чал, и, обременена случайными долгами, рука, подобная пяти ночным лучам, обиженно скользит по тусклой амальгаме... ДРУЖЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ ФЕДЕ АНЦИФЕРОВУ, ОБЛАДАТЕЛЮ КОЛЛЕКЦИИ МАРОЧНЫХ ВИН, ЛИТЕРАТОРУ И СИНХРОНИСТУ Поклонник Батюшкова, друг животной твари, мои любезный Анциферов! Люблю досуг с тобой за жидкостью полезной я коротать, предвидя миг, когда, со страстью чудной, пылкой ворча, пойдешь ты на ледник, вернувшись с новою бутылкой! Ты часто потчуешь друзей вином пленительным и редким, что просто просится в музей, по старым судя этикеткам, питаться мясом ты за грех считаешь, но зато по-русски то огурец, а то орех приносишь в качестве закуски. А помнишь, Федор, как меня, обиженного Вашингтоном, на склоне пасмурного дня поил ты дивным самогоном? Он по-английски "лунный свет" вернее, "лунное сиянье" зовется - и напитка нет отменней и благоуханней! Пускай Америка скучна, я все равно к тебе приеду за рюмкой доброго вина вести ученую беседу. Когда на пир приходят твой Новицкий, сумрачен и гневен, и Лена, ангел роковой, и молчаливый Миша Левин, и Света Д., и Анна О., и Инна В. в испанской шали, - не понимаю одного - зачем живу я в Монреале! Нет, я б хотел остаться там, где много водки и салата, где воскресает Мандельштам в интерпретации Патата1, где Баратынский, словно хмель, где цвет магнолии в июне, где вспоминают Коктебель, где дочь Анюта с внучкой Дуней. Анциферов! Ты сам поэт, прими же, коли вяжешь лыко, добросердечный: сей привет от суетливого калмыка. Пускай слова мои грубы: - жизнь никогда не станет пресной для переводчиков судьбы с земных языков на небесный. 1 Собака хозяина, исключительно достойного нрава. x x x Как холодно. Тереть глаза, считать до ста, ворочаться, вздыхать, - должно быть, неспроста, шумит, шумит во тьме ущербный дождик мелкий, уходит свет в песок, просрочены счета, и скверные стихи нуждаются в отделке. Платон, пещеры друг, учил, что жизнь - кино, зачем же ты, скользя по плоскости наклонной, в дырявые меха льешь странное вино, как будто всякий сон есть око и окно в безлунный, дикий сад, пропахший белладонной и валерьяной... твой Господь не спит, неосвященным дождиком кропит горбатый дом для мимолетной твари. А там, под костью сводчатой, кипит борьба одушевленных полушарий - не дремлет раб, земля ему кругла - ни одного излома и угла, ни выступа, ни лестницы, ни сетки - так пленный царь стирает пот с чела, на площади, один в железной клетке. x x x Вот человек, которому темно, - по вечерам в раскрытое окно он клонится, не слишком понимая, о чем шумит нетрезвый пешеход, куда овчарка старая бредет, зачем луна бездействует немая. Зато с утра светло ему, легко - он молча пьет сырое молоко, вступает в сад, с деревьями ни словом не поделившись, рвет созревший плод и скорбь свою, что яблоко, жует, на солнце щурясь в облаке багровом. Так черешок вишневого листка дрожит и изгибается, пока простак Эдип, грядущим озабочен, мечтает жить, как птицы у Христа, не трогать небеленого холста и собирать ромашки у обочин. Да я и сам, признаться, тоже прост - пью лишнее, не соблюдаю пост, не выхожу из баров и кофеен. Чем оправдаться? От младых ногтей я знал, что мир для сумрачных вестей, а не для лени пушкинской затеян. Я был другой, иные песни пел, а ныне - истаскался, поглупел, присматриваясь к знакам в гороскопе безлюдных парков, самолетных крыл, любовных строк, которые забыл сказать своей похищенной Европе. Так человек согнулся и устал, и позабыл, как долго он листал Светония, дышал табачным дымом под винный запах августовских дней - чем слаще спать, тем царствовать трудней в краю земном, в раю необратимом. Бахыт Кенжеев Напрасный подвиг наш x x x Когда у часов истекает завод, среди отдыхающих звезд в сиреневом небе комета плывет, влача расточительный хвост. И ты уверяешь, что это одна из незаурядных комет, - так близко к земле подплывает она ; однажды в две тысячи лет! А мы поумнели и жалких