ня взыщут! - Помилуйте, да ведь это мой titre de noblesse*, тютчевский патент на благородство, почетный билет всюду, где чтят поэзию! _____________________________ * Принцип чести (фр.). - Перепишите и верните подлинники! - Как? Я - отдать автограф Брюсова? Автограф автора "Огненного Ангела"? (Пауза.) Отдать, когда можно - продать? Уеду за границу и там продам, так и передайте Брюсову! - А отзыв Боброва? Ну, хоть Боброва верните! - А Боброва за компанию. Три строки Брюсова - столько-то, в придачу четыре страницы Боброва. Так и передайте Боброву. Отшучивалась и оставалась непреклонной. II ВЕЧЕР В КОНСЕРВАТОРИИ (Запись моей, тогда семилетней, дочери Али)* * Запись, не измененная ни в одном знаке (примеч. М.Цветаевой). Никитская, 8. Вечер в Б. Зале Консерватории Темная ночь. Идем по Никитской в Большой Зал Консерватории. Там будет читать Марина и еще много поэтов. Наконец, пришли. Долго бродим и ищем поэтика В. Г. Шершеневича. Наконец, маме попадается знакомый, который приводит нас в маленькую комнатку, где уже сидели все, кто будет читать. Там сидел старик Брюсов с каменным лицом (после вечера я спала под его пальто). Я просила Марину поиграть на рояле, но она не решается. Скоро после того, как мы вошли, я начала говорить стихи мамы к Брюсову, но она удержала меня. К маме подошел какой-то человек с завитыми волосами и в синей рубахе. Вид был наглеца. Он сказал: "Мне передали, что вы собираетесь выйти замуж". - "Передайте тем, кто так хорошо осведомлен, что я сплю и во сне вижу увидеться с Сережей, Алиным папой"*. Тот отошел. Скоро стал звонить первый звонок. К маме подошел Буданцев и пошел с ней на эстраду. Я пошла с ней. Эстрада похожа на сцену. Там стоит ряд стульев. Там сидели Марина, я и еще много народу. Первый раз вышел Брюсов. Он прочел вступительное слово, но я там ничего не слушала, потому что не понимала. Затем вышел имажинист Шершеневич. Он читал про голову, на голове стоит ботанический сад, на ботаническом саду стоит цирковой купол, а на нем сижу я и смотрю в чрево женщины как в чашу. Бедные машины, они похожи на стадо гусей, то есть на трехугольник. Весна, весна, ей радуются автомобили. И все вроде этого. Потом стал читать стихи Брюсов. После него вышла маленькая женщина с дуговатыми зубами. Она была в рваной фуфайке, с кротким лицом. У нее точно не было ни крыльев, ни шерсти, ни даже шкуры. Она держала в руках свое тощее тело и не может ни приручить его к себе, ни расстаться с ним. Наконец вызвали маму. Она посадила меня на свое место, а сама пошла к читальному столу. Глядя на нее, все засмеялись. (Наверное оттого, что она была с сумкой**.) Она читала стихи про Стеньку Разина. Она читала ясно, без всяких иностранных слов. Она стояла как ангел. Весь народ в зале так смотрел на читающего, как ястреб или сова на беззащитную птицу. Какой-то имажинист сказал: "Посмотри-ка. На верхних ложах сидят "одинокие". Они держатся стаей". Она читала не очень громко. Один мужчина даже встал и подошел ближе к эстраде. Стенька Разин, три стиха о том, как он любил персианочку. Потом его сон, как она пришла к нему за башмачком, который уронила на корабле. Потом она, когда кончила, поклонилась***, чего никто не делал. Ей рукоплескали коротко, но все. Марина села опять на свое место, посадив меня на колени. После нее стал читать драму какой-то молодой черный человек, который сидел бок о бок с нами. Начало: под потолком в цирке на тоненькой веревочке висит танцовщица, а под ней на арене стоит горбач и хвалит ее. "Аля! Уйдем отсюда! Это будет долго длиться". - "Нет, Марина, посмотрим, как будет". Марина просила и я наконец согласилась. Мы вышли и прошли в потайную комнату. Там не было никого, кроме какой-то женщины, которая недавно приехала из деревни. Я с совершенно осоловелым видом села на стул, и мама предложила мне лечь, пока никто не пришел. Я согласилась с удовольствием. Я легла. Деревенская женщина предложила меня покрыть, и Марина накрыла чьим-то пальто. Вскоре после того, как я легла, ввалилась вся толпа поэтов. В комнатке было только четыре стула. Люди садились на столы, на подоконники, а я, хоть и слыхала смутно, что они садились даже на рояль, только протягивала ноги. Около самой распертой ручки примостились мама с тощей поэтессой. "Она спит". - "Нет, у ней глаза открыты". - "Аля, ты спишь?" - "Ннет". Белые точки, головки, лошадки, мужики, дети, дома, снег... Круглый сад с серыми грядками. Решетка черная. Серый цирковой купол с крестом. А под ботаническим садом красная трехугольная чаша. Это мне приснились стихи сумасшедшего Шершеневича. Очнувшись, сбрасываю с себя одеяло из пальто на волчьем меху. Мама совсем задушена моими ногами. Поэты ходят, сидят на полу. Я села на диване. Мама обрадовалась, что я могу дать место другим. У стола стоят два человека. Один в летнем коротком пальто, другой в зимней дохе. Вдруг короткий понесся к