ликодушного, рыцарственного героя воспроизведена Кальдероном в светском варианте в драме "Луис Перес Галисиец". Одиночество Эусебио и человеческую отчаянность драмы усугубляет правдивое и важное для понимания мышления Кальдерона изображение того, что крестьяне, равнодушные к конфессиональным проблемам, с одинаковым безразличием относятся и к церкви и к нецерковному благочестию разбойника: Убьет и крест над ним поставит, И грех свой, дескать, искупил. Подумаешь, какая милость Тому, кого он сам убил! А тем временем против Эусебио, объявленного государственным преступником, мобилизованы военные силы (во главе отрядов поставлен суровый Курсио, отец Юлии). Он (и все это прямо, терминологически точно сказано в тексте и адекватно передано Бальмонтом (отлучен от церкви, что в те времена было тягчайшим наказанием, против Эусебио ведется "несправедливая война" ("Guerra injusta"). Его не спасает ни удаль товарищей, ни отчаянные действия - проникновение в монастырь к Юлии (увидев у нее на груди такой же знак креста, как у него самого, он отказывается посягнуть на Юлию), но она, потрясенная всем происшедшим, также становится разбойницей. С точки зрения эмблематики заглавия, "открытость" судьбы Юлии еще более загадочна, чем чудесное "спасение" Эусебио. Ведь у Юлии такой же знак, как у Эусебио, но он не движет ее судьбой. Насильно заточенная, затем оставшаяся вне стен монастыря, Юлия, разбуженная чувственность которой оскорблена внезапным отказом Эусебио, переодевшись в мужское платье, становится злым разбойником, покушается и на самого Эусебио, затем с отчаянной храбростью помогает ему, но знак креста не оказывает влияния на ее жизнь и поступки: чудо не становится законом. Кальдерон едва ли читал Декарта, но дышал тем же воздухом рационализма. После самых драматических перипетий узнается, что Эусебио брат Юлии, сын гневливого Курсио, родившийся в лесу от израненной самим Курсио жены. Что-либо сделать поздно: Эусебио умирает, и его как отлученного не хоронят по обряду, а оставляют в лесу и "по случаю" близ того же креста, у которого начался его краткий и горестный жизненный путь. Жестокости церковной расправы - приговору к вечным мукам на том свете - противостоит лишь осуждаемое церковью личное, "эразмианское" благочестие. По Евангелию так, путем прямого обращения с креста к кресту, "спасся" один из разбойников, распятых рядом с Иисусом. Развязать драму может лишь повторение неповторимого чуда. Призыв умирающего, даже умершего, слышит священник Альберто, когда-то пощаженный разбойником. Он чудом оживляет мертвого на время, достаточное для исповеди. Моральная победа отлученного, "спасенного" прямым вмешательством неба, "спасенного" вопреки церкви-отлучительнице, с помощью духовника нарушающего церковную дисциплину, обнаруживает зияющее, как его ни прикрывать, расхождение Кальдерона с "великоинквизиторской" Контрреформацией. Сложность оценки драмы об Эусебио не только в том, что развязывается она жонглированием одного игольного острия на другом - неповторимым чудом, но и в том, что крестьяне, т. е. персонажи драмы, наиболее близкие тому простому и наивному зрителю, у которого нецерковное благочестие могло встретить стихийную поддержку, не понимают и не принимают милосердия разбойника Альберто - ни то, что он щадит их и всех тех, кто обратился к нему во имя креста, ставит кресты над могилами убитых, ни то, что относит умирающих на исповедь: "Примерное благотворение - // Убил и тащит на плечах". Свойственное барокко Кальдерона сосредоточение внимания на непримиренных противоречиях, правдивое отражение зыбкости, иллюзорности попыток их спиритуалистического разрешения, неприложение их к Юлии проявились в "Поклонении кресту" еще отчетливее, чем в драмах "Жизнь есть сон" и "Чистилище святого Патрика". Когда рассеиваются мифы вокруг так называемых религиозно-философских драм Кальдерона, то не остается ли последняя возможность впустить темный луч в светлое царство? Не обнаружено ни одного бальмонтовского перевода ауто Кальдерона, но ведь заказные, исполнявшиеся на площади в праздник Тела господня "действа о причастии" (autos sacramentales) составляют около третьей части драматического наследия Кальдерона. Оставим пока в стороне то, что они практически не издавались, что из-за них поэт терпел не меньше неприятностей, чем из-за других пьес, и поставим вопрос, не свидетельствуют ли хоть они одни о какой-то близости поэта официальному католицизму? Церковной задачей ауто было укреплять главное, но все менее приемлемое в свете жизненного, географического, астрономического, вообще научно-технического опыта XV-XVII вв. для сознания нового человека "таинство веры". А именно то, что в ходе обедни (на Западе - мессы) осуществляется