XXVI НЕОТВЯЗНАЯ МЫСЛЬ Властительница сладостная дум, До глубины пленившая мой ум; Ужасный дар небес, Но милый мне; подруга Моих унылых дней - Все та же мысль - я неразлучен с ней. Кто не сказал о тайной Твоей природе? Власти Ее кто не узнал? Но, всякий раз в плену у этой страсти, О ней вещает нам людской язык - И ново то, к чему давно привык. Ты дух мой посетила, Когда пришел твой срок,- И стал он одинок! Как блеском молний, мыслями другими Лишь миг бываешь ты освещена; Стоишь огромной башней Ты над пустынной пашней Моей души - одна. Чем стали без тебя Земные все дела И вся земная жизнь в моих глазах! Знакомцев праздный круг- Лишь повод для досады. Мне больше не мила Тщета надежд на тщетные услады, Коль их сравнить с той радостью небесной, Что ты мне принесла! Как от скалистых гор Угрюмых Апеннин К улыбкам вдалеке полей зеленых Сейчас же странник обращает взор, Так быстро я от света Жестокого, сухого, Как в плодоносный сад, к тебе иду, Чтоб чувства расцветали в том саду. Мне кажется почти невероятным, Что без тебя я нес Несчастной жизни, злого мира бремя Столь долгое, столь тягостное время; И не могу понять, Как жил другим желаньем, Несвойственным тебе, другим дыханьем. С тех пор как я впервые На опыте узнал, что значит жизнь, Страх смерти грудь мою не сжал ни разу. И то мне ныне кажется игрой, Что славит неразумный мир порой, Чего всегда трепещет и боится - Последняя граница; И коль опасность вижу я, в упор Смеющийся в нее вперяю взор. Я трусов презирал И низкие отверженные души Всегда. Теперь же тотчас уязвляет Мне чувства каждый недостойный шаг И тотчас подлости людской пример В негодованье душу повергает. Надменный этот век, Который насыщается тщетой, Враждебный доблести, болтун пустой, Который пользы ищет, неразумный (А что все больше бесполезна жизнь, Того не видит он), Меня он ниже, знаю. И смешон Мне суд людей; и всяческую чернь, Которая в незнанье презирать Тебя готова, я готов попрать. И разве первенства другие чувства Тебе не отдают? И разве вообще другому чувству Средь смертных есть приют? Гордыня, алчность, ненависть, презренье, И честолюбье, и стремленье к власти - Лишь суетные страсти В сравнении с тобой. Лишь ты живешь В сердцах. Лишь ты Властителем пришло к нам непреклонным - Назначено от вечности законом. Оно дарует жизни смысл и ценность, И человек с ним ко всему готов; Единственное оправданье року, Который на земле из всех плодов Нам лишь страданье выбрал. Того не знают низкие сердца, Что лишь из-за него Порой бывает жизнь милей конца. Чтоб радости твои узнать, о мысль, Достойная цена - Изведать человеческие муки И испытать сполна Жизнь смертную; и вновь бы я вернулся Постигшим беды все, Точь-в-точь таким, как ныне, Чтоб к цели вновь направиться твоей; Хотя в песках, средь ядовитых змей, Лишась последних сил, В скитаньях по пустыне Тебя я не достиг. Притом отвагу Свою я не хочу причислить к благу. О, что это за новая безмерность, О, что это за мир, о, что за рай, В который мощь твоих чудесных чар Меня возносит, кажется! Где я Блуждаю под иным, нездешним светом, Где исчезает суть моя земная, Действительность моя! Наверно, таковы Бессмертных сны. Увы, ты тоже сон, Явь озаряя блеском красоты, Мысль сладостная, ты - Сон, явная мечта. Но существо Твое - иное, чем у грез пустых, В нем скрыто божество, И потому жива ты и сильна, И потому при встрече с явью ты Оказываешься упорней тверди Земной; ты ей равна, Ты пропадаешь лишь на ложе смерти. О мысль моя, конечно, Ты оживляешь дни мои одна, Любовь моя, ты страхи мне несешь; В единый миг простимся мы со светом: Я узнаю по явственным приметам, Что ты мне в повелители дана. Какую-нибудь сладостную ложь Мне ослабляло истины виденье. Но чем теперь ясней Ты снова мне видна, Тем больше наслажденье, Тем большим я безумием дышу. О райская краса! Мне кажется, когда вокруг гляжу, Что всякий лик прекрасный - словно образ Обманный - подражает твоему. Ты - всяческой мечты Единственный источник, Единственная правда красоты. Ужель была не ты Моих забот усердных высшим смыслом С тех пор, как увидал тебя впервые? И был ли день такой, Чтоб я не думал о тебе? И часто ль Твой властный образ снов моих бежал? О ангела подобье, Прекрасная, как сон, В людских жилищах, сумрачных и тесных, Иль в безграничности путей небесных, К чему я устремлен Сильнее, чем к очам твоим? Чего Хочу в своей судьбе Найти желанней мысли о тебе? XXVII ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ Кто мил богам, тот умирает в юности. Менандр Сестер Любви и Смерти первый крик В один раздался миг. Прекрасней их на нашей нет планете И на иных, и нет нигде на свете. Одна дарует благо И наслажденья, сладостные столь, Что равных им нет в море бытия. Другая - вмиг уничтожает боль Великую и всяческие беды. Красивейшая дева, Приятная на взгляд, но не такая, Какой ее рисует робкий люд; Она частенько по пятам идет За юною Любовью; Над