит... Сущую осветит безделицу: отовсюду клубами рвущийся дым. И еще осветится...-- нет!.. Набросить на эту картину завесу -- из дыма, из дыма!.. Более ничего: дым и дым! Все же... Под эту завесу хотя на мгновенье просунуться, и -- ай, ай! Совершенно красная половина стены: течет эта красность; стены мокрые, стало быть; и, стало быть,-- липкие, липкие... Все это будет -- первое впечатленье от комнаты; и, наверно, последнее. Вперемежку, меж двух впечатлений запечатлеется: штукатурка, щепы разбитых паркетов и драные лоскуты пропаленных ковров; лоскуты эти -- тлеют. Нет, лучше не надо, но... берцовая кость? Почему именно она одна уцелела, не прочие части? Все то будет мгновенно; за спиною ж -- мгновенны: идиотский гул голосов, ног неровные топоты в глубине коридора, плач отчаянный -- представьте себе! -- судомойки; и -- треск телефона (это верно трезвонят в полицию)... Уронить канделябр... Сев на корточки, у пробоины дергаться от в пробоину прущего октябревского ветра (разлетелись при звуке все оконные стекла); и -- дергаться, обдергивать на себе ночную сорочку, пока тебя сердобольный лакей -- -- может быть, камердинер, тот самый, на которого очень скоро потом всего будет легче свалить (на него, само собой, падут тени) -- -- пока сердобольный лакей не потащит насильно в соседнюю комнату и не станет вливать в рот насильно холодную воду... 405 Но, вставая с полу, увидеть: -- у себя под ногами ту же все темно-красную липкость, которая сюда шлепнула после громкого звука-она шлепнула из пробоины с лоскутом отодранной кожи... (с какого же места?). Поднять взор -- и над собою увидеть, как к стене прилипло... Брр!... Тут лишиться вдруг чувств. ............................................................... Разыграть комедию до конца. Через сутки всего перед наглухо заколоченным гробом (ибо нечего хоронить) -- отчеканивать перед гробом акафист 10, наклоняясь над свечкой в мундире с обтянутой талией. Через два всего дня свежевыбритый, мраморный, богоподобный свой лик уткнувши в меха николаевки, проследовать к катафалку, на улицу, с видом невинного ангела; и сжимать в белолайковых пальцах фуражку, следуя скорбно до кладбища в сопровождении всей сановной той свиты... за цветочною грудой (за гробом). На своих дрожащих руках груду эту протащат по лестнице златогрудые, белоштанные старички -- при шпагах, при лентах. Будут груду влачить восемь лысеньких старичков. ............................................................... И -- да, да! Дать следствию показания, но такие, которые... на кого бы то ни было (разумеется, не намеренно)... будет все же брошена тень; и должна быть тень брошена -- тень на кого бы то ни было; если нет,-- тень падет на него... Как же иначе? Тень будет брошена. Дурачок, простачок Коленька танцует Он надел колпачок На коне гарцует ...................................................... . И ему стало ясно: самый тот миг, когда Николай Аполлонович героически обрекал себя быть исполнителем казни -- казни во имя идеи (так думал он), этот миг, а не что иное, явился создателем вот такого вот плана, а не серый проспект, по которому он все утро метался; действие во имя идеи соединилось, как ни был взволнован он, с диавольским хладнокровным притворством и, может быть, с оговорами: оговорами неповиннейших лиц 406 (всего удобнее камердинера: к нему ведь таскался племянник, воспитанник ремесленной школы, и как как кажется, беспартийный, но... все-таки...). На хладнокровие расчет все же был. К отцеубийству присоединялась тут ложь, присоединялась и трусость; но - что главное,- подлость. ............................................................... Благороден, строен, бледен, Волоса, как лен, Мыслью щедр и чувством беден Н. А. А... кто ж он? ............................................................... Он -- подлец... ............................................................... Все, протекшее за эти два дня, было фактами, где факт был чудовище; груда фактов, то есть стая чудовищ; фактов не было до этих двух дней; и не гнались чудовища. Николай