и теперь потерявшими всякий вид, всякий лоск,-- -- три же тысячи рублей серебром, высланные так недавно в Гренаду, не могли быть, как видно, получены -- -- так что даме ее положения в 481 свете было неловко с собою возить эту старую рвань; и -- сердце в нем сжалось. Тут увидел он стол, блистающий парою чистейших салфеток и блистающий "th complet": принадлежность отеля, небрежно сюда занесенная. Из теней же выступил силуэт: сердце сжалось вторично, потому что на стуле -- -- и нет, не на стуле! -- -- вставшую он увидел со стула -- ту самую ль? -- Анну Петровну, осевшую, пополневшую, и -- с сильнейшею проседью; первое, что он понял, был прискорбнейший факт: за два с половиною года пребывания в Испании (и -- еще где, еще?) -- явственней выступил из-под ворота двойной подбородок, а из-под низа корсета явственней выступил округленный живот; только два лазурью наполненных глаза когда-то прекрасного и недавно красивого личика там блистали по-прежнему; в глубине их теперь разыгрались сложнейшие чувства: робость, гнев, сочувствие, гордость, униженность убогою обстановкою номера, затаенная горечь и... страх. Аполлон Аполлонович этого взгляда не вынес: опустил он глаза и мял в руке шляпу. Да, года пребывания с итальянским артистом изменили ее; и куда девалась солидность, врожденное чувство достоинства, любовь к чистоте и порядку; Аполлон Аполлонович глазами забегал по комнате: в беспорядке разбросаны были -- ридикюльчик, ремни кружевной черный веер, чулочек да комок лимонно-желтых лоскутьев, вероятно, испанских. ............................................................... Перед Анной Петровной...-- да он ли то? Два с половиною года и его изменили; два с половиною года в последний раз перед собой она видела отчетливо выточенное из серого камня лицо, холодно на нее посмотревшее над перламутровым столиком (во время последнего объяснения); каждая черточка в нее врезалась отчетливо леденящим морозом; а теперь, на лице -- полное отсутствие черт. (От себя же мы скажем: черты еще были недавно; и в начале повествования нашего обрисовали мы их...). 482 Два с половиною года тому назад Аполлон Аполлонович, правда, уже был стариком, но... в нем было что-то безлетное; и он выглядел -- мужем; а теперь -- где государственный человек? Где железная воля, где камен-ность взора, струящая одни только вихри, холодные, бесплодные, мозговые (не чувства) -- где каменность взора? Нет, все отступало перед старостью; старик перевешивал все: положение в свете и волю; поражала страшная худоба; поражала сутуловатость; поражали -- и дрожание нижней челюсти, и дрожание пальцев; и главное -- цвет пальтеца: никогда он при ней не заказывал этого цвета одежды. Так стояли они друг против друга: Аполлон Аполлонович,-- не переступая порога; и Анна Петровна -- над столиком: с дрожащею и полурасплесканной чашкою крепкого чая в руках (чай она расплескала на скатерть). Наконец Аполлон Аполлонович на нее поднял голову; пожевал он губами и сказал, запинаясь: -- "Анна Петровна!" Он теперь отчетливо осмотрел ее всю (к полусумеркам привыкли глаза); видел он: все черты ее на мгновение просветились прекрасно; и потом опять на черты набежали морщиночки, одутловатости, жировые мешочки: ясную красоту детских черт они облагали-таки огрубением старости: но на миг все черты ее просветились прекрасно, а именно,-- когда резким движением от себя оттолкнула она сервированный чай; и вся как-то рванулась навстречу; но все же: не тронулась с места; и лишь бросила из-за столика там губами жующему старику: -- "Аполлон Аполлонович!" Аполлон Аполлонович побежал ей навстречу (так же он бегал навстречу и два с половиною года, чтоб просунуть два пальца, отдернуть их и облить холодной водой); побежал к ней, как есть, через комнату -- в пальтеце, со шляпой в руке; лицо ее наклонилося к лысине; голая, как колено, поверхность громадного черепа да два оттопыренных уха ей напомнили что-то, а когда холодные губы коснулись руки ее, замоченной расплесканным чаем, то сложное выражение черт у нее тут сменилось нескрываемым чувством довольства: вы представьте себе,-- что-то детское вспыхнуло, проиграло и затаилось в глазах. А когда разогнулся он, то фигурка его перед ней 483 выдавалась даже с чрезмерной отчетливостью, обвисая брючками, пальтецом (никогда не бывшего цвета) и множеством новых морщинок, двумя, разрывавшими все лицо и новыми какими-то взорами; эти два вылезающих глаза не показались, как прежде, ей двумя прозрачными камнями; проступили в них: неизвестная сила и крепость. Но глаза опустились. Аполлон Аполлонович, порхая глазами, искал выражений: -- "Я, знае...