молитв уже не твердим наугад - навряд ли безмолвная гостья сулит особенный мор или глад. Пусть, страхом животным не мучая нас, глядящих направо и вверх, почти на глазах превращается в газ неяркий ее фейерверк, кипит и бледнеет сияющий лед в миру, где один, без затей незримую чашу безропотно пьет рождающий смертных детей. x x x Еще глоток. Покуда допоздна исходишь злостью и душевной ленью, и неба судорожная кривизна шумит, не обещая искупленья - я встану с кресла, подойду к окну подвальному, куда сдувает с кровель сухие листья, выгляну, вздохну, мой рот немой с землей осенней вровень. Там подчинен ночного ветра свист неузнаваемой, непобедимой силе. Как говорит мой друг-позитивист, куда как страшно двигаться к могиле. Я трепет сердца вырвал и унял. Я превращал энергию страданья в сентябрьский сумрак, я соединял остроугольные обломки мирозданья заподлицо, так плотник строит дом, и гробовщик - продолговатый ящик. Но что же мне произнести с трудом в своих последних, самых настоящих? x x x Существует ли Бог в синагоге? В синагоге не знают о Боге, Существе без копыт и рогов. Там не ведают Бога нагого, Там сурово молчит Иегова В окруженье других иегов. А в мечети? Ах, лебеди-гуси. Там Аллах в белоснежном бурнусе Держит гирю в руке и тетрадь. Муравьиною вязью страницы Покрывает, и водки боится, И за веру велит умирать. Воздвигающий храм православный Ты ли движешься верой исправной? Сколь нелепа она и проста, Словно свет за витражною рамой, Словно вялый пластмассовый мрамор, Не похожий на Бога Христа. Удрученный дурными вестями, Чистит Розанов грязь под ногтями, Напрягает закрученный мозг. Кто умнее - лиса или цапля? И бежит на бумаги по капле Желтоватый покойницкий воск. x x x Иди, твердит Господь, иди и вновь смотри, - пусть бьется дух, что колокол воскресный, - на срез булыжника, где спит моллюск внутри, вернее, тень его, затверженная тесной окалиной истории. Кювье еще сидит на каменной скамье, сжимая череп саблезубой твари, но крепнет дальний лай иных охот, и бытием, сменяющим исход, сияет свет в хрустальном черном шаре. Не есть ли время крепкий известняк, который, речью исходя окольной, нам подает невыносимый знак, каменноугольный и каменноугольный? Не есть ли сон, уже скользящий в явь, январский Стикс, который надо вплавь преодолеть, по замершему звуку угадывая вихрь - за годом год - правобережных выгод и невзгод? Так я тебе протягиваю руку. А жизнь еще полна, еще расчерчен свет раздвоенными ветками, еще мне, слепцу и вору, оставлять свой след в твоей заброшенной каменоломне. Не камень, нет, но - небо и гроза, застиранные тихие леса, и ударяет молния не целясь в беспозвоночный хор из-под земли - мы бунтовали, были и прошли сквозь - слышишь? - звезд-сверчков упрямый, точный шелест- x x x Организация Вселенной была неясной нашим предкам, но нам, сегодняшним, ученым, ясна, как Божий одуванчик. Не на слонах стоит планета, не на слонах и черепахах, она висит в пустом пространстве, усердно бегая по кругу. А рядом с ней планеты-сестры, а в середине жарко солнце, большой костер из водорода и прочих разных элементов, Кто запалил его? Конечно, Господь, строитель электронов, непостижимый разработчик высокой физики законов. Кто создал жизнь? Конечно, он же. Господь, великий Рамакришна, подобный самой главной мета- галактике гиперпространства. Он наделил наш разум телом, снабдил печалью и тревогой, когда разглядывает землю под неким супермелкоскопом. А мы вопим: несправедливо! Взываем к грозному Аллаху и к Богородице взываем, рассчитывая на защиту. И есть в Америке баптисты, что просят Бога о работе, шестицилиндровой машине и крыша чтоб не протекала. Но он, великий Брахмапутра, наказывает недостойных, карая неизбежной смертью и праведника, и злодея. Младенец плачет за стеною. На тополя снежок ложится. Душа моя еще со мною, дрожит и вечности боится. Напрасен ладан в сельской церкви, напрасны мраморные своды Святопетровского собора в ночном, прохладном Ватикане, Под черным небом, в час разлуки, подай мне руку, друг бесценный, чтоб я отвел глаза от боли, неутолимой, словно время. x x x ...