-- бьющиеся огни,
льющиеся оленьи рога: заветвились и отовсюду вылизываются,--
461
древовидные, золотые сквозные; повыкидались из красного, каминного
жерла; кидаются на стены: побежал, расширяясь, камин, превращался в
каменный и темничный мешок, где застыли (вдруг стали, вдруг замерли) все
текучие светлости, пламена, темно-васильковые угарные газы и гребни: в
опроз-раченном свете -- там сроилась фигура, приподнятая под убегающий свод
и сутуло протянутая; тянутся красные, пятипалые руки -- попаляющие
прикосновением огней.
Что это?
-- Вот -- страдальчески усмехнувшийся рот, вот -- глаза василькового
цвета, вот -- светом стоящие волосы: облеченный в ярость огней, с искрою
пригвожденными в воздухе широко раздвинутыми руками, с опрокинутыми в
воздухе ладонями -- ладонями, которые проткнуты,--
-- крестовидно раскинутый Николай Аполлонович там страдает из светлости
светов и указует очами на красные ладонные язвы; а из разъятого неба льет
ему росы прохладный ширококрылый архангел -- в раскаленную пещь...--
-- "Он не ведает, что творит..."
Вдруг...-- головокружительный треск, шипение, фырканье: светлые
светлости, всколебавшися, разорвались на части, разметая страдальческий
образ водоворотами искр.
...............................................................
Через четверть часа он велел заложить лошадей; через сорок минут
прошествовал он в карету (это видели мы в предыдущей главе); через час
карета стояла среди праздной толпы; и -- только ли праздной?...
Что-то случилось тут.
Полувершковое пространство, или стенка кареты, отделяло Аполлона
Аполлоновича от мятежной толпы; кони храпели, а в стеклах кареты Аполлон
Аполлонович видел все головы: котелки, фуражки и, главное, манджурские
шапки; видел пару он на себя устремленных, негодующих глаз; видел он и
разорванный рот оборванца: поющий рот (пели). Оборванец, увидевши Аблеухова,
что-то грубо кричал:
-- "Выходите, эй, видите: нет проезду".
К голосу оборванца присоединились голоса оборванцев.
462
Тогда Аполлон Аполлонович Аблеухов, во избежание неприятностей, по
принуждению толпы должен был приоткрыть каретное дверце; оборванцы увидели
вылезающего старика с дрожащей губой, придерживающего перчаткою край
цилиндра: Аполлон Аполлонович видел пред собой орущие рты и высокое древко:
отрываясь от деревянного древка, по воздуху гребнями разрывались, трепались
и рвались легкосвистящие лопасти красного кумачевого полотнища, плещущего в
пустоту:
-- "Эй вы, шапку долой!"
Аполлон Аполлонович снял цилиндр и поспешно стал тискаться к тротуару,
бросив карету и кучера; скоро он семенил по направлению, противоположному
роящейся массе; черные тут фигурки повылились из магазинов, дворов, боковых
проспектов, трактиров; Аполлон Аполлонович выбивался из сил: и -- выбился в
боковые, пустые проспекты, откуда... летели... казаки...
...............................................................
Уж казацкий отряд пролетел; опорожнилось место; виднелися спины
мчащихся к полотнищу казаков; и виднелась спина быстро бегущего старичка в
высочайшем цилиндре.
ПАСИАНСИК
На столе кипел самовар; с этажерки отбрасывал металлический глянец
совершенно новенький, совершенно чистенький самоварчик; самовар же, который
кипел на столе, был невычищен, грязен; совершенно новенький самоварчик
ставился при гостях; без гостей на стол подавалося просто кривое уродище:
громко оно хрипело, сопело; и порою стреляло из дырочек красной искрой.
Накатала катышки белого хлеба невоспитанная чья-то рука; и они
порасплющились на скомканной скатерти в пятнах; под недопитым стаканом
прокисшего чая (прокисшего от лимона) неопрятно сырело пятно; и стояла
та-релка с объедками холодной котлеты и с картофельным холодным пюре.
Ну и где же были роскошные волосы? Вместо них выдавалась косица.
Вероятно, Зоя Захаровна Флейш носила парик (при гостях разумеется); и
-- кстати заметить: вероятно, она беззастенчиво красилась, потому что мы ее
видели роскошноволосой брюнеткой, с эмалированной, слишком гладкою кожей; а
теперь перед нами была просто старая
463
женщина с потным носом и с крысиной косичкой; на ней была кофточка: и,
опять-таки, грязная (вероятно, ночная).
Липпанченко сидел, полуотвернувшись от чайного столика, подставляя и
Зое Захаровне, и грязному самовару квадратную, сутуловатую спину. Перед
Липпанченко лежал полуразложенный пасьянс, заставляющий предполагать, что
Липпанченко после ужина принялся за обычное препровождение вечера,
благотворно влияющее на нервы, но -- был потревожен: неохотно он оторвался
от карт; призошел продолжительный разговор, во время которого были, конечно,
забыты: стакан чаю, пасьянс и все прочее.
После же этого разговора Липпанченко и повернулся спиной: спиной к
разговору.
Он сидел без крахмального воротничка, без пиджака, с расстегнутым
поясом, очевидно, давившим живот, отчего меж жилетом и съезжающими штанами
(темно-желтого цвета -- все теми же) предательски выдался язычок неудобной
крахмальной сорочки.
