зо. II Мы сражаемся не за расслабленного вола, но за коня, который видит, как тлеет грива, и чувствует, в бешенстве грызя свои удила, как дряхлеет его галоп. Сотрите плевок с его опозоренной щеки, разорвите цепи, сковавшие сердце мира, заткните глотки тюрем, гордые бунтовщики, ибо в тюрьмах бессильно солнце. Гниет ощипанная свобода на языках ее прислужников, а не ее властителей. Разбейте же цепи на закоченевших руках извечных ее рабов, тех, что хотят покинуть свое лишь заточенье, свой закуток и от цепей освободить себя. А вызволив себя - теряют оперенье, и плесневеют, и ползут. Они закованы навек, извечно, навсегда. Свобода по плечу лишь необычным людям, которых в камерах тюрьмы так ясно вижу я, как будто сам я среди них. Запри замок, задвинь засов и выставь караул, вяжи его, тюремщик, ведь душу ты не свяжешь. Какой бы ключ ни подобрал и как бы ни замкнул - нельзя связать его душу. Цепи нужны и узы, но только узы крови, железо вен, огонь и звенья кровного родства, узы согласья, связи по духу и основе, людская, человечья связь. На дне бездонной ямы ожидает человек, напряженно прислушиваясь, наставив ухо; народ призвал: "Свобода!" - и небо взлетело вверх, и тюрьмы взлетели следом. НАРОД Что такое оружье? Кто сказал - оно сила? Нет, оно - малодушье; нет оружия лучше, чем вот это орудье, снаряженное костью: погляди-ка на руки свои. Вот пулемет, самолет, бомбомет, и вот народ, а оружье не в счет против упрямой отваги, что в прочнейшем скелете твоем копытами бьет и фыркает, словно лошадь. Пушке не одолеть того, что вершит пятерня: у пушки нет огня, которым стреляют руки, нету сердца, чья пламенная тугая струя очерчивает человека. Что стоит оружье, в котором не властвует кровь, против народа, горделиво сжавшего скулы, оружье ничто, оно безголосо, безлобо, в нем лишние грохот и злоба. Оружье добьется немногого - сердца в нем нет. Оно разлучит только два обнявшихся тела, но будут все так же четыре влюбленных руки отыскивать жадно друг друга. Оно убьет мужчину, и в материнском чреве убьет дитя, пропитанное грядущим и тенью, но, несмотря на взрыв, разметавший в кусочки плоть, матерью всегда пребудет мать. Народ - ты поток, который хотят обессилить, но перед оружьем ты бьешь и сильнее и выше, и оружье тебя не уймет - не хватит пальцев, у тебя достаточно крови. Оружье это - немощь. Настоящий мужчина обороняется и одолевает костьми. Вглядитесь в эти слова. Когда в них погрузишься, они - как взволнованный фосфор. Безоружный мужчина всегда - твердая глыба, он верит в стойкость, он будет стоять - и ни с места. Народы спасает сила, которая веет в мощном дыханье его мертвых. САНИТАРНЫЙ ПОЕЗД Даже пробитая насквозь тишина не перестает быть безмолвием, канув в каменный рот безмолвной ночи. Слышен только остывший говор мертвых. Тишина. Мостит дороги глубочайшей ватой, кляп вставляет колесам, механизмам, сдерживает говор голубя, моря, лихорадит ночные сновиденья. Тишина. Поезд дождя из вспоротых артерий, хрупкий поезд истекающих кровью, поезд молчащий, болезненный, бледный, беззвучный поезд страданий и боли. Тишина. Поезд нарастающей бледности щек, бледности, искажающей облик лиц, стонущих голосов, сердец и земли, - стонут - а-а-а! - раненые сердца. Тишина. Они лишаются рук, ног или глаз, они теряют в поезде свою плоть, они волочат за собой Млечный путь недуга, горечи и телесных звезд. Тишина. Поезд осипший, ослабший, багровый; умирает уголь, издыхает дым, и по-матерински вздыхает поршень, поезд растянутый, как уныние. Тишина. Как хотело бы это продолговатое лоно залечь в туннеле, растянутся, плакать. Но нету станции для остановки, нет - кроме печали и лазарета. Тишина. Чтобы жить, достаточно части тела! человек вмещается в куски плоти. Мизинец или сочлененье крыла могут заставить воспрянуть все тело. Тишина. Задержите вымирающий поезд, который заплутался в дебрях ночи. У лошади с ног спадают подковы, вязнут копыта и вянет дыханье. 