смертной жизнью вместе пролетая, Они - для сердца мудрого оплот. Ни разу сердце не было столь мудрым, Столь храбро мерзость жизни не презрело, Как в миг, когда в него вошла Любовь; Одна Любовь к опасности влечет Ей преданное сердце; Любовь, оно - в твоих руках всецело, Рождаешь ты иль пробуждаешь вновь В нем мужество; стремленье К делам, а не к пустым, как прежде, снам Приходит к человеческим сынам. Когда любовным чувством Наш дух еще чуть-чуть Волнуем и томим, Устало вместе с ним Желанье смерти наполняет грудь: Не знаю как, но первое великой Любви бывает действие таким. Быть может, чьи-то очи Пугает вид пустыни: Быть может, смертный видит, что земля Уже для жизни не годна отныне Без счастия того Единственного, нового, большого, Которое себе представил он; Предчувствуя, что по такой причине В душе родится смерч,- покоя жаждет, Укрыться жаждет в бухте Перед желаньем гордым, Что с воем тьму несет со всех сторон. И далее, когда Власть грозная объемлет все вокруг И молнией забота в сердце бьет,- Как часто призывает Со страстными мольбами, Смерть, тебя Терзаемый мученьями влюбленный! Как часто, утомленный В ночи иль поутру, хотел бы звать Себя блаженным он, когда бы впредь Не должен был вставать, Чтоб снова на постылый свет смотреть. И часто, слыша похоронный звон Иль внемля песнопенью, Летящему с умершими к забвенью, Среди горячих вздохов Из глубины души, Испытывал одну лишь зависть он К тому, кто направляется к усопшим. И даже чернь презренная: крестьянин, Которому из доблестей (что знаньем Даются) не известна ни одна; И девушка, смущения полна, Что имя смерти слышит с замираньем И волосы у ней шевелит страх,- На погребальных смеет пеленах Остановить свой непреклонный взгляд; И даже сталь и яд Овладевают глубиною дум, И постигает ум Во мраке прелесть смерти. Так к смерти и склоняет Закон любви. А иногда бывает: Души боренья до того огромны, Что смертная их не выносит сила - И вот уж диким мукам уступила Плоть бренную, и Смерть Свою сестру на сей раз победила. А то - Любовь терзает изнутри, И селянин, живущий в темноте, Иль девушка - по собственной же воле Жестокою рукой Себя во цвете жизни убивают. Но их несчастью лишь смеются те, Кому даны и старость и покой. Пусть душам благородным, Горячим и счастливым Лишь одного из вас Судьбе послать окажется угодным, Людского рода други, Властители желанные, вам слуги - Все сущие вокруг, и только рок С могуществом таким сравниться б мог. И ты, кого с начала дней моих Смиренно призываю, Смерть дивная, которой лишь одной Знакома жалость в мире мук земных, Коль я тебе хоть раз воздал хвалу, Коль я твою божественную суть Берег (когда старалась посягнуть Чернь на нее), преграды ставя злу,- Не медли больше, согласись склониться На странные мольбы И взор печальных этих глаз во мглу Отныне погрузи, времен царица. Но ты меня найдешь к любому сроку, Расправив крылья, вняв моей мольбе,- Противящимся року, С челом открытым, рвущимся к борьбе, С бичующей рукой, залитой кровью Невиннейшей моей, Не сыплющим хвалы, Не освящающим, как повелось, Одну лишь трусость давнюю людей. С напрасною надеждою, которой Своих младенцев утешает мир, Со всяческой бессмысленной опорой Порвал я; лишь одно, Лишь на тебя хранил я упованье, Спокойное одно лишь ожиданье - Припав к тебе, уснуть, Склонив лицо на девственную грудь. XXVIII К СЕБЕ САМОМУ Теперь ты умолкнешь навеки, Усталое сердце. Исчез тот последний обман, Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях ясных Постиг, что погасла не только Надежда, но даже желанье обманов прекрасных. Умолкни навеки. Довольно Ты билось. Порывы твои Напрасны. Земля недостойна И вздоха. Вся жизнь- Лишь горечь и скука. Трясина - весь мир. Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют Мученья последние. Нашему роду Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне, Природа, тебя - торжество Таинственных сил, что лишь гибель всему предлагают И вечную тщетность всего. XXIX АСПАЗИЯ Является мне в мыслях иногда, Аспазия, твой образ. Или, беглый, Он предо мной сверкает в месте людном В чужом лице; или в полях пустынных Днем ясным, а порой в безмолвье звездном, От сладостной гармонии родившись, В моей душе, еще к смятенью близкой, Проснется это гордое виденье. О, как любима, боги, та, что прежде Была моей отрадой и моей Эринией. Мне стоит лишь вдохнуть Прибрежный аромат или цветов Благоуханье на дорогах сельских, И снова вижу я тебя такою, Как в ясный день, когда ты в дом вошла, Дышавший свежестью цветов весенних. В одежде цвета полевой фиалки И ангельской сияя красотой, Ты предо мной предстала; ты лежала Средь белизны мехов, окружена Дыханьем сладострастья; горячо, Прелестница искусная, малюток Своих ты в губы целовала нежно, Их обнимала тонкою рукой, И приникали кроткие созданья, Не знающие о твоих уловках, К груди желанной. Чудилась иною Земля, и новым - небосвод, и свет - Божественным мне в мыслях. Так мне в грудь, Хоть я и защищал ее, послала Твоя рука стрелу с живою силой, Стрелу, что я носил, стеная часто, Пока два раза обновилось солнце. Божественным мне показалась светом Твоя краса, о донна. Не одно ли Внушают нам волненье красота И музыка, что тайну Елисейских Полей нам открывают часто? Смертный - Раб, восхищенный дочерью души - Любовною мечтою, что вмещает В себя Олимп и всем - лицом, повадкой, Речами - женщину напоминает, Которую восторженный влюбленный (Как полагает он в смятенье) любит. И вот уж не мечту, а только эту, Земную, в упоении объятий, Он любит, преклоняется пред ней. Узнав же заблужденье и подмену, Он гневается; и винит в обмане Напрасно женщину. Небесный образ Натуре женской редко лишь доступен; И, что за дар от красоты ее Влюбленный получает благородный, Ее головке не вместить. Напрасно, Увидев этих взглядов блеск, мужчина Надеется, напрасно ожидает Любви сильнейшей, чем его любовь, От женщины, что создана природой Во всем слабей мужчины. Потому что Коль члены у нее слабей и тоньше, То не сильнее и не глубже разум. И ты еще ни разу не могла Себе представить то, что ты сама Внушала мне, Аспазия. Не знаешь Безмерности любви, ужасных мук, Порывов несказанных, тщетных грез, Тобой во мне зажженных. И вовеки Не поняла б ты это. Точно так Не знает музыкант, что он рукой Иль голосом волшебным вызывает Во внемлющих ему. Та умерла Аспазия, которую любил я. Не стало той, которая однажды Явилась целью жизни всей. На миг Лишь оживает, если милый призрак Передо мною предстает. Не только Еще красива ты, но столь красива, Что, кажется мне, превосходишь всех. Но жар угас, тобой рожденный, ибо Любил я не тебя, а Божество, Что ныне живо - иль погребено - В моей душе. Его я обожал; И так мне нравилась его краса, Что я, хоть понял с самого начала Всю суть твой), твои уловки, козни, Все ж, увидав его прекрасный свет В глазах твоих, шел за тобою жадно, Пока оно здесь жило - не обманут, Но, наслаждаясь глубочайшим сходством, В жестоком долгом рабстве пребывал. Теперь хвались умением своим. Рассказывай, что ты одна из всех, Пред кем я гордой головой поник, Кому я отдал добровольно сердце Неукротимое. Скажи другим, Что первой ты была (но и последней, Надеюсь), для кого мои ресницы С мольбою поднимались и пред кем Я, робкий и трепещущий (сейчас Я от стыда горю), себя лишенный, Ловил покорно речь твою, желанья, Движенья, от надменности бледнел Твоей, светлел при милостивом знаке, От взгляда каждого в лице менялся. Но вот очарование пропало, И на землю ярмо мое свалилось; Вот почему я весел. Хоть и полон Досады я, но после рабства, после Всех заблуждений я, спокойный, стал На сторону рассудка и свободы. Ведь если жизнь без чувств и заблуждений Ночь средь зимы беззвездная, то мне За жребий человеческий довольно Той мести, утешения того, Что на траве лежу я, улыбаясь, В недвижности и праздности и глядя На землю, и на море, и на небо. XXX К ДРЕВНЕМУ НАДГРОБЬЮ, НА КОТОРОМ УСОПШАЯ ДЕВУШКА ИЗОБРАЖЕНА УХОДЯЩЕЙ В ОКРУЖЕНИИ БЛИЗКИХ Куда идешь? Чей зов Уводит вдаль тебя, Прекраснейшая дева? Для странствий кров отеческий одна Ты вовремя ль покинула? Сюда Вернешься ли? Украсишь ли досуг Тех, что сейчас в слезах стоят вокруг? Твои ресницы сухи, жесты живы, Но ты грустна. Приятна ли дорога Иль неприятна; мрачен ли приют, К которому идешь ты, или мил - Ответа не дают Суровые черты. Немилость ли небес снискала ты, Любовь ли; счастлива ты иль несчастна Ни мне и никому, быть может, в мире, Увы, теперь не ясно. То смерти зов; в самом рожденье дня - Его последний миг. В гнездо свое Ты не вернешься. Вид Своих родных навеки Ты позабудешь. Место, Куда ты направляешься,- Аид. Там вечное пристанище найдешь ты. Быть может, этот жребий и не плох, Но всех, кто рядом, слышен скорбный вздох. Не видеть света вовсе, Наверно, было б лучше. Но едва Дожить до дней, когда лишь расцвела Девичья красота И облика и стана И то, что было далью, Вплотную подошло; В огнях надежд, задолго до того, как Явь бросила на светлое чело Тень мрачную свою,- Как пар, который облачком несло, Трепещущим у неба на краю, Рассеяться, едва успев возникнуть, Сменить на мрак могильный навсегда Грядущие года,- Быть может, разум в этом видит счастье, Но все же чувства жалости высокой И скорби - избежать не в нашей власти. О мать, внушающая страх и слезы Извечно существам одушевленным, Ты чудом (понапрасну восхваленным) Считаешься, природа, Рождаешь ты и кормишь, чтоб убить; Но зло - уйти до срока, За что на смерть ты обрекаешь тех, Кому неведом ни единый грех? Что ж мучишь безутешным Страданьем и тоской. И тех, кто покидает мир до срока, И тех, кто будет плакать одиноко? Куда ни обратись, везде несчастно Потомство на земле! Тебе угодно было, Чтоб обманула жизнь Надежду юную, чтоб скорбью полны Катились волны лет и чтоб защитой Была лишь смерть; неотвратимым знаком, Законом непреложным