Мы застали Липпанченко в то мгновение, когда он задумчиво созерцал, как
черное от часов ползло с шелестением пятно таракана; они водились на дачке:
огромные, черные; и водились в обилии,-- в таком несносном обилии, что,
несмотря на свет лампы, -- и в углу шелестело, и из щели буфета по временам
вытарчивал усик.
От созерцания ползущего таракана был оторван Липпанченко плаксивыми
причитаньями своей спутницы жизни.
Чайный поднос от себя отодвинула Зоя Захаровна с шумом, так что
Липпанченко вздрогнул.
-- "Ну?.. И что же такое?.. И отчего же такое?"
-- "Что такое?"
-- "Неужели верная женщина, сорокалетняя женщина, вам отдавшая жизнь,--
женщина, такая, как я..."
И локтями упала на стол: один локоть был прорван, а в прорыве виднелась
старая, поблекшая кожа и на ней расчесанный, вероятно, блошиный укус
45.
-- "Что такое вы там лепечете, матушка: говорите яснее..."
-- "Неужели женщина, такая, как я, не имеет права спросить?.. Старая
женщина" -- и ладонями позакрывала лицо она: выдавался лишь нос да два
черных топорщились глаза.
464
Липпанченко повернулся на кресле.
Видимо, слова ее позадели его; на мгновение выступило на лице подобие
гнетущего угрызения; он не то с вялой робостью, а не то просто с детским
капризом поморгал двумя глазками; видимо, он хотел что-то высказать; и
видимо,-- высказать он боялся; что-то такое он теперь медленно соображал, --
уж не то ли, как в душе его спутницы отозвалось бы страшное признание это;
голова Липпанченки опустилась; он сопел и глядел исподлобья. Но позыв к
правдивости оборвался; и самая правдивость упала в глухое душевное дно. Он
принялся за пасианс:
-- "Гм: да, да... На шестерку пятерку... Где дама?.. Тут дама... И --
заложен валет..."
Вдруг он бросил на Зою Захаровну испытующий, подозревающий взгляд, и
его короткие пальцы с золотистою шерстью перенесли стопочку карт: от
стопочки карт -- к другой стопочке карт.
-- "Ну,-- и выдался пасиансик..." -- продолжал он сердито раскладывать
ряды карт.
Начисто протертую чашку Зоя Захаровна бережно понесла к этажерке,
припадая на туфли.
-- "Ну?.. И отчего же сердиться?"
Теперь, припадая на туфли, она заходила по комнате; раздавалось
пришлепыванье (тараканий ус спрятался в буфетную щель).
-- "Да я, матушка, не сержусь",-- и опять испытующий взгляд бросил он
на нее: сложив руки на животе и выпячивая корсетом нестянутый и почтенный
живот, на ходу она трепетала отвисающим подбородком; и тихонько к нему
подошла, и тихонько тронула за плечо:
-- "Вы спросили бы лучше, почему я вас спрашиваю?.. Потому что все
спрашивают... Пожимают плечами... Так уж думаю я",-- навалилась на кресло
она и животом, и грудями,-- "лучше мне все узнать"...
Но Липпанченко, закусивши губу, с беспокойною деловитостью ряд за рядом
раскладывал карты.
Он-то, Липпанченко, помнил, что завтрашний день для него необычаен по
важности; если завтра не сумеет он оправдать ее перед ними, не сумеет
стряхнуть угрожающей тяжести на него обрушенных документов, то ему -- шах и
мат. И он, помня все это, только посапывал носом:
-- "Гм: да-да... Тут свободное место... Делать нечего: короля в
свободное место..."
465
И -- не выдержал он:
-- "Говорите, что спрашивают?.."
-- "А вы думали -- нет?"
-- "И приходят в отсутствие?.."
"Приходят, приходят: и пожимают плечами..."
Липпанченко бросил карты:
-- "Ничего не выйдет: позаложены двойки..."
Видно было, что он волновался.
В это время из спальни Липпанченко что-то жалобно прозвенело, как будто
бы там открывали окошко. Оба они повернули головы к спальне Липпанченко;
осторожно оба молчали: кто бы мог это быть?
Верно Том, сенбернар.
-- "Да поймите, странная женщина, что ваши вопросы" -- тут Липпанченко,
охая, встал,-- для того ли, чтобы удостовериться о причине странного звука,
для того ли, чтобы увильнуть от ответа.
-- "Нарушают партийную..." -- отхлебнул он глоток совершенно кислого
чаю -- "дисциплину..."
Потягиваясь, он прошел в открытую дверь,-- в глубину, в темноту...
-- "Да какая же, Коленька, со мной-то партийная дисциплина",--
возразила Зоя Захаровна, подперев ладонью лицо, и опустила вниз голову,
продолжая стоять над пустым теперь креслом...-- "Вы подумайте только..."
Но она замолчала, потому что кресло пустело; Липпанченко оттопатывал по
направлению к спальне; и рассеянно перебегала по картам -- она.
Шаги Липпанченко приближались.
-- "Между нами тайн не было..." -- Это она сказала себе.