двери, откуда вошел худой человек с длинными ушами****. "Сережа, милый дорогой Сережа, откуда ты?" - "Я восемь дней ничего не ел". - "А где ты был, наш Сереженька?" - "Мне дали пол-яблока там. Даже воскресенья не празднуют. Ни кусочка хлеба там не было. Едва-едва вырвался. Холодно. Восемь дней белья не снимал. Ох, есть хочется!" - "Бедный, а как же ты вырвался?" - "Выхлопотали". - Все обступили и стали расспрашивать. Скоро мама получила 10 советских и мы стали собираться в поход. Я стала искать свои варежки и капор. Наконец мы снарядились и пошли. Мы вышли каким-то извилистым черным ходом в темный двор Большой Консерватории. Мы вышли. По всей Никитской стоят***** фонари. Горит примус где-то в окне. Лает собака. Я все время падаю, и мы идем разговариваем о Брюсове. Освещены витрины с куклами, с книгами****** Я сказала: "Брюсов - камень. Он похож на дедушку Лорда Фаунтельроя. Его может полюбить только такое существо, как Фаунтелърой. Если бы его повели на суд, он бы ложь говорил как правду, а правду как ложь". _____________________________ * Муж с декабря 1917г. был в армии (примеч. М. Цветаевой). ** Офицерской походкой (примеч. М. Цветаевой). *** Подчеркнуто в подлиннике (примеч. М. Цветаевой). **** Сергей Есенин (примеч. М. Цветаевой). ***** Но не горят (примеч. М. Цветаевой). ****** По ночам - от воров - комиссионных магазинов (примеч. М. Цветаевой). _________________________ Москва, начало декабря 1920 г. Несколько дней спустя, читая "Джунгли". - Марина! Вы знаете - кто Шер-Хан? - Брюсов! - Тоже хромой и одинокий, и у него там тоже Адалис. (Приводит:) "А старый Шер-Хан ходил и открыто принимал лесть"... Я так в этом узнала Брюсова! А Адалис - приблуда, из молодых волков. _______________________ Восполню пробелы. Войдя со мной в комнату и сразу, по моему описанию, распознав Брюсова, Аля уже жила исключительно им. Так, все предложения поиграть на рояле - исключительно для него, продержать в страхе: а что - заиграю? Брюсов усиленно не глядел, явно насторожась, чуя, что неспроста, и не зная, во что разыграется (telle mere,telle fille*). В случае чего положение выходило нелепейшее: с семилетними (а выглядела она, по советскому худосочию, пятилетней) не связываются. (Убеждена, что считался и с двухлетними!) _______________________ * Какова мать, такова дочь (фр.). Примечание второе. Декламация моих стихов к Брюсову - Брюсову же - экспромт, от которого я похолодела. Чувство, что в комнате сразу стало тесно, - не комната, а клетка, и не только волк в ней - я с ним! Точное чувство совместной запертости с волком, с той же, первых секунд, неловкостью и зверя и человека. Но было и другое. Здесь, в этой спертости, почти лоб в лоб, при стольких свидетелях! услышать от семилетнего, с такими чудесными глазами! ребенка - браваду его, так еще недавно семнадцатилетней, матери. Ушами услышать! Воушию! Был бы Брюсов глубок, будь у него чувства более острые, чем: Брюсов! (нужных мыслей у него было вдоволь) - перешагни он через себя, он бы оценил эту неповторяемость явлений... Я забыла, что сердце в Вас - только ночник, Не звезда! Я забыла об этом! Что поэзия Ваша - из книг... Остановилась на первой, остановилась на третьей строке. Но была, в этом вызове, кроме мести за меня, унаследованная от меня и тотчас мною узнанная - влюбленность вражды. И, если стих внезапно не окончился поцелуем - то только из застенчивости. (Такой породы в ласке робки, не в ударе.) _________________________ Что думал? Невоспитанная девочка? Нет, воспитанная. Подученная мною? Явно - нет, он же видел чистоту моего испуга. Не понравиться - внешне - тоже не могла (Вячеслав Иванов: "Раскрывает сердце и входит"). Думаю, что единственное, что он думал: "Скорей бы!" И - о ужас! - он на эстраду, она (со мной) - за ним! Сидим чуть ли не рядом. Что еще ждет? Какой "экспромт"? К его чести скажу, что волчьей шубы своей с нее, спящей, он не снял, хотя спешил. Покашливал и покашливал. Во оправдание же свое скажу, что именно его шубы не выбирала. Просто - меховая! Хорошо под мехом' Аля может сказать: "Я спала под шкурой врага". О руке же, не снявшей: Если умру я, и спросят меня: "В чем твое доброе дело?" Молвлю я: "Мысль моя майского дня Бабочке зла не хотела". (Бальмонт) III ВЕЧЕР ПОЭТЕСС Не очень много шили там И не в шитье была там сила... Летом 1920 г., как-то поздно вечером ко мне неожиданно вошла... вошел... женский голос в огромной шляпе. (Света не было, лица тоже не было.) Привыкшая к неожиданным посещениям - входная дверь не запиралась - привыкшая ко всему на свете и выработавшая за советские годы привычку никогда не начинать первой, я, вполоборота, ждала. "Вы Марина Цветаева?" - "Да". - "Вы так и живете без света?" - "Да". - "Почему же вы не велите починить?" - "Не умею". - "Чинить или велеть?" - "Ни того, ни другого". - "Что же вы делаете по ночам?" - "Жду". - "Когда зажжется?" - "Когда