Аполлонович спал, читал, ел; даже, он вожделел: к Софье Петровне; словом: все текло в рамках. Но, и -- но!.. Он и ел, не как все, и любил, не как все; не как все, испытывал вожделение: сны бывали тяжелые и тупые; а пиша казалась безвкусной, самое вожделение после моста приняло пренелепый оттенок -- издевательства при помощи домино; и опять-таки: отца -- ненавидел. Что-то было такое, что тянулось за ним, что бросало особенный свет на отправление всех его функций (отчего он все вздрагивал, отчего руки болтались, как плети? И Улыбка стала -- лягушечьей); это что-то не было фактом, но факт оставался; факт этот -- в что-то. В чем что-то? В обещании партии? Обещания своего назад он не брал; и хотя он не думал, но... другие тут думали, вероятно (мы знаем, что думал Липпанченко); и ведь вот, он по-странному ел и по-странному спал, вожделел, ненанавидел, по-странному тоже... Так же странной казалась его небольшая фигурка -- на улице; с бьющимся в ветре крылом николаевки, и будто сутулая... Итак, в обещании, возникшем у моста -- там, там: в сквозняке приневского ветра, когда за плечами увидел он котелок, трость, усы (петербургские обитатели отличаются -- гм-гм -- свойстами!..). И опять-таки самое стояние у моста есть только 407 следствие того, что на мост погнало; а гнало его вожделение; самые страстные чувства переживались им как-то не так, воспламенялся не так он, не по-хорошему, холодно. Дело, стало быть, в холоде. Холод запал еще с детства, когда его, Коленьку, называли не Коленькой, а -- отцовским отродьем! Ему стало стыдно. После смысл слова "отродье" ему открылся вполне (чрез наблюдение над позорными замашками из жизни домашних животных), и, помнится,-- Коленька плакал; свой позор порождения перенес он и на виновника своего позора: на отца. Он, бывало, часами простаивал перед зеркалом, наблюдая, как растут его уши: они вырастали. Тогда-то вот Коленька понял, что все, что ни есть на свете живого,--"отродье", что людей-то и нет, потому что они -- "порождения"; сам Аполлон Аполлонович, оказался и он "порождением"; то есть неприятною суммою из крови, кожи и мяса -- неприятною, потому что кожа -- потеет, мясо -- портится на тепле; от крови же разит запахом не первомайских фиалочек. Так его душевная теплота отождествлялась с необозримыми льдами, с Антарктикой, что ли; он же -- Пирри, Нансен, Амундсен11-- круговращался там в льдах; или его теплота становилась кровавою слякотью (человек, как известно, есть слякоть, зашитая в кожу) Души-то, стало быть, не было. Он свою, родную плоть -- ненавидел; а к чужой -- вожделел. Так из самого раннего детства он в себе вынашивал личинки чудовищ: а когда созрели они, то повылезли в двадцать четыре часа и обстали -- фактами ужасного содержания. Николай Аполлонович был заживо съеден; перелился в чудовищ. Словом, сам стал чудовищами. -- "Лягушонок!" -- "Урод!" -- "Красный шут!" Вот именно: при нем кровью шутили, называли "отродьем"; и над собственной кровью зашутил -- "шут") "шут" не был маскою, маской был "Николай Аполлонович"... Преждевременно разложилась в нем кровь. Преждевременно она разложилась; оттого-то он, 408 видно, и вызывал отвращение; оттого-то странной казалась его фигурка на улице. Этот ветхий, скудельный сосуд должен был разорвать-ся: и он разрывался. УЧРЕЖДЕНИЕ Учреждение... Кто-то его учредил; с той поры оно есть; а до той поры было -- одно время оно. Так гласит нам "Архив". Учреждение. Кто-то его учредил, до него была тьма, кто-то над тьмою носился12; была тьма и был свет -- циркуляр за номером первым, под циркуляром последнего пятилетия была подпись: "Аполлон Аблеухов"; в тысяча девятьсот пятом году Аполлон Аполлонович Аблеухов был душой циркуляров. Свет во тьме светит. Тьма не объяла его 13 . . . . Учреждение... И -- торс козлоногой кариатиды. С той поры, как к крыльцу его подлетела карета, влекомая парой взмыленных вороных лошадей, с той поры, как придворный лакей в треуголке, косо надетой на голову, и в крылатой шинели в первый раз распахнул лакированный, штемпелеванный бок и, щелкнувши, дверце откинуло коронками украшенный герб (единорог, бьющий рыцаря); с той поры, как из траурных подушек кареты на подъездный гранит наступила ботинкой пергаментно-ликая статуя; с той поры, как впервые, отдавая поклоны, рука, облеченная в кожу перчатки, коснулася края цилиндра.