Тотчас же она повернула голову к двери -- к темноте, к глубине -- и
взволнованно заговорила она навстречу топотавшему шагу:
-- "Вы же сами не предупредили меня, что и разговаривать-то нам с вами,
в сущности, не о чем (Липпанченко появился в дверях), что у вас теперь
тайны, а вот меня..."
-- "Нет, так это: в спальне нет никого" -- перебил он ее...
-- "Меня досаждают: ну и -- взгляды, намеки, расспросы... Были даже..."
Рот его скучающе разорвался в зевоте; и расстегивая свой жилет,
недовольно пробормотал себе в нос:
-- "Ну и к чему эти сцены?"
466
"Были даже угрозы по вашему адресу..."
Пауза.
-- "Ну и понятно, что спрашиваю... Чего раскричались-то? Что такое я
сделала, Коленька?.. Разве я не люблю?.. Разве я не боюсь?"
Тут она обвилась вокруг толстой шеи руками. И -- хныкала:
-- "Я -- старая женщина, верная женщина..."
И он видел у себя на лице ее нос; нос -- ястребиный; верней --
ястребинообразный; ястребиный, если бы -- не мясистость: нос -- пористый;
эти поры лоснились потом; два компактных пространства в виде сложенных щек
исчертились нечеткими складками кожи (когда не было уж ни крема, ни пудры)
-- кожи, не то, чтобы дряблой, а -- неприятной, несвежей; две морщины от
носа явственно прорезались под губы, вниз губы эти оттягивали; и уставились
в глазки глаза; можно сказать, что глаза вылуплялись и назойливо лезли --
двумя черными, двумя жадными пуговицами; и глаза не светились.
Они -- только лезли.
-- "Ну, оставьте... Оставьте... Довольно же... Зоя Захаровна...
Отпустите... Я же страдаю одышкой: задушите..."
Тут он пальцами охватил ее руки и снял с своей шеи; и опустился на
кресло; и тяжело задышал:
-- "Вы же знаете, какой я сантиментальный и слабонервный... Вот опять
я..."
Они замолчали.
И в глубоком, в тяжелом безмолвии, наступающем после долгого,
безотрадного разговора, когда все уже сказано, все опасения перед словами
изжиты и остается лишь тупая покорность,-- в глубоком безмолвии она
перемывала стакан, блюдце и две чайные ложки.
Он же сидел, полуотвернувшись от чайного столика, подставляя Зое
Захаровне и грязному самовару свою квадратную спину.
-- "Говорите, -- угрозы?"
Она так и вздрогнула.
Так и просунулась вся: из-за самовара; губы вновь оттянулись:
обеспокоенные глаза чуть не выскочили из орбит; обеспокоенно побежали по
скатерти, вскарабкались на толстую грудь и вломились в моргавшие глазки; и
-- что сделало время?
Нет, что оно сделало?
467
Светло-карие эти глазки, эти глазки, блестящие юмором и лукавой
веселостью только в двадцать пять лет потускнели, вдавились и подернулись
угрожающей пеленой; позатянулись дымами всех поганейших атмосфер:
темно-желтых, желто-шафранных; правда, двадцать пять лет -- срок немалый, но
все-таки -- поблекнуть, так съежиться! А под глазками двадцатипятилетие это
оттянуло жировые, тупые мешки; двадцать пять лет -- срок немалый; но...-- к
чему этот выдавленный кадык из-под круглого подбородка? Розовый цвет лица
ожелтился, промаслился, свял -- заужасал серой бледностью трупа; лоб --
зарос; и -- выросли уши; ведь бывают же просто приличные старики? А ведь он
-- не старик...
Что ты сделало, время?
Белокурый, розовый, двадцатилетний парижский студент -- студент
Липенский, -- разбухая до бреда, превращался упорно в сорокапятилетнее,
неприличное пауковое брюхо: в Липпанченко.
НЕВЫРАЗИМЫЕ СМЫСЛЫ
Куст кипел...46 На песчанистом побережье здесь и там
морщинились озерца соленой воды.
От залива летели все белогривые полосы; луна освещала их, за полосой
полоса там вскипала вдали и там громыхала; и потом она падала, подлетая у
самого берега клочковатою пеной; от залива летящая полоса стлалась по
плоскому берегу -- покорно, прозрачно; она облизывала пески: срезывала пески
-- их точила; будто тонкое и стеклянное лезвие, она неслась по пескам;
кое-где та стеклянная полоса доплескивалась до соленого озерца; наливала в
него раствор соли.
И уже бежала обратно. Новая громопенная полоса ее бросала опять.
Куст кипел...
-- Вот -- и здесь, вот -- и там, были сотни кустов; в некотором
отдалении от моря черные протянулись и суховатые руки кустов; эти безлистные
руки подымались в пространство полоумными взмахами; черноватенькая фигурочка
без калош и без шапки испуганно пробегала меж них; летом шли от них сладкие
и тиховейные лепе-ты; лепеты позасохли давно, так что скрежет и стон
подымались от этого места; туманы восходили отсюда; и сырости восходили
отсюда; коряги же все тянулись -- из тумана и сырости; из тумана и сырости
пред фигурочкой
468
узловатая заломалась рука, исходящая жердями, как шерстью.
Уж фигурка склонилась к дуплу -- в пелену черной сырости; тут она
задумалась горько; и тут в руки она уронила непокорную голову:
-- "Душа моя",-- встало из сердца: -- "душа моя,-- ты отошла от меня...