эта личность по имени "он", что застряла во времени оном, и скрипит от начала времен, и трещит заводным патефоном, эта личность по имени •"ты" в кипяток опускает пельмени. Пики, червы, ночные кресты, россыпь мусорных местоимений - это личность по имени "я" в теплых, вязких пластах бытия с чемоданом стоит у вокзала и лепечет, что времени мало, нет билета - а поезд вот-вот тронется, и уйдет, и уйдет... x x x Что делать, если день идет на убыль? Есть множество рецептов - например, в буддизм удариться, иль появленья внуков ждать, или, по лукавой поговорке, про беса и ребро, пойти вразнос, пить, петь и плакать, словно сумасшедший. Иные так страшатся времени, что сами впадают в руки Господа Живаго, а если проще - принимают яд, бросаются с балконов и, качаясь, висят на бельевой веревке, но нет просветления на этих лицах. Я выбрал географию. Смотри же - рыжеет незлопамятный гранит былой окраины, воспетой Боратынским, и в сером небе, словно знак аскезы, простые лютеранские кресты чернеют. Ветра нет. Веселые гребцы вручную гонят маленькую яхту к причалу. По проспекту Маннергейма гуляют белозубые красотки со сливочным румянцем на щеках. Потом кресты сменяются другими - дородными, злачеными, се я на родине, хоть, правда, и проездом, Притихший переулок желт и бел. Начало осени. Так славно и прохладно. Вдруг визг машин, и некто в камуфляже орет: "Скорей, скорее, черт возьми!" Я убегаю, я Орфею больше не подражаю - нет, не обернусь, и не остановлюсь, и задыхаюсь... И вот я вновь на Каспии. Жара. Бетонные коробки долгостроя обжиты беженцами. Вместо стекол в окошках одеяла и картонные коробки: Уинстон, Марлборо и Джонни Уокер. А на балконах сушится белье заплатанное, словно жизнь моя, младенцы черноглазые играют в пыли и прахе. И с плакатов добрый вождь светло и мудро смотрит. Что еще добавить? Пусть планета превратилась в деревню мировую - прав поэт, на всех стихиях - человек тиран, купец или холоп... так труден, Боже, напрасный подвиг наш, так ненасытно растерянное сердце... x x x ...а там - азартная игра без золота и серебра, черна земля на пальцах марта, на серый снег, на провода троллейбусные без труда ложатся дни, ложится карта не та... снег тает, я и сам не доверяю небесам, мне все равно, когда Иуда, прищурив острые глаза, кидает черного туза на стол неведомо откуда. Весь выбор - между "ох" и <эх". Как страсть, мелькает легкий снег в фонарном свете отдаленном, ты выложил последний грош и рассудительно бредешь - прочь, прочь от собственного дома. Но ты умен? ты все простил? ты даже музыку светил разъял на простенькие ноты, а если рана и кровит - ей не поможет алфавит, алеф, еры, немая йота, Короче -- море и коралл. Ты проиграл, ты проиграл, аминь во тьме каменоломни гремит. И мир поет во тьме, младенец не в своем уме, еще спокойней и огромней. x x x Как нам завещали дядья и отцы, не споря особо ни с кем, на всякое блеянье черной овцы имеется свой АКМ. Но, мудростью хладною не вдохновлен, отечества блудный певец танцует в тени уходящих времен и сходит с ума наконец. Твердит, что один он родился на свет, его покидает один - и вот иногда он бывает поэт, а чаще простой гражданин. Напрасно достались ему задарма глаза и лукавый язык! Он верит, что мир - долговая тюрьма, а долг неподъемно велик. Он ухо свое обращает туда, где выцвели гордость и стыд, где яростно новая воет звезда и ветер по-выпьи свистит, По морю и посуху, как на духу, скулит на звериный манер, как будто и впрямь различает вверху хрустальную музыку сфер. x x x Георгия Иванова листая на сон грядущий, грустного враля, ты думаешь: какая золотая, какая безнадежная земля отпущена тебе на сон грядущий, какие кущи светятся вдали - живи, дыши, люби - охота пуще неволи, тяжелей сырой земли, взлетаешь ли, спускаешься на дно - но есть еще спасение одно...