Поставила ее ты на пути. Зачем хоть цель в конце столь тяжких странствий Не сделала ты радостной? И то, Что носим мы в душе, В грядущее готовясь, То, в чем единственная наша сила Копилась к горьким дням, Ты трауром увила И окружила тучею ненастной - И более ужасной, Чем бури все, открыла гавань нам? Коль уж и то несчастье, Что смерти отдаешь ты Всех нас, кого безвинно, против воли, На жизнь ты обрекла,- То впрямь умерших доле Завидует оставшийся в живых, Чтоб видеть близких смерть. И если правда - А я уверен в этом,- Что эта жизнь - несчастье, А в смерти - благодать, то кто бы мог Желать, чтоб наступил последний срок Для близких (как судьбой предрешено); Остаться, словно тело лишено Себя же самого, Глядеть, как от порога Уносят человека Любимого, с которым много лет Провел; сказать "прощай" ему, хоть нет Надежды никакой На встречу в этой жизни; Потом покинутым и одиноким Вновь спутника былого вспоминать В привычный час, в родном краю, в отчизне? Как сердцу твоему, скажи, природа, Хватает сил, чтоб вырвать Из рук у друга - друга, Из рук у брата - брата, Детей - у их отцов, У любящих - любимых, сохраняя Жизнь одному, когда другой угас? Зачем ввергаешь неизбежно нас В такое горе - пережить, любя, Велишь ты смертным смертных? Но природе Приятно знать о чем-нибудь другом, А не о нашем благе иль невзгоде. XXXI К ПОРТРЕТУ КРАСАВИЦЫ, ИЗВАЯННОМУ НА ЕЕ НАДГРОБИИ Вот ты какой была. А ныне, под землею, Ты - тление и прах. И над твоим скелетом Напрасно помещен, недвижный и немой, Страж памяти твоей, портрет на камне этом,- Минувшей красоты твоей изображенье. Вот нежный взгляд ее, всем в сердце проникавший, Вот ротик: из него, из урны словно полной, Веселие лилось. Когда-то эта шейка Будила страсть. Пожатье этой ручки Бросало в дрожь, пред этой нежной грудью Бледнели все, плененные любовью. Мгновение прошло - и что же ныне ты? Скелет бесформенный, костей ничтожных груда! Под камнем гробовым - печальные останки. Так вот к чему судьба приводит красоту, Что неба отблеском казалась нам всегда. О тайна вечная земного бытия! Сегодня красота - царица и источник Глубоких и возвышенных волнений, Она блестит, как луч, бессмертною природой На землю брошенный с небесной высоты, И, кажется, сулит, блаженство неземное, Сверхчеловеческий удел в иных мирах, А завтра то, что красотой сияло, Что прежде ангельский почти имело облик, Жестокое ничто в бесформенную массу И в мерзкий прах внезапно превращает. Тогда и помыслы высокие, и чувства, Что красота будила, исчезают. Так музыкальные аккорды пробуждают В мечтательной душе желанья без конца, Видения и грезы неземные, И, убаюканный гармонией тех звуков, По морю чудному, исполненному тайн, Блуждает ум, подобно мореходцу, Что смело плавает в безбрежном океане. Но пусть слух поразит малейший диссонанс, И этот рай в одно мгновенье исчезает. О, если ты, природа человека, Лишь тление, ничтожество и прах, Как можешь ты парить так высоко? Иль если и тебе присуще благородство, Зачем твои возвышенные чувства, Легко их пробудив, и гасят так легко Ничтожные и жалкие причины? XXXII ПАЛИНОДИЯ Маркизу Джино Каппони И в воздыханье вечном нет спасенья. Петрарка Я заблуждался, добрый Джино; я Давно и тяжко заблуждался. Жалкой И суетной мне жизнь казалась, век же Наш мнился мне особенно нелепым... Невыносимой речь моя была Ушам блаженных смертных, если можно И следует звать человека смертным. Но из благоухающего рая Стал слышен изумленный, возмущенный Смех племени иного. И они Сказали, что, неловкий неудачник, Неопытный в усладах, не способный К веселью, я считаю жребий свой Единственный - уделом всех, что все Несчастны, точно я. И вот, средь дыма Сигар, хрустения бисквитов, крика Разносчиков напитков и сластей, Средь движущихся чашек, среди ложек Мелькающих блеснул моим глазам Недолговечный свет газеты. Тотчас Мне стало ясно общее довольство И радость жизни смертного. Я понял Смысл высший и значение земных Вещей, узнал, что путь людей усеян Цветами, что ничто не досаждает Нам и ничто не огорчает нас Здесь, на земле. Познал я также разум И добродетель века моего, Его науки и труды, его Высокую ученость. Я увидел, Как от Марокко до стены Китайской, От Полюса до Нила, от Бостона До Гоа все державы, королевства, Все герцогства бегут не чуя ног За счастьем и уже его схватили За гриву дикую или за кончик Хвоста. Все это видя, размышляя И о себе, и о своей огромной Ошибке давней, устыдился я. Век золотой сейчас прядут, о Джино, Трех парок веретена. Обещают Его единодушно все газеты, Везде, на разных языках. Любовь Всеобщая, железные дороги, Торговля, пар, холера, тиф прекрасно Соединят различные народы И климаты; никто не удивится, Когда сосна иль дуб вдруг источат Мед иль закружатся под звуки вальса. Так возросла, а в будущем сильней Мощь кубов перегонных возрастет, Реторт, машин, пославших вызов небу, Что внуки Сима, Хама и Яфета Уже сейчас