18 ИЮЛЯ 1936-18 ИЮЛЯ 1938 Не град, а кровь мои виски стегает. Два года крови, как два наводненья, и кровью злое солнце истекает, и пуст балкон, и валятся строенья. Тех благ, что кровь, никто не достигает. Кровь для любви копила озаренья, а мутит море, поезд настигает, страшит быков, где львам внушала рвенье. И время - кровь. Оно ворвалось в вены. Часы, заря и ранят и карают, гремят все виды крови, как гроза. Ту кровь и смерть не сделает забвенной! не меркнет страстный блеск - его вбирают мои тысячелетние глаза. ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ Нет, он не пуст, - окрашен мой дом, мое созданье, окрашен цветом горьких несчастий и страданий. Он вырвется из плача, в котором встал когда-то с пустым столом без крошки, с разбитою кроватью. В подушках поцелуи распустятся цветами, и простыня совьется над нашими телами густой ночной лианой с пахучими венками. И ненависти бурю мое окно удержит. И лапа разожмется. Оставьте мне надежду. Из книги "КАНСЬОНЕРО И РОМАНСЕРО РАЗЛУК" (1939-1941) x x x Чернота в зеницах. Рассветала эра на твоих ресницах черного размера. О, награда взгляда. Эра гаснет, гаснет на твоих ресницах черных и ненастных. x x x Поцелуй был такой глубины и силы, что мертвых пронзил во мраке могилы. Поцелуй возвратился, горяч и глубок, в губы живых лихорадил и влек. Поцелуй был слишком велик для губ, он чувствовал это, вонзаясь вглубь. Тот поцелуй, который привык выкапывать мертвых и сеять живых. x x x Так же, как моряки, море себе выбирает гавань, чтобы развлечься. Бурное море живых. Так же, как моряки, море себе выбирает гавань, чтоб умереть. Горькое море ушедших. x x x Три раны его - три искры: любви, смерти, жизни. Три раны - вечно гореть им - жизни, любви, смерти. Три раны в моей груди: жизни, смерти, любви. x x x Я написал на песке три имени жизни: жизнь, смерть, любовь. Но море, поднявшись в прыжке, над желтым песком нависло, и их затопил прибой. x x x Любить, любить, любить. Это было моим призваньем и этому - быть. x x x Разлуку во всем я вижу: она в глазах твоих грустных. Разлуку во всем я слышу: твой голос слабей и глуше. Разлуку во всем вдыхаю: ты пахнешь скошенным лугом. Разлуку во всем осязаю: твои обессилели руки. Во всем предчувствую близость разлуки, разлуки, разлуки. x x x Человеческий мусор, наметенный за сутки, оседает на сердце моем, на рассудке. В этом призрачном хламе - сор нечистых страстей, мусор подлых желаний. x x x Древняя кровь, древнее тело всем овладело. Во мне, в глубине, вплоть до костей, вплоть до страстей. x x x Не надо заглядывать в это окно, - дом опустел и во мраке давно. В душу мою загляни. Не надо заглядывать в сумрак могил, - кости одни, безответны они. В тело мое загляни. x x x Возьмите, возьмите, оставьте, оставьте. Люди, звери, тени, море, земля, растенья, возьмите меня. Оставьте. x x x От чего умирает она? Оттого, что разлучена. И мужчина - тоже. От чего умерла она? Оттого, что разлучена. И мужчина - тоже. x x x Ты - в черном, и я - в белом, нашей встречи счастье неполное. Обнаженные, мы одеты: ты - в белое, я - в черное. x x x Светлячок полюбивший разгорается, трепеща. Женщина без мужчины - как погаснувшая свеча. Без сияния женщины и мужчине темно... Светлячку лишь в любви разгораться дано. x x x Не соберусь с силой, не обернусь птицей, легкой и быстрокрылой, не отыщу тропки, той, что ведет к милой. x x x Агония прощаний, кладбищенские рвы. Вчера с тобой прощались, вчера еще кончались. Сегодня мы мертвы. Как поезд похоронный причалы и перроны. Рука платок уронит - и ты уже вдали. Живыми нас