-- с той поры еще более крепкая власть придавила собой Учреждение, которое бросило над Россией свою крепкую власть. Повосстали параграфы, похороненные в пыль. Поражает меня самое начертанье параграфа: падают на бумагу два совокупленных крючка,-- уничтожаются бумажные стопы; параграф -- пожиратель бумаг, то есть бумажная филоксера 14; в произвол темной безд-как клещ, вопьется параграф,-- и право же: в нем есть что-то мистическое: он -- тринадцатый знак зодиака 15. Над громадною частью России размножался параграфом безголовый сюртук, и приподнялся параграф, 409 вдунутый сенаторской головою -- над шейным крахмалом; по белоколонным нетопленым залам и красного сукна ступеням завелась безголовая циркуляция, циркуляцией этой заведовал Аполлон АпЬллонович. Аполлон Аполлонович -- популярнейший в России чиновник за исключением... Коншина (чей неизменный автограф носите вы на кредитных билетах)16. Итак: -- Учреждение -- есть. В нем есть Аполлон Аполлонович: верней "был", потому что он умер...-- -- Я недавно был на могиле: над тяжелою черномраморной глыбою поднимается черномраморный восьмиконечный крест; под крестом явственный горельеф, высекающий огромную голову, исподлобья сверлящую вас пустотою зрачков; демонический, мефистофельский рот! Ниже -- скромная подпись: "Аполлон Аполлонович Аблеухов -- сенатор"... Год рождения, год кончины... Глухая могила!...-- -- Есть Аполлон Аполлонович: есть в директорском кабинете: ежедневно бывает в нем, за исключением дней геморроя. Есть, кроме того, в Учреждении кабинеты... задумчивости. И есть просто комнаты; более всего -- зал; столы в каждой зале. За столами писцы; на стол приходится пара их; перед каждым: перо и чернила и почтенная стопка бумаг; писец по бумаге поскрипывает, переворачивает листы, листом шелестит и пером верещит (думаю, что зловещее растение "вереск" происходит от верещания); так ветер осенний, невзгодный, который заводят ветра -- по лесам, по оврагам; так и шелест песка -- в пустырях, в солончаковых пространствах -- оренбургских, самарских, саратовских; -- -- тот же шелест стоял над могилой: грустный шелест берез; падали их сережки, их юные листья на черномраморный, восьмиконечный крест, и -- мир его праху! -- Словом: есть Учреждение. ............................................................... Не прекрасная Прозерпина уносится в царство Плутона 17 чрез страну, где кипит белой пеной Коцит18: каждодневно уносится в Тартар 19 похищенный Хароном сенатор на всклокоченных, взмыленных, 410 вороногривых конях; над вратами печального Тартара бородатая повисает кариатида Плутона. Плещутся флегетотоновы волны 20: бумаги, В своем директорском кабинете Аполлон Аполлонович Аблеухов сидит ежедневно с напруженной височною жилою, заложив ногу на ногу, а жиловатую руку -- за отворот сюртука; трещат поленья камина, шестидесятивосьмилетний старик дышит бациллой параграфа, то есть совокупленьем крючков; и дыхание это облетает громадное пространство России: ежедневно десятую часть нашей родины покрывает нетопыриное крыло облаков. Аполлон Аполлонович Аблеухов, осененный счастливою мыслию, заложив ногу на ногу, руку -- за отворот сюртука, надувает тогда пузырем свои щеки; он тогда, будто дует (такова уж привычка); холодочки продувают по нетопленым залам; завиваются смерчевые воронки разнообразных бумаг; от Петербурга начинается ветер, на окраине где-нибудь разражается ураган. Аполлон Аполлонович сидит в кабинете... и дует. И сгибаются спины писцов; и листы шелестят: так бегают ветры -- по суровым, сосновым вершинам... Потом втянет щеки; и все -- шелестит: сухая, бумажная стая, как роковой листопад, разгоняется от Петербурга... до Охотского моря. Раскидается холодная свистопляска -- по полям, по лесам, по селам, чтоб гудеть, нападать, хохотать, чтобы