не символическое, а вещественное (материальное) пресущестрление хлеба и вина в тело и кровь Христову, а верующие во время причастия (евхаристии) действительно приобщаются к Христу. Прямо показать это и в ауто было затруднительно, поэтому действие ауто строилось на отличии Нового завета от Ветхого (Ветхий не знал причастия), на изложении чудес, связанных с причастием, на толковании истории, преданий, мифов, аллегорически соединяемых с евхаристической тематикой. Ауто поэтому было обоюдоостро, а, скажем, у Лопе остро не в ту сторону, в которую требовалось. Это относится и к формально более осмотрительному Кальдерону. Ведь не мог же он удержаться даже в комедии "Дама Привидение", чтобы слуга, трепещущий от такой дьявольской дамы, завидев ее со светильником, не бросился бы пояснять, что дьявол, как "luci-fer", тоже означает "свето-носный"; а в аутос и чудеса и дьявол должны были являться на каждом шагу. Бальмонт не переводил аутос Кальдерона. Но роль их в творчестве испанского драматурга велика, и если читателю хочется составить себе представление об их жанровой и идейной свободе, можно обратиться к изданной в 1986 г. в Ленинграде книге: "Iberica. Кальдерон и мировая культура". В данной статье мы перелистаем несколько страниц из этой специфической области испанского театра XVI-XVII веков. Сначала остановимся на одном позднем, зрелом ауто, ошеломляюще озаглавленном "A Dios рог razon de Estado" (1650-1660?), т. е. "К Богу из государственных соображений", что более литературно можно перевести: "К Господу блага государственного ради". Перед нами типичное Кальдероново ауто, но по существу это язычески-вольная комедия-фантасмагория, будто написанная неким не то Аристофаном, не то Лукианом, переместившимся, минуя XVII, прямо в XVIII столетие; неизмеримое остроумие сочетается в ауто не столько с "христианским гуманизмом" Эразма, сколько с чем-то странно похожим на рационалистический деизм французских просветителей. Действие ауто протекает от поры распятия Христа до открытия Америки и до века Кальдерона и задевает все континенты. Самым опасным из его аллегорических персонажей оказывается не первобытное индейское _Безбожие_ (_Атеисмо_), играющее роль _Америки_; не выступающее как _Африка_ будущее _Магометанство_, но играющий роль _Азии_ Ветхий завет (_Синагога_). Ветхозаветность выступает намного хуже безбожия и магометанства, не говоря уж об античном язычестве, мгновенно преобразующемся в истинную веру. Европа представлена греко-римским _Язычеством_, притом не философским, а имперским, тем, которое по преданию и в действительности до IV в. обрекало на мученичество тысячи и тысячи христиан. В соответствии с выдвижением _Язычества_ на первый план _Дух_, человеческий разум, воплощен в Дионисии Аргите (I в.), т. е. в первом эллинском магистрате, который был, согласно Деяниям апостолов (17, 34), обращен апостолом Павлом в христианство. Странно, но персонаж этот, изображавшийся мудрецом (в Средние века ему приписывали сочинения философа-мистика VI в., ныне именуемого Псевдо-Дионисием), в честь которого названа ближайшая к Акрополю улица в Афинах, выведен Кальдероном молодым человеком, в амплуа "первого любовника" (de galan)! В ауто выступает и апостол Павел, решительно облеченный поэтом, возможно вспомнившим римскую фреску Микеланджело и картину Караваджо, в римские одежды (a lo romano). На сцене происходит его обращение ударом молнии господней и его падение с коня. Чтобы поднять Павла на ноги, требуется не благодать, как в Писании, но оказываются необходимыми совместные действия _Духа_ и играющей роль шута _Мысли_. На весах догматизма, впрочем, как и на весах скептицизма, трудно сказать, что убийственнее: необходимость для обращения Павла (совершенного Христом уже после распятия, посредством чуда) _Мысли_ или Шута: о, Кальдерон! _Синагога_, любимцем которой был Павел, убедившись в его обращении, обнажает на него и на _Дух_ меч (ветхозаветный закон поднимает меч на св. Духа!), но оба ищут защиты у ..._Язычества_! - "Saca la espada у se amparan los dos de la Gentilidad" (О. С., III, 867). Причем защищают христиан не философы, не поэты, а сама империя, Рим, который на вопрос, где Павел и Дионисий укроются, надменно отвечает: "A mis pies" ("У моих ног"); основоположники христианства, спасающиеся у ног языческой империи Рима: такого не придумали бы худшие насмешники над христианством, ни острый Лукиан, ни серьезный Цельс! В своем удалении от Ветхого завета в сторону язычества и его _государства_ ("К Богу из государственных соображений"!) Кальдерон оставляет в этом ауто без внимания бесчисленные предания о кровавых гонениях христиан императорами и о казни Петра, а также и Павла в Риме. А Кальдерон