хоронят на двух концах земли. x x x Близки друг другу, и все-таки близости мы лишены: ты - идущая к мертвым, я - идущий к живым. x x x Глаза-ищейки, укусы зла... Собаки воют из-за угла. Мир опустел, сгорел дотла. Тела и пашни. Тела, тела... Черны дороги, на них зола! Лишь ты цветешь, лишь ты тепла. x x x Свобода - нечто такое, что в тебя впивается молнией, безмолвье твое беспокоя. x x x Они мои, они мои - прекрасные тела умерших, прекрасные тела живущих, тела людей, им вслед грядущих. Они мои - тела людей, в тебе цветущих. x x x Немыслимая радость, великая - такой нет равных и не будет на свете том и этом. Сердце, переполненное грустью и тоской, похищено, охвачено, объято было светом. Она напоминала просторы поутру, и стало сердце чистым, голубым, небесным - не мрачно и угрюмо било по нутру, а трепетной вершиной сияло в теле тесном. Дошедшая до боли, плыла через края пылающая радость, она ветвилась древом. Захлебывались ею женщина и я - от мальчика, объятого живородящим чревом. Всех истин откровенней, однажды на заре у нас такая радость припала к изголовью! Петух воспламенился и вдруг на пустыре заглох, пронзенный смертно своей рассветной кровью. Я понял, что явился впервые в дебри дней единственно законченный, великий образ радости. Песчинками смотрелись другие рядом с вей, песчинками, плывущими сквозь морские заросли. Единственной навеки, навеки золотой, навеки безупречной, сияющей навеки она была. Но стала навеки скорбью той, когда, едва родившись, навек сомкнула веки. x x x Когда-то над этим полем плескала морская волна. Еще вернется она... Едва дождевая капля поля коснется - полю снится морская волна! Еще вернется она. x x x Рядом с нашим домом кладбище. Видны из окон спальни светло-синие агавы и лазурные нопали. Слышно, как кричат ребята, призрак увидав в тумане. Солнце, золото, лазурь между мертвыми и нами. Кладбище от наших окон в нескольких шагах, не дальше. Золотой, лазурный, светлый там, вдали, наш мертвый мальчик. x x x Ты, как юная смоковница, цвела в ущелье сонном. Если мимо шел я, горы светом полнились и звоном. Я такой тебя и помню: в платье праздничном, зеленом. А сейчас ты - как смоковница, сожженная лучами. Машут мне седые ветви, высохшие от печали. Те же ветви, что когда-то зеленью меня встречали. x x x Ты все дальше, все дальше - словно поезд несет тебя вдаль обреченно. Словно сумрачный бот, черный. Ты все ближе, все ближе - словно поезд идет на меня неизбежно. Словно ласковый бот, нежный. x x x Пусть скажет мне морская гладь, каким я должен быть. Убивать? Любить? x x x Солнце, роза и мальчик родились на рассвете. Завтра родятся вновь солнце, розы и дети. Цветок увянет, и луг другие цветы заполнят. Но я не исчезну вдруг, если меня помнят. Цветок-однодневка сомкнул в своих лепестках бесконечность. Молния - цветок света. Цветок мгновения - вечность. В цветах утонул мой сын. Среди цветов я один. x x x У моря с тобою хочу быть один: твой шепот от моря, от гула глубин. У моря безбрежного ты мне нужна: тебя наполняет морская волна. У моря хочу напитаться тобой: твой смех набегает, как пенный прибой. У моря смотреть на тебя, говорить, насытить тебя и в себе растворить. У моря, чью горькую грустную дрожь отдать не отдашь, но и взять не возьмешь. x x x Говорю после смерти, на тризне. Молчишь, ты осталась жива. Лучшее в смерти и в жизни - это бедные наши слова, вслух не сказанные, завязанные безмолвии крутым узлом. Меж нами струна молчания, дрожащий, тугой излом. Двумя стальными мечами, длинными до бесконечности, отточенными в молчании, в объятьях, в тоске и вечности, наши тела отчаянно вместе взлетают ввысь, вместе надают вниз. Терзаю тебя молчанием. Пронзаешь меня молчанием, безмолвии сплошным звучанием. x x x Сражающиеся с