летают так свободно И будут все свободнее летать. Нет, желудей никто не будет есть, Коль голод не понудит; но оружье Не будет праздным. И земля с презреньем И золото, и серебро отвергнет, Прельстившись векселями. И, как прежде, Счастливое людское племя будет Кровь ближних проливать своих: Европа И дальний брег Атлантики - приют Цивилизации последний - будут Являть собой кровавые поля Сражений всякий раз, как роковая Причина - в виде перца, иль корицы, Иль сахарного тростника, иль вещи Любой другой, стать золотом способной,- Устроит столкновенье мирных толп, И при любом общественном устройстве Всегда пребудут истинная ценность И добродетель, вера, справедливость Общественным удачам чужды, вечно Посрамлены, побеждены пребудут - Уж такова природа их: всегда На заднем плане прятаться. А наглость, Посредственность, мошенничество будут Господствовать, всплывая на поверхность. Могущество и власть (сосредоточить Или рассеять их) - всегда во зло Владеющий распорядится ими, Любое дав тому названье. Этот Закон первейший выведен природой И роком на алмазе, и его Своими молниями не сотрут Ни Вольта, ни Британия с ее Машинами, ни Дэви, ни наш век, Струящий Ганг из новых манифестов. Вовеки добрым людям будет плохо, А негодяям - хорошо; и будет Мир ополчаться против благородных Людей; вовеки клевета и зависть Тиранить будут истинную честь. И будет сильный слабыми питаться, Голодный нищий будет у богатых Слугою и работником; в любой Общественной формации, везде - Где полюс иль экватор - вечно будет Так до поры, пока земли приюта И света солнца люди не лишатся. И зарождающийся золотой Век должен на себе нести печать Веков прошедших, потому что сотни Начал враждебных, несогласий прячет Сама природа общества людского, И примирить их было не дано Ни мощи человека, ни уму, С тех пор как славный род наш появился На свет; и будут перед ними так же Бессильны все умы, все начинанья И все газеты наших дней. А что Касается важнейшего, то счастье Живущих будет полным и доселе Невиданным. Одежда - шерстяная Иль шелковая - с каждым днем все мягче И мягче будет. Сбросив мешковину, Свое обветренное тело в хлопок И фетр крестьяне облекут. И лучше По качествам, изящнее на вид Ковры и покрывала станут, стулья, Столы, кровати, скамьи и диваны, Своей недолговечной красотой Людские радуя жилища. Кухню Займет посуда небывалых форм. Проезд, верней, полет Париж - Кале, Оттуда - в Лондон, Лондон - Ливерпуль Так будет скор, что нам и не представить; А под широким ложем Темзы будет Прорыт тоннель - проект бессмертный, дерзкий, Волнующий умы уж столько лет. Зажгутся фонари, но безопасность Останется такою же, как нынче, На улицах безлюдных и на главных Проспектах городов больших. И эта Блаженная судьба, и эта радость- Дар неба поколениям грядущим. Тот счастлив, кто, покуда я пишу, Кричит в руках у бабки повивальной! Они застанут долгожданный день, Когда определит научный опыт - И каждая малютка с молоком Кормилицы узнает это,- сколько Круп, мяса, соли поглощает город За месяц; сколько умерших и сколько Родившихся записывает старый Священник; и когда газеты - жизнь Вселенной и душа ее, источник Единственный познанья всех эпох,- Размножившись при помощи машин Мильонным тиражом, собой покроют Долины, горы и простор безбрежный Морей, подобно стаям журавлиным, Летящим над широкими полями. Как мальчик, мастерящий со стараньем Дворец, и храм, и башню из листочков И щепок, завершив едва постройку, Все тотчас рушит, потому что эти Листочки, щепки для работы новой Нужны, так и природа, доведя До совершенства всякое свое, Искусное подчас, сооруженье, Вмиг начинает разрушать его, Швыряя вкруг разрозненные части, И тщетно было бы оберегать Себя или другого от игры Ужасной этой, смысл которой скрыт От нас навеки; люди, изощряясь На тысячи ладов, рукой умелой Деянья доблестные совершают; Но всяческим усильям вопреки Жестокая природа, сей ребенок Непобедимый, следует капризу Любому своему и разрушенье Все время чередует с созиданьем. И сонм разнообразных, бесконечных, Мучительных недугов и несчастий Над смертным тяготеет, ждущим тупо Неотвратимой гибели. Внутри, Снаружи злая сила разрушенья Настойчиво преследует его И, будучи сама неутомимой, Его терзает до поры, пока Не упадет он бездыханный наземь, Сраженный матерью своей жестокой. А худшие несчастья человека, О благородный друг мой,- смерть и старость, Которые рождаются в тот миг, Когда губами нежного соска, Питающего жизнь, дитя коснется. Мне кажется, что это изменить Век девятнадцатый (и те, что следом Идут) едва ли более способны, Чем век десятый иль девятый. Если Возможно именем своим назвать Мне истину хоть иногда,- скажу, Что человек несчастен был и будет Во все века, и не из-за формаций Общественных и установок, но По непреодолимой сути жизни, В согласье с мировым законом, общим Земле и небу. Лучшие умы Столетья моего нашли иное, Почти