видел темницу, куда заключали апостолов, видел храмы, воздвигнутые на предполагаемых местах казни. Поэтом нарушен даже тот вид равновесия, который царил у самых смелых художников Чинквеченто, например в фресках Микеланджело в капелле Паолина, где напротив "Обращения апостола Павла" символически помещено "Распятие св. Петра", осуществляемое (как и казнь Павла) _римскими_ карательными войсками. Кальдерон идет своим путем. После всех знамений, чудес, споров континентов, плясок Африки он выводит действо о вере на прагматическую деистически-рациональную прямую: большую часть мира - Азию и Африку - страшные знамения и христианские чудеса не убеждают, и они остаются врагами христианства. Обращаются Павел, Дух, Язычество-Европа и Индеец-Америка. Но обращаются в большинстве не верой, а деловыми соображениями, прагматическим разумом. Дионисий говорит, что "(новая) вера (св. Павла) не несет ничего такого, почему не было бы благом для всех уверовать в нее и полюбить ее, достигая этой веры и любви из соображений политических, если соображений самой веры недостаточно", если нет внутренней основы для веры: nada su ley nos propone, que bien a todos no este el creerlo у el amarlo, Ilegando a amar у creer por razon de Estado cuando faltara la de la fe (O.C., III, 868). В жилах Кальдерона будто заиграла кровь будущих писателей предреволюционной Франции XVIII в. Шут - _Мысль_, пересмеивая все содержание ауто, готов "отметить празднествами и развлечениями истину этой истины", - а именно, что если веры недостаточно, в бога надо верить из политических соображений (О.С., III, 869). И этого Кальдерону мало. Он кончает ауто обращением ко всем, "парабасой", как это называется в комедиях Аристофана. Притом у Кальдерона это нечто еще больше нарушающее сценическую иллюзию. Все (todos), т. е. актеры, а за ними, как в массовом театре, и зрители, толпившиеся на площади, смеются реплике Шута, а если сумеют, подхватывают ее, пляшут и поют, весело завершая удивительную по тем временам пьесу о целесообразности любви к вере у неверующих: Тоdоs I contigo todos diciendo otra vez, que debe el ingenio humano liegarlo a amar у creer por razon de Estado cuando faltara la de la fe (O.C, III, 869). (Все: И с тобой (с шутом) все мы будем веселиться, повторяя, что человеческий разум должен полюбить (веру) и поверить из политических соображений, коль для веры нет основы). Нужно ли еще что-либо добавить, чтобы убедиться в широте диапазона жанровой и идейной свободы аутос Кальдерона, в том, чтобы убедиться, что они могут быть в согласии не только с его антидогматическим благочестием, но и с народным жизнерадостным свободомыслием, которое вело к просветительству XVIII в. Глубокие противоречия наблюдаются также в аутос, написанных непосредственно на библейские темы. Ауто 1662 г., двусмысленно названное "Mistica у real Babilonia" (заглавие можно понять и как: "Вавилон мистический и Вавилон царский", и как: "Вавилон в таинстве и в жизни"), написано по Книге пророка Даниила, рассказывающей о жестокостях царя Навуходоносора II (начало VII в. до н. э.) и о чудесном спасении Даниила, брошенного в ров со львами, и юношей, уцелевших в огненной печи. Но самым удивительным в ауто являются не эти чудеса, но вплетение в него отсутствующих в Библии стихов о свободе Рода Человеческого (прописные буквы имеются в автографе Кальдерона, стих 1899: "el Henero Humano"). Род Человеческий за шесть веков до Христа и до причастия, надеясь на это будущее, предполагает отстоять и от внешних притеснений, и от собственных пороков свою свободу (в автографе: "su livertad...", стих 1902). Иными словами, в обязательное в каждом ауто сакраменталь восславяение причастия Кальдерон ввел нечто еще большее, чем апология свободы воли, - _апологию свободы Рода Человеческого_. В пределах обязательного не только для ауто, но принятого практически во всей литературе XV-XVII вв., формального хотя бы, согласования любого свободолюбивого утверждения с христианским учением, Кальдерон пошел дальше Эразма, Вивеса и Монтеня и встал в утверждении свободы Рода Человеческого едва ли не впереди крайне светских итальянских мыслителей XV в. В том же библейском цикле представляет интерес позднее, написанное к 1672 г., ауто "Вавилонская башня" ("La torre de Babilonia"), которое основано на весьма вольном художественном истолковании гл. 8-11 библейской Книги Бытия. В действии ауто тоже развивается идея свободы. Свой ковчег Ной определяет эпитетами едва не предромантическими - "свободный и надежный" ("...libre у segura"), а открывая ковчег, провозглашает: "для всех настала свобода" ("para todos ha venido la libertad"). Ауто "Вавилонская башня" родственно так называемому "героическому пейзажу" XVII