большевики уйдут". - "Они не уйдут никогда". - "Никогда". В комнате легкий взрыв двойного смеха. Голос в речи был протяжен, почти что пенье. Смех явствовал ум. "А я Адалис. Вы обо мне не слыхали?" - "Нет". - "Вся Москва знает". - "Я всей Москвы не знаю". - "Адалис, с которой - которая... Мне посвящены все последние стихи Валерия Яковлевича. Вы ведь очень его не любите?" - "Как он меня". - "Он вас не выносит". - "Это мне нравится" - "И мне. Я вам бесконечно благодарна за то, что вы ему никогда не нравились". - "Никогда". Новый смех. Волна обоюдной приязни растет. "Я пришла спросить вас, будете ли вы читать на вечере поэтесс". - "Нет". "Я так и знала и сразу сказала В. Я. Ну, а со мной одной будете?" - "С вами одной, да" - "Почему? Вы ведь моих стихов не знаете". - "Вы умны и остры и не можете писать плохих стихов. Еще меньше - читать". (Голос вкрадчиво:) - "Со мной и с Радловой?" - "Коммунистка?" -"Ну, женский коммунизм..." - "Согласна, что мужской монархизм - лучше. (Пауза.) Донской. Но, шутки в сторону, партийная или нет?" - "Нет, да нет же!" - "И вечер совершенно вне?" - "Совершенно вне" - "Вы, Радлова и я". - "Вы, Радлова и я" - "Платить будут?" - "Вам заплатят". - "О, не скажите! Меня любят, но мне не платят" - "Брюсов вас не любит и вам заплатит". - "Хорошо, что Брюсов меня не любит!" - "Повторяю, не выносит. Знаете, что он сказал, получив ваши рукописи? "Я высоко ценю ее, как поэта, но как женщину я ее не выношу, и она у меня никогда не пройдет!" - "Но ведь стихи предлагал поэт, а не женщина!" - "Знаю, говорила - говорили - непереубедим. Что у вас, собственно, с ним было?" Рассказываю, смеясь, то, что читатель уже знает. Адалис: "Он мстителен и злопамятен". - "Я никогда не считала его ни христианином, ни славянином". - "И, временами, непомерно мелок" - "За "непомерно" прощаю". ____________________ С поэтессой Адалис мы, если не подружились, приятельствовали. Она часто забегала ко мне, чаще ночью, всегда взволнованная, всегда голодная, всегда неожиданная, неизменно-острая. "В.Я. меня к вам ревнует, я постоянно говорю о вас". - "С целью или без цели?" - "И так и так. От одного звука вашего имени у него лицо темнеет". - "Зачем темнить? И так не из светлых". Внешность Брюсова. Первое: негибкость, негнущесть, вплоть до щетиной брызжущих из черепа волос ("бобрик"). Невозможность изгиба (невозможность юмора, причуды, imprevu*,- всего, что относится к душевной грации). Усы - как клыки, характерное французское en croc** Усы нападчика, шевелящиеся в гневе. Форма головы - конус, посадка чуть кверху, взирание и вызов, неизменное свысока. Волевой, наполеоновский, естественнейший - сосредоточенной воли -жест! - скрещивать руки. Руки вдоль тела - не Брюсов. Либо перо, либо крест. В раскосости и скуластости - перекличка с Лениным. Топорная внешность, топором, а не резцом, не крепко, но метко. При негодности данных - сильнейшее данное (не дано, дал). _________________________ * Неожиданного (фр.). ** Закрученные кверху (фр.). Здесь, как в творчестве, Брюсов явил из себя все, что мог. ___________________________ А глаза каре-желтые, волчьи. ___________________________ (Уже по написании этих строк. Одна моя знакомая, на мой вопрос, какое у него было лицо, с гениальностью женской непосредственности: "Не знаю, какое-то... обутое".) ____________________________ У Адалис же лицо было светлое, рассмотрела белым днем в ее светлейшей светелке во Дворце Искусств (уг<ол> Поварской и Кудринской, д<ом> гр. Сологуба). Чудесный лоб, чудесные глаза, весь верх из света. И стихи хорошие, совсем не брюсовские, скорее мандельштамовские, явно-петербургские. (Брюсов совершенно вне элементарного, но в чем-то правильного деления русской поэзии на Москву и Петербург.) "Все говорят, что Брюсов мне их выправляет, - жаловалась она, - но, уверяю вас...".- "Вам нечего уверять. Брюсову на поэтесс везет, и если выправлять, то, во всяком случае, не ему в данный час, ваши" .- "Что вы думаете о его стихах?" - "Думаю? Многое. Чувствую? Ничего". - "Но большой мастер" - "Но большой мастер". ________________________ Вот один из рассказов Адалис о Брюсове. Рассказ, от которого у меня сердце щемит. "У В. Я. есть приемыш, четырехлетний мальчик, он его нежно и трогательно любит, сам водит гулять и особенно любит все ему объяснять по дороге. "Вот это называется фронтон. Повтори: фронтон". - "Фронтон". - "А эта вот колонна - дорическая. Повтори: дорическая". - "Дорическая". - "А эта вот, завитком, ионический стиль. Повтори!" - "Ионический". И т. д. и т. д. И вот, недавно, - он мне сам рассказывал - собачка навстречу, с особенным каким- то хвостом, закорючкой. И мальчик Брюсову: "А эта собачка - какого стиля? Ионийского или Дорийского?" ____________________ Наше совместное выступление с Адалис состоялось больше полугода спустя, кажется в феврале 1921 г. Нельзя сказать, чтобы