-- подумал он и кончил: --"те ли..." -- "?" -- "Приехал засвидетельствовать вам, Анна Петровна, почтение..." -- "И поздравить с приездом..." И Анна Петровна поймала растерянный, недоумевающий, просто мягкий какой-то, сочувственный взгляд -- темного василькового цвета, точно теплого весеннего воздуха. Из соседнего номера раздавались: хохот, возня; из-за двери -- разговор тех же горничных; и рояль -- откуда-то снизу; в беспорядке разбросаны были: ремни, ридикюльчик, кружевной черный веер, граненая венецианская вазочка да комок кричащих лимонных лоскутьев, оказавшихся кофточкой; уставлялись крапы обой; уставлялось окно, выходящее в нахально глядящую стену каких-то оливковатых оттенков; вместо неба был -- дым, а в дыму -- Петербург: улицы и проспекты; тротуары и крыши; изморось приседала на жестяной подоконник там; низвергались холодные струечки с жестяных желобов. -- "А у нас..." -- -- "Не хотите ли чаю?.." -- "Начинается забастовка..." КАЧАЛОСЬ НАД ГРУДОЙ ПРЕДМЕТОВ... Дверь распахнулась. Николай Аполлонович очутился в передней, из которой с такою поспешностью он бежал спозаранку; на стенах разблистался орнамент из старинных оружии: здесь ржавели мечи; там -- склоненные алебарды: Николай Аполлонович выглядел вне себя; резким взмахом руки он сорвал с себя итальянскую шляпу с полями; шапка белольняных волос смягчала холодную 484 эту почти суровую внешность с напечатленным упрямством (трудно было встретить волосы такого оттенка у взрослого человека; часто встречается этот оттенок у крестьянских младенцев -- особенно в Белоруссии); сухо, холодно, четко выступили линии совершенно белого лика, подобного иконописному, когда на мгновенье задумался он, устремляя взор свой туда, где под ржаво-зеленым щитом блистала своим шишаком литовская шапка и проискрилась крестообразная рукоять рыцарского меча. Вот он вспыхнул; и в мокрой, измятой накидке он, прихрамывая, взлетел по ступеням коврами устланной лестницы; почему же временами он вспыхивал, рдея румянцем, чего никогда не бывало с ним? И он -- кашлял; и он -- задыхался; лихорадка трясла его: нельзя безнаказанно в самом деле простаивать под дождем; любопытнее всего, что с колена ноги, на которую он прихрамывал, сукно было содрано; и -- трепался лоскут; был приподнят студенческий сюртучок под накидкой, горбя спину и грудь; между целою и оторванной сюртучною фалдой пляшущий хлястик выдавался наружу; право, право же: выглядел Николай Аполлонович хромоногим, горбатым, и -- с хвостиком, когда полетел что есть мочи он по мягкой ступенчатой лестнице, провеявши шапкою белольняных волос -- мимо стен, где клонились пистоль с шестопером. Поскользнулся пред дверью с граненой хрустальною ручкою; а когда он бежал мимо блещущих лаками комнат, то казалось, что строилась вкруг него лишь иллюзия комнат; и потом разлеталась бесследно, воздвигая за гранью сознания свои туманные плоскости; и когда за собою захлопнул он коридорную дверь и стучал каблуками по гулкому коридору, то казалось ему, что колотятся его височные жилки: быстрая пульсация этих жилок явственно отмечала на лбу преждевременный склероз. Он влетел сам не свой в свою пеструю комнату: и отчаянно вскрикнули в клетке и забили крылами зеленые попугайчики; этот крик перервал его бег; на мгновенье уставился он пред собой; и увидел: пестрого леопарда, брошенного к ногам с разинутой пастью; и -- зашарил в карманах (он отыскивал ключик от письменного стола). -- "А?" -- "Черт возьми..." -- "Потерял?" -- "Оставил!?" 485 -- "Скажите, пожалуйста". И беспомощно заметался по комнате, разыскивая им забытый предательский ключик, перебирая совершенно неподходящие предметы убранства, схвативши трехногую золотую курильницу в виде истыканного отверстия шара с полумесяцем наверху и бормоча сам с собой: Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал. С испугом он кинулся в соседнюю комнату -- к письменному столу: на ходу зацепил он ногою за арабскую табуретку с инкрустацией из слоновой кости; она грохнула на пол; его поразило, что стол был не заперт; выдавался предательски ящик; он был полувыдвинут; сердце упало в нем: как мог он в неосторожности позабыть запереть? Он дернул ящик... И-и-и... Нет: да нет же! В ящике в беспорядке лежали предметы; на столе лежал брошенный наискось портрет кабинетных размеров; а... сардинницы не было; яростно, ожесточенно, испуганно выступали над ящиком линии побагровевшего лика с синевою вокруг громадных черных каких-то очей: черных -- от расширенности зрачков; так стоял он меж креслом темно-зеленой обивки и бюстом: разумеется, Канта. Он -- к другому столу. Он -- выдвинул ящик, в ящике в совершенном порядке лежали предметы: связки писем, бумаги; он все это -- на стол; но...