градом, дождем, гололедицей искусывать лапы и руки -- птиц, зверей, подорожного путника, опрокидывать на него полосатые бревна шлахт-баумов, -- полосатой верстой из канавы выскакивать на шоссе, надмеваться оскаленной цифрою, обнаруживать бездомность и бесконечность пути и протягивать мрачные мрежи из реющих мороков... Север, север родимый!.. Аполлон Аполлонович Аблеухов -- человек городской и вполне благовоспитанный господин: сидит у себя в кабинете в то время, как тень его, проницая камень стены... бросается в полях на прохожих: посвистом Молодецким, разбойным она гуляет в пространствах -- самарских, тамбовских, саратовских -- в буераках и в желтых песчаниках, в чертополохах, в полыни, или в Диком татарнике, обнажает песчаные лысины, рвет высоковерхие скирды, раздувает в овине подозрительный 411 огонек; деревенский красный петух -- от нее зарождается; ключевой самородный колодезь -- от нее засоряется; как падает на посев вредоносными росами,-- от него худеет посев; скот -- гниет... Умножает и роет овраги 21. Шутники сказали бы верно: не Аполлон Аполлонович, а... Аквилон Аполлонович 22. ............................................................... Умножение количества за день перед писцом пролетевшей бумаги, выдуваемой из дверей Учреждения, умножение этой бумаги на количество бумагу гонящих писцов образует произведение, то есть бумажное производство, вывозимое не возами, а фурами. Под каждою бумагою подпись: "Аполлон Аблеухов". Та бумага несется по железнодорожным ветвям от железнодорожного центра: от Санкт-Петербурга; и -- до губернского города; растрепав свою стаю по соответственным центрам, Аполлон Аполлонович творит в этих центрах новые очаги бумажного производства. Обыкновенно бумага с (имя рек) подписью циркулирует до губернского управления; получают бумагу все статские (я разумею -- советники): Чичибабины, Сверчковы, Шестковы, Тетерько, Иванчи-Иванчевские; от губернского города соответственно уже Иванчи-Иванчевский рассылает бумаги до городов: Мухоедин-ска, Лихова, Гладова, Мороветринска и Пупинска (городов все уездных)23; Козлородов, асессор, тогда получает бумагу. Вся картина меняется. Козлородов, асессор, получивший бумагу, должен бы тотчас сам усесться на бричку, на таратайку, или на тряские дрожки, чтобы заплясать по колдобинам -- чрез поля, чрез леса, по весям, по грязям,-- и увязнуть медлительно в глинах или в бурых песках, подвергая себя нападению полосатых, приподнятых верст и полосатых шлахт-баумов (в пустырях Аполлон Аполлонович нападает на путников); вместо ж этого Козлородов просто сует в боковой свой карман запрос Иванчи-Иванчевского. И идет себе в клуб. Аполлон Аполлонович одинок: и так уже тысячарит-ся он в верстах; и ему одному не поспеть; не поспеть и Иванчи-Иванчевским. Козлородовых -- тысячи; за ними стоит обыватель, которого Аблеухов боится. 412 Поэтому Аполлон Аполлонович и сокрушает лишь пограничные знаки своего кругозора: и места лишаются -- Иванчевские, Тетерько, Сверчковы. Козлородов бессменен. Пребывая за пределами досягаемости -- за оврагами, за колдобинами, за лесами -- он винтит себе в Пупинске. Хорошо еще, что пока он винтит. ОН ВИНТИТЬ ПЕРЕСТАЛ Аполлон Аполлонович одинок. Не поспевает он. И стрела его циркуляра не проницает уездов: ломается. Лишь, пронзенный стрелой, кое-где слетит Иванчевский; да Козлородовы на Сверчкова устроют облаву. Аполлон Аполлонович из Пальмиры 24, из Санкт-Петербурга, разразится бумажною канонадой,-- и (в последнее время) даст маху. Обыватели бомбы эти и стрелы давно окрестили названием: мыльные пузыри. Стрелометатель,-- тщетно он слал зубчатую Аполлонову молнию25; переменилась история; в древние мифы не верят; Аполлон Аполлонович Аблеухов -- вовсе не бог Аполлон: он -- Аполлон Аполлонович, петербургский чиновник. И -- тщетно стрелял в Иванчевских. Бумажная циркуляция уменьшалась за все. эти последние дни; ветер противный дул: пахнущая типографским шрифтом бумага начинала подтачивать Учреждение -- прошениями, предъявлениями, незаконной угрозой и жалобой; и