меня особенно вдохновили голубые афиши "Вечер поэтесс" - перечень девяти имен - со вступительным словом Валерия Брюсова. Речь шла о трех, здесь трижды три, вместо выступления - выставка. От одного такого женского смотра я в 1916 г уже отказалась, считая, что есть в поэзии признаки деления более существенные, чем принадлежность к мужскому или женскому полу, и отродясь брезгуя всем, носящим какое-либо клеймо женской (массовой) отдельности, как-то- женскими курсами, суфражизмом, феминизмом, армией спасения, всем пресловутым женским вопросом, за исключением военного его разрешения сказочных царств Пенфезилеи - Брунгильды - Марьи Моревны - и не менее сказочного петроградского женского батальона. (За школы кройки, впрочем, стою.) Женского вопроса в творчестве нет: есть женские, на человеческий вопрос, ответы, как-то: Сафо - Иоанна д'Арк - Св Тереза - Беттина Брентано. Есть восхитительные женские вопли ("Lettres de M-elle dde Lespinase"*), есть женская мысль (Мария Башкирцева), есть женская кисть (Rosa Bonheur), но все это - уединенные, о женском вопросе и не подозревавшие, его этим неподозрением - уничтожавшие (уничтожившие). __________________________ * "Письма мадемуазель де Леспинас" (фр.) Но Брюсов, этот мужчина в поэзии par excellence*, этот любитель пола вне человеческого, этот нелюбитель душ, этот правое - левое, черное - белое, мужчина - женщина, на такие деления и эффекты, естественно, льстился. Только вспомнить его "Стихи Нелли, - анонимную книгу от лица женщины, выдавшую автора именно бездушностью своей, - и удивительное по скудосердию предисловие к стихам Каролины Павловой. И не только на деление мужчина - женщина льстился, - на всякие деления, разграничения, разъятия, на все, что подлежало цифре и графе. Страж при сорокачетырехразрядном кладбище - вот толкование Брюсовьм вольного братства поэзии и его роль при нем. Для Брюсова поэт без "ист" не был поэтом. Так, в 1920 г. кажется, на вопрос, почему на вечер всех поэтических направлений ("кадриль литературы") не были приглашены ни Ходасевич, ни я, его ответ был: "Они - никто. Под какой же я их проставлю рубрикой?" (Думаю, что для Ходасевича, как для меня, только такое "никто" - лишний titre de noblesse**). _______________________ * По преимуществу (фр.) ** Благородное звание (фр.) Брюсов всю жизнь любопытствовал женщинам. Влекся, любопытствовал и не любил. И тайна его разительного неуспеха во всем, что касается женской Психеи, именно в этом излишнем любопытствовании, в этом дальнейшем разъятии и так уже трагически разъятого, в изъятии женщины из круга человеческого, в этом искусственном обособлении, в этом им самим созданном зачарованном ее кругу. Волей здесь не возьмешь, и невольно вспоминается прекрасный перевод из весьма посредственного поэта: Спросили они: "Как красавиц привлечь, Чтоб сами, без чары, на страстную речь Оне нам в объятия пали?" - "Любите!" - оне отвечали. _____________________ Было у Брюсова все: и чары, и воля, и страстная речь, одного не было - любви. И Психея - не говорю о живых женщинах - поэта миновала. _____________________ Вечер поэтесс был объявлен в Большом зале Политехнического Музея. Помню ожидальню, бетонную, с одной-единственной скамейкой и пустотой от - точно только что вынесенной - ванны. Поэтесс, по афише соответствовавших числу девять (только сейчас догадалась - девять Муз! Ах, ложно-классик!), казалось не девять, а трижды столько. Под напором волнения, духов, повышенных температур (многие кашляли), сплетен и кокаина, промерзлый бетон поддался и потек. В каморке стоял пар. Сквозь пар белесые же пятна - лица, красные кляксы - губы, черные circonflex'ы*- брови. Поэтессы, при всей разномастности, удивительно походили друг на друга. Поименно и полично помню Адалис, Бенар, поэтессу Мальвину и Поплавскую. Пятая - я. Остальные, в пару, испарились. От одной, впрочем, уцелел малиновый берет, в полете от виска до предельно спущенного с одного плеча выреза, срезавший ровно пол-лица. В этой параллельной асимметрии берета и выреза была неприятная симметрия: симметрия двух кривизн. Одеты были поэтессы, кроме Адалис (в закрытом темном), соответственно темам и размерам своих произведений - вольно и, по времени 1921 г., роскошно. Вижу одну, высокую, лихорадочную, сплошь танцующую, -туфелькой, пальцами, кольцами, соболиными хвостиками, жемчугами, зубами, кокаином в зрачках. Она была страшна и очаровательна, тем десятого сорта очарованием, на которое нельзя не льститься, стыдятся льститься, на которое бесстыдно, во всеуслышанье - льщусь. Из зрительных впечатлений, кроме красного берета и чахоточных мехов, уцелел еще гаменовский очерк поэтессы Бенар- головка Гавроша на вольном стволе шеи - и, тридцатых годов, подчеркнуто - неуместно - нестерпимо-невинное видение поэтессы Мальвины, -"стильной" вплоть до голубых стеклянных бус под безоблачным полушарием