-- сардинницы не было... Тут ноги его подкосились; и, как есть, в итальянской накидке, в калошах,-- он упал на колени, роняя горящую голову на холодные, мокрые, дождем просыревшие руки; на мгновение -- так замер он: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно, желтоватым пятном в полусумерках комнаты среди кресел темно-зеленой обивки. Да -- как вскочит! Да -- к шкафу! И шкаф -- распахнулся; кое-как на ковер полетели предметы; но и там -- сардинницы не было; он, как вихрь, заметался по комнате, напоминая юркую обезьянку и стремительностью движений (как у его высокопревосходительного папаши), и невзрачным росточком. В самом деле: подшутила судьба; из комнаты -- в комнату; от постели (здесь рылся он под подушками, одеялом, матрасом) -- к камину: здесь руки он перепачкал в золе; от камина -- к рядам книжных полок (и на медных колесиках заскользил 486 легкий шелк, закрывающий корешки); здесь просовывал руки он меж томами; и многие томы с шелестением, с грохотом полетели на пол. Но нигде сардинницы не было. Скоро лицо его, перепачканное золою и пылью, уж без всякого толка и смысла качалось над кучей предметов, сваленных в бестолковую груду и перебираемых длинными, какими-то паучьими пальцами, выбегающими на дрожащих руках; руки эти ерзали по полу из стлавшейся итальянской накидки; в этой согнутой позе, весь дрожащий и потный, с налитыми шейными жилами, право-право, напомнил бы всякому он толстобрюхого паука, поедателя мух; так, когда разорвет наблюдатель тонкую паутину, то видит он зрелище: обеспокоенное громадное насекомое, продрожав на серебряной ниточке в пространстве от потолка и до полу, неуклюже забегает по полу на мохнатых ногах. В такой-то вот позе -- над грудой предметов -- Николай Аполлонович был застигнут врасплох: вбежавшим Семенычем. -- "Николай Аполлонович!.. Барчук!.." Николай Аполлонович, все еще сидя на корточках, повернулся; увидев Семеныча, он в стремительном жесте накидкою накрыл груду сваленных вкучу предметов -- листики и раскрывшие зевы тома,-- напоминая наседку на яйцах: шапка льняных волос мертвенела так странно там, неподвижно,-- желтоватым пятном в полусумерках комнаты. -- "Что такое?.." -- "Осмелюсь я доложить..." -- "Оставьте: видите, что... я занят..." Растянувши рот до ушей, весь напомнил он голову пестрого леопарда, там оскаленного на полу: -- "Разбираю, вот, книги". Но Семеныч угомониться не мог: -- "Пожалуйте: там... просят вас..." -- "?" -- "Семейная радость: так что матушка-барыня, Анна Петровна, сами изволили к нам пожаловать". Николай Аполлонович машинально привстал; с него слетела накидка; на перепачканном золою контуре иконописного лика -- сквозь пепел и пыль -- молнией вспыхнул румянец; Николай Аполлонович представлял собой нелепую и смешную фигурку в растопыренном 487 двумя горбами студенческом сюртуке об одной только фалде -- и с пляшущим хлястиком, когда он -- закашлялся; хрипло как-то, сквозь кашель, воскликнул он: -- "Мама? Анна Петровна?" -- "С Аполлоном с Аполлоновичем они там-с; в гостиной... Только что вот изволили..." -- "Меня зовут?" -- "Аполлон Аполлонович просят-с". -- "Так, сейчас... Я сейчас... Вот только..." ............................................................... В этой комнате так недавно еще Николай Аполлонович вырастал в себе самому предоставленный центр -- в серию из центра истекающих логических предпосылок, предопределяющих все: душу, мысль и это вот кресло; так недавно еще он являлся здесь единственным центром вселенной; но прошло десять дней; и самосознание его позорно увязло в этой сваленной куче предметов: так свободная муха, перебегающая по краю тарелки на шести своих лапках, безысходно вдруг увязает и лапкой, и крылышком в липкой гуще медовой. ............................................................... -- "Тсс! Семеныч, Семеныч -- послушайте",-- Николай Аполлонович прытко выюркнул тут из двери, нагоняя Семеныча, перепрыгнул чрез опрокинутую табуретку и вцепился в рукав старика (ну и цепкие ж пальцы!). -- "Не видали ль вы здесь -- дело в том, что..." -- запутался он, приседая к земле и оттягивая старика от коридорной от двери -- "забыл я... Эдакого здесь предмета не видали ли вы? Здесь, в комнате... Предмета такого: игрушку..." -- "Игрушку-с..." -- "Детскую игрушку... сардинницу..." -- "Сардинницу?" -- "Да, игрушку (в виде сардинницы) -- тяжелую весом, с заводом: еще тикают часики... Я ее положил тут: игрушку..." Семеныч медленно повернулся, высвободил свой рукав от прицепившихся пальцев, на мгновение уставился в стену (на стене висел щит -- негритянский: из брони когда-то павшего носорога), подумал и неуважительно так отрезал: -- "Нет!" Даже не "нет-с": просто -- "нет"... -- "А я, таки, думал..." 