в. с гигантскими фигурами среди дикой природы. Оно во многом барочно, а в некоторых аспектах приближается к такому направлению в литературе и искусстве XVII в., придерживаясь которого, поэты и художники, изображая сложность жизни, предпочитали не давать прописных ответов, ограничивающих свободу дальнейшего постижения поднятых в нем вопросов. Героями ауто являются выступающие у Кальдерона как титанические в первоначальном мифологическом греческом смысле слова личности - сын Ноя бунтарь Хам и внук Хама Нимрод, первый самодержец, о котором и в Библии отмечено: "сей начал быть силен на земле" (Быт., 10, 8). Разные направления искусства XVII в. переняли от Возрождения страсть изображать титанизм не только в хорошем, но и в дурном, а также в их переплетении, не подлежавшем однозначной оценке. Даже пресловутый Хам выведен Кальдероном в ауто "Вавилонская башня" далеко не однолинейно. Опустошенная потопом земля с развалинами и костями кажется его суровому нраву прекрасней солнца, ковчега, радуги. Ведь радугу Бог создал, чтобы она была "знамением вечного завета", обещания людям, что Бог больше не истребит землю потопом (Быт., 9, 8-17). Хам же не хочет прощать истребления людей потопом и поэтому не признает красоты радуги: его взгляд на прекрасное согласуется с его убеждениями. Тематика ауто вплетена в пьесу странным и с вида не очень благочестивым способом. Сон о пресуществлении вина в кровь Ной видит, валяясь на полу нагим и пьяным, и даже сам, когда позже толкует его, признает, что в этом опьянении "было заключено и зло, и благо". В свете общего господства в ауто духа противоречий, идеи переплетения добра и зла, центральной фигурой ауто стал внук Хама царь Нимрод. Кальдерон сгустил по сравнению с Библией характеристику Нимрода. Основатель Вавилонии, Аккада, Ассирии, он царь - деспот и завоеватель, а в то же время организатор строения Вавилонской башни. Хотя и в Библии строительство башни - гордыня, но замысел относится к потомкам Ноевым вообще: "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли" (Быт., 11, 4). За этим последовало смешение богом языков, воспрепятствовавшее совместному строительству. Планы Нимрода - планы деспота на манер действий и мечтаний испанских монархов XVI-XVII вв., периода завоевания Америки и наступательных войн в Европе. Башня строится - только по произволу властителя, чтобы он мог обнять взглядом весь круг земель и узнать, есть ли у него возможность завладеть миром целиком, как подобает его великой гордыне. Даже дикарь (Salvaje) понимает, что Нимрод положил начало "абсолютной монархии" ("la monarquia absolute"). Однако Кальдерон, хоть и сын века абсолютизма, не забывает тут же напомнить не совместимую с правовым мышлением монархии той эпохи истину, что "у каждого человека свобода - абсолютна". Нимрод тоже старается найти общее обоснование своему замыслу. Он отрицает, что ковчег спасен от потопа чудом: "И раз мы видим, что свирепства // Неба человек без Бога // Может победить своим мастерством // ...Чтобы оградить себя от [гнева] неба // ...Построим башню // ...[И поднявшись] узнаем, из какого вещества сделана луна, // Пощупаем своими руками // Самые чистые звезды". На фоне таких конфликтов и таких противоречий характеров обязательная мораль ауто имеет не соответствующий масштабу действия и жалкий вид. Когда Бог посылает ангела, чтобы смешать языки и прекратить строительство башни, Нимрод, свергаемый среди развалин к ногам своих бывших рабов, не соглашается покориться и пред лицом ангела, гордо восклицает: "нет!", бросается в бездну и гибнет в пучине. Ангел же преподносит наставление, никак не согласное ни с ходом ауто, ни с опытом эпохи, - "пусть никто // в слепом заблуждении не осмеливается исследовать тайны неба, // вместо того, чтобы удивляться им". На фоне встречающихся в аутос и необходимых по условиям времени и жанра догматических формул может быть еще отчетливее проявляется нескованность мысли Кальдерона. Это относится и к ранней пьесе вавилонского цикла "Пир царя Валтасара" ("La cena del rey Baltazar", 1634), одному из наиболее известных и слывущих образцовыми аутос. Оно кажется соответствующими требованиями жанра. Ауто основано на гл. V Книги Даниила, по содержанию подходящей для драматизации. В этой главе рассказывается о роковом Валтасаровом пире. Когда царь и пирующие осквернили священные сосуды, таинственная рука начертала на стене слова "Мене, текел, перес (фареш)". Даниил объяснил Валтасару смысл непонятных слов: "Исчислил Бог царство твое и положил конец ему..." В ту же ночь Валтасар был убит, а царство его перешло к мидянам и персам. В библейском рассказе четко противопоставлены надменный царь-идолопоклонник и суровый бог, карающий по одной своей