лба. _________________ * Знак над французской буквой е Выставка, внешне, обещала быть удачной, Брюсов не прогадал. ______________________ Не упомянуть о себе, перебрав, приблизительно, всех, было бы лицемерием, итак: я в тот день была явлена "Риму и Миру" в зеленом, вроде подрясника, - платьем не назовешь (перефразировка лучших времен пальто), честно (то есть - тесно) стянутом не офицерским даже, а юнкерским, 1-ой Петергофской школы прапорщиков, ремнем. Через плечо, офицерская уже, сумка (коричневая, кожаная, для полевого бинокля или папирос), снять которую сочла бы изменой и сняла только на третий день по приезде (1922 г.) в Берлин, да и то по горячим просьбам поэта Эренбурга. Ноги в серых валенках, хотя и не мужских, по ноге, в окружении лакированных лодочек, глядели столпами слона. Весь же туалет, в силу именно чудовищности своей, снимал с меня всякое подозрение в нарочитости ("ne peut pas qui veut"*). Хвалили тонкость тальи, о ремне молчали. Вообще скажу, что в чуждом мне мире профессионалок наркотической поэзии меня встретили с добротой. Женщины, вообще, добрей. Мужчины ни голодных детей, ни валенок не прощают. Та же П<оплав>ская, убеждена, тотчас же сняла бы с плеч свои соболя, если бы я ей сказала, что у меня голодает ребенок. Жест? Да. И цельнее жеста Св. Мартина, царственно с высоты коня роняющего нищему половину (о ирония!) плаща. (Самый бездарный, самый мизерный, самый позорный из всех жестов даяния!) _____________________ * "Не всякий может, кто хочет" (фр.). Берет, соболя, 30-ых годов пробор, Гаврош, мой подрясник (об Адалис особо),- если не прогадал Брюсов, не прогадал и зал. Вспомнила, в процессе переписки, еще двух: грузинскую княжну, красивую, с, кажется, неплохими стихами, и некую Сусанну - красавицу - совсем без стихов. _______________________ Эстрада. Эстрада место явное. Явленность же и в самом звуке: "Здравствуй! радуйтесь!" Эстрада: поднятая от земли площадь, и самочувствие на ней - самочувствие на плацдарме, перед ликом толп, конного. Страсти эстрады - боевые. Уж одно то, что ты фактически - физически - выше всех, создает друзей и врагов. То что терпимо и даже мило в комнате ("нет техники, но есть чувство", "нет размера, но есть чувство", "нет голоса, но есть чувство"), на эстраде - преступно. Превысив - хотя бы на три пяди! - средний уровень паркета, ты этим обязался на три сажени превысить средний (салонный) уровень в твоем искусстве. У эстрады свой масштаб: беспощадный. Место, где нет полумер. Один против всех (первый Скрябин, например), или один за всех (последний Блок, например), в этих двух формулах - формула эстрады. С остальными нужно сидеть дома и увеселять знакомых. Эстрада Политехнического Музея - не эстрада. Место, откуда читают - дно морей. Выступающий - утопленник (утопающий), на которого давит все людское море, или же жертва, удушенная кольцевыми движениями удава (амфитеатр). Зритель на являемого - наваливается. Голос являемого - глас из глубины морей, вопль о помощи, не победы. Если освистан - конец, ибо даже того, чисто физически встающего утешения нет, что снизу. Освистанный на подмостках проваливается только до среднего уровня (зрителя), освистанный в Политехническом Музее - ниже можного, в тартарары. Тебя освистывает весь человеческий верх, вся идея верха. Эмпиреи, освистывающие Тартар. И не только освистывающие. Притяжение ли бездны, выявление ли чувства власти и легкости, но высота особенно располагает к швырянию предметов. Стадное чувство безнаказанности, единоличное чувство иерархически- топографического превосходства, тут же переходящее в превышение прав. Политехнический Музей - незаменимое место для стадной наглости и убийственное - для авторской робости. Макс Волошин однажды (доклад о Репине) героически с ним совладал. И, догадалась, эстрада Политехнического Музея - просто арена, с той разницей, что тигры и львы - сверху. Итак, арена. Мороз. И постепенным повышением взгляда - точно молясь на зрителя! - полуцепи, ожерелья, лампионные гирлянды - лиц. (Кстати, почему лица, в наш век бескровные, в 1920 же году явно зеленые, с эстрады - неизменно розовые?) Гляжу на поэтесс- синие. Зал - три градуса ниже нуля, ни одна не накинет пальто. Вот он, героизм красоты. По грубоватости гула и сильному запаху голенищ заключаю, что зал молодой и военный. Пока Брюсов пережидает - так и не наступающую тишину, вчувствовываюсь в мысль, что отсюда, с этого самого места, где стою (посмешищем), со дна того же колодца так недавно еще подымался голос Блока. И как весь зал, задержав дыхание, ждал. И как весь зал, опережая запинку, подсказывал. И как весь зал - отпустив дыхание - взрывался! И эту прорванную плотину - стремнину - лавину - всех к одному, - который один за всех! - любви. - Товарищи, я начинаю. Женщина. Любовь. Страсть. Женщина, с начала веков, умела петь только о любви и страсти. Единственная страсть