ненавистью не ради любви и нежности несчастны. Доказывающие истину оружием, а не искренностью несчастны. Несчастны - залитые кровью, убитые - не любовью, несчастны. ВОЙНА В селе нелюдимо, и поле не орано, любовь без любимых, пыль, травы и вороны. А молодость где? Погибла в беде. Леса облетели. Недвижной колодою вдова на постели. И злоба холодная. А молодость где? Погибла в беде. ПРЕЖДЕ НЕНАВИСТИ Я целуюсь, как мрак со мраком. Я целуюсь, как с болью боль. Этим трагическим браком наградила меня любовь, - посмел полюбить однажды двойственный лик земли. Жажда, господи, сколько жажды, а вода шелестит вдали. Сердце мое в бокале, и я оттуда напьюсь, ни одна душа не узнает, какое оно на вкус. Накоплено столько злобы только из-за любви, что тебя приласкать не могут руки, даже мои, данные мне свыше страстью, сестрой тоски. Сегодня особенно слышно, как ломают крыла на куски железом, грызущим вены, вымазанным в крови. Судьба моя, птица, подбита безжалостно из-за любви. Из-за любви проклятой, только из-за любви. Любовь, как высок твой купол, - я вечно внизу, под ним, свеченьем твоим окутан, ничем, только им одним. Посмотри на меня, закованного, оплеванного, отверженного, на грани мрака, такого густого и неизбежного. Голод и я - два брата по духу и по крови. Решетка, стена, ограда - только из-за любви. Ласточка, солнце, лето, облако, воздух, весь, день в оперенье света - все то, что значило это прежде, - убито, вздето на крюк и зарыто здесь. Чаща, морские воды, гора, долина, пески, право духовной свободы проносятся с воплем тоски сквозь тело мое, навылет, не задерживаясь в крови, но в крылья кто кровь не выльет только из-за любви? Ибо я, окруженный адом, ожерельем стальных колец, неистребимым смрадом тюремщика, я - жилец каземата, как дух господень, весел, высок, свободен, я весел, высок, свободен - только из-за любви. Говоря иными словами, мне попросту наплевать на мир, придуманный вами: решетка, стена, кровать. Где острог для улыбки? Для голоса - где стена? Ты - вдали, как смерть, одинока, там, без меня, одна. Ощущая в руках уродство приговора меня к тюрьме, в тех руках, где свобода бьется, прижимая меня к тебе, - там, на воле, в раю, пригодном для расправы людей с людьми, ощути же меня свободным только из-за любви. ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТИХОТВОРЕНИЙ ГНЕТЕТ ПОЛЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ ДОЖДЯ Гнетет поля предчувствие дождя. Земля, как первозданная, тиха. Мутится высь, тоскою исходя над жаждой пастуха. И лихорадит мертвых этот гнет, а дали ждут, как вырытые рвы, пока последний вздох не оборвет агонию листвы. И в час дождя, потусторонний час, сердца часов так тягостно стучат - и наши раны прячутся от глаз и вглубь кровоточат. Смолкает мир наедине с тобой, и все в дожде немеет, как во сне, и все на свете кажется мольбой о вечной тишине. То льется кровь волшебно и светло. О, навсегда от ледяных ветров забиться в дождь, под серое крыло, под мой последний кров! Последней крови капли тяжелы. В тяжелой мгле чуть теплятся сады. И не видны могилы и стволы за трауром воды. КАСЫДА ЖАЖДУЩЕГО Песок, я - песок пустыни, где жажда спешит убить. Твои губы - колодец синий, из которого мне не пить. Губы - колодец синий для того, кто рожден пустыней. Влажная точка на теле, в мире огненном, только твоем, - мы никогда не владели этой вселенной вдвоем. Тело - колодец запретный для сожженного зноем и жаждой любви безответной. ЛУКОВАЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ Посвящается сыну, после пись- ма от жены, в котором она писала, что питается только хлебом и лу- ком. Лук - это иней, бедный, холодный. Иней дней твоих детских и моей ночи. Лук - это голод, круглый, огромный, снегом запорошенный. В