Откликнись, душа моя: бедный я..."
Встало из сердца:
-- "Пред тобою паду я с разорванной жизнью... Вспомни меня: бедный
я..."
Ночь, проколотая искрометною точкою, совершалась светло; и подрагивала
чуть заметная точечка у самого горизонта морского; видно, близилась к
Петербургу торговая шхуна; из прокола ночного вызревал огонек, наливаяся
светом, как созревающий колос, усатый лучами.
Вот уж он превратился в широкое, багровое око, за собой выдавая темный
кузов судна и над ним -- лес снастей.
И над черненькой унывавшей фигуркой, навстречу летящему призраку,
подлетели под месяцем деревянные, многожердистые руки; голова кустяная,
узловатая голова протянулась в пространство, паутинно качая сеть черненьких
веточек; и -- качалась на небе; легкий месяц в той сети запутался, задрожал,
ослепительней засверкал: и будто слезою облился: наполнились фосфорическим
блеском воздушные промежутки из сучьев, являя неизъяснимости, и из них
сложилась фигура; -- там сложилось оно -- там началось оно: громадное тело,
горящее фосфором с купоросного цвета плащом, отлетающим в туманистый дым;
повелительная рука, указуя в грядущее, протянулась по направлению к огоньку,
там мигавшему из дачного садика, где упругие жерди кустов ударялись в
решетку.
Фигурочка остановилась, умоляюще она протянулась к фосфорическим
промежуткам из сучьев, слагающим тело:
-- "Но позволь, позволь; да нельзя же так -- по одному подозрению, без
объяснения..."
Повелительно рука указывала на световое окошко, простреливающее черные
и скрежещущие суки.
Черноватенькая фигурка тут вскрикнула и побежала в пространство; а за
нею рванулось черное суковатое очертание, складываясь на песчанистом берегу
в то самое странное целое, которое могло выдавить из себя
469
чудовищные, невыразимые смыслы, не существующие нигде; черноватенькая
фигурка ударилась грудью в решетку какого-то садика, перелезла через забор и
теперь беззвучно скользила, цепляясь ногами о росянистые травы,-- к той
серенькой дачке, где она была так недавно, где теперь -- все не то.
Осторожно она подкралась к террасе, приложила руку к груди; и беззвучно
она, в два скачка, оказалась у двери; дверь не была занавешена; фигурочка
тогда приникла к окну; там, за окнами, ширился свет.
Там сидели...--
-- На столе стоял самовар; под самоваром стояла тарелка с объедками
холодной котлеты; и выглядывал женский нос с неприятным, сконфуженным,
немного придавленным видом; нос выглядывал робко; и -- робко он прятался:
нос -- ястребиный; колыхалася на стене теневая женская голова с короткой
косицей; эта жалкая голова повисала на выгнутой шее. Липпанченко одной рукой
облокотился на стол; другая рука лежала свободно на кресельной спинке;
грубая, -- отогнулась и разогнулась ладонь; поражала ее ширина; поражала
короткость пяти будто бы обрубленных пальцев, с заусенцами и с коричневой
краскою на ногтях...
-- Фигурочка в два скачка отлетела от двери; и -- очутилась в кустах;
ее охватил порыв неописуемой жалости; кинулась безлобая, головастая шишка --
из дупла, под двумя суками к фигурочке; застонали ветра в гниловатом
раструбе куста.
И фигурочка ожесточенно зашептала под куст:
-- "Ведь нельзя же так просто... Ведь как же так... Ведь еще ничего не
доказано..."
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Повернувшись всем корпусом от вздохнувшей Зои Захаровны, Липпанченко
протянул свою руку -- ну, представьте же! -- к тут на стенке повешенной
скрипке:
-- "Человек на стороне имеет всякие неприятности... Возвращается домой,
отдохнуть, а тут -- нате же..."
470
Он достал канифоль: просто с какой-то свирепостью, переходящей всякую
меру,-- он накинулся на кусок канифоли; с наслаждением он взял промеж
пальцев кусок канифоли; с виноватой гримаскою, не подходящей нисколько к его
положению в партии, ни к только что бывшему разговору, он принялся о
канифоль натирать свой смычок; после он принялся за скрипку:
-- "Можно сказать,-- встречают слезами..." Скрипку прижал к животу и
над ней изогнулся, упирая в колени ее широким концом; узкий конец он вдавил
себе в подбородок; он одною рукой с наслаждением стал натягивать струны, а
другою рукой -- извлек звук:
-- "Дон!"
Голова его выгнулась и склонилась набок при этом; с вопросительным
выражением, не то шутовским, не то жалобным (младенческим как-никак),
поглядел он на Зою Захаровну и причмокнул губами; он как будто бы спрашивал:
-- "Слышите?"
Она села на стул: с вопросительным, полуумиленным, полуожесточенным
лицом поглядела она на Липпанченко и на палец Липпанченко; палец пробовал
струны; а струны -- теренькали.
-- "Так-то лучше!"
И он улыбнулся; улыбнулась она; оба кивнули друг другу; он -- с
помолодевшим задором; она же -- с оттенком конфузливости, выдающим и смутную
гордость, и старое обожание перед ним (пред Липпанченко?),-- она же
воскликнула:
-- "Ах, какой вы..." --
-- "Трень-трень..."