женщины - любовь. Каждая любовь женщины - страсть. Вне любви женщина, в творчестве, ничто. Отнимите у женщины страсть... Женщина... Любовь... Страсть... Эти три слова, все в той же последовательности, возвращались через каждые иные три, возвращались жданно и неожиданно, как цифры выскакивают на таксометре мотора, с той разницей, что цифры новые, слова ж все те ж. Уши мои, уже уставшие от механики, под волосами навострялись. Что до зала, он был безобразен, непрерывностью гула вынуждая лектора к все большей и большей смысловой и звуковой отрывистости. Казалось - зал читает лекцию, которую Брюсов прерывает отдельными выкриками. Стыд во мне вставал двойной: таким читать! такое читать! с такими читать! Тройной. Итак: женщина: любовь: страсть. Были, конечно, и иные попытки, - поэтесса Ада Негри с ее гуманитарными запросами. Но это исключение и не в счет. (Даю почти дословно.) Лучший при- мер такой односторонности женского творчества являет собой... являет собой...- Пауза - ...Являет собой... товарищи, вы все знаете... Являет собой известная поэтесса... (с раздраженной мольбой:) - Товарищи, самая известная поэтесса наших дней... Является собой поэтесса... Я, за его спиной, вполголоса, явственно: - Львова? Передерг плечей и - почти что выкриком: - Ахматова! Являет собой поэтесса - Анна - Ахматова... ...Будем надеяться, что совершающийся по всему миру и уже совершившийся в России социальный переворот отразится и на женском творчестве. Но пока, утверждаю, он еще не отразился, и женщины все еще пишут о любви и о страсти. О любви и о страсти... Уши под волосами, определенно - встали. Торопливо листаю и закладываю спичками черную конторскую книжечку стихов. - Теперь же, товарищи, вы услышите девять русских поэтесс, может быть, разнящихся в оттенках, но по существу одинаковых, ибо повторяю, женщина еще не умеет петь ни о чем, кроме любви и страсти. Выступления будут в алфавитном порядке... (Кончил - как оторвал, и, вполоборота, к девяти музам:) - Товарищ Адалис? Тихий голос Адалис: "Валерий Яковлевич, я не начну". - "Но"...- "Бесполезно, я не начну. Пусть начинает Бенар". Брюсов к Бенар, тихо: "Товарищ Бенар"? И звонкий гаменовский голосочек: "Товарищ Брюсов, я не хочу первая"... В зале смешки. Брюсов к третьей, к четвертой, ответ, с варьянтами, один: "Не начну". (Варьянты: "боюсь", "невыгодно", "не привыкла первой", "стихи забыла" и пр.). Положение - крайнее. Переговоры длятся. Зал уже грохочет. И я, дождавшись того, чего с первой секунды знала, что дождусь: одной миллиардной миллиметра поворота в мою сторону Брюсова, опережая просьбу, просто и дружески: "В. Я., хотите начну"? Чудесная волчья улыбка (вторая - мне - за жизнь!) и, освобожденным лаем: - Товарищи, первый выступит (подчеркнутая пауза) поэт Цветаева. Стою, как всегда на эстраде, опустив близорукие глаза к высоко поднятой тетрадке, - спокойная - пережидаю (тотчас же наступающую) тишину. И явственнейшей из дикций, убедительнейшим из голосов: Кто уцелел - умрет, кто мертв - воспрянет... И вот потомки, вспомнив старину: - Где были вы? - Вопрос, как громом, грянет, Ответ, как громом грянет: на Дону! - Что делали? - Да принимали муки, Потом устали и легли на сон... И в словаре задумчивые внуки За словом: долг напишут слово: Дон. Секунда пережидания и - рукоплещут. Я, чуть останавливая рукой, - дальше. За Доном - Москва ("кремлевские бока" и "Гришка-Вор"), за Москвой - Андрей Шенье ("Андрей Шенье взошел на эшафот"), за Андреем Шенье - Ярославна, за Ярославной - Лебединый стан, так (о седьмом особо) семь стихов подряд. Нужно сказать, что после каждого стиха наставала недоуменная секунда тишины (то ли слышу?) и (очевидно, не то!) прорвалась - рукоплещут. Эти рукоплескания меня каждый раз, как Конек-Горбунок - царевича, выносили. Кроме того, подтверждали мое глубочайшее убеждение в том, что с первого раза, да еще с голосу, смысл стихов, вообще, не доходит, - скажу больше: что для большинства в стихах дело вовсе не в смысле, и - не слишком много скажу, - что на вечере поэтесс дело уже вовсе не в стихах. Здесь же, после предисловия Брюсова (пусть не слушали - слышали!) я могла разрешить себе решительно все, - le pavillion (Брюсов с его любовью и страстью) couvre la marchandise* (меня, например, с моей Белой Гвардией). Делая такое явное безумие, я преследовала две, нет, три, четыре цели: 1) семь женских стихов без любви и местоимения "я", 2) проверка бессмысленности стихов для публики, 3) перекличка с каким-нибудь одним, понявшим (хоть бы курсантом!), 4) и главная: исполнение здесь, в Москве 1921 г., долга чести. И вне целей, бесцельное - пуще целей! - простое и крайнее чувство: - а ну? __________________________ * Здесь: под его маркой мог пройти любой товар (фр.). Произнося, вернее, собираясь произнести некоторые строки: ("Да, ура! За царя! Ура!") я как с горы летела. Не произнесла, но