колыбели голодной сыночек качался. Луковой кровью сыночек питался. Кровь его стынет. Луковый голод, сахарный иней... Смуглая женщина лунной капелью плачет и плачет над колыбелью. Смейся, сыночек, лунную нежность пей сколько хочешь. Смейся, соловушко дома родного. Смех твой - над миром сияние новое. Смейся, мой милый, так, чтоб душа моя в воздухе билась. Смех твой дает мне крылья свободы. Рушит тюремные темные своды. И на губах, где он тает, сердце мое пылает. Смех твой как шпага победы крылатой, он побеждает цветов ароматы. Птицей поет смех твой - будущее мое. Сколько внезапности, всплеска и света, жизнь твоя в радугу разодета. Множество пташек в маленьком теле крыльями машет! Я уж, печальный, проснулся от детства. Не просыпайся, смейся и смейся. Чтоб в колыбели детские сны твои пели и пели. Птицей взмываешь в небо бездонное, сам ты как небо новорожденное. Как был он светел - день, обозначивший путь твой на свете! Восьмой тебе месяц, и пятеро смелых смеются во рту твоем цветиков белых. Зубы жасминные, дерзкие, маленькие, невинные. Станут они поцелуя границей в час, когда пламя в губах загорится и, разливаясь волнами, сердце зажжет это пламя. Меж лун, напоенных лишь луковым снегом, живи, мой сыночек. Про горе не ведай покуда. А впрочем, будь твердым, сыночек. ПЕСНЬ Голубятней стал этот дом, где кровать бела, как жасмины. Целый мир помещается в нем, распахнувшим дверей половины. Это сына внезапный приход сердце матери возвеличил. Он во всем, что сейчас поет в этом доме - приюте птичьем. Сделал садом тебя твой сын, в благодарность за счастье это ты дом превратила в жасмин, в голубятню из пуха и света. Я сейчас - оболочка твоя, я весь тобою заполнен. Ты, радости не тая, сочишься медовым полднем. Наш сын постучался в дверь - проснулся дом онемевший. И стал я спокойней теперь - я, живой и умерший. Светом со всех сторон куст миндаля запеленат. И этот же свет погружен в смерти мертвенный омут. Светел грядущий мир, как синие эти просторы, как мрамор и как порфир, в который одеты горы. Пылает твой дом во мгле, поцелуями подожженный. Нет жизни на всей земле глубже и напряженней. Тело твое осветив, молоко по тебе струится. Весь этот дом как разлив поцелуев и материнства! Чрево твое как волна. Дом - приют голубиный! А над мужем твоим, жена, море - тяжелой лавиной... ВСЕ КРУГОМ ГОЛУБЕЛО Все кругом голубело, был праздник свеченья: были в зелени души и в золоте - дали, потому что впервые свое воплощенье все цвета в этих ясных глазах обретали. Два их солнца вставали - и таяли тени. Камни были как зеркало. Воды блистали. И лежала земля, ожидая цветенья, в незакатных лучах, что весну возрождали. Затмеваются. Слышишь? Я счастлив. Не надо ничего - лишь тонуть в их бездонной пучине и не видеть прощального их догоранья. Заливало сиянием этого взгляда, но затмились глаза. Только сумерки ныне отливают землистым огнем умиранья. УЛЫБАТЬСЯ С ВЕСЕЛОЙ ПЕЧАЛЬЮ ОЛИВЫ Улыбаться с веселой печалью оливы, ожидать, и надеяться, и ожидать, улыбаться, улыбкою дни награждать. Веселясь и грустя, оттого что мы живы. Оттого мои дни так трудны и счастливы, что в улыбке и ясность и мрака печать. Ты раскрыла уста, чтобы бурей дышать, я же - летнего ветра вдыхаю порывы. Та улыбка взмывает над бездной, растет, словно бездна, уже побежденная в крыльях. И вздымает полет, пламенея вдали. И светлеет, не меркнет, твердеет, как лед. О любовь, ты всего достигнешь в усильях! Ты с улыбкой ушла от небес и земли. ПОЛЕТ Летает влюбленный только. Но кто полюбил настолько, чтоб воплотиться в птицу и распрямиться в лете? В ненависти погрязло все до последней дольки, жаждущей без оглядки взмыть опереньем плоти. Любить... Но кто же способен? Летать... Но кто же способен? Я в силах ворваться в