488 Вот подите: благополучие, семейная радость; сияет сам барин, министер: для такого случая... А тут нате: сардинница... тяжелая весом... с заводом... игрушка: сам же -- с оторванной фалдою!.. -- "Так позволите доложить?" -- "Я -- сейчас, я -- сейчас..." И дверь затворилась: Николай Аполлонович тут стоял, не понимая, где он, -- у опрокинутой темно-коричневой табуретки, перед кальянным прибором; перед ним на стене висел щит, негритянский, толстой кожи павшего носорога и с привешенной сбоку суданскою ржавой стрелой. Не понимая, что делает, поспешил он сменить предательский сюртучок на сюртук совсем новенький; предварительно же отмыл руки он и лицо от золы; умываясь и одеваясь, приговаривал он: -- "Как же это такое, что же это такое... Куда же я в самом деле упрятал..." Николай Аполлонович не сознавал еще всей полноты на него напавшего ужаса, вытекающего из случайной пропажи сардинницы; хорошо еще, что пока не пришло ему в голову: в отсутствие его в комнате побывали и, открывши сардинницу ужасного содержания, сардинницу эту предупредительно унесли от него. УДИВИЛИСЬ ЛАКЕИ И такие же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелено-желтый туман; сосредоточенно побежали там лица, тротуары шептались и шаркали -- под ватагою каменных великанов-домов; им навстречу летели -- проспект за проспектом; и сферическая поверхность планеты казалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами; и сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые ширилась бездны поверхностями квадратов и кубов: по квадрату на обывателя. Но Аполлон Аполлонович не глядел на любимую свою фигуру; квадрат; не предавался бездумному созерцанию каменных параллелепипедов, кубов; покачиваясь на мягких подушках сиденья наемной кареты, он с волненьем 489 поглядывал на Анну Петровну, которую вез он сам -- в лакированный дом; что такое за чаем они говорили там в номере, навсегда осталось для всех непроницаемой тайной; после этого разговора и порешили они: Анна Петровна завтра же переедет на Набережную; а сегодня вез Аполлон Аполлонович Анну Петровну -- на свидание с сыном. И Анна Петровна конфузилась. В карете не говорили они; Анна Петровна глядела там в окна кареты: два с половиною года не видала она этих серых проспектов: там, за окнами, виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция; там, оттуда -- в ясные дни, издалека-далека, сверкали слепительно: золотая игла, облака, луч багровый заката; там, оттуда, в туманные дни -- никого, ничего. Аполлон Аполлонович с нескрываемым удовольствием привалился к стенкам кареты, отграниченный от уличной мрази в этом замкнутом кубе; здесь он был отделен от протекающих людских толп, от тоскливо мокнущих красных обертков, продаваемых вон с того перекрестка; и порхал он глазами; иногда только Анна Петровна ловила: растерянный, недоумевающий взор, и представьте себе -- просто мягкий какой-то: синий-синий, ребяческий, неосмысленный даже (не впадал ли он в детство?). -- "Слышала я, Аполлон Аполлонович: вас прочат в министры?" Но Аполлон Аполлонович перебил: -- "Вы теперь откуда же, Анна Петровна?" -- "Да я из Гренады..." -- "Так-с, так-с, так-с..." -- и, сморкаясь,-- прибавил...-- "Да знаете ли, дела: служебные, знаете, неприятности..." И -- что такое? На руке своей ощутил он теплую руку: его погладили по руке... Гм-гм-гм: Аполлон Аполлонович растерялся; сконфузился, перепугался даже он как-то; даже стало ему неприятно... Гм-гм: лет пятнадцать уже не обращались с ним так... Таки прямо погладила... Этого он, признаться, не ждал от особы... гм-гм... (Аполлон Аполлонович эти два с половиною года ведь особу эту считал за... особу... легкого... поведения...). -- "Выхожу, вот, в отставку..." Неужели же мозговая игра, разделявшая их столько лет и зловеще 490 сгущенная за два с половиною года, -- вырвалась наконец из упорного мозга? И вне мозга уже тучами посгущалась над ними? Наконец разразилась вокруг небывалыми бурями? Но разражаясь вне мозга, она истощилась в мозгу; медленно мозг очищался; в тучах так иногда вы увидите сбоку бегущий и лазурный пролет -- сквозь полосы ливня; пусть же ливень хлещет над вами; пусть с грохотом разрываются темные облака клубы багровою молнией! Лазурный пролет набегает; ослепительно скоро выглянет солнце; вы уже ожидаете окончания грозы; вдруг -- как вспыхнет, как бацнет: в сосну ударила молния. В окна кареты врывалося зеленоватое освещение дня, потоки людские бежали там волнообразным прибоем; и прибой тот людской -- был прибой громовой. Здесь вот видел он разночинца; здесь глаза разночинца заблестели, узнали, тому назад -- дней уж десять (да, всего десять дней: за десять дней переменилося все; изменилась Россия!)... Леты и грохоты пролетавших пролеток! Мелодичные возгласы автомобильных рулад! И -- наряд полицейских!... Там, где взвесилась только одна бледно-серая гнилость, матово намечался сперва и потом наметился вовсе: грязноватый, черновато-серый Исакий... И ушел обратно в туман. И -- открылся простор: глубина, зеленоватая муть, куда убегал черный мост, где туман занавесил холодные многотрубные дали и откуда бежала волна набегающих облаков. ............................................................... В самом деле: ведь вот -- удивились лакеи! Так рассказывал после в передней дежуривший сонный Гришка-мальчишка: -- "Я сижу это, да считаю по пальцам: ведь вот от Покрова от самого -- до самого до Рождества Богородицы... Это значит выходит... От Рождества Богородицы -- до Николы до Зимнего..." 