что совершенное решенье: Сил не имея сделать одного Счастливым, им они пренебрегли И стали счастия искать для всех; И, обретя его легко, они Хотят из множества несчастных, злых Людей - довольный и счастливый сделать Народ: и это чудо, до сих пор Газетой, и журналом, и памфлетом Не объясненное никак, приводит В восторг цивилизованное стадо. О, разум, о, умы, о, выше сил Дар нынешнего века проницать! Какой урок познанья, как обширны Исследованья в областях высоких И в областях интимных, нашим веком Разведанные для веков грядущих, О Джино! С верностью какой во прах Он в обожанье падает пред теми, Кого вчера осмеивал, а завтра Растопчет, чтоб еще чрез день собрать Осколки, окурив их фимиамом! Какое уваженье и доверье Должно внушать единодушье чувств Столетья этого, вернее, года! Как тщательно нам надобно следить, Чтоб наша мысль ни в чем не отклонилась От моды года этого, которой Придет пора смениться через год! Какой рывок свершила наша мысль В самопознанье, если современность Античности в пример готовы ставить! Один твой друг, о досточтимый Джино, Маэстро опытный стихосложенья, Знаток наук, искусства критик тонкий, Талант, да и мыслитель из таких, Что были, есть и будут, мне сказал: "Забудь о чувстве. Никому в наш век, Который интерес нашел лишь в том, Что обществу полезно, и который Лишь экономикой серьезно занят, До чувства нету дела. Так зачем Исследовать сердца свои? Не надо В себе самом искать для песен тему! Пой о заботах века своего И о надежде зрелой!" Наставленье, Столь памятное мне! Я засмеялся, Когда комичный чем-то голос этот Сказал мне слово странное "надежда"- Похожее на звуки языка, Забытого в младенчестве. Сейчас Я возвращаюсь вспять, иду к былому Иным путем - согласен я с сужденьем, Что, если хочешь заслужить у века Хвалу и славу - не противоречь Ему, с ним не борись, а повинуйся, Заискивая: так легко и просто Окажешься средь звезд. И все же я, Стремящийся со страстью к звездам, делать Предметом песнопений нужды века Не стану - ведь о них и так все больше Заботятся заводы. Но сказать Хочу я о надежде, той надежде, Залог которой очевидный боги Уже нам даровали: новым счастьем Сияют губы юношей и щеки, Покрытые густыми волосами. Привет тебе, привет, о первый луч Грядущего во славе века. Видишь, Как радуются небо и земля, Сверкают взоры женские, летает По балам и пирам героев слава. Расти, расти для родины, о племя Могучее. В тени твоих бород Италия заблещет и Европа И наконец весь мир вздохнет спокойно, И вы, смеясь, привет пошлете, дети, Родителям колючим, и не бойтесь Слегка при этом поцарапать щеки. Ликуйте, милые потомки,- вам Заветный уготован плод - о нем Давно мечтали: суждено увидеть Вам, как повсюду воцарится радость, Как старость будет юности счастливей, Как в локоны завьется борода, Которая сейчас короче ногтя. XXXIII ЗАКАТ ЛУНЫ Пустынной, тихой ночью Над спящими полями И серебром волны Блуждает легкий ветер; И тысячи видений Обманчиво волшебных Колышутся вдали: Деревья и озера, Руины и холмы... Но вот - луна заходит За Альпы, Апеннины Иль, исчезая, тонет В Тирренском море сонном,- И обесцвечен мир! С него сбегают тени; Долины и холмы Окутывает сумрак; Осиротела ночь! Один, унылой песней Погонщик провожает Последний отблеск лунный, Ему сиявший нежно И озарявший путь. Так исчезает грустно Мечтательная юность! С ней исчезают тени, Волшебные обманы, Скрывается надежда - И сиротеет жизнь! Темна и одинока, Она пустеет мрачно. Напрасно путник ищет Во мраке непроглядном Конца пути глухому, Сверкающих огней... Одно он видит: стали Ему чужими - люди, И он - чужим земле! Была бы слишком светлой Людская наша доля, Когда бы длилась юность Всю жизнь... хотя и юность Дарит крупицы счастья Ценой больших страданий! Но слишком был бы мягок Закон судьбы и смерти, Не будь поры унылой - Пустой "средины жизни". А там готовят боги Венец мучений - старость, Когда желанья живы, А цели - безнадежны, Страданья неизбежны И впереди темно... О, горы и долины! Когда луна исчезнет И ночи темный полог Не серебрится больше Мерцаньем голубым,- Недолго остаетесь Во тьме вы сиротами: Заря блеснет с востока, И просветлеет небо! Блистающее солнце Зажжет его лучами - И все зальет сияньем! Но жизнь, когда покинет Ее богиня-юность, Не загорится больше Иным и ярким светом. Она - вдова навеки. Ночь старости уныла, И небом ей положен Предел один: могила. XXXIV ДРОК, ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ Но люди более возлюбили тьму, нежели свет. Евангелие от Иоанна, III, 19 Здесь, на хребте иссохшем Немыслимой горы, Везувия-злодея, Где ни деревьев, ни цветов не видно, Разбрасываешь редкие кусты Лишь ты, душистый дрок. Я видел: стебель твой, пустыни друг, Был украшеньем диких мест вокруг Стен города, когда-то Цветущего, как женщина; казалось, Великолепья прежнего утрата Была ясней из-за цветов твоих. И вот тебя я вижу вновь окрест, Любитель мрачных