-- "Неисправимый ребенок!"
И при этих словах, несмотря на то, что Липпанченко выглядел
совершеннейшим носорогом, и стремительным, и ловким движением кисти левой
руки перевернул Липпанченко свою скрипку; в угол между огромным плечом и к
плечу упавшею головою молниеносно вдвинулся ее широкий конец; узкий край
оказался в забегавших пальцах:
-- "А нуте-ка".
Подлетела рука со смычком; и -- взвесилась в воздухе: замерла,
нежнейшим движением смычка прикоснулась к струне; смычок же поехал по
струнам; за смычком поехала -- вся рука; за рукой поехала голова; за головой
-- толстый корпус: все набок поехало.
471
Закорючкою согнулся мизинец: он -- смычка не касался.
Кресло треснуло под Липпанченкой, который, казалось, натужился в одном
крепком упорстве: издать нежный звук; сипловатый и все же приятный басок его
неожиданно огласил эту комнату, заглушая и храп сенбернара, и шелестение
таракана.
-- "Не ии-скууу-шаай", -- пел Липпанченко.
-- "Меняя беез нууу-уууу..." -- подхватили нежные, тихо вздохнувшие
струны.
-- "жды" 47 -- пел изогнутый набок Липпанченко, который,
казалось, натужился в одном крепком необоримом упорстве: издать нежный звук.
В модные годы еще они певали подолгу этот старый романс, не распеваемый
ныне.
...............................................................
-- "Тссс!"
-- "Послушай?"
-- "Окошко?.."
-- "Надо пойти: посмотреть".
...............................................................
Дымными и раззелеными клубами меланхолически пробегали там тусклости;
встала луна из-за облака; и все, что стояло, как тусклость,-- разъялось,
распалось; и скелеты кустов прочернились в пространстве; и косматыми
клочьями повалились на землю их тени; обнажился фосфорический воздух в
пролетах из сучьев; все воздушные пятна сложились -- вот оно, вот оно: тело,
горящее фосфором; повелительно ей оно протянуло свою руку к окну; фигурочка
к окну подскочила; окно не было заперто, отворяясь, оно продребезжало
чуть-чуть; и отскочила фигурочка.
В окнах двинулись тени; кто-то прошел со свечой -- в занавешенных
окнах; осветилось и это -- незапертое -- окно; отдернулась занавеска;
толстая постояла фигура и поглядела туда -- в фосфорический мир; казалось,
что глядит подбородок, потому что -- вытарчивал подбородок; глазки не были
видны; вместо глазок темнели две орбиты; две безбровые надбровные дуги
неестественно пролоснились под луной. Занавеска задвинулась; кто-то,
огромный и толстый, обратно прошел в занавешенных окнах; скоро все
успокоилось. Дребезжание скрипки и голоса исходили снова из дачки.
Куст кипел. Головастая, безлобая шишка выдвинулась
472
в луну в одном крепком упорстве: понять -- что бы ни было, какою
угодно ценою; понять, или -- разлететься на части; из дуплистого стволика
выдавался этот старый, безлобый нарост, обрастающий мохом и коростом; он
протягивался под ветром; он молил пощадить -- что бы ни было, какою угодно
ценою. От дуплистого стволика вторично отделилась фигурка; и подкралась к
окошку; отступление было отрезано; ей оставалось одно: довершить начатое.
Теперь она пряталась... в спальне Липпан-ченки с нетерпением она поджидала
Липпанченко -- в спальню.
...............................................................
И негодяи, ведь, имеют потребность пропеть себе лебединую песню.
-- "Разоо-чаа-роо... ваннооо-му... чуу-уу-жды... все обольщееенья
прееежних... днееей... Ууж яя... нее... вее-рюю в уу-веереенья..."
-- "Уж яя... не вее-рую в люю-бовь..."
Знал ли он, что поет? и -- что такое играет? Почему ему грустно?
Почему сжимается горло -- до боли?.. От звуков? Липпанченко этого не
понимал, как не понимал он и нежных, им извлекаемых звуков... Нет, лобная
кость понять не могла: лоб был маленький, в поперечных морщинах: казалось,
он плачет.
Так в одну октябрьскую ночь спел Липпанченко лебединую песню.
ПЕРСПЕКТИВА
Ну -- и вот!
Он попел, поиграл; положив на стол скрипку, отирал платком испариной
покрытую голову; медленно колыхалось его неприличное, пауковое,
сорокапятилетнее брюхо; наконец, взяв свечу, он отправился в спальню; на
пороге он, еще раз, нерешительно повернулся, вздохнул и над чем-то
задумался; вся фигура Липпанченко выразила одну смутную, неизъяснимую
грусть.
И -- Липпанченко провалился во мраке.
Когда пламя свечи неожиданно врезалось в совершенно темную комнату
(шторы были опущены), то разрезался мрак; и -- кромешная темнота разорвалась
в желто-багровых свечениях; по периферии пламенно плясавшего центра круговым
движением завертелись беззвучно тут какие-то куски темноты в виде
теней всех предметов;
473
и вдогонку за темными косяками, за тенями предметов, теневой, огромный
толстяк, вырывавшийся из-под пяток Липпанченко, суетливым движением
припустился по кругу.