сейчас - уже волей не моей, а стиха - произнесу. Произношу. Неотвратимость. Стих, оказавшийся последним, был и моей, в тот час, перед красноармейцами - коммунистами - курсантами - моей, жены белого офицера, последней правдой: Кричали женщины ура И в воздух чепчики бросали. Руку на сердце положа- Я не знатная госпожа! Я - мятежница лбом и чревом. Каждый встречный, вся площадь - все! - Подтвердят, что в дурном родстве Я с своим родословным древом. Кремль! Черна чернотой твоей! Но не скрою, что всех мощей Преценнее мне- пепел Гришкин! Если ж чепчик кидаю вверх, - Ах! те так же ль. кричат на всех Мировых площадях -мальчишки?! Да, ура! - За царя.! - Ура! Восхитительные утра Всех, с начала вселенной, въездов! Выше башен летит чепец! Но- минуя литой венец На челе истукана - к звездам! _______________ В этом стихе был мой союз с залом, со всеми залами н площадями мира, мое последнее - все розни покрывающее - доверие, взлет всех колпаков - фригийских ли, семейственных ли - поверх всех крепостей и тюрем - я сама - самая я. - Г-жа Цветаева, достаточно, - повелительно- просящий шепот Брюсова. Вполоборота Брюсову: "Более чем", поклон залу- и в сторонку, давая дорогу - - Сейчас выступит товарищ Адалис. _________________ Товарищу Адалис в тот вечер, точнее в тот месяц ее жизни, выступать совсем не следовало, и выступление ее, как всякое пренебрежение возможными, неминуемыми усмешками - героизм. Усмешки были, были и, явственно, смешки. Но голос, как всегда (а есть он не всегда), сделал свое: зал втянулся, вслушался. (Не в голосовых средствах дело: "on a toujours assez de voix pour etre entendu"*.) А - Адалис, Б - Бенар. Стихи Бенар, помню, показались мне ультрасовременными, с злободневной дешевкой: мир- мы, мгла- глаз, туч - стучу, рифмовкой искусственной, зрительной, ничего не дающей слуху и звучащей только у (впервые ее введшей) Ахматовой - у которой все звучит. Темы и сравнения из мира железобетонного, острота звуков без остроты смыслов, не думаю, чтобы ценные - уж очень современные! - стихи. Бенар, кивком откланявшись, устранилась. ________________________ * "Всегда хватает голоса, чтобы быть услышанным" (фр.). На смену Бенар - элегическое появление Мальвины. У нее был альбом, и поэты вписывали в него стихи, - не какие-нибудь, и не какое- нибудь, - мне посчастливилось открыть его на изысканно- простом посвящении Вячеслава. ("Вячеслав" не из короткости с поэтом и не из заглазной фамильярности, - из той же ненужности этому имени фамилии, по которой фамилия Бальмонт обходится без имени. Вячеслав покрывает Иванова, как Бальмонт Константина. Иванов вслед за Вячеславом - то же, что Романов вслед за монархом - революционный протокол.) Итак, перед входящим во вкус залом элегическая ручьевая ивовая Мальвина. - О чем? - О ручьях и об ивах, кажется, о беспредметной тоске весны. (Брюсов, Брюсов, где же пресловутые любовь и страсть? Я - Белую Гвардию, Адалис - описательное, Бенар - машины, Мальвина - ручейки (причем все, кроме меня, неумышленно!). Уж не есть ли ты сам - та женщина в единственном числе, и не придется ли тебе, во оправдание слов твоих, выступать после девяти муз - десятой?) Стихов лихорадочной меховой красавицы мне услышать не довелось - не думаю, чтобы кокаин располагал к любовному - дослушав воркование мальвининых струй, вошла проведать тотчас же по выступлении исчезнувшую Адалис. Когяа я вошла, товарищ Адалис лежала на скамейке, с вострия лакированной туфельки по вострие подбородка укутанная в подобие шубы. Вид был дроглый и невеселый. "Ну, как"? - "Все читают". - "А В<алерий> Я<ковлевич>?> - "Слушает". - "А зал?" - "Смотрит". -"Позор?" - "Смотрины". Закурили. Зубы тов. Адалис лязгали. И внезапно, сбрасывая шубу: "Вы знаете, Ц<ветае>ва, мне кажется, что у меня начинается". - "Воображение". - "Говорю вам, что у меня начинается". - "А я говорю, что кажется". - "Откуда вы знаете"? - "Слишком эффектно- вечер поэтесс - и... Вроде папессы Жанны. Это бывает в истории, в жизни так не бывает". - Смеемся. И через минуту Адалис певуче: "Ц<ветае>ва, я не знаю, начинается или нет, но можете вы мне оказать большую услугу?" - Я, что-то чуя: "Да!" - "Так подите скажите В<алерию> Я<ковлевичу>, что я его зову - срочно". - "Прервав чтение"? - "Это уж - как хотите" - "Адалис, он рассвирепеет". - "Не посмеет, он вас боится, особенно после сегодняшнего" - "Это ваше серьезное желание""? - "Serieux comme la mort"* _________________________________ * Серьезное как смерть (фр.). Вхожу в перерыв рукоплеска собольехвостой, отзываю в сторону Брюсова и, тихо и внятно, глаза в глаза: "Товарищ Брюсов, товарищ Адалис просит передать вам, что у нее, кажется, начинается". Брюсов, бровями: "?" - "Что - не знаю, передаю, как сказано, просит немедленно зайти: срочно". Брюсов отрывисто выходит, вслед не иду, слушаю следующую, одну из тех, что испарились. (Кстати, нерусскость