мест, Покинутых всем миром, Несчастья спутник верный. На этой почве, пеплом Засыпанной бесплодным, Окаменевшей лавою покрытой, Звенящей под ногой скитальца; здесь, Где, извиваясь в солнечных лучах, Змея ютится, здесь, Где кролик убегает В знакомую извилистую норку, Когда-то были пашни и усадьбы Богатые, колосья золотились, Стада мычали; тут Владык дворцы стояли; Цвели сады - приют Досугов их, и в славе города; Но их и всех, кто жил в них, затопил Поток, извергнут бешеной горой, Из огненного зева изрыгавшей Фонтаны молний. Нынче все вокруг Развалинами стало, Где ты растешь, цветок прекрасный; как бы Сочувствуя чужому горю, ты Шлешь в небо утешающий пустыню Свой запах нежный. Пусть на эти склоны Придет привыкший славить наш удел, И пусть увидит он Смысл истинный забот О человеке любящей природы. И как могуч наш род, О том узнать здесь истину он сможет: Захочет - половину уничтожит Кормилица-природа, смертных, нас Одним движеньем легким В любой нежданный час, А чуть сильнее вздрогнет - И вмиг исчезнут все. Тут, на земле, осталось следом дивным То самое, что нынче Зовут "грядущим светлым, прогрессивным". Гляди на отражение свое, Век глупый и надменный, Покинувший стезю, Намеченную возрожденной мыслью, Вспять повернув, гордишься тем, что прав, Попятный путь назвав Движением вперед. И все умы, которым Тебя в отцы дала судьбина злая, Твоим капризам потакают льстиво, А за спиной глумливо Кривляются, но я В могилу столь постыдно не сойду - Пусть будет на виду Все, что душа моя Скопила,- я откроюсь, Хоть знаю участь, ждущую того, Кто досаждает веку своему. Над нашим общим злом Смеюсь я до сих пор. Мечтаешь о свободе, но опять Мысль хочешь в слуги времени отдать, Ту мысль, благодаря которой мы Из варварства едва лишь Восстали, мысль во славу Гражданственности, к высям Повсюду судьбы общества ведущей. Тебе же не по нраву Прямая правда о ничтожном месте, Природою нам данном на земле. Поэтому ты стал спиною к свету, И - жалкий трус - ты называешь трусом Стремящегося к свету смельчака, Достойным же - глупца иль хитреца, Кто, над собой глумясь иль надо всеми, Наш бедный жребий славит без конца. И если бедный, слабый человек Быть честным, благородным Желает - он ни называть не должен И не считать себя богатым, сильным, Ни выставлять для нас И доблесть и богатство напоказ; Не должен и того стыдиться он, Что золотом и силой обделен. Он это признает Открыто, заставляя Ценить лишь то, что в нем и вправду есть. И благородным я не в силах счесть Рожденного на гибель, Возросшего в лишеньях И говорящего: "Для наслаждений Я создан!" Изливает Он смрадную гордыню на бумагу И соблазняет будущим блаженством И полнотою счастья (Которые и небу неизвестны, Не только что земле) Всех обитателей планеты нашей, В то время как довольно Морской обычной бури, Землетрясенья или Тлетворных ветров, чтобы навсегда Несчастный смертный сгинул без следа. А благороден тот, Кто может без боязни Очами смертными взглянуть в лицо Уделу общему и откровенно, Ни слова не скрывая, Поведать о несчастной доле нашей, О жизни беззащитной и ничтожной; Тот благороден - сильный и великий В страданьях,- кто несчастья Не углубляет тем, Что зло таит на брата (всяких бед Опасней это), в горе Своем не человека обвиняя, Но истинно виновную, для смертных Мать - по рожденью, мачеху - по жизни. Ее-то благородный человек Врагом и называет, И, полагая, что в боренье с ней Сплоченней и сильней Все общество людское стать должно,- Считает он людей Одним союзом, предлагая всем Свою любовь сердечную, всегда Спеша на помощь или прося о ней В опасностях бесчисленных, в тревогах Борьбы всеобщей. Он Считает глупым брать оружье, ставить На ближних западни В ответ на оскорбленья их; они - Друзья на поле битвы; разве можно Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья, Противника забыть И учинить жестокий спор с друзьями И собственные рати, Мечом сверкая, в бегство обращать? Когда народ опять Узнает эти мысли, как когда-то, И страх перед природой, Всех издавна связавший В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет Благодаря познанию - тогда Содружество людей, Добро и справедливость Взойдут не из чванливого безумства, На коем честность зиждется толпы, Хоть неизбежное грозит паденье Всему, что зиждется на заблужденье. Сижу я часто ночью Здесь, в безотрадном месте, Одетом в траур замершим потоком, Хранящим вид движенья; здесь, в степи Унылой, вижу я, Как в чистом синем небе блещут звезды, Там, в море, отражаясь; Как в ясной пустоте весь мир сверкает И вспыхивают искры. Когда на них я устремляю взгляд, Мне кажется, горят Лишь точки в вышине, а в самом деле Земля с ее морями В сравненье с ними точка - так они Огромны, и не только человек - Им не видна планета, Где человек затерян; и когда Я вижу те далекие созвездья, Что кажутся туманом, Откуда уж ни люди, ни земля Неразличимы, ни все наши звезды Бесчисленные