Между стеной, столом, стулом безобразный, беззвучный толстяк
перепрокинулся, на косяках изломался и мучительно разорвался, будто он
теперь испытывал все муки чистилища.
Так, извергнувши, как более уж ненужный балласт, свое тело -- так,
извергнувши тело, ураганами всех душевных движений подхвачена бывает душа:
бегают ураганы по душевным пространствам. Наше тело -- суденышко; и бежит
оно по душевному океану от духовного материка -- к духовному материку.
Так... --
Представьте себе бесконечно длинный канат; и представьте, что в поясе
тело ваше перевяжут канатом; и потом -- канат завертят: с бешеной, с
неописуемой быстротой; подкинутые, на расширяющихся, все растущих кругах,
рисуя спирали в пространстве, полетите вы в завоздушную атмосферу головою
вниз, а спиной -- поступательно; и вы будете, спутник земли, от земли
отлетать в мировые безмерности, одолевая многотысячные пространства --
мгновенно, и этими пространствами становясь.
Вот таким ураганом будете вы мгновенно подхвачены, когда душой
извергнется тело, как более уж ненужный балласт.
И еще представим себе, что каждый пункт тела испытывает сумасшедшее
стремление распространиться без меры, распространиться до ужаса (например,
занять в поперечнике место, равное сатурновой орбите); и еще представим
себе, что мы ощущаем сознательно не один только пункт, а все пункты тела,
что все они поразбухли, -- разрежены, раскалены -- и проходят стадии
расширения тел: от твердого до газообразного состояния, что планеты и солнца
циркулируют совершенно свободно в промежутках телесных молекул; и еще
представим себе, что центростремительное ощущение и вовсе утрачено нами; и в
стремлении распространиться без меры телесно мы разорвались на части, и что
целостно только наше сознание: сознание о разорванных ощущениях.
Что бы мы ощутили?
Ощутили бы мы, что летящие и горящие наши разъятые органы, будучи 474
более не связаны целостно, отделены друг от друга миллиардами верст; но
вяжет сознание наше то кричащее безобразие -- в одновременной бесцельности;
и пока в разреженном до пустоты позвоночнике слышим мы кипение сатурновых
масс, в мозг въедаются яростно звезды созвездий; в центре ж кипящего сердца
слышим мы бестолковые, больные толчки,-- такого огромного сердца, что
солнечные потоки огня, разлетаясь от солнца, не достигли бы поверхности
сердца, если б вдвинулось солнце в этот огненный, бестолково бьющийся центр.
Если бы мы телесно себе могли представить все это, перед нами бы встала
картина первых стадий жизни души, с себя сбросившей тело: ощущения были бы
тем сильней, чем насильственней перед нами распался бы наш телесный
состав...
ТАРАКАНЫ
Липпанченко остановился посередине темнеющей комнаты со свечою в руке;
косяки теневые остановились с ним вместе; теневой громадный толстяк,
липпанчен-ская душа, головой висел в потолке; ни к теням всех предметов, ни
к собственной тени Липпанченко не почувствовал интереса; более интересовался
он шелестом -- привычным и незагадочным вовсе.
Он чувствовал гадливое отвращение к таракану; и теперь -- видел он --
десятки этих созданий; в темные свои, шелестя, побежали они углы, накрытые
светом свечки. И -- злился Липпанченко:
-- "Проклятые..."
И протопал к углу за полотерною щеткой, представляющей собою длиннейшую
палку с щетинистой шваброй на конце:
-- "Ужо мало вам было?!.."
На пол он поставил свечу; с полотерною щеткой в руке взгромоздился на
стул он; тяжелое, пыхтящее тело теперь выдавалось над стулом; лопались от
усилия сосуды, напружились (!) мускулы; и взъерошились волосы; за
уползающими горстями гонялся он щетинистым краем швабры; раз, два, три! и --
щелкало под шваброю: на потолке, на стене; даже -- в углу этажерки.
475
-- "Восемь... Десять... Одиннадцать" -- шелестел угрожающий шепот; и
щелкая, пятна падали на пол.
Каждый вечер перед отходом ко сну он давил тараканов. Надавивши их
добрую кучу, отправлялся он спать.
Наконец, ввалившися в спаленку, дверь защелкнул на ключ он; и далее:
поглядел под постель (с некоторого времени этот странный обычай составлял
неотъемлемую принадлежность его раздевания), перед собою поставил он
оплывшую свечку.
Вот он разделся.
Он теперь сидел на постели, волосатый и голый, расставивши ноги;
женообразные округлые формы были явственно у него отмечены на лохматой
груди.
Спал Липпанченко голый.
Наискось от свечи, меж оконной стеною и шкафиком, в теневой темной нише
выступало замысловатое очертание: здесь висящих штанов; и слагалось в
подобие -- отсюда глядящего; неоднократно Липпанченко свои штаны
перевешивал; и всегда выходило: подобие -- отсюда глядящего.
Подобие это он увидел теперь.