имен и фамилий Адалис, Бенар, Сусанна, Мальвина, полька Поплавская, грузинская княжна на "или" или "идзе". Нерусскость, на этот раз совпавшая с неорганичностью поэзии. Совпадение далеко не заведомое: Мандельштам, например, не только русский, но определенной российской поэтической традиции - поэт. Державиным я в 1916 г его окрестила первая: Что Вам, молодой Державин, Мой невоспитанный стих! И тот же Брюсов, купеческий сын, москвич, ни Москвы, ни России ни краем не отразивший. Национальность не ничто, но не все.) Через четыре четверостишия явление Брюсова, на этот раз он - ко мне: "Г<оспо>жа Цветаева, товарищ Адалис просит вас зайти..." - тоже тихо и внятно, тоже глаза в глаза. Вхожу Адалис перед зеркалом пудрит нос. "Это ужасный человек, ничему не верит". - Я: "Особенно, если каждый день "начинается". Адалис, капризно: "Почему я знаю? Ведь может же, ведь начнется же когда-нибудь!.. Я его посылаю за извозчиком - не идет: "Мое место на эстраде". А мое - над". - "Давайте, схожу"?" - "Цветаева, миленькая, но у меня ни копейки на извозчика, и мне, действительно, скверно". - "Взять у Брюсова?" Она испуганно: "Нет, нет, сохрани Бог!" Вытрясаем, обе, содержание наших кошельков, - безнадежно, не хватит и на четверть извозчика. Вдруг - порыв ветра, надушенного, многоречивого и тревожного. Это собольехвостая влетает, в сопровождении молодого человека в куртке и шапке с ушами. Жемчуга на струнной шее гремят, соболиные хвосты летят, летят и оленьи уши: "Je vous assure, je vous assure,je vous jure..."* Чистейшая французская речь с ее несравненным - в горле или в небе? нет, в веках и в крови гнездящимся - жемчужным, всю славянскую душу переворачивающим - эр. "Mais ce que je voudrais bien savoir. Madame, это уши задыхаются, - si c'est vois ou votre mari qui m'avez vendu?"** Как слепые, как одержимые, не слышат, не видят. Молодой человек в последней степени неистовства, женщина сдерживается, только пристук лака о бетон. (Была бы змея, стучал бы самый хвостик. ) "Это N.- уже забыв об извозчике, нашептывает мне в ухо Адалис, - она - баронесса, недавно вышла замуж за барона, а молодой человек..." ______________________________ * "Я уверяю вас, я уверяю вас, я клянусь..." (фр.) ** "Вот что я хотел бы знать, сударыня, - вы или ваш муж предали меня"? (фр.) Молодой человек и женщина уже говорят одновременно, не слушая, не отвечая, не прерывая, - сплошные рулады р, каждый одно, каждый свое: - "Je vois assure, je vois assure,je vois jure..." -"Je le sauria. Madame!"* Частят слова: "Tcheka,fusille, perquisition**". Жемчуга в крайней опасности: вот-вот оборвет, посыпаются, раскатятся теми же россыпями горловых рулад: "Je vois assure, je vois assure,je..." _____________________ * "Я уверяю вас, я уверяю вас, я клянусь. - Я это знаю сударыня!" (фр.) ** Чека, расстрелян, обыск (фр.). Глаза у героини светлые, невидящие, превышающие собеседника и жизнь. На лунатическом лице только рот один живет, не смыкающийся, неустанно выбрасывающий рулады, каскады, мириады р. От этих р у меня уже глаза смыкаются, сонная одурь, как от тысячи грохочущих ручьев. Сцена из романа? Да. Из бульварного? Да. Равна бульвару по кровавости только застава. Но положение изменилось, теперь уже женщина наступает, настигает, швыряет в лицо оскорбление за оскорблением, а мужчина весь сжался, как собственные уши под меховыми, сползся, ссохся - совсем на нет - нет! Загнала собольехвостая - оленьеушего! _______________________ - А черт бы ее взял - женскую поэзыю! Никакого сбора! Одни курсанты да экскурсанты. Говорыл я В<алерию> Я<ковлеви>чу, а он: "женская лырыка, женская лырыка..." Вот тебе и лырыка, - помещение да освещение! Это физический импресарио вошел, устроитель вечера, восточный, на "идзс". (Ему, кстати, принадлежит всю Москву облетевшая тогда оценка ныне покойного писателя Гершензона, после одного, убыточного для него, идзе, выступления последнего: "Как мог я думать, что Союз Писателей выпустят такого дурака?!") Я: - При Людовике XIV поэт Жильбер от лирики с ума сошел и ключ от рукописей проглотил, в XVIII в. англичанин Чэттертон - уже не помню, что - но от нее же, Андрей Шенье - голову обронил. Вредная вещь лирика. Радуйтесь, что так дешево отделались. - Это вы про господ поэтов говорите, - их дело, что такую профессию выбирают, - ну а я, госпожа поэтесса, при чем? - Возле лирики околачиваетесь. Нажить - с лирики! - И напрасно думаете! Кто, вы думаете, устраивал вечер Игоря Северянина? Ваш покорный слуга. И отлично на этом Игоре заработал, и он в обиде не остался. Дело не в поэзии, а в... - В бабах. Вот Вам и мораль: не связывайся с бабой, - всегда на бобах. - Вам, госпожа поэтесса, смешно... - Смешно. Женские души продавать! Вроде Чичикова! Вы бы телами занялись! "Идзе", не слушая: - Получите свой гонорар и (внезапно прерывая.) что там за катастрофа? Выбегаем все: импресарио, враждующ