воле: "И все, живущие на земле, ничего не значат, по воле Своей Он действует... и нет никого, кто бы мог... сказать Ему, что Ты сделал?" (см. Дан., 4, 32). Кальдерон существенно изменил ситуацию, отказавшись от жесткого противопоставления. Он гибко, в духе Возрождения, воплотил разные степени моральной справедливости не в одной, а в двух различающихся между собой инстанциях. Поэт сочувствует не суровости Ветхого завета, которая воплощена им в Смерти, а той сравнительно большей гуманности раннего христианства, которую передовые люди Возрождения и XVII в. противопоставляли властолюбию, корысти, жестокости и распутству тогдашней церкви и которая в ауто олицетворена в дважды останавливающем Смерть Данииле. К этому важно добавить, что в ауто выведен мотив преемственной связи христианства с греко-римским язычеством. Художественная сила ауто выросла не на скупой почве догмы, но опирается на его внутреннюю неканоничность, на связь с ренессансным наследием и опытом XVI-XVII в. Совершив экскурс в сферу аутос и самых трудных для человека XX в. так называемых религиозно-философских драм, проще с помощью переводов Бальмонта разобраться в тех загадках, которые, как в упомянутом выше монологе Мулея из "Стойкого принца", возникают перед читателем, сомневающимся, где видимость и где же суть в драматической поэзии Кальдерона. ^T3^U ^TВЕХИ ТВОРЧЕСТВА КАЛЬДЕРОНА.^U ^TКОМЕДИИ, "ДРАМЫ ЧЕСТИ"^U Дон Педро Кальдерон де ла Барка (а по фамилии матери: и Энао) родился в Мадриде 17 января 1600 г. и умер там же 25 мая 1681 г. Он происходил из средних дворян, по бедности вынужденных служить в правительственных учреждениях или принимать духовный сан. Учился сначала в Мадриде, в так называемом "Коллехио империаль", управлявшемся иезуитами, а затем в университетах Алькала и Саламанки, но к 1620 г. оставил каноническое право и обратился к поэзии. Поэт участвовал в бывших тогда в ходу литературных состязаниях, например по поводу канонизации Исидора Пахаря, считавшегося покровителем Мадрида. К 1623 г. относится первая датируемая пьеса Кальдерона "Любовь, честь и власть", и для него начинается увлекательная, но необеспеченная и небезопасная жизнь профессионального драматурга. В те времена поэт не считался даже автором своих пьес, а так именовался (auctor) постановщик, купивший произведение. Возможность собственного авторского контроля над изданиями пьес также была проблематичной. Цензура могла легко перейти в инквизиционное расследование. Кальдерону и его братьям приходилось туго. Пришлось продать главный источник дохода - отцовское место в Совете (министерстве) по финансам. После смерти Лопе де Веги в 1635 г. власти делают попытки как-то привязать Кальдерона, теперь самого знаменитейшего драматурга, к своей колеснице. Его удостаивают звания рыцаря ордена Сант-Яго. Такие ордена, утратившие реальное значение, которое они имели в эпоху Реконкисты (семисотлетнего отвоевания Испании от мавров), стали, как и монашеские ордена, посвящение в священники, для писателей своего рода "профессиональными союзами", обеспечивавшими минимальные права и легализованное общественное положение. Через это прошли и Сервантес, и Лопе, и Тирсо де Молина, которым также приходилось рано или поздно формально принимать священнический сан, совершенно не совместимый ни с их взглядами, ни с творчеством, ни с бытием в миру. Внутреннюю жизнь Кальдерона едва ли возможно связно реконструировать по сохранившимся документам, драматическим произведениям. Он сам успел составить список из 110 произведений, но сохранилось их еще больше. Работал поэт много: он написал 120 драм и комедий, 80 аутос, несколько интермедий и драматические прологи (лоас). Биографические данные очень скудны. Дважды, в 30-е и в конце 40-х годов, он служил в армии. Существуют документы о его воинской храбрости и о том, что, служа в 30-е годы, Кальдерон побывал в Италии. И хотя жизнь в Италии не имела для Кальдерона такого значения, как для Сервантеса, Риберы или Веласкеса, такая поездка была очень важна для каждого деятеля культуры той эпохи. Кальдерон служил также во Фландрии, а затем во время войны с Францией и Каталонского восстания. По причине ли скрытой темпераментности или раздражительности от жизненных невзгод, но поэт и его братья неоднократно вовлекались в дуэли и кровавые стычки, при которых бывали жертвы с обеих сторон. Однажды в ходе такого "сражения", в котором был серьезно ранен брат поэта, он в толпе друзей и альгвасилов, преследуя врагов, ворвался в монастырь монахинь-тринитариек. За это нарушение церковной неприкосновенности Кальдерон был заклеймен с амвона и рисковал оказаться в положении своих героев Эусебио или Луиса Переса Галисийца. Поэту подходило к пятидесяти, когда