А когда задул он свечу, то очертание дрогнуло и проступило отчетливей;
руку Липпанченко протянул к занавеске окна; отдернулась занавеска:
отлетающий коленкор прошуршал; комната просияла зеленоватым свечением меди;
там, оттуда: из белого олова тучек диск пылающий грянул по комнате: и...--
На фоне совершенно зеленой и будто бы купоросной стены -- там! --
стояла фигурочка, в пальтеце, с меловым застывшим лицом: будто -- клоун; и
белыми улыбалась губами. По направлению к двери Липпанченко протопотал
босыми ногами, но животом и грудями он с размаху расплющился на двери (он
забыл, что дверь запер); тут его рванули обратно; горячая струя кипятка
полоснула его по голой спине от лопаток до зада; падая на постель, понял он,
что ему разрезали спину: разрезается так белая безволосая кожа холодного
поросенка под хреном; и едва понял он, что случилось со спиною, как
почувствовал ту струю кипятка -- у себя под пупком.
И оттуда что-то такое прошипело насмешливо; и подумалось где-то, что --
газы, потому что живот был распорот; склонив голову над колыхавшимся
животом, неосмысленно глядящим в пространство, он весь сонно осел, ощупывая
текущие липкости -- на животе и на простыне.
476
Это было последним сознательным впечатлением обыденной
действительности; теперь сознание ширилось; чудовищная периферия его внутрь
себя всосала планеты; и ощущала их -- друг от друга разъятыми органами;
солнце плавало в расширениях сердца; позвоночник калился прикосновением
сатурновых масс; в животе открылся вулкан.
В это время тело сидело бессмысленно с упадающей на грудь головой и
глазами уставилось в рассеченный живот свой; вдруг оно завалилось -- животом
в простыню; рука свесилась над окровавленным ковриком, отливая в луне
рыжеватою шерстью; голова с висящею челюстью откинулась по направлению к
двери и глядела на дверь не моргавшим зрачком; надбровные дуги безброво
залоснились; на простыне проступал отпечаток пяти окровавленных пальцев; и
торчала толстая пятка.
Куст кипел: белогривые полосы полетели с залива; •они подлетали у
берега клочковатою пеной; они облизывали пески; будто тонкие и стеклянные
лезвия, они неслись по пескам; доплескивались до соленого озерца, наливали в
него раствор соли; и бежали обратно. Меж ветвями куста было видно, как
раскачивалось парусное судно,-- бирюзоватое, призрачное; тонким слоем
срезало пространства острокрылатыми парусами; на поверхности паруса
уплотнялся туманный дымок.
...............................................................
Когда утром вошли, то Липпанченки уже не было, а была -- лужа крови;
был -- труп; и была тут фигурка мужчины -- с усмехнувшимся белым лицом, вне
себя; у нее были усики; они вздернулись кверху; очень странно: мужчина на
мертвеца сел верхом; он сжимал в руке ножницы; руку эту простер он
48; по его лицу -- через нос, по губам -- уползало пятно
таракана.
Видимо, он рехнулся.
Конец седьмой главы
ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
и последняя
Минувшее проходит предо мною...
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно:
Не много лиц мне память сохранила,
Не много слов доходит до меня...
А. Пушкин1
НО СПЕРВА...
Анна Петровна!
О ней позабыли мы: а Анна Петровна вернулась; и теперь ожидала она...
но сперва: --
-- эти двадцать четыре часа! --
-- эти двадцать четыре часа в повествовании нашем расширились и
раскидались в душевных пространствах: безобразнейшим сном; и закрыли кругом
кругозор; и в душевных пространствах запутался авторский взор; он закрылся.
С ним скрылась и Анна Петровна. Как суровые, свинцовые облака,
мозговые, свинцовые игры тащилися в замкнутом кругозоре, по кругу,
очерченному нами, -- безвыходно, безысходно, дотошно --
-- в эти двадцать четыре часа!..
А по этим сурово плывущим и бесцелебным событиям весть об Анне Петровне
пропорхнула отблесками мягкого какого-то света -- откуда-то. Мы тогда
призадумались грустно -- на один только миг; и -- забыли; а должно бы
помнить... что Анна Петровна -- вернулась.
Эти двадцать четыре часа!
То есть сутки: понятие -- относительное, понятие,-- состоящее из
многообразия мигов, где миг --
-- минимальный отрезок ли времени, или -- что-либо там, ну, иное,
душевное, определяемое полнотою душевных событий,-- не цифрой; если ж
цифрой, он -- точен, он -- две десятых секунды; и -- в этом случае
478
неизменен; определяемый полнотою душевных событий он -- час, либо --
ноль: переживание разрастается в миге, или -- отсутствует в миге --
-- где миг в повествовании нашем походил на полную чашу событий.
Но прибытие Анны Петровны есть факт; и -- огромный; правда, нет в нем
ужасного содержания, как в других отмеченных фактах; потому-то мы, автор, об
Анне Петровне забыли; и, как водится, вслед за нами об Анне Петровне забыли
и герои романа.
И все-таки...--
Анна Петровна вернулась; событий, описанных нами, не видала она; о
событиях этих -- не подозревала, не знала; одно происшествие только
волновало ее: ее возвращенье; и должно бы оно взволновать мной описанных
лиц; лица эти должны бы ведь тотчас же отозваться на происшествие это;
осыпать ее записками, письмами, выражением радости или гнева; но записок,
посыльных к ней не было: на огромное происшествие не обратили внимание -- ни
Николай Аполлонович, ни Аполлон Аполлонович.