2 -- "Да рассказывай ты: Рождество Богородицы, Рождество Богородицы!" -- "А я -- что? Рождество Богородицы деревенский наш праздник -- престольный...3 Так что -- будет: считаю... Тут слышь -- подъехали; я -- к дверям. Распахнул, значит, дверь: и -- ах, батюшки! Так что барин сам, в наемной каретишке (и плохая ж каретишка!); так что с ним барыня лет почтенных в дешевеньком ватерпруфе4. 491 -- "Не ватерпруфе, пострел: нынче ватерпруфов не носят". -- "Не смущайте его: он и так обалдел". -- "Одним словом -- в пальте. Барин же суетился: с извозчика -- тьфу, с кареты -- он соскочил, руку барыне протянул,-- улыбается: кавалерственно эдак; всякую помощь оказывает". -- "Ишь ты..." -- "То же..." -- "Я думаю; не видались два года",-- раздались вокруг голоса. -- "Само собой: барыня из кареты выходит; только барыня -- вижу я -- смущены при таком при случае: улыбаются там -- не в своем в полном виде; себя самих для куражу: за подбородок хватаются; ну, бедно, скажу вам, одеты; на перчатках-то дыры; не заштопаны, вижу, перчатки: может, некому штопать; в Гишпании, может, не штопают..." -- "Рассказывай, ладно уж!.." -- "Я и так говорю: барин же, барин наш Аполлон Аполлонович, всякую авантажность посбросили; стоят у кареты, над лужею, под дождем; дождь -- Бог ты мой! Барин ежится, будто на месте забегали, притопатывают на месте носками; а как барыня при сходе с подножки вся на руку на их навалилась -- ведь барыня грузная -- барин наш так весь даже присел; крохотного барин росточка; ну, куды же им, думаю, грузную такую сдержать! Силенки не хватит..." -- "Не плети белиндрясов; рассказывай". -- "Я не плету белиндрясов; я и так говорю, да и што говорить... Тут вот Митрий Семеныч расскажет: они повстречали в передней... Что рассказывать-то? Барин барыне только всего и сказали: мол, милости просим, сказали -- пожалуйте, мол, Анна Петровна... Тут я их и признал". -- "Ну и что ж?" -- Постарели... Спервоначалу-то не узнал; а потом их узнал, потому еще помню: гостинцем кормила". Так впоследствии говорили лакеи. ............................................................... Но действительно! Неожиданный, непредвиденный факт: тому назад два с половиною года, как Анна Петровна уехала от супруга с итальянским артистом; и вот через два с половиною 492 года, покинутая итальянским артистом, от гренадских прекрасных дворцов через цепь Пиренеев, чрез Альпы, чрез горы Тироля примчалась с экспрессом обратно; но всего удивительней то, что сенатору было нельзя заикнуться об Анне Петровне ни два с лишним года, ни даже тому назад -- два с половиною дня (еще вчера он топорщился!); два с половиною года Аполлон Аполлонович сознанием избегал даже мысли об Анне Петровне (и все-таки думал о ней); самое звукосочетание "Анна Петровна" разбивалось о барабанную перепонку ушей точно так, как о лоб учительский разбивается брошенная из-под парты хлопушка; только школьный учитель по кафедре разгневанно простучит кулаком; Аполлон Аполлонович же поджимал презрительно губы при звукосочетании этом. Отчего ж при известии о ее возвращении обыкновенный поджим сухих губ разорвался в взволнованно-гневном дрожании челюстей (вчера ночью -- при разговоре с Николенькой); отчего не спал ночь? Отчего в течение полусуток тот гнев испарялся куда-то и сменялся щемящей тоскою, переходящей в тревогу? Почему сам не выдержал ожидания, сам поехал в гостиницу? Уговаривал -- сам: сам -- привез. Что такое случилось там -- в гостиничном номере; свое строгое обещание забыла и Анна Петровна: обещание это дала она себе -- здесь, вчера: здесь в лакированном доме (посетивши его и никого не застав). Дала обещание: но -- вернулась. Анна Петровна и Аполлон Аполлонович были взволнованы и сконфужены объясненьем друг с другом; поэтому при вступлении в лакированный дом не обменялись они обильными излияниями чувств; Анна Петровна искоса посмотрела на мужа: Аполлон Аполлонович стал сморкаться... под ржавою алебардою; испустив трубный звук, стал пофыркивать в бачки. Анна Петровна милостиво изволила отвечать на почтительные поклоны лакеев, проявляя сдержанность, которой мы только что не видели в ней; только Семеныча она обняла и как будто хотела поплакать; но, бросивши перепуганный, растерянный взгляд на Аполлона Аполлоновича, она себя пересилила: пальцы ее потянулися к ридикюльчику, но платка не достали. Аполлон Аполлонович, стоя над ней на ступеньках, бросал на лакеев повелительно