его жизнь вновь была омрачена личными неприятностями: новая дуэль, кончина возлюбленной, тревога за осиротевшего сына. Гонения против театра продолжались постоянно. Второй, особенно неистовой со времен Филиппа II (с 1598 г.), была кампания за полное запрещение театра, открывшаяся с середины 1640-х годов при Филиппе IV. И хотя сам король увлекался пьесами Кальдерона, кампания была направлена и непосредственно против поэта как самого влиятельного драматурга эпохи. На пять лет, с 1644 по 1649 г., закрываются театры, а на 25 с лишним лет прерывается печатанье томов сочинений Кальдерона. Подлинные чувства поэта выразились в народно-революционной драме "Саламейский алькальд" и в имевшем характер публицистической статьи гневном письме 1652 г. в защиту поэзии патриарху Индий дону Алонсо Пересу де Гусман, то запрещавшему театр, то осмеливавшемуся вновь заказывать Кальдерону духовные пьесы. Кальдерон в письме отстаивает восходящую к Возрождению концепцию единства светской и философско-духовной литературы как "украшения души и развития разума". В 50-60-е годы Кальдерона продвигали в духовных синекурах и при дворе. Рукоположенный в священники, он с середины 60-х годов числился почетным духовником короля (что, правда, не предполагало реального исполнения этой должности). Как драматург Кальдерон оказался связанным всем этим и мог писать лишь для придворных постановок да духовные действа (аутос), исполнявшиеся в церковный праздник. Официальное признание, обеспечивавшее Кальдерону удовлетворительное материальное положение, было по существу внешним. Еще дважды, в 1665 г. и 1672 г., великому драматургу, все более убеленному сединой, пришлось пережить оскорбительные кампании за полное запрещение театра, воплощением которого в это время был он. Еще ясней истинное отношение церкви и двора выявилось через год после смерти поэта, когда именно выход посмертной "Пятой подлинной части комедий Кальдерона" (1682) вызвал, как мы уже говорили, ряд злобных антитеатральных проповедей и памфлетов, создававшихся, прежде всего, в среде иезуитов. Они полагали, что после смерти Кальдерона настала пора навек покончить с национальным театром. Как поношение веры и добрых нравов рассматривался и духовный театр, даже заказные, в той или иной мере навязанные Кальдерону произведения, но главный удар направлялся против комедий, в которых реакционеры чувствовали неумиравший ренессансный дух. Комедия и после Лопе де Веги и смены Ренессанса новыми художественными направлениями XVII в. оставалась для реакционеров ненавистнейшим жанром национального театра. Пусть ее гуманистическая содержательность сузилась, а драматурги барокко прямо или косвенно перерабатывали комедии Лопе и его круга, внешне оттачивая и как бы формализуя их. И тем не менее комедии в противоположность, скажем, философской драме не могли быть "исправлены" цензурными изъятиями. Они всем текстом и всей постановкой утверждали чувство любви, искрились веселым остроумием, давали актрисам возможность развернуть их женское обаяние, влияли самим ходом действия и на искушенного и на неискушенного зрителя. Бальмонт успел перевести лишь одну комедию Кальдерона. Он точно передал ее заглавие - "Дама Привидение" ("La darna duende" - буквально "Дама - домовой"; русское "домовой" точно и по этимологии соответствует лат. "domitus"). Проблема суеверия - антисуеверия очень важна в произведении и является одной из пружин его совершенно индифферентистского по отношению к вере комизма. На советской сцене произведение шло в выдающемся переводе Т. А. Шепкиной-Куперник, сделанном тогда, когда о существовании или, во всяком случае, о сохранности перевода Бальмонта не было известно, под ярким, но вольным заглавием "Дама невидимка". "Дама Привидение" (1629) относится к стилизованным в духе барокко комедиям более или менее "лопевского" типа. Она начинается с сочувственно улыбчатых насмешек над любовными драмами круга Лопе. Конечно, свойственный Лопе де Веге ренессансный реализм, раскрывающий динамику освобождения личности, утверждающий свершающиеся преобразования как свершившиеся, у Кальдерона изменен в сторону более сдержанного и более печального правдоподобия в изображении дворянской семьи того времени. Трагический аспект положения женщины в семье Кальдерон осветил свинцовым лучом в так называемых "драмах чести", где прототипом ревнивого мужа - убийцы выступает царь Ирод. Для многих комедий Кальдерона характерна скрытая связь с трагической проблематикой "драм чести", а среди них - "Не всегда верь худшему", написанная около 1648-1650 гг., вскоре после одной из самых осуждающих из этих драм - "Живописец своего бесчестья", служит своего рода эпилогом к этим драмам. Раннюю "Даму Привидение" можно