третий утаили.) Сначала беснующимися коридорами, потом сопротивляющейся лестницей, слезы или пот на лице, не знаю. И не знаю, дождь иль слезы на лице горят моем... Может, и дождь! Дело не в этом! Полоз очень слаб, расщепился посредине, навряд ли доедем. (Не я везу санки, вместе везем. Санки - сподвижник по беде, а беда - картошка. Собственную беду везем! ) Боюсь площадей. Арбатской не миновать. Можно было с Пречистенского переулками, но там спуталась бы. Ни снега, ни льда: везу по воде, местами - по сухому. Задумчиво любуюсь на булыжники, уже розовые.. - О, как все это я любила! Вспоминаю Стаховича. Увидь он меня сейчас, я бы неизбежно сделалась для него предметом гадливости. Все, вплоть до лица, в подтеках. Я не лучше собственного мешка. Мы с картошкой сейчас - одно. - Да куда ты пре-ешь! Нешто это можно - прямо на людей ! Буржуйка бесхвостая! - Конечно, бесхвостая, - только черти хвостатые! Кругом смех. Солдат, не унимаясь: - Ишь, шляпку нацепила! А морду-то умыть... Я, в тон, указывая на обмотки: - Ишь, тряпки нацепил! Смех растет. Я, не желая упустить диалога, останавливаюсь, якобы поправляя мешок. Солдат, расходясь: - Высший класс называется! Интеллихенция! Без прислуги лица умыть не могут! Какая-то баба, визгливо: - А ты мыла дай! Мыло-то кто измылил? Почем мыло-то на Сухаревой, знаешь? Кто-то из толпы: - Чего ему знать? Ему казенное идет! А вы, барышня, картошку несете? - Мороженую. На службе дали. - Известно, мороженую- хорошая-то самим нужна! Подсобить, что ли? Толкаю вожжи напрягаются, еду. Пощади голос бабы ... солдату: - Что ж она, что в шляпе, не человек, что ли? Рас-су-ди-ил! ------------- Итог дня: два чана картошки. Едим все: Аля, Надя, Ирина, я, Надя - Ирине, лукаво: - Кушай, Ирина, она сладкая, с сахаром. Ирина, тупясь и отворачиваясь: - Ннне... ---------------- 20 марта, Вместо "Монпленбеж", задумавшись, пишу "Монплэзир" (Мопр1аisir вроде маленького Версаля XVIII в ). Благовещение 1919 г. Цены: 1 ф<у11Т> муки-- 35 р<ублсй> 1 ф<унт> картошки - 10 р<ублей> 10 ф<унтов> моркови - 7 р<ублей> 50 к<опеек> 1 ф<унт> луку - 15 р<ублей> селедка -. 25 р<ублей> (Жалованье - ставки у нас еще не прошли - 775 руб<леи> в месяц.) ---------------- 25-го апреля 1919 г. Ухожу из Комиссариата. Ухожу потому что не могу составить классификации. Пыталась, из жил лезла, - ничего. Не понимаю Не понимаю, чего от меня хотят: "Составьте, сопоставьте, рассортируйте... Под каждым делением - подразделение". Все в одно слово, как спелись. Опросила всех: от заведующего отделом до одиннадцатилетнего курьера - "Совсем просто". И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются. Наконец, села к столу, обмакнула перо в чернила, написала: <Классификация", потом, подумав; "Деления", потом еще, подумав: "Подразделения". Справа и слева. Потом застыла. ------------- Прослужила 5'/2 месяцев, еще бы две надели - и отпуск (с зачетом жалованья). Но не могу. И вырезки за три месяца не наклеены, И на ять начинают поглядывать: "Неужели, товарищ, еще не привыкли?"... Классификацию нужно представить к 28-му. Последний срок. Нужно отдать справедливость, коммунисты доверчивы и терпеливы, в старорежимном учреждении меня бы, сразу разглядев, сразу выгнали. Здесь я сама подаю в отставку. Заведующий М<иллер>, прочтя мое заявление, коротко: - Лучшие условия? - Военный паек и льготные обеды на всех членов семьи. (Молниеносный и наглейший вымысел.) - Тогда не смею задерживать. Только не прогадайте; такие учреждения быстро рушатся. - Я ответственным работником. - По чьей рекомендации? - Двух членов партии до Октября. - Чем поступаете? - Переводчиком. - Переводчики очень нужны. Желаю успеха. Выхожу. Уже в дверях - оклик: - Товарищ Эфрон, классификацию, конечно, представите? Я, умоляюще: - Все материалы налицо... Мой заместитель легко справится... Уж лучше вычтите из жалованья! ------------- Не вычли. Нет, руку на сердце положа, от коммунистов я по сей день, лично, зла не видела. (Может быть - злых не видела!) И не их я ненавижу, а коммунизм. (Вот уж два года, как со всех сторон слышу: "Коммунизм прекрасен, коммунисты - ужасны!" В ушах навязло!) Но, возвращаясь к классификации (озарение: не к ней ли сводится весь коммунизм?!) - точь-в-точь то же, что пятнадцати лет с алгеброй (семи - с арифметикой!). Полные глаза и пустой лист. То же, что с кройкой - не понимаю, не понимаю: где влево, где вправо, в висках винт, во лбу свинец. То же, что с продажей на рынке, когда-то - с наймом прислуги, со всем моим стопудовым земным бытом: не понимаю, ни могу. Не выходит. Думаю, если бы других заставили писать "Фортуну", они бы почувствовали точно то же, что я. --------------- Поступлю в Монпленбеж, - в Картотеку. 