строгие взгляды; взгляды такие бросал он в минуты растерянности: а в обычные 493 времена Аполлон Аполлонович был с лакеями до обидности отменно вежлив и чопорен (за исключением шуток). Он, пока тут стояла прислуга, выдерживал тон равнодушия: ничего не случилось -- до этой поры проживала барыня за границей, для поправленья здоровья; более ничего: и барыня, вот, вернулась... Что ж такое? Ну, вот -- и прекрасно!.. Впрочем, был тут лакей (все другие сменились, за исключеньем Семеныча да Гришки, мальчишки); этот -- помнил, что помнил: помнил, какими манерами совершала барыня свой заграничный отъезд -- без всякого предупрежденья прислуги: с маленьким саквояжем в руках (и это -- на два с половиною года!); накануне ж отъезда -- запиралась от барина; дня же два до отбытия все сидел у нее этот самый, с усами: черноглазый их посетитель -- как его? Миндалини (звали его Манталини 5), который певал у них нерусские какие-то песни: "Тра-ла-ла... Тра-ла-ла..." И на чай не давал. Этот самый лакей, что-то такое запомнив, с особенным уважением приложился к превосходительной ручке, чувствуя за собою вину, что подробности бегства -- отъезда то есть -- не изгладились у него в голове; не на шутку боялся ведь он, что сочтены его дни пребывания в лакированном доме -- по случаю счастливого возвращения их высокопревосходительств в лакированный дом. Вот они -- в зале; перед ними паркет, точно зеркало, разблистался квадратиками: эти два с половиною года здесь редко топили; безотчетную грусть вызывали пространства этой комнатной анфилады; Аполлон Аполлонович более все сидел у себя в кабинете, запираясь на ключ; все казалось ему, что отсюда -- туда прибежит к нему кто-то знакомый и грустный; и теперь он подумал, что вот он -- не один; не один будет он здесь расхаживать по квадратикам паркетного пола, а... с Анной Петровной. По квадратикам паркетного пола с Николенькой Аполлон Аполлонович расхаживал редко. Согнув кренделем руку, повел Аполлон Аполлонович через зал свою гостью: хорошо еще, что подставил он правую руку; левая -- и стреляла, и ныла от сердечных, стремительных, неугомонных толчков; Анна Петровна же остановила его, подвела его к стенке, показывая на бледнотонную живопись, улыбнулась ему: -- "Ах, все те же!.. Помните, Аполлон Аполлонович, эту вот фреску?" 494 И -- чуть-чуть покосилась, чуть-чуть покраснела; васильковые взоры его тут уставились в два лазурью наполненных глаза; и -- взгляд, взгляд: что-то милое, бывшее, стародавнее, что все люди забыли, но что никого не забыло и стоит при дверях -- что-то такое вдруг встало между взглядами их; это не было в них; и возникло -- не в них; но стояло -- меж ними: будто ветром весенним овеяло. Пусть простит мне читатель: сущность этого взгляда выражу я банальнейшим словом: любовь. -- "Помните?" -- "Как же-с: помню..." -- "Где?" -- "В Венеции..." -- "Прошло тридцать лет!.." Воспоминание о туманной лагуне, об арии, рыдающей в отдалении, охватило его: тому назад тридцать лет. Воспоминания о Венеции и ее охватили, раздвоились: тому назад -- тридцать лет; и тому назад -- два с половиною года; тут она покраснела от воспоминанья некстати, которое она прогнала; и другое нахлынуло: Коленька. За последние два часа о Коленьке позабыла она; разговор с сенатором вытеснил все иное до времени; но за два часа перед тем только о Коленьке она и думала с нежностью; с нежностью и досадой, что от Коленьки -- ни привета, ни отзыва. -- "Коленька..." Они вступили в гостиную; отовсюду бросились горки фарфоровых безделушек; разблистались листики инкрустации -- перламутра и бронзы -- на коробочках, полочках, выходящих из стен. -- "Коленька, Анна Петровна, ничего себе... так себе... поживает прекрасно",-- и отбежал -- как-то вбок. -- "А он дома?" Аполлон Аполлонович, только что упавший в ампирное кресло, где на бледно-лазурном атласе сидений завивались веночки, нехотя приподнялся из кресла, нажимая кнопку звонка: -- "Отчего он ко мне не приехал?" -- "Он, Анна Петровна... мме-емме... был, в свою очередь, очень-очень",-- запутался как-то странно сенатор, и потом достал свой платок: с трубными какими-то звуками очень долго сморкался; фыркая в бачки, очень долго в карманы запихивал носовой свой платок: 495 -- "Словом, был он обрадован" Наступило молчание. Лысая голова там качалась под холодною и длинноногою бронзою; ламповый абажур не сверкал фиолетовым тоном, расписанным тонко: секрет этой краски девятнадцатый век утерял; стекло потемнело от времени; тонкая роспись потемнела от времени тоже. На звонок появился Семеныч: -- "Николай Аполлонович дома?" -- "Точно так-с..." -- "Мм... послушайте: скажите ему, что Анна Петровна--у нас; и -- просит пожаловать..." -- "Может быть, мы сами пойдем к нему",-- заволновалась Анна Петровна и с несвойственною ее годам быстротой