тоже рассматривать как отражение жизненных "драм чести", но в относительно оптимистическом зеркале, где все будто так, но все наоборот. Хотя действие комедии несется со сказочной быстротой, Кальдерон по-шекспировски много сообщает о судьбе и характере доньи Анхелы. Молодая женщина страдает от вдовьей судьбы. С горечью говорит она одевающей ее в постоянный траур служанке: "Меня живой окутай в саван"... Поистине я взаперти Живу, лишенная свободы, Вдова я моего супруга, Двух братьев суженая строгих. И в преступленье вменят мне, Что, низости не совершая, А отвергая лишь опеку, До глаз закутана покровом В тот славный я пошла театр... Зритель узнает, что покойный муж Анхелы, начальник морской таможни, не отличался особой честностью и задолжал казне большую сумму. Так что в столице Анхела живет уединенно не только по воле братьев, но и чтобы уладить дело с долгами мужа и потому, что ей не на что жить. Видит зритель и жизнелюбие, и целеустремленную решительность доньи Анхелы, завоевывающей сердце и руку человека, который пленил ее своей безрассудно донкихотовской храбростью, став по первому слову незнакомки на ее защиту со шпагой в руке. Анхелу строго блюдут два брата, будто она их жена (casada), и в комедии случай должен быть столь же благоприятен, сколь он был зловещ в "Поклонении кресту", а особенно в "драмах чести". Без этого и донья Анхела с ее завидной "лопевской" активностью и сообразительностью погибла бы. Девушку с кувшином у Лопе в роковой момент спасла слава о ее подвиге, донью Анхелу - трансцендентное вмешательство в его самой ненавязчивой форме - счастливый случай. Донья Анхела И все же не могу поверить, Такой невероятный случай: Едва сюда в Мадрид он [дон Мануэль] прибыл, Встречает тотчас даму он, Которая защиты просит, И брата - тот наносит рану, И брата - тот его уводит В гостеприимный дом к себе. Стеченье обстоятельств Настолько странно, что хотя бы Все и случилось так, поверю, Когда увижу я его. Анхелу братья скрывают от гостя, а она пока не знает ни о соседстве комнат, ни о тайной двери. Так что "невероятный случай" ("Porque caso estrano fuera...") оказывается еще невероятнее. Такой "невероятный случай" - эмблема комедии барокко, поскольку в жизни таяли реальные основы лопевской ренессансной комедии, кроме возрожденных Ренессансом характеров. Анхеле стоила бы жизни встреча с вспыхивающим по любому поводу братом дон Луисом по пути из театра, не подвернись тут дон Мануэль - "Дон Кихот перекрестков", готовый по просьбе незнакомой дамы ("... Прощайте. Мертвая иду. - Что это? Дама или ветер?") вступить в поединок с неизвестным. Новый случай - второй более рассудительный брат Анхелы, дон Хуан, друг дон Мануэля, поспевает точно вовремя, чтобы разнять сражающихся и пригласить друга остановиться у него в доме. Пусть он и друг, и верит другу, он, конечно, скрывает, что в доме сестра, отделенная от комнаты гостя потайной дверью со стеклянным шкафом. Но аллегорическая деревянно-стеклянная дверь, воплощающая своей хрупкостью некую условность складывающейся комедии барокко, соединяет на театре то, что было бы разделено в действительной жизни (Дон Луис: Защита из стекла для чести.// Удар, и хрустнуло стекло...) Дальше сквозь все препятствия действуют законы комедии "лопевского типа" и вступают в игру качества испанской женщины, воспитанной в духе Возрождения. Зритель знает больше героев, потому что сцена была разделена надвое, и он видел и слышал, что происходит в обеих комнатах. Анхелу, отделенную от спасителя тонкой перегородкой двери, нельзя удержать, а дон Мануэль, к ужасу слуги, решается вступить с привидением в донкихотски-галантную переписку. В комедии есть не только лопевские, но ясные каждому испанцу сервантесовские ассоциации. О доне Мануэле еще раз говорится, что "...странствующим подражает // Он рыцарям"; Косме - один из наиболее близких Санчо Пансе, хотя и с некоторым снижением мужицкой мудрости, слуг испанской комедии. Читатель сам удивится его запасу шуток, его систематике домовых, жалобам по поводу разделения между слугой и господином радостей и тумаков от призрачной дамы, его причитания по поводу покражи ворованных денег и т. п. Со "смеховой культурой", с народным религиозным индифферентизмом связано наполняющее комедию чертыханье, перемешанное с обращениями к господу всуе, мысль, что привиденье монах-капуцин с рожками, что это крещенное привидение, богатейшая "демонология", развернутая в беседе Косме с хозяином, незаметно переключающаяся от ведьм и чародеев на неприкаянные души Чистилища и на отрицание доном Мануэлем сверхъестественного (sobrenatural) вообще. Дон Луис в разговоре с холодной к нему Беатрис не к месту говорит о земной любви - "Любовь есть Бог". А служанка Исабель