так далее, далее: тому подобным предательством. Ну и что же за гнусное обхождение в отношеньи к начальству циркулировало среди обывателей? Пошел прокламационный тон. И -- что это значило? Очень многое: непроницаемый, недосягаемый Козлородов, асессор, где-то там, понаглел; и тронулся из провинций на Иванчи-Иванчевских: в одном пункте пространства толпа растащила на колья бревенчатый частокол, а... Козлородов отсутствовал; в другом пункте оказались повыбиты стекла Казенного Учреждения, а Козлородов -- отсутствовал тоже. От Аполлона Аполлоновича поступали проекты, поступали советы, поступали приказы: приказы посыпались залпами; Аполлон 413 Аполлонович сидел в кабинете с надутою височною жилою все последние эти недели, диктуя за приказом приказ; и приказ за приказом уносился бешеной стреловидною молнией в провинциальную тьму; но тьма наступала; прежде только грозила она с горизонтов; теперь заливала уезды и хлынула в Пупинск, чтоб оттуда, из Пупинска, грозить губернскому центру, откуда, заливаемый тьмой, в тьму слетел Иванчевский. В это время в самом Петербурге, на Невском, пока-залася провинциальная тьма в виде темной шапки манджурской; та шапка сроилась и дружно прошлась по проспектам; на проспектах дразнилась она кумаче-вою тряпкою (денек такой выдался): в этот день и кольцо многотрубных заводов перестало выкидывать дым. Громадное колесо механизма, как Сизиф 26, вращал Аполлон Аполлонович; по крутому подъему истории он пять лет катил колесо безостановочно вверх; лопались властные мускулы; но все чаще вытарчивал из-под мускулов власти ни чему не причастный костяк, то есть вытарчивал -- Аполлон Аполлонович Аблеухов, проживающий на Английской Набережной. Потому что воистину чувствовал он себя обглоданным костяком, от которого отвалилась Россия. Правду сказать: Аполлон Аполлонович и до роковой этой ночи показался иным его наблюдавшим сановникам каким-то ободранным, снедаемым тайной болезнью, проткнутым (лишь в последнюю ночь он отек); ежедневно со стонами он кидался в карету цвета вороного крыла, в пальтеце цвета вороного крыла и в цилиндре -- цвета воронова крыла; два вороногривых коня бледного уносили Плутона. По волнам Флегетона несли его в Тартар; здесь, в волнах, он барахтался. Наконец,-- многими десятками катастроф (сменами, например, Иванчевских и событьями в Пупинске) флегетоновы волны бумаг ударились в колесо громадной машины, которую сенатор вращал; у Учреждения обнаружилась брешь -- Учреждения, которых в России так мало. Вот когда случился подобный, ни с чем не сравнимый скандал, как говорили впоследствии,-- то из бренного тела носителя бриллиантовых знаков в двадцать 414 четыре часа улетучился гений; многие даже боялись, что он спятил с ума. В двадцать четыре часа -- нет, часов в двенадцать, не более (от полуночи до полудня) --Аполлон Аполлонович Аблеухов стремительно полетел со ступенек служебной карьеры. Пал он во мнении многих. Говорили впоследствии, что тому причиною послужил скандал с его сыном: да, на вечер к Цукатовым еще прибыл муж государственной важности; но когда обнаружилось, что с вечера бежал его сын, обнаружились также и все недостатки сенатора, начиная с образа мыслей и кончая -- росточком; а когда ранним утром появились сырые газеты и мальчишки-газетчики бегали по улицам с криками "Тайна Красного домино", то сомнения не было никакого. Аполлон Аполлонович Аблеухов был решительно вычеркнут из кандидатского списка на исключительной важности ответственный пост. Пресловутая заметка газеты -- но вот она: "Чинами сыскной полиции установлено, что смущающие за последние дни толки о появлении на улицах Петербурга неизвестного домино опираются на несомненные факты; след мистификатора найден: подозревается сын высокопоставленного сановника, занимающего административный пост; полицией приняты меры". С этого дня начался и закат сенатора Аблеухова. Аполлон Аполлонович Аблеухов родился в тысяча восемьсот тридцать седьмом году (в год смерти Пушкина) 27; детство его протекало в Ниже -- родской губернии, в старой барской усадьбе; в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году он окончил курс в Училище Правоведения; в тысяча восемьсот семидесятом году был назначен профессором Санкт-Петербургского Университета по кафедре Ф... П...28; в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году состоял вице-директором, а в тысяча восемьсот девяностом -- директором N. N. департамента; в следующем году был высочайшим указом он назначен в Правительствующий Сенат; в девятисотом году он стал во главе Учреждения. Вот его curriculum vitae. 