приподнялась она с кресла; но Аполлон Аполлонович, повернувшись круто к Семенычу, тут ее перебил: -- "Ме-емме... Семеныч: скажу-ка я..." -- "Слушаю-с!.." -- "Ведь жена то халдея -- полагаю я -- кто?" -- "Полагаю-с,-- халдейка..." -- "Нет -- халда!.." ............................................................... -- "Хе-хе-хе-с..." ............................................................... -- "Коленькой, Анна Петровна, я недоволен..." -- "Да что вы?" -- "Коленька уж давно ведет себя -- не волнуйтесь -- ведет себя: прямо-таки -- не волнуйтесь же -- странно..." -- "? " Золотые трюмо из простенков отовсюду глотали гостиную зеленоватыми поверхностями зеркал. -- "Коленька стал как-то скрытен... Кхе-кхе",-- и, закашлявшись, Аполлон Аполлонович, пробарабанил рукою по столику, что-то вспомнил -- свое, нахмурился, стал рукой тереть переносицу; впрочем, быстро опомнился: и с чрезмерной веселостью почти выкрикнул он: -- "Впрочем -- нет: ничего-с... Пустяки". Меж трюмо отовсюду поблескивал перламутровый столик. 496 БЫЛО СПЛОШНОЕ БЕССМЫСЛИЕ Николай Аполлонович, перемогая сильнейшую боль в подколенном суставе (он таки порасшибся), чуть прихрамывал: перебегал гулкое коридора пространство. Свидание с матерью!.. Вихри мыслей и смыслов обуревали его; или даже не вихри мыслей и смыслов: просто вихри бессмыслия; так частицы кометы, проницая планету, не вызовут даже изменения в планетном составе, пролетев с потрясающей быстротой; проницая сердца, не вызовут даже изменения в ритме сердечных ударов; но замедлись кометная скорость: разорвутся сердца: самая разорвется планета; и все станет газом; если бы мы хоть на миг задержали крутящийся бессмысленный вихрь в голове Аблеухова, то бессмыслие это разрядилось бы бурно вспухшими мыслями. И -- вот эти мысли. Мысль, во-первых, об ужасе его положения; ужасное положение -- создавалось теперь (вследствие пропажи сардинницы); сардинница, то есть бомба, пропала; ясное дело -- пропала; и, стало быть: кто-то бомбу унес;, кто же, кто? Кто-нибудь из лакеев; и -- стало быть: бомба попала в полицию; и его -- арестуют; но это -- не главное, главное: бомбу унес -- Аполлон Аполлонович сам; и унес в тот момент, когда с бомбою счеты были покончены; и он -- знает: все знает. Все -- что такое? Ничего-то ведь не было; план убийства? Не было плана убийства; Николай Аполлонович этот план отрицает решительно: гнусная клевета -- этот план. Остается факт найденной бомбы. Раз отец его призывает, раз мать его -- нет, не может знать: и бомбы не уносил он из комнаты. Да и лакеи... Лакеи бы уж давно обнаружили все. А никто -- ничего. Нет, про бомбу не знают. Но -- где она, где она? Точно ли он засунул ее в этот стол, не подложил ли куда-нибудь под ковер, машинально, случайно? С ним такое бывало. Чрез неделю сама собой обнаружится... Впрочем, нет: о своем присутствии где-нибудь она заявит сегодня -- ужаснейшим грохотом (грохотов Аблеуховы решительно не могли выносить). Где-нибудь, может быть,-- под ковром, под подушкой, на полочке о себе заявит: загрохочет и лопнет; надо 497 бомбу найти; а теперь вот и времени у него нет на поиски: приехала Анна Петровна. Во-вторых: его оскорбили; в-третьих: этот паршивенький Павел Яковлевич,-- он как будто бы только что где-то видел его, возвращаясь с квартирки на Мойке; Пепп же Пеппович Пепп -- вот в -- четвертых: Пепп -- ужасное расширение тела, растяжение жил, кипяток в голове... Ах, все спуталось: вихри мыслей крутились с нечеловеческой быстротою и шумели в ушах, так что мыслей и не было: было сплошное бессмыслие. И вот с этим-то бессмысленным кипятком в голове Николай Аполлонович бежал по гулкому коридору, не обдернув наспех надетого сюртучка и являясь для взора грудогорбым каким-то хромцом, припадающим на правую ногу с болезненно ноющим подколенным суставом. МАМА Он открыл дверь в гостиную. Первое, что увидел он, было... было... Но что тут сказать: лицо матери он увидел из кресла и протянутых две руки: лицо постарело, а руки дрожали в кружеве золотых фонарей, только что зажженных -- за окнами. И услышал он голос: -- "Коленька: мой родной, мой любимый!" Он не выдержал больше и устремился весь к ней: -- "Ты ли, мой мальчик..." Нет, не выдержал больше: опустившись пред ней на колени, цепкими стан ее охватил он руками; он лицом прижался к коленям, судорожными разразился рыданьями -- рыданьями неизвестно о чем: безотчетно, бесстыдно, безудержно заходили широкие плечи (вспомним же: Николай Аполлонович не испытывал ласки за эти последние три года). -- "Мама, мама..." Она плакала тоже. Аполлон Аполлонович там стоял, в полусумерках ниши; и потрогивал пальцем он куколку из фарфора -- китайца: китаец качал головой; Аполлон Аполлонович вышел там из полусумерок ниши; и тихонько покрякивал он; мелкими придвигался шажками