небо, голодное от бескрылости, но внизу любовь задыхается, ибо в ненависти и злобе остается одно отчаянье и крыло не способно вырасти. Существо, от желаний светлое, мечется, мечется, мечется - хочет вырваться, чтобы свобода стала гнездом над мерзостью, хочет забыть наручники, вросшие в человечество. Существу не хватило перьев: оно утыкано дерзостью. Иногда оно возносилось так высоко над сущим, что небо сверкало на коже, а птицы - внизу и рядом. Душа, однажды смешавшаяся с жаворонком поющим и потом упавшая градом в ад, пропитанный смрадом. Ты знаешь теперь наверно, что жизни других - это плиты: живьем замуруют! Остроги - проглотят, как тварь, потроша! Вперед, через груды и толпы тех, кто с решетками слиты. Даже из клетки, где сыты, рвитесь, и кровь и душа. Смешное жалкое платье, моя оболочка бренная. Жрущая и вдыхающая огонь, пустая труба. Изъеденный меч, затасканный от вечного употребления. Тело, в тюрьме которого разворачивается судьба. Ты не взлетишь. Ты не можешь летать, никчемное тело, блуждающее в галереях, где воздух меня сковал. Льнущее к небу тело, которому дно надоело, ты не взлетишь. Все так же мрачен и пуст провал. Руки - не крылья. Руки - может быть, два отростка, предназначенные для неба, для зеленого моря листьев. Кровь тоскует от одиночества, ударяется в сердце жестко. Мы печальны от заблуждений, предрассудков и лживых истин. Каждый город, спешащий, спящий, обдает немотой казематов, тишиной сновидений, которые ливнем огненным канут в жижицу. Все охрипло от невозможности улететь из этого ада. Человек лежит, как раздавленный. Небо высится. Воздух движется. МОГИЛА ВООБРАЖЕНИЯ Он возмечтал построить... Дыханья не хватило. Тесать каменья... Стену воздвигнуть... А за нею воздвигнуть образ ветра. Хотел, чтоб воплотило его строенье света и вольности идею. Хотел построить зданье, что всех строений легче... Дыханья не хватило. А так ему мечталось, чтоб камень был из перьев, чтоб, тяжесть прочь совлекши, его воображенье, как море птиц, взметалось. Смеялся. Пел. Работал. Подобно крыльям грома, с неповторимой мощью, из рук его рабочих просторные, как крылья, взрастали стены дома. Но даже взмахи крыльев беднее и короче. Ведь камень - тоже сила, когда в движенье. Скалы равны полету, если рождаются лавины. Но камень - это тяжесть. И тяжкие обвалы в погибели желаний бывают неповинны. Хотел создать строитель... Но камень у движенья заимствует лишь плотность и грубую весомость. Себе тюрьму он строил. И сам в свое строенье низринут был. А рядом - и ветер и веселость. ВАЛЬС ВЛЮБЛЕННЫХ, НЕРАЗЛУЧНЫХ НАВЕКИ Заблудились навек среди сада объятий, алый куст поцелуев закружил их чудесно. Ураганы, озлобясь, не могли разорвать их, ни ножи с топорами, ни пламень небесный. Украшали руками неуютность земную. По упругости ветра, ударявшего в лица, измеряли паденье. В бурном море тонули, напрягая все силы, чтоб теснее сплотиться. Одиноки, гонимы скорбью неисцелимой новогодий и весен, безысходностью круга, были светом горящим, пылью неистребимой, безоглядно, бесстрашно обнимая друг друга. ВЕЧНАЯ ТЬМА Веривший прежде, что свет будет мой, - ныне в плену я у темени грозной. Мне не испить уже ласки земной, солнечной ярости, радости звездной. Кровь моя, неуловимо легка, светом скользит по артерии синей. Только зрачкам ни глотка, ни глотка - тьма озарять будет путь им отныне. Мрак без конца. Ни звезды. Ни луча. Отвердеванье. Одеревененье! Душно. Внести - задохнется свеча. Выворот рук, и корней, и терпенья. Скорби мрачнее, свинца тяжелей, в черном зубов белизна захлебнется, лишь темноты облипающий клей в теле, в заваленном глыбой колодце. Тесно мне. Смех угасает во рту. Ввысь бы рвануться - не ноги - две гири. Словно резиновую черноту сердцем, дыханьем никак не расширю