415 УГОЛЬНЫЕ ЛЕПЕШКИ Вот уже зеленоватое просветление утра, а Семеныч -- не сомкнул за ночь глаз! Все-то он в каморке кряхтел, переворачивался, возился; нападала зевота, чесотка и - прости прегрешения наши, о, Господи!-- чох; при всем эдаком -- тому подобные размышления: -- "Анна Петровна-то, матушка, прибыла из Гишпании -- пожаловала..." Сам себе Семеныч про это: -- "Да-с... Отворяю я, етта, дверь... Вижу, так себе, посторонняя барыня... Незнакомая и в заграничном наряде... А она, етта, мне..." -- "Аааа...". -- "Етта мне..." -- "Прости прегрешения наши, о, Господи". И валила зевота. Уже и тетюринская проговорила труба (тетюринской фабрики); уже и свистнули пароходики; электричество на мосту: фук -- и нет его... Сбросивши с себя одеяло, приподнялся Семеныч: большим пальцем ноги колупнул половик. Расшушукался. -- "Я ему: ваше, мол, высокопревосходительство, барин -- так мол и так... А они, етта,-- да..." -- "Никакого внимания..." -- "И барчонок-то ефтат: от полу не видать... И -- прости прегрешения наши, о, Господи! -- белогубый щенок и сопляк". -- "Не баре, а просто хамлеты..." Так сам себе под нос Семеныч; и -- опять головой под подушку; часы протекали медлительно; розоватенькие облачка, зрея солнечным блеском, высоко побежали над зреющей блеском Невой... А одеялом нагретый Семеныч -- все-то он бормотал, все-то он тосковал: -- "Не баре, а... химики..." И как бацнула там, как там грохнула коридорная дверь: не воры ли?.. Авгиева-купца обокрали, Агниева-купца обокрали. Приходили резать и молдаванина Хаху. Сбросивши с себя одеяло, выставил он испариной покрытую голову; наскоро вставив ноги в кальсоны, он с суетливо обиженным видом и с жующею челюстью выпрыгнул из разогретой постели и босыми ногами 416 прошлепал в полное тайны пространство: в чернеющий коридор И - что же? Щелкнула там задвижка у... ватер-клозета: его высокопревосходительство, Аполлон Аполлонович, барин, с зажженною свечкою оттуда изволил прошествовать,-- в спальню. Синее уж серело в коридоре пространство, и светились прочие комнаты; и искрились хрустали: половина восьмого; пес-бульдожка чесался и лапою цапал ошейник, и мордой оскаленной, тигровой, спину свою доставал. -- "Господи, Господи!" -- "Авгиева-купца обокрали!.. Агниева-купца обокрали!.. Хаху провизора резали!.." ............................................................... Бешено просверкали лучи по хрустальному, звонкому, по голубому по небу. Сбросивши с себя брючки, Аполлон Аполлонович Аблеухов мешковато запутался в малиновых кистях, облекаясь в стеганый, полупротертый халатик мышиного цвета, выставляя из ярко-малиновых отворотов непробритый свой подбородок (впрочем, вчера еще гладкий), весь истыканный иглистой и густой, совершенно белой щетиной, будто за ночь выпавшим инеем, оттеняющим и темные глазные провалы, и провалы под скулами, которые -- от себя мы заметим -- сильно поувеличились за ночь. Он сидел, раскрыв рот, с распахнутой волосатою грудью у себя на постели, продолжительно втягивал и прерывисто выдыхал в легкие не проникающий воздух; поминутно щупал свой пульс и глядел на часы. Видно, он мучился неразрешенной икотой. И нисколько не думая о серии тревожнейших телеграмм, мчащихся к нему отовсюду, ни о том, что ответственный пост от него ускользает навеки, ни -- даже! -- об Анне Петровне,-- вероятно, он думал о том, о чем думалось перед раскрытой коробочкой черноватых лепешек. То есть -- он думал, что икота, толчки, перебои и стеснительное дыхание (жажда пить воздух), вызывающие, как всегда, колотье в легкое щекотанье ладоней, у него случаются не от сердца, а -- от развития газов. О поднывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать. -- "Знаете ли? Да это просто желудок!" 