к той плачущей паре; и неожиданно загудел он над креслом. -- "Успокойтесь, друзья мои!" 498 Он, признаться, не мог ожидать этих чувств от холодного, скрытного сына, -- на лице которого эти два с половиною года он видел одни лишь ужимочки; рот, разорванный до ушей, и опущенный взор; и потом, повернувшись, озабоченно побежал Аполлон Аполлонович вон из комнаты -- за каким-то предметом. -- "Мама... Мама..." Страх, унижения всех этих суток, пропажа сардин-ницы, наконец, чувство полной ничтожности, все это, крутясь, развивалось мгновенными мыслями; утопало во влаге свидания: -- "Любимый, мой мальчик". ............................................................... Ледяное прикосновение пальцев к руке привело его в чувство: -- "Вот тебе, Коленька: отпей глоточек воды". И когда он поднял с колен свой заплаканный лик, он увидел какие-то ребенкины взоры шестидесятивосьмилетнего старика: маленький Аполлон Аполлонович тут стоял в пиджачке со стаканом воды; его пальцы плясали; Николая Аполлоновича он скорее пытался трепать, чем трепал,-- по спине, по плечу, по щекам; вдруг погладил рукой белольняные волосы. Анна Петровна смеялась; совершенно некстати рукой оправляла свой ворот; опьяненные от счастья глаза переводила она: с Николеньки -- на Аполлона Аполлоновича; и обратно: с него на Николеньку. Николай Аполлонович медленно приподнялся с колен: -- "Извините, мамаша: я так себе..." -- "Это, это -- от неожиданности..." -- "Я -- сейчас... Ничего... Спасибо, папа..." И отпил воды. -- "Вот". На перламутровый столик Аполлон Аполлонович поставил стакан; и вдруг -- старчески рассмеялся чему-то, как смеются мальчишки проказам веселого дяди, локоточками толкая друг друга; два старинных, родимых лица! -- "Так-с..." -- "Так-с..." -- "Так-с..." Аполлон Аполлонович там стоял у трюмо, которое увенчивал 499 крылышком золотощекий амурчик: под амурчиком лавры и розаны прободали тяжелые пламена факелов. Но молнией прорезала память: сардинница!.. Как же так? Что же это такое? И порыв переломался в нем снова. -- "Я сейчас... Я приду..." -- "Что с тобою, мой милый?" -- "Ничего-с... Оставьте его, Анна Петровна... Я советую тебе, Коленька, побыть с собою самим... пять минут... Да, знаешь ли... И потом -- приходи..." И чуть-чуть симулируя только что с ним бывший порыв, Николай Аполлонович пошатнулся, театрально как-то опять лицо уронил в свои пальцы: шапка льняных волос промертвенела так странно там, в полусумерках комнаты. Он, шатаяся, вышел. Удивленно отец поглядел на счастливую мать. ............................................................... -- "Собственно говоря, я его не узнал... Эти, эти... Эти, так сказать, чувства",-- Аполлон Аполлонович перебежал от зеркала к подоконнику...-- "Эти, эти... порывы",-- и потрепал себе бачки. -- "Показывают",-- повернулся он круто и приподнял носки, мгновение балансируя на каблучках и потом припадая всем телом на упавшие к полу носки -- -- "Показывают",-- заложил руки за спину (под пиджачок) и вращал за спиною рукою (отчего пиджачок завилял); и казалось -- Аполлон Аполлонович бегает по гостиной с виляющим хвостиком: -- "Показывают в нем естественность чувства и, так сказать",-- тут пожал он плечами,-- "хорошие свойства натуры"... -- "Не ожидал-с я никак..." Лежащая на столике табакерка поразила внимание именитого мужа; и желая придать ее положению на столе более симметрический вид относительно стоящего здесь подносика, Аполлон Аполлонович быстро-быстро вдруг подошел к тому столику и схватил... с подносика визитную карточку, которую для чего-то он завертел между пальцев; рассеянность его проистекла оттого, что в сей миг посетила его глубокая дума, развертываясь в убегающий лабиринт посторонних каких-то открытий. Но Анна Петровна, сидевшая в кресле с блаженным растерянным видом, убежденно заметила: 500 -- "Я всегда говорила..." -- "Да-с, знаешь ли..." Аполлон Аполлонович встал на цыпочки с приподнятым хвостиком пиджака; и -- побежал от столика к зеркалу: -- "Те-ли..." Аполлон Аполлонович побежал от зеркала в угол: -- "Коленька меня удивил: и признаться -- это его поведение меня успокоило" -- он сморщил лоб -- "относительно... относительно",-- вынул руку из-за спины (край пиджачка опустился), рукою пробарабанил по столику: -- "Мда!.." Круто себя перебил: -- "Ничего-с". И задумался: поглядел на Анну Петровну; встретился с ее взглядом; они улыбнулись друг другу. И ГРЕМЕЛА РУЛАДА Николай Аполлонович вошел в свою комнату; уставился на упавшую арабскую табуретку: прослеживал инкрустацию из слоновой кости и перламутра. Медленно подошел он к окну: там бежала река; и качалась ладья; и плескалась струя; из гостиной, откуда-то издали, неожиданно беги рулад огласили молчание комнаты; так она играла и прежде: и под эти-то звуки, бывало, засыпал он над книгами.