вместе с ярким солнцем, Иль выглядят такими, как они Нам видятся - в туманном свете точкой,- Когда я вижу это,- Каким в моих глазах Ты выглядишь, о род людской! И вспомнив Об участи твоей, которой символ - Земля вот эта под моей ступней, И вспомнив также то, Что видишь ты в себе и господина, И цель всего, и вспомнив, как ты любишь Пустую болтовню; и как поэты, Из-за тебя вселенную забыв И обратясь к неведомой песчинке По имени Земля, тебя развлечь Стараются; и как ты до сих пор, Когда мы превзошли расцветом знаний Все времена другие, Ум оскорбляешь истинный, чтоб только Мечтанья смехотворные воскресли,- Тогда не знаю я: в душе моей Насмешка или жалость - что сильней? Как маленькое яблоко, созрев, В осенний день летит На землю и уничтожает, давит И сокрушает тяжестью паденья Построенные в мягкой Земле, с большим трудом, Жилища муравьев, все их богатства, Накопленные летом терпеливо, Так ночь и разрушенье, Швыряя сверху пемзу, Куски горы и пепел, Гремящим лоном в вышину небес Извергнутые, вместе С бегущим по траве Взбесившимся потоком Расплавленных камней, Металла и песка, За несколько мгновений искрошили, Засыпали и смяли Обласканные морем города На дальнем берегу; теперь пасутся Здесь козы; города Другие поднимаются, подножьем Им служат погребенные, а стены Повергнутые злобная гора Как будто попирает. Природе эта нравится игра: Ей род людской - что племя муравьев. Различье только в том, Что муравьи, конечно, плодовитей И числят меньше бедственных событий. Уж восемнадцать минуло столетий С тех пор, как в диком пламени исчезли Людские поселенья - Крестьянин же, возделавший вот эти Пустые обессиленные земли Под жалкий виноградник, Еще бросает трепетные взгляды На роковую гору, Хоть присмиревшую, но все еще Внушающую ужас И все еще грозящую ему, Его семье и скарбу Уничтоженьем. Часто Несчастный ночь без сна Лежит на крыше хижины своей Под свежим ветерком, и то и дело Он вскакивает, глядя На изверженье страшного огня Через хребет песчаный Из лона дикого, и отражают Все это вод глубины Вблизи Неаполя и Мерджеллины. И если он заметит, что огонь Придвинулся, или услышит звуки Клокочущей внутри его колодца Воды кипящей, он поспешно будит Детей, жену и, захватив с собой Все, что успел, бежит И издали глядит, Как милое гнездо с клочком земли - От голода защитой - Становится добычей Потока разрушительного, с треском Ползущего, чтоб затопить его. Прошли века забвенья, Погибшая Помпея вновь открылась Для солнечных лучей, Как бы скелет, землею Из скупости иль жалости наверх Отныне возвращенный; И странник созерцает На площади пустынной Средь колоннад разрушенных, двойной Хребет, в дыму вершину, Еще грозящую руинам древним. Средь ужасов, таинственною ночью, Как будто мрачный факел, В пустом дворце, вдруг видит он воочью: В театре опустевшем, В домах разрушенных, в руинах храма,- Нетопырей приюте,- Мелькает отблеск смертоносной лавы, Пылающей вдали, Окрашивая местность в красный цвет. Вот так природа, ни о человеке Не ведая, ни о веках, которым Он дал названье древних, И ни о том, что внуки дедам вслед Приходят, остается вечно юной. И путь ее столь длинен, Что кажется она недвижной. Гибнут Народы. И погибель все пророчит. Природе дела нет. А человек о вечности бормочет. И ты, о слабый дрок, Душистыми кустами Украсивший пустыню, скоро ты Отступишь перед силою жестокой Подземного огня, когда ползком, Не зная, не жалея ни о ком, Он будет возвращаться И к зарослям твоим бессильным жадно Язык протянет свой. И ты, склонясь безвинной головой, В потоке тотчас сгинешь: Но до того мгновенья унижаться Не станешь ты, моля о снисхожденье У будущего палача; но также Не воззовешь в безумии гордыни Ни к звездам, ни к пустыне, Где от рожденья ты играешь роль Не властелина рока, но раба. Глупа людей природа и слаба, Ты ж мудр и мощен столь, Что знаешь истину: в твоем бессмертье Ни ты не властен, ни твоя судьба. XXXV ПОДРАЖАНИЕ От родимой ветки Листик оторвался И расстался с буком. - Ты куда летишь? - Ветр меня на крыльях Вынес на просторы Чрез моря и горы. Но, познав паренье, Я грущу о том, Что нагрянут грозы - Кану я в забвенье С лепестками розы, С лавровым листом. XXXVI ШУТКА Когда юнцом попал я в мастерскую И к Музам поступил на обученье, Одна из них, взяв за руку меня, Весь день со мной ходила И ремеслу учила, А я был весь - терпенье. Зато ее урок Пошел мне явно впрок. Увлекся я словами, И собственные чувства По правилам искусства Мог выразить и прозой, и стихами. Однажды я спросил: "Напильник, Муза, где?" Она в ответ: "Он истесался после стольких лет".- "Так замени его,- Не унимался я.- Ведь все ветшает".- "Согласна. Времени мне не хватает". ФРАГМЕНТЫ XXXVII Альцет Мелисс, послушай, мне приснился сон Сегодня ночью, и о нем я вспомнил, Когда луну увидел из окна, Которое у нас на луг выходит. Взглянув наверх, я удивился вдруг: Луна от неба стала отрываться. Казалось