417 Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины. -- "Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается... Оттого и толчки, и икота... Это все развитие газов..." Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял: -- "Это, знаете, газы... Оттого и толчки". Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем. ............................................................... -- "Да, это -- газы",-- и тронулся к... к...: было -- половина девятого. Этот звук и услышал Семеныч. Вскоре после того -- грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аблеухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться -- на такое же точно покрытое потом лицо: -- "Это вы?" "Я-с..." -- "Что вам?" -- "Тут-с хожу..." -- "Аа: да, да... Почему же так рано..." -- "Приглядеть всюду надобно..." -- "Что такое, скажите?.." -- "?.." -- "Звук какой-то..." -- "А что-с?" -- "Хлопнуло..." -- "А, это-то?" Тут Семеныч рукой ухватился за край шврочайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой: -- "Ничего-с..." ............................................................... Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и -- спряталась. 418 И потом -- барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина. Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой -- к свет пропускающей скважине: да -- как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был,-- не таковским... Что такой за подглядыватель? Да и потом -- непристойно как будто. Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться -- присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно: шелапыга! Не лакеем каким-нибудь был -- генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч. Барчук же,-- как вздрогнет! -- "Сюртучок",-- сказал он в сердцах,-- "мне скорей пообчистите..." Да от папашиной двери -- к себе: просто какая-то шелапыга! -- "Слушаюсь",-- неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал: -- "Мать приехала, а он экую рань -- „почистите сюртучок"". -- "Нехорошо, неприлично!" -- "Просто хамлеты какие-то... Ах ты, Господи... подсматривать в щелку!" ............................................................... Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос: -- "А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно..." -- "Что хлопнуло?" -- "Ничего-с: не изволите беспокоиться..." -- "?.." -- "Николай Аполлонович..." -- "А?" -- "Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку..." Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, 419 но... старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цука-товых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно-он гнал его. И, робея, просительно поглядел на Семеныча: -- "Анну Петровну-то старик все-таки видел... С ней -- как-никак -- разговаривал..." Эта мысль промелькнула назойливо. -- "Верно, Анна Петровна-то изменилась... Похудела, сдала; и, поди, поседела себе: стало больше морщинок... Порасспросить бы как-нибудь осторожно, обходом..." -- "И -- нет, нет!.." Вдруг лицо шестидесятивосьмилетнего барина неестественно распалось в морщинах, рот оскалился до ушей, а нос ушел в складки. И стал шестидесятилетний -- тысячелетним каким-то; с надсадою, переходящей в крикливость, эта седая развалина принялась насильственно из себя выжимать каламбурик: "А... ме-ме-ме... Семеныч... Вы... ме-ме... босы?" Тот обиженно вздрогнул. -- "Виноват-с, ваше высокопр..." -- "Да я... ме-ме-ме... не о том",-- силился Аполлон Аполлонович сложить каламбурик. Но каламбурика он не сложил и стоял, упираясь глазами в пространство; вот чуть-чуть он присел, и вот выпалил он чудовищность: -- "Э... скажите..." "У вас -- желтые пятки?" Семеныч обиделся: -- "Желтые, барин, пятки не у меня-с: все у них-с, у длиннокосых китайцев-с..." -- "Хи-хи-хи... Так, может быть, розовые?" -- "Человеческие-с..." -- "Нет -- желтые, желтые!" И Аполлон Аполлонович, тысячелетний, дрожащий, приземистый, туфлей топнул настойчиво. -- "Ну, а хотя бы и пятки-с?.. Мозоли, ваше высокопревосходительство -- они все... Как наденешь башмак, и сверлит тебе, и горит..." 