И -- Анна Петровна грустила.
...............................................................
Наружу не выходила она; великолепного тона гостиница заключила ее в
своем маленьком номерочке; и Анна Петровна часами сидела на единственном
стуле; и Анна Петровна часами сидела, уставившись в крапы обой; эти крапы
лезли в глаза; глаза она переводила к окну; а окно выходило в нахально
глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был желтый дым;
лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных тарелок, лохань, рукава
засученных рук через отблески стекол...
Ни -- письма, ни -- визита: от мужа, от сына.
Иногда звонила она; какая-то появлялась вертунья в бабочкообразном
чепце.
И Анна Петровна -- в который раз! -- изволила спрашивать:
-- "В комнату, пожалуйста, th complet"* (*Чай с хлебом, маслом,
вареньем (фр.; фразеологизм). -- Ред.)
Появлялся лакей в черном фраке, в крахмале, в блистающем свежестью
галстухе -- с преогромным подносом, поставленным четко: на ладонь и плечо;
он презрительно
479
окидывал номерок, неумело подшитое платье его обитательницы, пестрые
испанские тряпки, лежащие на двуспальной постели, и потрепанный чемоданчик;
непочтительно, но бесшумно, он срывал с своих плеч преогромный поднос; и без
всякого шума на стол упадал "th complet". И без всякого шума лакей
удалялся.
Никого, ничего: те же крапы обой; те же хохот, возня из соседнего
номера, разговор двух горничных в коридоре; рояль -- откуда-то снизу (в
номере заезжей пьянистки, собиравшейся дать свой концерт); и глаза -- в
который раз -- переводила к окну, а окно выходило в нахально глядящую стену
каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был дым, лишь в окошке там,
наискось, виделись через отблески стекол --
-- (вдруг раздался стук в дверь; вдруг Анна Петровна растерянно
расплескала свой чай на чистейшие салфетки подноса) --
-- лишь в окошке там, наискось, виделись груды грязных салфеток,
лохань, рукава засученных рук.
Влетевшая горничная подала ей визитную карточку; Анна Петровна вся
вспыхнула; шумно приподнялась из-за столика; первым жестом ее был тот жест,
усвоенный смолоду: быстрое движение руки, оправляющей волосы.
-- "Где они?"
-- "Ждут-с в коридоре".
Вспыхнувши, проведя рукой от волос к подбородку (жест, усвоенный лишь
недавно и обусловленный, вероятно, одышкою), Анна Петровна сказала:
-- "Просите".
Задышала и покраснела.
Слышались -- хохот, возня из соседнего номера, разговор двух горничных
в коридоре и рояль откуда-то снизу; слышались быстро-быстро бегущие к двери
шаги; дверь отворилась; Аполлон Аполлонович Аблеухов, не переступая порога,
тщетно силился что-либо разобрать в полусумерках номерочка; и первое, что
увидел он, оказалось стеною оливковатых оттенков, глядящею за окном; и --
дым вместо неба; лишь в окошке там, наискось виделись через отблески стекол
груды грязных тарелок, лохань, рукава засученных рук, перемывающих что-то.
...............................................................
480
Первое, что бросилось на него, было скудною обстановкою дешевого
номерочка (тени падали так, что Анна Петровна стушевалася как-то); эдакий
номерок и -- в перворазрядном отеле! Что ж такого? Тут нечему удивляться;
номерочки такие бывают во всех перворазрядных отелях -- перворазрядных
столиц: на отель их приходится по одному, много по два; но анонсы о них
оповещают во всех указателях. Вы читаете, например: "Savoy Premier odre.
Chambres depuis 3 fr." * (*"Савой. Первый разряд. Комнаты, начиная с 3
франков" -- (фр.) Ред. ). Это значит: минимальные цены за сносную комнату --
не менее пятнадцати франков; но для виду где-нибудь в антресолях неизменно
пустующий угол, неприбранный, грязный, найдете вы -- во всех перворазрядных
отелях перворазрядных столиц; и о нем-то вот гласит указатель "depuis trois
francs" ** (** "начиная с трех франков" (фр.).- Ред.); этот номер в загоне;
остановиться нельзя в нем (вместо него попадаете вы в пятнадцатифранковый
номер); в "depuis trois francs" же отсутствуют и воздух, и свет; и прислуга
бы им погнушалась, не то что вы, барин; обстановка и что бы то ни было --
отсутствуют тоже; горе вам, если вы остановитесь: запрезирает вас
многочисленный штат горничных, официантов и отельных мальчишек.
И вы съедете в гостиницу второго разряда, где за семь-восемь франков
будете вы отдыхать в чистоте, комфорте, почете.
"Premier odre - depuis 3 francs" -- Боже вас сохрани!
Вот -- постель, стол и стул; в беспорядке разбросаны на постели
ридикюльчик, ремни, кружевной черный веер, граненая венецианская вазочка,
перевернутая -- представьте же -- длинным чулочком (чистейшего шелка), плед,
ремни да комок лимонного цвета кричащих испанских лоскутьев; все это, по
мнению Аполлона Аполлоновича, должно было быть дорожными принадлежностями и
сувенирами из Гренады, Толедо, по всей вероятности дорогими когда-то