восклицает: "Я первое из привидений,// которое взывает к Богу". Такой озорной перестановкой разных вопросов Кальдерон, отражая особенности мысли современников, как бы смешивает в осмеянии и суеверия и веру. Дон Мануэль, хотя по характеру полностью противоположен типу дон Жуана, по просвещенности воззрений сближается с ним. Опасный шаг за допустимый или допускавшийся предел - свойство барочных героев Кальдерона и, похоже, неистребимая черта их создателя! В комедии Кальдерона все продумано и взвешено - это дух XVII в. Каждому событию противостоит противособытие, зритель еле успевает следить за причудливым ходом перипетий, но нити действия образуют четкий рисунок. При некоторых исходных условностях комедии поэт барокко создает в ней весьма реальную общую картину жизни. "Дама Привидение" представляет один из типов комедии Кальдерона. Такая же комедия, как "Опасайся тихого омута" (1649), показывает, что за двадцать лет Кальдерон ближе подошел к свойственным XVII в. модификациям изображения жизни. Эта пьеса Кальдерона, которую, как видно из письма Бальмонта от 24 июля 1919 г. (см. наст, изд., т. 2), поэт собирался перевести ("Бойтесь тихой воды"), близка комедии нравов и бытописательным жанрам французского классицизма. Действие, насколько это было мыслимо для испанца, родившегося при Лопе, замедлено. Включение обширных монологов, повествующих о прибытии в Испанию Марии-Анны, невесты Филиппа IV, связано не только с назначением пьесы обезоружить врагов театра при дворе, но и с чисто художественными задачами. Описания были необходимы для решения возникшей перед Аларконом, Рохасом, Кальдероном задачи изображения на сцене не столько перспективы развития, сколько существовавшего статуса нравов и быта. Описания давали возможность не только в действии, но и в широкой экспозиции развернуть такие комические образы, как дон Торибио, чванный и хвастливый провинциальный идальго-богач. Он схож с появившимся у современников Кальдерона, например у Франсиско де Рохаса Сорильи (1607-1648), "фигуроном" - испанским вариантом огрубленно-комического и вместе с тем реального вплоть до бытовых штрихов типа, потребовавшегося сатире классицистов, а потом реалистов - Мольеру (Журден), Филдингу (Вестерн), Фонвизину (Простакова), и так вплоть до Гоголя, Диккенса, если не Флобера (Омэ в романе "Госпожа Бовари"). Ренессансный дух сохраняется в комедии в преображении тихой девушки Клары под влиянием любви в великого стратега семейных дел. Элементы описания нравов и быта, включение в текст пьесы классицистических побасенок-притч характерны также для комедии "Не всегда верь худшему" (ок. 1650) - гуманистическому опровержению Кальдероном бесчеловечности "кодекса чести" дворянской семьи. Этому посвящены вызывавшие много споров и нареканий "драмы чести", завершающиеся кровавой расправой над подозреваемой, но не виновной в измене женщиной. Три из них - "Ревность - ужаснейшее чудовище в мире", "За тайное оскорбление - тайное мщение" и переведенная Бальмонтом самая знаменитая - "Врач своей чести" (переработка одноименного произведения 1620-х годов, приписываемого Лопе) - относятся к 1634-1635 гг. и одна, "Живописец своего бесчестья", к 1648-1649; анатомии чести посвящена также приведенная к благополучному концу драма "Последний поединок в Испании" (ок. 1651-1653). Кальдерон в "драмах чести" (если не принимать во внимание весьма существенного параллельного действия среди слуг) далек от необобщающего изображения характеров и ситуаций впрямь такими, какими художник их встречает в тех или иных случаях повседневной жизни. Он далек от манеры изображения, которая была свойственна пикарескно-караваджистскому направлению в литературе и искусстве XVII в. Нет в этих драмах той особой ориентированности на общественную перспективу, на будущее, которую в XVII в. открыл в "Севильском озорнике" Тирсо де Молина. В этой драме уже отсутствует полнота воплощения ренессансного идеала, но есть жизненная перспектива превращения человека в героя, перспектива высветления героической возможности; есть тот земной свет человеческих возможностей, который светится у Веласкеса, Рембрандта, в величайших творениях Мольера, где, однако, нет возможности дать ренессансный ответ на вопрос, как быть? "Драмы чести" должно рассматривать во вспышках молний барокко. Эти драмы не просто зеркало реальности, даже не концентрирующее лучи зеркало. В них реальность преломляется сквозь призму свойственного барокко эмоционального напряжения. Драмы погружены в атмосферу зловещего ожидания и предвидения зол. Здесь даже "свобода воли", одна из главных опорных точек Кальдерона, отодвинута на второй план. Только внутреннее достоинство главной героини "Врача своей чести" спасено ее у