420 Сам же он думал: -- "Э, какие там пятки?.. И в пятках ли, стало быть, дело?.. Сам-то вишь, старый гриб, за ночь глаз не сомкнувши... И сама-то поблизости тут, в ожидательном положении... И сын-то -- хамлетист... А туды же -- о пятках!.. Вишь ты -- желтые... У самого пятки желтые... Тоже -- „особа"!..." И еще пуще обиделся. А Аполлон Аполлонович, как и всегда, в каламбурах, в нелепицах, в шуточках (как, бывало, найдет на него) выказывал просто настырство какое-то: иногда, бодрясь, становился сенатор (как никак -- действительный тайный, профессор и носитель бриллиантовых знаков) -- непоседою, вертуном, приставалой, дразнилой, походя в те минуты на мух, лезущих тебе в глаза, в ноздри, в ухо -- перед грозой, в душный день, когда сизая туча томительно вылезает над липами; мух таких давят десятками -- на руках, на усах -- перед грозой, в душный день. -- "А у барышни-то -- хи-хи-хи... А у барышни..." -- "Что у барышни?" -- "Есть..." Экая непоседа! -- "Что есть-то?" -- "Розовая пятка..." -- "Не знаю..." -- "А вы посмотрите..." -- "Чудак, право барин..." -- "Это у нее от чулочек, когда ножка вспотеет". И не окончивши фразы, Аполлон Аполлонович Аб-леухов, -- действительный тайный советник, профессор, глава Учреждения,-- туфлями протопотал к себе в спаленку; и -- щелк: заперся. Там, за дверью,-- осел, присмирел и размяк. И беспомощно стал озираться: э, да как же он помельчал! Э, да как же он засутулился? И -- казался неравноплечим (будто одно плечо перебито). К колотившемуся, к болевшему боку -- то и дело жалась рука. ............................................................... Да-с! Тревожные донесения из провинции... И, знаете ли,-- сын, сын!.. Так себе -- отца опозорил... Ужасное положение, знаете ли... 421 Эту старую дуру, Анну Петровну, обобрали: какой-то негодяй-скоморох, с тараканьими усиками... Вот она и вернулась... Ничего-с!.. Как-нибудь!.. Восстание, гибель России... И уже -- собираются: покусились... Какой-нибудь абитуриент 29 там с глазами и усиками врывается в стародворянский, уважаемый дом... И потом -- газы, газы!.. Тут он принял лепешку... ............................................................... Перестает быть упругой пружина, перегруженная гирями; для упругости есть предел; для человеческой воли есть предел тоже; плавится и железная воля; в старости разжижается человеческий мозг. Нынче грянет мороз,-- и снежная, крепкая куча прыскает самосветящейся искрой; и из морозных снежинок сваяет человеческий блистающий бюст. Оттепель прошумит -- пробуреет, проточится куча: вся одрябнет, ослизнет; и -- сядет. Аполлон Аполлонович Аблеухов мерз еще в детстве: мерз и креп; под морозною, столичною ночью -- круче, крепче, грознее казался блистающий бюст его,-- самосветящийся, искристый, выходящий над северной ночью всего более до того гниловатого ветерка, от которого пал его друг, и который в течение последнего времени запалил ураганом. Аполлон Аполлонович Аблеухов восходил до урагана; и -- после... Одиноко, долго и гордо стоял под палящим жерлом урагана Аполлон Аполлонович Аблеухов -- самосветящийся, оледенелый и крепкий; но всему положен предел: и платина плавится. Аполлон Аполлонович Аблеухов в одну ночь про^-сутулился; в одну ночь развалился он и повис большой головой; и его, упругого, как пружина, свалило; а бывало? Недавно еще на безморщинистом профиле, вызывающе брошенном под небеса навстречу напастям, трепыхалися красные светочи пламени, от которого... могла... загореться... Россия!.. Но прошла всего ночь. И на огненном фоне горящей Российской Империи вместо крепкого золотомундирного мужа оказался -- геморроидальный старик, стоящий с распахнутой, прерывисто-дышащей волосатою грудью,-- непробритый, 422 нечесаный, потный,-- в халате с кистями,-- он, конечно, не мог править бег (по ухабам