26-го апреля 1919. Только что вернулась, и вот, великая клятва: не буду служить Никогда. Хоть бы умерла. Было так. Смоленский бульвар, дом в саду. Вхожу. Комната как гроб. Стены из карточек: ни просвета. Воздух бумажный (не книжный, благородный, а - праховый. Так, разница между библиотекой и картотекой: там храмом дышишь, здесь - хламом!). Устрашающе-нарядные барышни (сотрудницы). В бантах и в "ботах". Разглядят - запрезирают. Сижу против решетчатого окна, в руках русский алфавит. Карточки надо разобрать по буквам (все на Л. все на Б), потом по вторым буквам, то есть: Абрикосов, Авдеев, потом по третьим. Так с 9-ти утра до 5 '/2 вечера. Обед дорогой, есть не придется. Раньше давали то-то и то-то, теперь ничего не дают. Пасхальный паек пропущен. Заведующая - коротконогая сорокалетняя каракатица, в корсете, в очках, страшная. Чую бывшую инспектрису и нынешнюю тюремщицу, С язвительным простосердечием изумляется моей медлительности: (У нас норма - двести карточек в день. Вы, очевидно, с этим делом незнакомы"... Плачу. Каменное лицо и слезы как булыжники. Это скорей похоже на тающего оловянного идола, чем на плачущую женщину. Никто не видит, потому что никто не поднимает лба: конкурс на быстроту: - У меня сколько-то карточек! - У меня столько-то. И вдруг, сама не понимая, встаю, собираю пожитки, подхожу к заведующей: - Я сегодня не записалась на обед, можно сходить домой? Зоркий очкастый взгляд: - Вы далеко живете? - Рядом. - Но чтобы через полчаса были здесь. У нас это не полагается. - О, конечно. Выхожу - все еще статуей. На Смоленском рынке слезы - градом. Какая-то баба, испуганно: - Ай обокрали тебя, а, барышня! И вдруг - смех! Ликованье! Солнце во все лицо! Конечно. Никуда. Никогда. ----------- Не я ушла из Картотеки: ноги унесли! Душа- ноги, вне остановки сознания. Это и есть инстинкт. ЭПИЛОГ: 7-го июля 1919 г. Вчера читала во "Дворце Искусств" (Поварская, 53, д<ом> Соллогуба, моя бывшая служба) - "Фортуну". Меня встретили хорошо, из всех читавших - одну - рукоплесканиями. (Оценка не меня, а публики.) Читали, кроме меня: Луначарский - из швейцарского поэта Карла Мюллера, переводы; некий Дир Туманный ~ свое собственное, т. е. Маяковского, - много Даров Туманных и сплошь Маяковский! Луначарского я видела в первый раз. Веселый, румяный, равномерно и в меру выпирающий из щеголеватого френча. Лицо средне-интеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно круглая, но "легкой полнотой" (как Анна Каренина). Весь налегке. Слушал, как мне рассказывали, хорошо, даже сам шипел, когда двигались. Но зала была приличная. "Фортуну" я выбрала из-за монолога в конце" ...Так нам и надо за тройную ложь Свободы, равенства и братства! Так отчетливо я никогда не читала. ...И я, Лозэн, рукой белей чем снег. Я подымал за чернь бокал заздравный! И я, Лозэн, вещал, что полноправны Под солнцем дворянин и дровосек! Так ответственно я никогда не дышала. (Ответственность! Ответственность! Какая услада сравнится с тобой! И какая слава?! Монолог дворянина - в лицо комиссару, - вот это жизнь! Жаль только, что Луначарскому, а не... хотела написать Ленину, но Ленин бы ничего не понял, - а не всей Лубянке, 2!) Чтению я предпослала некое введение: кем был Лозэн, кем стал и от чего погиб. По окончании стою одна, с случайными знакомыми. Если бы не пришли, - одна. Здесь я такая же чужая, как среди квартирантов дома, где живу пять лет, как на службе, как когда-то во всех семи русских и заграничных пансионах и гимназиях, где училась, как всегда - везде --------- Читала в той самой розовой зале, где служила. Люстра просияла (раньше была в чехле). Мебель выплыла. Стены прозрели бабками. (И люстры, и мебель, и прабабки, и предметы роскоши, и утварь . - . вплоть до кухонной посуды, -все обратно отбито "Дворцом Искусств" у Наркомнаца. Плачьте, заведующие!) В одной из зал - прелестная мраморная Психея. Настороженность души и купальщицы. Много бронзы и много тьмы. Комнаты насыщенны. Тогда, в декабре, они были голодные: голые. Такому дому нужны вещи. Вещи здесь меньше всего - вещественность. Вещь непродажная - уже знак. А за знаком - неминуемо - смысл. В таком доме они - смыслы. ----------- Поласкалась к своим рыцарям. ------------ 14-го июля 1919 г. Третьего дня узнала от Б<альмон>та, что заведующий "Дворцом Искусств". Р<укавишник>ов, оценил мое чтение "Фортуны" - оригинальной пьесы, нигде не читанной, чтение длилось 45 мин<ут>, может больше, в 60 руб<лей>. Я решила отказаться от них - публично - в следующих выражениях: "60 руб<лей> эти возьмите себе - на 3 ф<унта> картофеля (может быть, еще найдете по 20 руб<лей>!) - или на 3 ф<унта> малины - или на 6 коробок спичек, а я на свои 60 руб<лей> пойду у Иверской поставлю свечку за окончание строя, при котором так оценивается труд". Москва, 1918-1919